Глава 9

Окутанный дождем, сотрясаемый порывами ветра, поезд стоял, дожидаясь разрешения выйти на магистраль. Не зная, чем еще заняться, я смотрел, как холодный ветер прижимает к земле грязную жесткую траву на пустоши возле Спрингберна. По пустоши топал человек, перед ним семенила дворняжка. Через прямоугольное поле тянулись две тропинки, образуя четкий андреевский крест из примятой травы. Пес остановился, унюхав что-то в бурьяне, задрал ножку, помочился. Шедший за ним человек был одет в дешевые джинсы и полупальто, руки он глубоко засунул в карманы. Бредя за собакой, время от времени давал ей пинка – от этого бедолага припускала, увеличивая дистанцию между собой и хозяином. Но через секунды бег вприпрыжку сменялся беспечной трусцой.

Смеркалось. Вдали зажигались уличные фонари – рассеянные искорки разгорались, меняли цвет с малинового на оранжевый.

Я глянул на часы. Серьезно мы застряли, вот уже минут десять ждем разрешения выйти на Квин-стрит. Тут часто приходится стоять и ждать, пока пройдет поезд на Эдинбург, но редко задержка бывает столь долгой. Станция отсюда в каких-то пяти минутах, и, что важнее, едой можно разжиться тоже в пяти минутах. Я не позавтракал, так как лег спать около четырех утра, ланч пропустил из-за похмелья и вообще едва не опоздал на поезд. И в поезде не оказалось вагона-ресторана – по распоряжению министерства путей сообщения до конца праздника этим вагонам стоять на запасных путях, такие вот дела. А на станции Квин-стрит, в какой-то паршивой миле, и гамбургеры, и сандвичи, и пироги, и пирожные. Да будь там одни только хаггисбургеры, я бы и от них не отказался.

– Леди и джентльмены…– прохрипел с акцентом жителя Глазго вагонный динамик, и я упал духом – вот оно, «идеальное» завершение «идеального» отдыха – из-за неполадок в работе светофора…

Я выглянул из сотрясаемого ветром вагона, где люди стенали, ругались и клялись отныне ездить на автобусе, или в следующий раз взять напрокат тачку, или купить тачку и научиться водить… За стеклом, испятнанным дождем, я увидел холодный январский день, серые небеса над мокрым городом, тропинку среди примятой ветром и дождем травы на пустыре. Картина вызывала уныние и жалость, в том числе и к себе самому. Интересно, по большому-то счету хоть что-нибудь имеет хоть какое-нибудь значение? Ты живешь, ты умираешь. Издали ты неотличим от этих травинок, и кто сказал, что ты важнее любой из них?

Трава может считать, что ей повезло, если она растет, если на нее падают солнечные лучи и дождевые капли и если ее не сжигают, или не вырывают с корнем, или не травят, или не закапывают при вспашке, разве что некоторые былинки волей случая оказываются на пути человеческом и их безжалостно топчут, ломают, мнут.

А люди?

Разум? Воля? Контроль? Кое-что в жизни мы контролировать не в силах, как не в силах трава контролировать человека, которому взбрело в голову распахать пустошь или построить на ней фабрику. Может, в великом гравитационном танце какой-нибудь астероид не удержится на своей орбите и упадет на Землю. Как пуля в лобешник: раз – и нет тебя. И никаких свидетелей твоей красивой гибели – разве что инопланетяне ее зафиксируют с ближайшей звезды. Только ничтожная вспышка, будто спичка загорелась в луче мощного прожектора… И больше ничего.

Неужели все-таки нет никого, кто увидит, кто узнает? Неужели нет Бога? Черт возьми, Ему ведь и пальцем-то шевелить не нужно. Не нужно отзываться на молитвы, делать нас своими избранниками, играть какую-то роль в нашей истории, в нашем развитии. Не нужно было и создавать нас, вообще ничего творить было не нужно. Все, что от Него требуется,– это существовать. Существовать ныне и присно… и даже не во веки веков, а до того момента, когда придут нам кранты. Чтобы зарегистрировать. И объять.

Я смотрел на траву, истязаемую дождем и ветром; налетая порывами, они прилизывали то один, то другой клочок пустоши – будто шрамы появлялись вдруг на ней под серым небом. И я даже представил, как отец спорит со мной и подпрыгивает от возбуждения – так ему нужно найти смысл, обрести веру.

Поезд дрогнул. Я тоже дернулся, выныривая из раздумий. Тут локомотив дал задний ход, загудели моторы, застонали пассажиры – и состав поплелся назад под шквалами дождя, чтобы пройти Мэри-хилл и сделать петлю через Эннисленд и над Грейт-Вестерн-роуд.

Мы некоторое время ехали параллельно Крау-роуд, а потом постояли в ожидании разрешающего сигнала возле станции Джорданхилл. Я глядел на пыльные стены многоэтажек, что передом выходили на Крау-роуд, прикидывал, где там квартира Дженис Рэй.

Я подумал о дяде Рори и вспомнил, что у меня с собой его бумаги, в том числе пачка листов со стихами. Их мама нашла в лохгайрском доме и отдала мне. Я потянул с полки сумку – творчество дяди Рори не так вгоняет в тоску, как сиюминутная действительность.

Все мои надежды на то, что новогодние объятия Льюиса с Верити – досадная случайность, разлетелись вдребезги на следующий вечер, когда они вместе заехали к дяде Хеймишу и тете Тоуни, где вели себя как свежеиспеченная парочка влюбленных, и на шее у Льюиса под длинными темными кудрями и воротом белой рубашки, стянутой галстуком-шнурком, очень плохо пряталась россыпь засосов.

Льюис и Верити без конца переглядывались, хохотали над своими шуточками, даже если в этих шуточках не было ни крупицы юмора, и садились бок о бок, и находили сотни предлогов, чтобы друг к дружке прикасаться… Мне хотелось блевануть. Все мы собрались на традиционные новогодние посиделки у Хеймиша и Тоуни – на этом спокойном мероприятии народ обменивается байками о своих попойках и рецептами снятия похмелья, а также не упускает случая заполнить алкогольные провалы в памяти кого-либо из присутствующих.

Я помогал тете Тоуни на кухне, но и оттуда был вынужден уйти, когда Льюис с Верити вызвались посодействовать с готовкой и тут же принялись скармливать друг дружке лакомые кусочки; их интимная возня нарушалась только взрывами бабуинского хихиканья и совершенно поросячьего хрюканья. Тогда я перешел в столовую и угостился пинтой пользительного для нервных клеток пунша, благо дядя Хеймиш всегда его варит в праздничные дни.

Позже приехали мама и папа. Всего нас собралось около двадцати – Макхоуны с примесью обслуги. Мы потягивали (в моем случае – выдували залпом) слабенький, но вкусный пунш, ели приготовленные тетей Тоуни закуски и отгадывали «альтернативные шарады». Это изобретение моего отца. Сначала надо угадать категорию, к которой относится загаданное слово. Когда пришла моя очередь, я попытался мимически изобразить «инфекционные заболевания», «известные яды», «массовых убийц» и «природные катастрофы». Последнее, что помню,– как я хотел показать «редкие гинекологические нарушения» и «подготовку к снятию синдрома токсического шока». Публика, кажется, требовала исполнять роль стоя, но я, к тому времени успешно адаптировавшийся к горизонтальному положению, столь несущественное требование выполнить отказался и, в свою очередь, уступил кузену Джошу со всей учтивостью, на какую только был способен.

– Пусть мое место займет находящаяся слева от меня странно оджинсованная персона,– промямлил я, махнув рукой в указанном направлении, после чего позволил своей голове восстановить контакт с напольным ковром.

Кстати, насчет странных джинсов я сказал неспроста. Кузен Джош сколотил начальный капиталец на торговле машинами, затем все вложил в джинсовую фирму, которая в тот момент стояла на краю банкротства. Благодаря Джошеву менеджменту джинсы не стали лучше или дешевле чужих, зато они выпускались с размерами талии 29, 31, 33 дюйма и больше, чем утерли нос всем прочим фирмам, как отечественным, так и иностранным, которые держались за привычные номера.

То была блестящая и простая идея, из тех, о которых обычно говорят: «Как же я сам не додумался!» Да при том еще и верят, что могли бы додуматься. Не нужно вкладывать лишних денег, или увеличивать количество размеров, или придумывать какой-нибудь особый дизайн. Достаточно сообразить, что половина потенциальных носителей джинсов чувствует себя не слишком комфортно в одежде стандартных размеров.

Смутно запомнилось, как я в ту ночь грезил насчет джинсов Верити. Как они графически и географически рельефны, и как здорово было бы их с нее стянуть. Потом вообразил Льюиса с повешенными на шею ботинками, и он почему-то был похож на Шейна Макгоуэна, и это он избавлял ее от джинсов, а не я. А затем он вдруг превратился в Родни Ричи, и дело происходило у того дома, в присутствии родителей. Он крошечным ножом вспарывал шов за швом. И все семейство Ричи было одето в джинсовку, сидящую на них как на вешалке. В комнате всё из джинсовой ткани: и шторы, и ковры, и обои с одежными кнопками – можно ими прикнопливать картины и фотографии… Вот только мистер Ричи-старший здорово смахивал на Клода Леви-Стросса, и это обстоятельство совсем спутало мои сонные мысли.

А ложился ли я в кровать, подумал я, проснувшись на следующее утро в стылой комнатенке на самом верху дома. Или мой «автопилот» набирается опыта и с каждым разом срабатывает все лучше?

Я принял ванну, оделся и заморил червячка какими-то объедками из холодильника, пинтовой кружкой воды и парой таблеток парацетамола; за этими делами я не встретил в доме никого. Было всего-то лишь восемь утра – видать, «автопилот» подгадал, когда все еще спят (возвращаясь из ванной, я услышал характерные пилорамные звуки из комнаты Хеймиша и Тоуни). День за окнами выглядел ясным, но холодным. Я завязал шнурки «мартенсов» и отправился на прогулку по холмам за Галланахом.

Чувствовал я себя препаршиво и изо всех сил старался не думать о Льюисе и Верити, но ни о ком и ни о чем другом больше думать не мог. Однако день и вправду задался: ясно и холодно, небо хрустальной синевы отражается в воде угнездившихся в холмах лоханов и в блистающем просторе Лох-Эдд. В такие дни холмы облиты смесью лазури и золота; в другое же время ничего подобного здесь не увидишь. Кобальтовое небо куда ярче, чем бывает даже летом, а соломенного цвета склоны ярко сияют в лучах низкого зимнего солнца. Под играющим зеркалом – поверхностью лоха – краски переливаются и пляшут. От этого зрелища дух захватывает и на какой-то краткий миг улетучиваются даже худые мысли.

Поднявшись повыше, к озеру, я обнаружил Эшли Уотт и самую экзотичную из ее кузин.

Бетонный водослив под резервуаром Лох-Эдд спускался уступами, под ним бежало несколько ручейков, орошавших ближние долины. Через водослив перекинулся мосток, там-то и сидели бок о бок Эшли и Элин, болтая ногами над потоком, а руки положив на нижний брус перил, и глядели на воду.

А с водой происходило вот что: покидая резервуар, она скапливалась на неровном верхнем уступе, переливалась через его кромку и собиралась ниже, и так, с нарастающей силой, преодолевала всю «лесенку». Наступало относительное затишье, пока вода снова копилась на верхнем уступе, чтобы повторить всю череду низвержений. Стоит ли удивляться тому, что не кто иной, как мой папа, впервые заметил это странное классически-хаотическое явление и посоветовал нам, детям, обратить на него внимание. С тех пор никто из нас не смог выяснить, техногенный это феномен или же каскад появился только по прихоти случая. Да и не важно. Главное, что это чудесно, красиво, отдохновенно и психоцелительно.

– Здравствуй, Прентис,—сказала Эш.

Выглядела она немного усталой, под глазами тени, но волосы, длиной и цветом напоминавшие львиную гриву, отсвечивали в медных солнечных лучах – будто сами по себе лучились здоровьем.

– Приветик.– Я кивнул ей, затем Элин.

По происхождению франко-вьетнамка, Элин была помолвлена с Хью Уоттом, одним из многочисленных кузенов Эшли из той ветви рода, которая питала пристрастие к экзотике, что проявлялось в выборе спутников жизни из экзотических стран. Крейг, брат Хью, связался с долговязой нигерийской красоткой по имени Нур.

Рядом с Эшли Алин выглядела еще субтильнее и смуглее, чем была на самом деле.

– Элин, зa va?

— Волшебно, Прентис,– ответила Элин со сносным глазговским акцентом.

– Хочешь освежиться? – сказала Эш, когда я сел рядом с ней. Она пошарила между собой и Элин, затем вручила мне ополовиненную бутылку «Айрн-Брю». Поутру я уже вылакал галлон ледяной воды из разных ручьев, но шотландское народное средство от похмелья – тоже неплохо. Я сделал пару глотков, вернул бутылку, вытер губы.

– Ну и видок у тебя,– сказала Эш.

– А самочувствие и того гаже,– хмуро проговорил я, глядя, как вода каскадами слетает по бетонной лестнице водослива.

– Прентис, я твой след на вечеринке Эрвиллов потеряла,– вспомнила Эшли.– Слинял по-тихому или просто вырубился?

– О господи! – простонал я и опустил голову на холодную стальную трубу.

– Э-э?..—тихо сказала Эш и погладила меня по голове.– Что за грусть-кручина, друг мой дорогой?

– Да ничего особенного,– вздохнул я, медленно поднимая голову и глядя на воду.– Просто увидел, как женщина, которую я люблю, липнет к моему хитрому и ловкому брательнику, точно клейкая лента к мухе, и, похоже, им обоим это в кайф… Господи боже, меня тошнит, как… Даже приличного образного сравнения придумать не могу. Или хотя бы неприличного, что было бы куда уместнее в данном случае…

– Ну, а кроме этого, все в порядке? – обняла меня за плечи Эш.

– Эшли, помоги.—Я закрыл глаза и потерся головой о ее плечо.– Что мне делать?

– Вообрази ее в сортире,– хихикнула Элин.

– Цветная женщина говорит умные слова,– опустила Эш свою голову на мою.– Интенсивный курс лечения по ее методе быстро собьет температуру страсти.

– Нет,– вздохнул я, открывая глаза, когда очередь всплесков объявила о новом хаотическом низвержении воды.– Лишь привьет страсть к копрофагии.

– Pardon ?

— Интересно, это так же некрасиво выглядит, как звучит?

– Еще некрасивее.

– Merde !

– Угу.

– Что ж, Прентис, вижу, твой случай безнадежен. А о суициде не подумываешь?

– Ага. Как только все это кончится, залезу в туннель под Ла-Маншем и лягу на рельсы.

Под моей головой шевельнулось плечо Эшли:

– Ну, у тебя еще уйма времени, чтобы уладить все дела.

– А меня отнюдь не мои дела заботят.

– Да и вообще, Прентис, эта женщина тебе не подходит.

– Что? Недостаточно хороша?

– Нет, Прентис. Просто у нее слишком развит вкус. У тебя с самого начала не было ни единого шанса.

Я отстранился и озадаченно взглянул на Эшли, а та лукаво улыбалась.

– Это еще что? – спросил я.– В актрисы, что ли, собралась, готовишь для прослушки главу из Библии про самаритянина?

Эшли взяла мои ладони:

– Прентис, да брось ты переживать. Может, это просто судьба: твоя, ее, Льюиса… Или наберись терпения. Может, она еще образумится. Может, ей с возрастом захочется перепробовать всех братьев Макхоунов…

– Или с весом.

– Или с весом.

– Может, выйдет замуж за Льюиса, а с тобой заведет долгий роман.

– Ух ты! Класс!

– Понимаешь теперь? Никому не известно, что принесет будущее,– бодро заявила Эшли.

– И вообще, Прентис,– зазвучал певучий голосок Элин,– в море всегда хватало рыбки.

Я глянул на Элин:

– Неплохо. Можно, я буду это цитировать? Элин подмигнула и постучала пальцем по ноздре.

– Сортир,– сказала заговорщицки. Я решил, что пора вставать.

– Бесполезно,– вздохнул.– Вы слишком меня обрадовали, не переживу такого восторга.– Я устало поднялся на ноги – мышцы ныли после пьянки и ходьбы.

– Увидимся в «Яке» вечерком? – спросила Эш.

– Возможно,– ответил я.– Я все пытаюсь утопить в вине горе, да только у него плавучесть покруче, чем у пенополистирола.

Снова вода поскакала по водосливу, шумя, как миллион топающих ног. Я пожал плечами:

– Впрочем, так и быть, сделаю еще попытку. Когда-нибудь ведь поможет.

– Вот этот парень в моем вкусе!

– До встречи, девочки.

– Пока, Прентис.

– Только постарайся до вечера больше ни в кого не влюбиться.

Примерно час спустя я увидел зеленый «шевроле метро» матери. Она как раз ехала по подъездной Дорожке от дома Хеймиша и Тоуни. Завидев меня, остановилась, опустила стекло.

– А вот и ты.

– А вот и я.

– Ждала здесь целую вечность.– Она глянула на ручные часы.– Сядешь?

Я уселся в машину, и мы задним ходом проехали пятьдесят ярдов по дорожке. Вот и славненько, а то ноги устали, и вообще – всегда лучше ехать, чем идти.

– Что нашла из бумаг Рори, прихватила,– сказала мама.– Твой отец думает, было еще кое-что, но надо рыться в шкафах.

Я посмотрел на заднее сиденье: там лежала папка.

– Правда, ты этого не заслуживаешь,– добавила мать.

– Огромное спасибо.

Я взял папку. На корешке было написано «ВД». Папка такая же, как та, что у меня уже есть. Разве что чуть потолще. Смутно припомнилось, как вчера вечером я напомнил маме, что ищу остальные бумаги дяди Рори.

– Ну? – спросила она.

Я огляделся, зевая, и повторил за ней:

– Ну?

Мы остановились у парадного входа.

– Что, не помнишь вчерашний вечер? Мама выключила зажигание. Она была одета в мохеровый джемпер и вельветовые брюки и пахла новыми духами. Вид у нее был не очень веселый, я бы даже сказал, слегка обеспокоенный.

– Ну… помню, но не все,– сознался я. Она укоризненно покачала головой:

– Боже мой, Прентис.., Ты так надрался.

– Гм…—Я покачал на ладонях папку, прикидывая ее вес—Да…—И соорудил лучшую улыбочку из разряда «я был и остаюсь твоим славным маленьким мальчиком».

Она подняла тонкие каштановые брови:

– И даже не помнишь, как вогнал в краску Льюиса и Верити?

Я оторопело посмотрел на нее.

– Не говоря уже о том, что вогнал в краску нас с твоим отцом,– добавила она.

Тут я почувствовал, как от лица отхлынула кровь, будто кто-то открыл клапан на лодыжке. Ох-хо-хо! Я сглотнул.

– Надеюсь, я не пытался изображать встречу в аду фаната из Брэдфорд-сити, жертвы Кингс-Кросса и работяги с «Пайпер Альфы»? – (Для этого номера требуются три сигареты; зрители плюются все, с гарантией.)

– Прентис, это не смешно. Ты чуть до слез не довел бедняжку Верити. Льюис тебя задушить хотел – едва оттащили.

– О господи! – У меня мурашки побежали по спине.– Что же я такого сказал?

– Ты ей сказал… ты всем сказал, что безумно в нее влюблен! – сверкнула глазами мать.– А после, поклявшись вечно боготворить бедняжку, сразу же принялся ее упрекать за связь с Льюисом.– Мать сердито потрясла головой, в глазах блеснули слезы.– Прентис! Чем ты только думаешь?

– Господи боже! – простонал я и положил папку на колени, а на папку положил собственное темя.– Какой же я кретин!

– Потом ты сделал несколько сомнительных ремарок насчет Лапландии… и еще упомянул какую-то «древнюю землеройную технику».

– Господи!

– И кажется, все мы правильно поняли, что значит «танцевать французский танец менаж де труа», прежде чем ты понес совсем уж полную околесицу.

– О господи!

– Не думаю, что восклицаниями «о господи!» можно что-то исправить. Прентис, я думаю, тебе необходимо извиниться перед Верити и Льюисом, и сделать это как можно скорее. Они в замке,– Мать с трудом совладала с голосом.– А еще я думаю, тебе необходимо попросить прошения у Хеймиша и Антонайны, ведь ты был у них в гостях, и это по твоей вине вечеринка закончилась рано и так некрасиво. Слава богу, ты хоть не спорил, когда Кеннет предложил тебе лечь спать. Впрочем, кажется, им с Хеймишем пришлось тащить тебя наверх, и всю дорогу ты бормотал какие-то гадости про Льюиса. В частности, что его надо бы бросить в ванну с голодными слоновьими пиявками.

Папа уложил меня в кроватку! О нет! Отец и Дерево! Позор!

– Мама, я хочу умереть,– пробормотал я в папку.

– Если ты это всерьез, то недостатка в добровольных помощниках не будет.

– Я всерьез.

– Прентис, хватит мелодрамы. Тебе не идет. Твой конек – сарказм.

– О господи!

– Прентис! – Мама положила ладонь мне на голову и погладила.– Прентис… Ты ведь у нас такой умница. Ну почему ты бываешь иногда таким дураком?

Я глубоко вздохнул:

– Эх, мама, мне и самому это интересно. Лучше не говорить, что в нашем роду такое бывает. Я шмыгнул носом, защипало глаза.

Она меня обняла, прижала к себе. Я, как всегда в такие моменты, удивился: до чего же она тоненькой и маленькой кажется.

Через некоторое время она меня отпустила, глянула в зеркало и заявила, что я ей до конца дня испортил глаза. Мы поехали к Хеймишу и Тоуни – попить чаю и попросить прощения, затем двинули к замку – навстречу самому мучительному моменту в моей жизни… который, слава богу, не наступил: Верити и Льюиса в замке не оказалось, они поехали навестить каких-то друзей Верити, живущих на Арднамурхане, и вернутся не раньше завтрашнего вечера.

Мама привезла меня обратно к Хеймишу и Тоуни. Согласилась передать отцу мои уверения в искреннем раскаянии. Просила, чтобы я поехал в Лохгайр и сам поговорил с отцом, но я молил о пощаде и, к большому моему удивлению, получил ее.

Я уже решил, что завтра поеду на поезде обратно в нашу – теперь уже официально – культурную столицу и там проведу следующие двенадцать месяцев. Верити с Льюисом четыре дня назад предлагали меня подвезти, но теперь этот вариант явно отпадал.

Я пообещал маме, что буду всем писать и принесу извинения лично при первой же возможности, а еще остановлюсь в Лохгайре перед возвращением в Глазго и повидаюсь с папой.

В тот вечер мы с Эшли встретились в «Яке». Она выслушала мое нытье и угостила пивом, когда у меня вышли деньги (уверен, в баре мне недодали сдачу), и потом снова внимала моим причитаниям, когда мы отправились к ее маме и засиделись там черт знает до которого часа; но говорили мы тихо, чтобы не разбудить спавшего в соседней комнате Дина. Она мне сварила кофе, посидела со мной в обнимку, и в какой-то момент я уснул, и никто мне не мешал. Проснулся на полу; нежная рука гладила мою голову, лежащую на коленях у Эшли.

– Эш,– прохрипел я,– ты – святая.

Она лишь улыбнулась.

Последняя чашка кофе, и я простился. Вернулся к Хеймишу и Тоуни, там соснул еще часок-другой, затем быстрые сборы и – в путь. Тетя Антонайна меня подвезла, иначе бы я опоздал на поезд. Через четверть часа он остановился в Лохгайре. Туг бы мне взять сумку, и сойти с поезда, и прогуляться до дома, и поговорить наконец – трезво и вне контекста альтернативных шарад —с отцом, и попросить у него прошения, и провести три часа до следующего поезда на Глазго с матерью и отцом в атмосфере долгожданного замирения. Вместо этого я опустил висок на холодное оконное стекло, закрыл глаза и позволил рту приоткрыться. И просидел так всю минуту, что поезд простоял на станции Лохгайр, да и потом не шевелился, лишь убедительно зевал, на случай если кто из пассажиров глядит в мою сторону,– пока не проехал виадук возле Саккотмора.

Поезд так и стоял на пути. До квартиры Дженис Рэй было рукой подать – вон ее дом, из окна виден. Я встал, снял с багажной полки сумку и вынул полученную от мамы папку. Нашел несколько сильно исчирканных маркером стихотворений плюс штук двадцать машинописных страниц формата А4 —похоже, отрывок пьесы или киносценария. Выбрал страницу наугад и принялся читать.

Господь: …И вижу я их такими, какими станут они: падшими, безумными, оборванными, увечными и одинокими. И вижу я многих мертвыми на полях сражений и на обочинах длинных дорог, в канавах и пред высокими стенами, в гулких белых коридорах и туманных чащах, в полях и по берегам рек; сброшенных в ямы; сваленных в кучи; убитых и забытых. А кто остался жив, разум того обуреваем тщетной и горькой памятью и жгучим желанием довести до конца ту войну. О капитан, я вижу в этом кончину твою, пусть даже не пророчит ее твоя сверхъестественная интуиция. Истинные жертвы на войне – солдаты. И первая жертва солдата – он сам, ибо жизнь свою отдал задолго до роковой битвы…

Больше я не осилил. Вернул листы в папку и папку – в сумку, а ее затолкал под сиденье.

Лучше смотреть в окно, на дождь – оно веселей.

От гостевания у мамы с папой я уклонился. Почему-то глаза щурятся всякий раз, когда я об этом вспоминаю. Что же со мной не так?

Они меня сделали, подумал я. На свет произвели. Во мне их гены. И они меня вырастили. Школа и университет не так сильно на меня повлияли, как родители. Возможно, даже вся моя оставшаяся жизнь не изгладит этого оттиска. И если мне слишком не по себе, если стыд не дает их навестить, то дело не только во мне. Тут и их вина, потому что они меня таким воспитали. Помнится, я отказался от этого довода, когда окончил начальную школу. Но все же здесь есть зерно истины.

Есть ли?

К черту, подумал я. Устал. Я ведь так и не отдохнул. Вечером позвоню, точно позвоню и скажу, что вырубился, уснул как убитый и никто не потрудился разбудить, и, в конце концов, не многовато ли извинений для одного дня? Конечно позвоню. Доброе слово и кошке приятно, как любит говорить папа.

Не дрейфь, Прентис, ты сумеешь их умиротворить. Все будет путем.

И был вечер, и было похмелье. Но не после выпивки, а после приступа малодушия на станции Лохгайр. Меня тошнило от всего, в том числе и от самого себя.

Поезд наконец доплелся до Квин-стрит, и я побрел, промокший, но почему-то уже не голодный, под дождем к Грант-стрит, где ждала пустая квартира. И матери пришлось звонить самой, потому что я так и не заставил себя взять трубку и набрать номер… Я даже ухитрился изобразить заспанность и легкий стыд, и пролепетал какие-то оправдания, и уверил ее, что здоров, правда здоров, не беспокойся, у меня все в порядке, спасибо, что позвонила… И разумеется, после этого мне стало еще паршивее.

Я решил выпить чашку кофе. Самочувствие было до того мерзопакостное, что я счел моральной победой, когда сумел снизить уровень воды в переполненном Гавом (кем же еще?) чайнике до риски «минимум». Я стоял на кухне и ждал, когда закипит вода, и чувствовал себя спасителем экосферы.

И уже сидя в гостиной с чашкой в руке, я спохватился, что забыл в поезде сумку. Сначала даже не поверилось. Принялся восстанавливать в памяти: вот я поднимаюсь с сиденья, вот беру куртку, вот думаю, что надо бы перекусить, однако замечаю, что голод как рукой сняло, вот бросаю взгляд на пустую багажную полку, потом выхожу на платформу и спускаюсь на дорогу. Без сумки.

Да как же я мог? Я поставил чашку, выскочил из кресла, перепрыгнул через диванчик, подбежал к телефону и через десять минут дозвонился до станции. Бюро находок закрыто, позвоните завтра.

В ту ночь я лежал в кровати и вспоминал, что было в сумке: одежда, туалетные принадлежности, одна-две книжки, парочка подарков… и папка с бумагами дяди Рори. Вернее, обе папки, в том числе и та, которую я еще не прочел.

Нет, сказал я себе, отгоняя панический ужас. Не может такого быть, чтобы папка потерялась насовсем. Найдется. Мне в подобных случаях всегда везло. Люди в большинстве своем честные. Если кто и прибрал, то разве что по ошибке. А скорее всего, ее нашел охранник при обходе вагонов и сейчас она лежит себе благополучненько в бюро находок станции Квин-стрит или в Галланахе. А может, на запасном пути, в одной-двух милях от меня, на задвинутую мной под сиденье сумку как раз в этот момент натыкается швабра уборщика… Но я ее верну. Ну, не могла она просто взять и исчезнуть. Найдет способ возвратиться ко мне. Никуда не денется.

Наконец мне удалось уснуть.

И приснилось, как возвращается домой дядя Рори, ведет старенький «ровер», в котором родилась Верити,– окно открыто, из него торчит рука с утраченной папкой. Сам он улыбается и папкой машет. В этом сне его шея была смешно обмотана белым полотенцем. И я, когда проснулся, понял, что это за полотенце.

Мой белый шелковый шарф. Незаменимый шарф-мёбиус, подарок Даррена Уотта, тоже был в той сумке.

– Не-е-ет! – провыл я в подушку.

Пробуждение было горьким – я постепенно вспомнил все то, что доставило мне вчера столько мук. Первым делом позвонил в бюро находок. Сумки нет. Выпросил номер телефона службы уборки, позвонил. Сумки нет. Попытал счастья в Галланахе – вдруг поезд успел туда доехать, прежде чем под сиденьем сумку обнаружил некий честный гражданин. Сумки нет.

Днем я снова обратился на обе станции. Эффект прежний.

В таких обстоятельствах я смог додуматься только до одного: если я – травинка, обреченная быть затоптанной, то надо с этим смириться. Смириться и лежать.

В кровати я провел целые сутки – посплю, глотну водички и снова на боковую. За все это время не съел ни крошки. Расчухался, только когда вернулся Гав (не гостивший у родителей, как я ошибочно предполагал) и громогласно доложил, что у него печень шалит и он по уши влюбился.

– Святые угодники! – был потрясен я.– Надеюсь, она хоть из приличной семьи?

– Ха-ха-ха! Это же твоя те… подруга твоего дяди, Дженис! – заявил Гав, демонстрируя ненатуральную пристыженность.– Зашла на днях, тебя искала, мы поболтали, решили перекусить в пабе, взяли по карри, пропустили по кружечке-другой, вернулись сюда, то да се, слово за слово, ну, а мне всегда нравились взрослые женщины, у них опыта побольше, ну, ты понимаешь, о чем я, гы-гы-гы, короче, Новый год получился что надо, мы его у нее провели, только к моим предкам заглянули, поздравили, кстати, она сегодня вечером придет, я обещал лазанью приготовить, может, ты к Норрису перекантуешься, его до завтра не будет, я ведь и тебя до завтра не ждал, ты же не против, а?

Я таращился с кровати на Гава, моргал и пытался хоть что-то уловить в катастрофически расширяющемся потоке информации. И изо всех сил убеждал себя, что это всего лишь сон, точнее, жестокий и мерзкий кошмар, состряпанный некой частью моего подсознания, чтобы наказать сознание за столь недостойное поведение в последние дни… Напрасная попытка выдать желаемое за действительное – в моей подкорочной кладовой кошмарных архетипов просто не могло храниться ничего столь банально-извращенно-чудовищного, как Гав. Наконец я сколотил из растрепанных желаний и чувств бригаду для экстренной реанимации если не мозга, то хотя бы желудка.

– Гав, чего-чего, а этого я никак от тебя не ожидал!

На микросекунду Гав насупился – что это, наезд? – но наезжать я был просто не в силах.

– Ты никогда не говорил, что умеешь готовить лазанью.