Досчитать до четырех, затаиться и переждать. Будет не очень больно, если отключить болевые центры, боль придет потом, когда он окажется в бараке на нарах. Ночью он будет беззвучно выть, кусать промасленную ветошь, служившую простыней, чтобы только сдержаться и не завыть в полную силу, будя весь барак. За это новое наказание, после чего его бросят в каменный мешок, трехметровую бетонную яму метр в поперечнике. В ней нельзя ни сесть, ни лечь, только стоять: день, два, три, неделю, пока наказанный не начинал сходить с ума. Спать не давали, раз в пятнадцать минут включался яркий свет и стенки каменного мешка начинали бить легкими разрядами тока, включалась громкая режущая слух музыка. Через две недели полумертвого, но главное покорного и сговорчивого заключённого извлекали из каменного мешка и возвращали назад в барак. Обычно заключённый после каменного мешка становился согласен на всё, только бы не вернуться туда.

Горец побывал в каменном мешке уже дважды, став легендой резервации «Тухлая лощина», как её называли все от заключенных до надсмотрщиков, учёных, сотрудников научного центра и инкубаторов, где выращивали шурале.

Последовал новый удар в живот. Перед глазами вспыхнули разноцветные звезды и затрещало в голове. Никита согнулся пополам, но ему не дали упасть. Два надсмотрщика крепко держали его под руки, он повис у них на руках, третий проводил «обучение», как они это называли. Того кто бил звали Бодало, настоящего имени никто не знал и не стремился узнать, он был из лишенцев и старался выслужиться перед командованием Резервации, чтобы его восстановили в статусе.

Лишенцы жили отдельно от гореванов, их бараки были более комфортабельными, если можно было так сказать. Поговаривали, что у них нет нар, а отдельные кровати с настоящим накрахмаленным бельем и персональными тумбочками, у них цивилизованный туалет один на барак и душевые кабины. У гореванов прямо по центру барака дыра в полу, гадь не хочу, да тесное двадцатиметровое кафельное помещение со сливами, куда загоняли весь барак по сорок-пятьдесят гореванов в очередь и с потолка пускали тугие струи воды, часто вода была либо ледяная, либо сущий кипяток. Лишенцам разрешали читать и беспрепятственно передвигаться по территории резервации. Гореванам без разрешения бугра, старшего по бараку, нельзя было даже в туалет сходить. На работы из барака их выводили рано по утру построенными в колонну, а возвращали только лишь к вечеру.

Если лишенец выслуживался и угождал начальству, его восстанавливали в статусе гражданина, летианина, но вернуться назад в город, к прежней жизни, он не мог. Такой летианин оставался жить в резервации, только перебирался в служебную квартиру и зачислялся в штат персонала. Правда подобные случаи происходили крайне редко, но Бодало надеялся, что ему повезет, и из кожи вон лез, чтобы доказать своё право на свободу.

У гореванов было только два выхода из замкнутого круга: либо умереть от старости или непосильных нагрузок, либо отправиться к научникам, где решали на что годен гореван. Либо его отправляли на опыты, либо переводили в инкубаторы, где растили из него шурале, либо распускали на запчасти. Правда гореваны в инкубаторы из барака попадали очень редко, на шурале живой материал отбирали в фильтрационных боксах по прибытии каждой новой партии гореванов.

Бодало поднял Поля за волосы и прописал ему прямой удар в челюсть. Голова дернулась как футбольный мячик, и он потерял сознание. Надсмотрщики выпустили его, и Горец рухнул мешком на каменный пол.

Бодало сплюнул густую вязкую слюну, утер пот со лба, подхватил ведро с ледяной водой и опрокинул его на Горца. Никита тут ж пришел в себя, зафыркал, отплевываясь от попавшей в рот воды, и попытался подняться. Бодало боднул его сапогом в живот, но как-то вяло, потеряв интерес к экзекуции.

— Ты у меня собака смотри, тихо бы себя вел, а то все одно и тоже. И не надоело ли тебе, гореванов в бараках будоражить. Они же животина молчаливая и покорная, ума лишенная, а ты им про бунт и подстрекаешь. Не порядок. Так ты долго не протянешь, я ведь к тебе со всей душой, а ты в душу харкануть норовишь. Не хорошо, — уныло произнес Бодало. — Скажи, не надоело. Неужели не понял, что ничего не добьешься. Они скотина молчаливая, а ты брыкастый. Но мы тебе норов то пообломаем.

— Куда его? — спросил один из надсмотрщиков. — Опять в каменный мешок?

— А чего делать. Пусть посидит о поведении своем дурном подумает, может чего и решит. Третья ходка у него как никак. Такого в «Тухлой лощине» еще ни разу не было. Можно сказать рекорд резервации. Обычно ломаются ершистые, либо дохнут падлы, а тут стойкий типчик попался, — сказал Бодало. — Пегий, веди его к мешкам.

— А может ну его, — сказал Пегий, топчась на месте. Ему совсем не улыбалась прогулка к поляне каменных мешков, где воняло словно в выгребной яме, к тому же через несколько минут у него начиналось свободное время, и потратить пускай даже маленькую его часть на службу было обидно.

— Я тебе «ну его» устрою. Сказал в мешок, значит не рассуждать, а запихивать, — раздулся от накатывающей ярости Бодало.

Не смотря на то, что он был лишенцем, а остальные входили в штат персонала резервации, Бодало верховодил, был негласным лидером. Все знали, что он на хорошем счету у коменданта резервации полковника Бауэра, и ссориться с полковничьим любимчиком никто не хотел. К тому же у Бодалы характер был жуткий, не понравится что может и вместе с другими гореванами и лишенцами в каменный мешок засунуть, а пока разберутся, что невинный в мешке сидит, много времени пройдет.

Пегий тяжело вздохнул, словно ему предстояло пару грузовиков с кирпичами разгрузить, и поднял Горца с пола. Второй надсмотрщик подставил плечо, и, разделив груз, они понесли тело к месту отбывания наказания.

Никита чувствовал, что в этот раз ему основательно досталось. Пара сломанных ребер не в счет, главное что все внутри было отбито. Накатила новая волна острой режущий брюхо боли, он закашлялся и выхаркнул на мостовую густой сгусток крови. Дело совсем плохо, если уж он кровищей плюется, значит внутренние органы ему ощутимо помяли.

Никита приоткрыл насколько мог заплывшие глаза и посмотрел куда его несут. Каменный мешок не самое худшее место в резервации, существовали и пострашнее наказания: молотилка, донорская, но о них Никита только слышал, оттуда живыми не возвращались.

Донорская внушала ужас. Туда приводили живых гореванов, подключали к проводам и трубкам и в течении нескольких месяцев откачивали из них кровь, сперму и другие продукты жизнедеятельности организма. Сперма шла в родильную, где искусственно растили болванки для шурале, кровь на животноводческие нужды, прочее для производства удобрения и другие надобности. Гореван, ставший донором, выкачивался за пару месяцев до нуля, умертвлялся и шел в переработку.

Молотилка была менее страшным местом. Провинившегося горевана отправляли на дробильный конвейер, где он следил за исправностью конвейерных лет. Дробили на них все что угодно: от тяжелой породы, до трупов, перетираемых в комбикорм для свиней. Продержаться тут можно было подольше, но это уж как и кому повезет. Наказанный гореван должен был в случае аварии или засора чинить конвейер, при этом его никто не останавливал, и нередко горе-монтеры оказывались втянуты в зубья молотилки.

Надсмотрщики вытащили Горца за гореванские бараки к поляне каменных мешков. Поляна находилась возле второго бетонного забора с вышками охраны и кольцами колючей проволокой по верху. За вторым забором, Никита уже успел узнать, находилась контрольно-следовая полоса, и второй бетонный забор с вышками охраны. Каждая вышка была оборудована мощным прожектором и пулеметом. Проникнуть на территорию резервации или попытаться сбежать было практически невозможно. Но Никита слышал, что нередко на резервации совершают налеты гореванские партизаны, и чаще всего их налеты оказываются успешными. Стены и пулеметы не останавливают их, партизанам удается вывести из резервации заключённых, при этом они не разбирают кого спасают. Что гореван, что лишенец для них одно и тоже, страдалец, достойный другой жизни.

Обо всем этом Горец услышал в бараках. Гореваны перешептывались между собой, сторонились чужака, подозревая в нем стукача, но ему нередко удавалось подслушать посторонние разговоры. И из них кирпичик по кирпичику он выстраивал свое миропонимание.

Поляна каменных мешков напоминала солдатский плац, залитый светом прожекторов, с десятками круглых отверстий, между которыми оставалось место для маршрута караульного. Внутри половины мешков находились бедолаги заключенные, измученные, страдающие.

Надсмотрщики протащили Горца над лунками и аккуратно опустили в свободную. Никита шипел, когда касался стенок, кусающихся электричеством. Он чувствовал себя морковкой, посаженной в грядку. Отпустив руки Горца, надсмотрщики удалились, громко разговаривая о «бабах». Никита аккуратно вытянул рук вниз, стараясь не дотрагиваться до стенок мешка. Пару раз он коснулся и получил слабенькие, но довольно болезненные уколы тока. Теперь ему предстояло стоять ровно, не шелохнувшись, день, два, пока Бодало не смилостивится и не прикажет его вытаскивать. В этот момент Никита захотел умереть. Стоять несколько суток, не облокачиваясь на такие соблазнительные и опасные стенки, не спать и не есть, гадить под себя, чувствовать себя животным, поставленным в стойло, опасным животным.

Стоя в каменном мешке, Никита проклинал себя за длинный язык. И зачем ему потребовалось рассказывать остальным заключённым всю правду о себе, кто его за язык тянул. Зачем им знать, что есть и другие миры, где к людям относятся одинаково, или почти одинаково, независимо от расы и цвета кожи, от происхождения и прочей невнятной шелухи. А если тебе что-то не нравится, то можешь наняться на первый же крупный пассажирский или торговый даль-проникатель и отправиться к иным планетам, выбирая мир себе по вкусу.

Никита рассказывал им, надеясь, что его рассказы пробудят их к жизни, заинтересуют, заставят действовать, и тогда они выберутся вместе из резервации. Но его россказни вызывал интерес только у «дятлов», которые доносили на него надсмотрщикам, после чего Бодало проводил с ним воспитательную беседу, и отправлял в мешок.

Никита попробовал три раза достучаться до душ забитых, опущенных гореванов, четвертого раза не будет, решил он для себя.

Когда сидишь в каменном мешке, самое страшное это не свихнуться со скуки, не поднять руку к зубам и не перегрызть себе вены, чтобы только не длить мучения. Два дня назад в барак приволокли горевана с зашитыми руками, двенадцать дней просидел в мешке, уставясь больными глазами в небо, не выдержал, только его успели спасти и заштопать. Правда после того что он вынес жизнь воспринимается как нескончаемая каторга, а смерть как спасение, глоток свободы. На работу гореван больше не вышел, так и сидел целыми днями неподвижно на полу и разглядывал стену перед собой. Усталость под давлением времени превращается в отупляющее равнодушие. Избитое тело забывает о своем существовании. Остается только скука, нескончаемая сухая скука разрушающая шестеренки головного мозга, съедающая их ржой.

Никита не мог себе это позволить. Он не умел сдаваться, бороться до последнего, пока ты жив, пока ты дышишь и из глаз текут слезы, надо сражаться за жизнь, за следующий глоток воздуха, за каждую слезинку, увлажнившую глаза. А уж что, что, а бороться Никита умел. Он родился больным, недоношенным, но с дикой звериной жаждой жить.

Сидя в каменном мешке, Никита разглядывал стену перед собой и думал о разном. Время от времени он погружался в теплую ласковую дремоту, разрушаемую каждый раз когда над поляной включались прожектора и звучала громкая пилящая нервы музыка.

Он должен отсюда выбраться во что бы то ни стало. Он вам не дерьмо в прорубе, господа летиане, и не даст себя сгноить заживо в резервации в концентрационном лагере, откуда то из глубины памяти всплыло страшное название. Что оно означало? Откуда оно взялось в его голове? Никита даже боялся предположить. Но это слово очень точно описывало тот котел, куда его бросили вариться.

Но как выбраться отсюда? Одного желания мало, нужны возможности, соратники, но все его попытки найти единомышленника с треском провалились. Значит, остается надеяться только на себя. Резервация сделала из гордых свободных гореван тупых послушных овец. Их поведут на убой, а они будут думать вкусный ли шашлык из них получится. И будут расстраиваться что мясо окажется жестким, и они не понравятся господам хозяевам на вкус.

И такая в этот момент злость взяла Никиту, что он от всей дури боднул головой стену, воткнув в нее руки раскрытыми ладонями. Это был жест отчаяния. Он не видел выхода. Он заблудился в дремучем лесу, и волки уже точили ножи, рассчитывая им полакомиться. Его основательно тряхнуло током, пробрало аж до мозга, встряхнуло и взбудоражило.

Надо действовать. Надо попытаться сбежать отсюда, пускай одному придется уходить в бега. Ждать, пока его здесь отыщет Магистр и спасет, напрасная трата времени. Можно было попытаться вызвать его по «разгоннику», но их переговоры могли засечь, Горец не хотел рисковать свободой Отца Родного и Ежонка. Никита не умел ждать у моря погоды, он привык диктовать погоде свои условия. Сказывалась дурная наследственность, дед по материнской линии в свое время полжизни поработал климатическим инженером на Эдинбурге. К тому же у Бориса были свои тревоги, надо о Тане заботиться. Конечно, Никита сделал все, чтобы ее спасти и увести погоню в сторону, но случиться могло все что угодно. И это убивало больше всего. Он тревожился за Ежонка, боялся, что она угодила в лапы к этим чудовищам, и одна только мысль об этом убивала его.

Закрывая глаза, Никита видел перед собой гончих, их длинные вытянутые тела, сплюснутые головы в развивающемся ореоле щупалец-волос и большие вечно подозревающие дурное глаза. Такими он увидел их в первый раз на площади Роз, перед Южными воротами в Мирграде.

Капитан Рудоу заметил его первым и указал на него Гончим, приказав «взять его». Горец, прощаясь, бросил последний взгляд на подземный переход и фонтан в центре площади, развернулся и побежал изо всех сил. Надо было увести погоню, как можно дальше от этого места, запутать следы, заставить забыть, что беглецов было двое.

Горец бежал сквозь толпу, расталкивая недоумевающих, раздраженных летиан в стороны. Одного толкнул, другого ударил случайно локтем, у третьего выбил из рук телефон. В воздух взвилась толстая папка, рассыпая листы документов. В спину ему неслись проклятия и ругательства, но он не замечал этого. Он чувствовал преследователей. Они летели вслед за ним, и им никого не приходилось толкать. Перед их приближением, летиане сами расступались в стороны, пропуская вперед быстрых гибких гончих.

Еще чуть-чуть, и они его настигнут. Повалят на асфальт и загрызут, если Рудоу не вмешается вовремя и не оттащит их в сторону.

Горец сбил с ног очередную девушку, она упала на асфальт ему под ноги, он зацепил ее ногой, и почувствовал, как падает сам. Устоять на ногах не удалось, он рухнул, в последний момент сгруппировался, перекувырнулся через голову и обернулся посмотреть все ли целы.

Погоня была очень близко. Гончие бежали, низко пригнувшись к земле, щупальца развивались за ними по ветру, руки запрокинуты за спину, отчего они напоминали конькобежцев-спринтеров.

Сбитая с ног девушка сидела на асфальте и, казалось, вот-вот заплачет. При падении она сильно ударилась, да к тому же сломала каблук. А он, причина всех ее несчастий, сидел на корточках напротив нее и хищно ухмылялся.

Горец почувствовал волну ненависти, покатившуюся от нее, в следующую секунду она выхватила из сумочки электрошокер. Горец успел откатиться в сторону, туда где он только что находился выплеснулся узко направленный разряд электричества, способный парализовать его.

Он не стал дожидаться повторного разряда, вскочил на ноги и бросился прочь, с каждым шагом убыстряясь. Он старался увеличить дистанцию между ним и гончими.

Куда бежать? Где затеряться? Где он сможет продержаться достаточно времени, чтобы Аркел Арм успел спрятать Таню. Плутать по улицам он долго не сможет, гончие знают эти улицы с детства, они мигом просчитают его траекторию, и найдут способ окружить и схватить. Спуститься опять в метро, и попытаться уйти на другой конец города? А что если Аркел Арм пойдет этим же путем, и Никита невольно выведет на него преследователей.

Думать. Думать! Думать!! Думать!!!

Случайно на бегу, взгляд Никиты зацепил здание Южного вокзала, и родилась идея, показавшаяся вначале Никите сумасшедшей, но он тут же изменил траекторию движения и направился к вокзалу.

Горец понимал, что его путь тут же просекли и просчитали, он очень хотел, чтобы они сделали соответствующие сами лезущие в ум выводы и постарались помешать ему. Тогда они забудут о Ежонке, сосредоточившись на нем.

Вокзал показался Горцу идеальным местом для запутывания следов. Преследователи посчитают, что он пытается выбраться из города, попробует запрыгнуть в поезд, и уехать. Возможно они даже задержат выход поездов из города, это поднимет панику среди пассажиров и провожающих. Они могут подумать, что Ежонок уже в поезде, и тогда займутся обысками всех вагонов. К этому времени Аркел Арм выведет Таню из города через свой секретный лаз. А он просто так им в руки не дастся, парочку гончих за собой прихватит. Правда убивать его вряд ли будут, слишком ценная добыча, но потреплют основательно.

У вокзала его уже ждали. Двое полицейских в синей форме, в касках, вооруженные электрическими дубинками, напряженно всматривались в толпу, пытаясь опознать своего пациента. Их предупредили по рации, что в их сторону движется опасный преступник, возможно его уже записали в гореванские террористы.

Горец увидел как подобрались полицейские, заметив его, и шагнули на встречу. Он не стал доставать пистолет и устраивать бессмысленную пальбу, с этими первогодками он мог справиться и голыми руками. То что они первогодки, читалось в их испуганных глазах, опытные патрульные или оперативники, смотрели хищниками, выискивающими слабые места в обороне противника.

Полицейские бросились вперед, пытаясь перехватить преступника. Горец поднырнул под замах дубинки одного, перехватил его руку, саданул локтем ему в живот и сильно толкнул на встречу второму полицейскому. Тот в этот момент пытался достать дубинкой Никиту, и на разряд попался его напарник. Его основательно продернуло, и парализованным он рухнул на мостовую. Второй полицейский обомлел от испуга, и опустил дубинку, которой только что выключил своего напарника. Этого мгновения Горцу хватило, он подскочил к нему поближе, вырвал из рук дубинку и огрел ею по голове. Полицейский охнул и свалился, корчась от судорог, вызванных разрядом.

Горец оглянулся. Гончие уже почти нагнали его. Их разделяло несколько метров. Полицейские сослужили свою службу и задержали его, теперь гончие готовились взять дичь тепленькой. Горец не мог доставить им такого удовольствия. Ещё рано, ещё очень рано.

Он взбежал по ступенькам в здание вокзала, пробежал сквозь пустой зал ожидания, и вылетел на платформу. Народу здесь тоже было не густо. Несколько семей готовились к посадке на прибывший поезд, вероятно собирались навестить родственников на юге, или просто с душой отдохнуть. Пара пожилых господ курили и о чем-то разговаривали. Несколько молодых людей в военной форме играли на асфальте в какую-то азартную физическую игру. Пространство перед ними было расчерчено на аккуратные квадраты, и они перемещались из одного в другой к финишу, выполняя сложные задания на выносливость и физическую силу противника.

Горец чувствовал, что гончие близко. Они дышали ему в спину. Финал близок. Осталось только поставить красивую точку, так чтобы запомнилось всем.

Внезапно для всех Горец изменил направление. Он развернулся и бросился на встречу гончим, выхватывая левой рукой пистолет, в правой он крепко держал электрическую дубинку.

Тогда ему удалось убить обеих гончих. Одну он застрелил, а вторую так обработал дубинкой, что она умерла, не выдержав разрядов. Только он и не подозревал, что его загнали в ловушку, вокзал просто лопался от количества полицейских, стянутых в рекордные сроки с окрестных районов…

Никита очнулся от воспоминаний, когда первые капли холодного дождя упали ему на лицо. Заискрили стены мешка и запахло горелым. И с этими первыми каплями к нему вернулась уверенность, что бы ни случилось, как бы его тут не пытали, он выберется из этой бетонной ловушки, даже если ему придется прогрызать путь наружу зубами.