Три человека с одного корабля
Два часа спустя Жервье, испуганный легкой возможностью попасть в «государственные преступники», явился в казарму за назначением, и вечером того же дня поезд выкинул его на платформу пригородной станции Виль-а-Курбе, где стояла авиачасть, в которую Жервье был назначен.
Станция была маленькая, тихая, ничем не указывавшая, что здесь сосредоточены крупные воздушные силы.
Только ряд огромных, вытянувшихся в отдалении зданий, похожих на крытые вокзалы, отличал городок от других, подобных ему. Это были эллинги, в которых стояли гиганты французского военного флота.
Через пятнадцать минут по приезде Жервье уже сдал документы в канцелярии дивизиона и получил предписание явиться утром в распоряжение командира линейного цеппелина «Эгалите», на который был назначен механиком.
Пока же последнюю ночь он мог оставаться свободным гражданином. Сложив свои вещи в комендатуре, Жервье пошел побродить по городу. Город — это звучит гордо. На самом деле это был обыкновенный поселок, которых много под разросшимся Парижем. Кокетливые улицы, засаженные зеленью, сходились к центральной площади, на которой мерцали огоньки кино и единственного ресторана. Других достопримечательностей не было.
Реклама кино не соблазнила Жервье, и он предпочел ресторан. Здесь, в зале, уже чувствовалось оживление войны. Крохотное помещение ресторана было переполнено до отказа разношерстной публикой, еще не обезличенной военной формой, сглаживающей социальное положение. Резко выделялись военные мундиры, еще не обтянувшиеся на фигурах, крестьянские костюмы, кепи рабочих и фетровые шляпы интеллигентов.
Сразу было видно, что большинство здесь призванные, только что с поездов, с разных концов страны.
Жервье с трудом отыскал стул. Соседями оказались: круглолицый, уже пожилой, человек в деревенском костюме и молодой, бледный юноша в ультрамодном пальто.
За рюмкой вермута люди сходятся быстро.
За рюмкой люди сходятся быстро.
Не прошло и пяти минут, как все трое разговорились, как старые знакомые. Круглолицый, оказавшийся фермером из Бретани, овладел разговором.
— Как не вовремя эта война! Наша ферма осталась совсем без работников, — с грубоватым деревенским простодушием жаловался он. — Я не понимаю правительства. Ведь нам еще войны никто не объявлял. Неужели министерство не могло подождать до уборки урожая?
Молодой человек в модном пальто, снисходительно улыбаясь, ответил крестьянину:
— Когда война объявлена, поздно делать мобилизацию. Средства сообщения выросли колоссально. Теперь достаточно нескольких дней, и враги уже над Парижем.
— Ну, это вряд ли возможно, — усомнился фермер.
— Вполне возможно. Не забывайте, что американские пловучие базы могут в четыре дня переплыть океан. Каждая из них несет до 60 больших аэропланов и имеет мачты для цеппелинов. А таких авиаматок у них не один десяток.
— Но английский флот не допустит их к берегам Европы, — возразил Жервье.
— Не допустит? — усмехнулся молодой человек. — Английский флот постарается не допустить, да и то только в том случае, если будет нашим союзником. А вы знаете американский размах? Они даже при нашем нейтралитете не постесняются сделать из Франции базу для борьбы с Англией на европейском берегу.
— Я — враг войны, — с волнением произнес Жервье, — но если Америка попытается сделать это, весь народ станет на защиту страны, как один человек.
— Но пока никто не нападает, то что же нам волноваться? — упрямо настаивал фермер.
— Я же говорю, что надо заранее приготовить оружие, иначе будет поздно, — уже немного раздражаясь, ответил модный молодой человек.
Фермер укоризненно покачал головой.
— Слишком опасное средство. Когда оружие в руках, оно всегда может легко выстрелить.
— Нет, этого не бойтесь, — прервал Жервье. — Первыми мы не нападем. Правительство знает, что социалисты не поддержат захватнической войны. А социалисты — это сила. Это весь пролетариат.
— Ну, знаете, есть пролетарии, которые вообще против всякой войны и за свою шкуру, — с презрением в голосе ответил модный молодой человек. — А во-вторых, нападение иногда является лучшим способом защиты, и не нам с социальными теориями лезть в планы генерального штаба.
Фермер прервал его с нотками глухой ненависти в голосе:
— Вы очень хорошо рассуждаете о нападении, точно это для вас раз плюнуть. А вот я, который был на войне, скажу, что надо много и долго подумать раньше, чем ввязываться в драку.
— Я остался сиротой после войны, — с гордостью ответил Жервье, — и все-таки считаю, что когда нападают на родину, надо, не рассуждая, защищать ее. Внутри мы можем бороться сколько угодно, но против врага мы должны быть едины.
— Совершенно верно, — отозвался молодой человек, медленно потягивая вермут. — Только я считаю, что внутренняя борьба — совершенно напрасная растрата национальных сил. Капиталистический строй создан историей, и не кучке фанатиков перевернуть его в пять минут.
Круглолицый фермер с неприязнью взглянул на щеголеватого соседа.
— Вы так думаете?.. Очевидно, экономический строй сложился для вас достаточно благополучно. Разрешите узнать, кто вы?..
— Я назначен старшим штурманом на «Эгалите».
— Я тоже назначен на «Эгалите», только пулеметчиком, — прервал фермер. — Разница в чинах, как видите, порядочная, и с завтрашнего дня я уже не смогу сидеть с вами. Но там, в гражданском мире, вы кем были?..
— Я… у меня… — смешался молодой человек, — я, собственно говоря, служащий. Я работаю у дяди, у него фабрика измерительных авиаприборов.
— Ну, вот оно и понятно, — усмехнулся фермер. — Ну а вы, — обернулся он к Жервье, — как ваш дядя? Наверное, он если не фабрику, так уж фабричку имеет.
— Нет, я — пролетарий, — гордо ответил Жервье, — кроме собственных рук, у меня нет никакой другой собственности.
Лицо фермера выразило неподдельное изумление.
— Легкая же у вас была, видно, жизнь, если вы до сих пор сохранили такие розовые взгляды. На социализм вас, видно, сагитировала не жизнь, а книга. Мне что-то не верится, что вы прошли через горн войны.
— Да, я могу считать, что был на войне, хотя и не участвовал в ней, — с обидой в голосе произнес Жервье. — Правда, я был совсем ребенком, когда наша деревня попала между линиями фронта, но до сих пор я помню все, что пришлось пережить нам.
— А после в войсках служили? — переспросил фермер.
— Шофером при штабе в Париже.
— Сладкая жизнь — парады и чаевые от дам, — улыбнулся фермер. — Тогда вашим убеждениям грош цена. Ваша восторженность рассеется, как дым, от первого хорошего боя.
— Никогда! — загорелся Жервье. — Даже смерть не уничтожит моей любви к родине.
— Правильно, — поддержал молодой человек, поднимая бокал, — выпьем за патриотизм — это святое чувство, возвышающее человека над материальными целями. А вот вы, — с легким презрением обернулся он к фермеру, — вам, кажется, мало знакомо это чувство?..
— Я не меньше вас люблю родину, — скупо обронил фермер, — и работаю на нее так, как сумей работать все, то ни одного клока на ней не осталось бы невозделанным, но воевать… — Он стал еще серьезнее, говоря глухим голосом. — Воевать я иду без охоты. Это слишком жутко и на энтузиазм меня не хватает.
— Но почему же это для вас так жутко, когда ваш сосед в этом ничего страшного не находит? — недоумевая, пожал плечами молодой человек.
Лицо фермера потемнело.
— Вы слышали, как он воевал, и вспомните сами. Дуомон, Верден, Во! Вы были тогда тоже ребенком, а наверное, эти слова самые жуткие из воспоминаний вашего детства, а я там был сам… 20 тысяч снарядов на квадратный километр. Вот, если после этого дождя вы скажете, что готовы без колебания идти на войну, то тогда я вам поверю. А я испытал это и имею право говорить то, что говорю. Вот это право…
Фермер быстрым жестом засучил рукав пиджака. Выше кисти вся рука была изуродована темными пятнами и буграми. Он указал на них пальцем.
— Когда немцы бесчисленный раз брали Во, меня оставили с пулеметом защищать то, что когда-то называлось фортом. Мы взорвали фугас и засыпали немецкий огнемет в ста шагах от нас. Бежать им было нельзя. Землей им придавило ноги, и вот они, умирая, жарили нас огнем, испекли двух товарищей и прожгли мне руку, пока я успел продырявить их из пулемета. — Фермер резко тряхнул головой, точно отгоняя воспоминания. — С меня довольно войны.
Молодой человек, помолчав для приличия, поднял бокал.
— Довольно грустных воспоминаний. Старое забыто. Выпьем за новую войну, столь же блестящую и победоносную, как и прошлая!
Соседние столики подхватили тост. Крики смешались со звоном бокалов. Жидкий оркестр, сбиваясь, заиграл «Марсельезу». На эстраду выбежали две женщины, одна в синем, другая в полосатом костюме, с французским и американским флагами в руках. Начался танец, в котором Франция наступала, а Америка позорно удирала в уголки сцены под улюлюканье подвыпившей публики.
В самом конце номера, когда Америка была почти повержена, из-за кулис вышел конферансье, стараясь придать своему лицу грусть, прошел по сцене и поднял руку, останавливая оркестр.
На сцену вышел конферансье.
Музыка смолкла. Сидящие за столиками повернулись к сцене, чувствуя что-то важное.
— Господа! — стараясь сохранить на лице выражение скорби, произнес конферансье. — Только что получено сообщение. Американскими гидропланами потоплены в проливе Па-де-Кале девять пароходов, шедших в Англию, из них четыре под французским флагом. — Конферансье набожно поднял глаза. — Почтим память погибших мучеников!
Сидящие в зале поднялись, как один человек. Секунду стояло молчание. Потом сразу тишина точно треснула, рассыпавшись проклятьями и выкриками. Люди стучали кулаками, роняя посуду, лезли друг к другу, точно сразу готовясь сцепиться с невидимым врагом.
— Гнусность американцев не знает границ. Мы потеряли пять лучших генералов, погибших на наших потопленных американцами кораблях. Значит, они давно готовились и подвели к нашим берегам авиабазы, с которых летают истребители. Ладно, долго им не продержаться. Завтра днем наша разведка все равно откроет их. — Конферансье снова поднял руку. — Господа! Месть уже поразила негодяев. Самолеты нашей береговой охраны сбили два американских гидроплана. Слава нашим героям!
Оркестр заиграл туш. Крики восторга потрясли стены.
Покрывая рев, в залу прорывался голос конферансье:
— В честь нашей первой победы администрация распорядилась выдать всем посетителям по бокалу шампанского. Желающие отпраздновать победу торжественней могут требовать у гарсонов шампанское лучших марок от 20 франков за бутылку.
Где-то уже хлопали откупориваемые пробки. В зале кричали «да здравствует Франция» так, что звенели хрустальные подвески запыленных люстр.
Молодой человек из своей бутылки налил в стаканы соседей.
— Ну что ж? Выпьем за первую кровь? Видите, не мы начали ее проливать.
Взволнованный Жервье, расплескивая, схватил стакан и крикнул высоким, срывающимся голосом в ревущую залу:
— За погибших героев!
За Францию! За месть бандитам!
Круглолицый фермер, вздрогнув от его крика, нерешительно потянулся к стакану.
— Что же? Приходится воевать. Видно, не мы начинаем. Не будь я Пьер Фуке, если я теперь, как двадцать лет назад, не сумею всадить ленту льюиса в брюхо бегущей цепи.
Он чокнулся с Жервье и молодым соседом, деловито выпил стакан и, уже ставя его на стол, добавил тихо, почти не слышно, больше для себя:
— Но 20 тысяч снарядов на километр! Это тяжело, вы не знаете, как это ужасно тяжело….
Назад: Как делают патриотов
Дальше: Покупают людей
