Глава 7

Полосу для стоянки грузовиков возле Ковал-роуд мы проехали на скорости под девяносто. Я успел бросить взгляд: пустая мокрая парковка, только появилась новая большая мусорка из бетона – и полугода не прошло, редкая оперативность. Был пасмурный день, чуть моросило, уже в тысяче футов гор не различить. Ехали с включенным ближним светом фар, приборная панель оранжево светилась перед очаровательным созданием с тонкими руками, одетым в черную юбку, обутым в «мартенсы», подстриженным под мальчика и восхитительно поджимающим губки. Верити, моя райская птичка, сидела за рулем, и машина неслась, как драпанувшая из ада летучая мышь.

– Здорово, Прентис! Ты уже встал?

– Как ты догадался?

– Особый талант. Заехать за тобой к часу?

– Гм… Да. Льюис. Ты где?

– В Эдинбурге, у Уокеров.

– А… И Верити там?

– Да, она тоже едет.

– Чего?!

– Едет в Лохгайр. Сегодня утром Шарлотта со Стивом улетели в Штаты на лыжах кататься, а Верити…

– В Штаты? На лыжах? А, ну да: паковые льды, экстрим…

– Цыц, Прентис! Верити собралась к Эрвиллам, на «фестивальный период». Она нас туда отвезет.

Я спятил, подумал я. Это глюк.

– Класс,– сказал я.– Неужели без Родни? Льюис рассмеялся:

– Без Родни. От Родни мы наконец избавились.

– Да разве такое возможно!

– Самому до сих пор не верится. До встречи в тринадцать ноль-ноль.

– Ага, до встречи.—Я положил телефонную трубку.

Над телефоном висел дартборд с пришпиленной к нему фотографией Тэтчер. Я ее поцеловал.

– Уррра-а! – выкрикнул я и ускакал обратно в спальню.

– Прентис, заткнись,– глухо простонал из койки Гав. Под пуховым одеялом его было не видно.

Моя кровать стояла у другой стены, далеко от окна, поэтому зимой я не так сильно мерз, как Га-вин. Я рухнул в койку, подпрыгнул на пружинах.

Вообще-то я мог занимать отдельную комнату вместо Норриса, потому что дольше всех прожил в квартире, но комнатка эта маленькая и шумная, Да к тому же Гав не храпит и без возражений перебирается в гостиную, на диван, если я в дамской компании… Есть и еще одно обстоятельство: вторую койку в комнату Норриса не воткнуть.

– Ты, урод, калорифер включи! – пробормотал Гав.

Я по-ниндзячьи запрыгнул на кровать и сдернул одеяло.

– Гавин,– сказал я,– ты – всего лишь тормозной след какашки в унитазе жизни, но именно за это я тебя уважаю.—Я повернулся, сгреб ночную рубашку и устремился к двери. Тепловентилятор получил меткий ниндзячий пендель, сразу по всем трем выключателям, и взвыл.

– Сейчас чайку сооружу и вернусь!

– Да погоди ты с чайком… Как там насчет погоды?

– Гм…– оглазел я потолок, прижав к губам палец.– Хороший вопрос. Насчет погоды я могу сказать следующее. Погода есть проявление энергообмена между частями газовой оболочки планеты, возникающего по причине их неравномерного нагрева солнечными лучами на разной высоте. Вообще-то странно, Гавин, что ты этого не знаешь.

Гавин высунул голову из-под одеяла и дал мне лишний повод подивиться тому, как чудно плечи этого парня переходят в голову, нисколько не сужаясь по пути (видимо, это главный плюс увлечения регби: спортсмен приобретает толстенную шею и столь же толстенный череп, и можно не опасаться за сохранность рудиментарного головного мозга и его двухстороннюю связь со спинным. С черепушкой у Гава тоже полный порядок, хотя надо признать, что по скорости прохождения сигналов через центральную нервную систему он далеко не чемпион. Вот он приоткрыл мутный глаз и нацелил его на меня с точностью, которую можно ожидать от полицейского, привыкшего бить демонстрантов резиновой дубинкой по ногам.

– Ну, че ты нынче с утра такой несносный? Я хлопнул в ладоши и расплылся в улыбке:

– Гавин, я на седьмом небе! Вернее, скоро там буду: уже в час дня.

Последовала пауза – дежурные нейроны Гэвина тщились усвоить информацию. Очевидно, напряженная обработка данных слишком истощила тонкий слой серого вещества и в ближайшее время Гав не сможет воспользоваться даром речи. Он только хрюкнул и спрятался под одеяло.

Отплясывая буги-вуги и напевая «Walking on Sunshine», я двинулся в кухню.

Я с восторгом смотрел, как белая с оранжевым отливом стрелка дрожит на риске шкалы спидометра. Девяносто. Класс! Я сидел позади Льюиса, а он занимал переднее пассажирское сиденье. Можно было бы сесть за спиной у Верити, но тогда бы я не видел ни спидометра, ни даже краешка изящного, гладкого лица, чуть хмуроватого от сосредоточенности – девушка моей мечты гнала большой черный «БМВ» к очередному повороту. Льюис казался равнодушным.

Я поерзал на сиденье: было малость не по себе. Ослабил ремень безопасности, убедился, что Верити не наблюдает за мной, и чуток поправил джинсы. Папка с рукописью дяди Рори покоилась рядом, я переложил ее на колени: прикрыл непристойную, но вполне объяснимую выпуклость.

Мы находились на отрезке скоростной трассы между Дамбартоном и Александрией – Верити и Льюис заехали за мной совсем недавно. В пути пару раз Верити напрягала все мышцы, вжималась лопатками в спинку кресла. Импульс передавался обтянутым нейлоном длинным ногам, и хотя основное давление оказывала левая конечность, какое-то остаточное усилие приходилось и на правую стопу, и в каждый такой момент мы резко набирали скорость – армированная подошва «мартенса» беспощадно вдавливала педаль газа.

– Ты в порядке? – спросил Льюис; судя по голосу, он забавлялся.

Она состроила рожицу – «а то!» – и вернулась на четвертую передачу: машина, которую она собралась обгонять, свалила на медленную полосу. Нас всех вжало в спинки сидений.

– Проблема с чулочными поясами в том, что они иногда тянут.– Верити одарила улыбкой Льюиса, а затем меня и вновь стала глядеть вперед.

Льюис рассмеялся:

– Не буду утверждать, что мне об этом известно, но поверю тебе на слово.

Верити снова уперлась лопатками в спинку водительского кресла, да так, что даже попка оторвалась от сиденья. Летевшая на восьмидесяти пяти машина взревела и вмиг набрала сотню. Быстро приближался зад грузовика. Верити качнула тазом, вернула его на сиденье, мягко затормозила и сбросила скорость до пятидесяти, и мы поплелись за зеленым грузовиком «Парселайн» – Верити ждала, когда он обгонит бензовоз «Эссо».

– «Парселин», «Парселин»…– пробормотала она, стуча пальцами по толстой баранке. Она произносила это слово на французский манер, получалось в рифму с вазелином.

– Полегчало? – спросил Льюис.

– Угу,– кивнула Верити.

А у меня голова кружилась от одной мысли о том, что скрывает эта черная тугая миди-юбка.

Лишь только после того, как мы миновали поворот на шоссе, что вело к Глен-Кингласу, у меня наконец прошла эрекция, да и то благодаря голимому страху: Верити на секунду отвлеклась на повороте, и машину здорово повело. Жутко, когда на бешеной скорости задницу машины вместе с твоей выносит за бровку дорожного полотна. К счастью, трасса в этот час была почти пустой, но и перспектива влепиться в валуны на обочине мало кому покажется радужной. Что уж говорить о перспективе столкновения со встречным металлическим чудищем, тоже несущимся на приличной скорости… Превратиться в пятно на кожаном чехле баварской фуры – что уж тут заманчивого?

Верити лишь выкрикнула «вау-йеху!», как будто удачно выполнила задуманный трюк, крутнула баранку и вдавила педаль акселератора, и мы понеслись прямо.

В общем, обошлось без приключений, если не считать нетипичного случая детумесценции – когда под крайнюю плоть попадает выпавший лобковый волос. Вот почему я незаметно теребил одежду, пока мы притормаживали у поворота на Кеймдоу.

Я раскрыл на коленях папку «Воронья дорога» и перевернул несколько страниц. Читал вскользь, лишь задерживаясь на некоторых отрывках в поисках чего-нибудь глубокого и таинственного, но ничего такого не обнаружил. Я уже успел провести нечто вроде расследования, выведал через маму, что У отца в кабинете есть и другие бумаги Рори. Она пообещала их для меня вытащить, если получится. Взяв из папки лист, я положил его, испещренный цветными каракулями, на приподнятое колено, пробежал критическим взором… Интересно, Верити может увидеть в зеркало, чем я занимаюсь? Откашлялся. Я очень надеялся, что Льюис или Верити спросят, что это за папка у меня, но они – вот досада – не спрашивали.

Я тяжело вздохнул. Положил лист обратно в папку, а папку вернул на сиденье.

Мы обогнули Аппер-Лох-Файн, слушая старую кассету Мадонны; «материальная девушка» пела «Papa Don't Preach», и эта песенка выжала из меня наконец улыбку.

Назад в Галланах, на Рождество и новогоднюю ночь. В душе – удивительная смесь надежды и меланхолии. Огни встречных машин пронизывали пасмурный день. Я смотрел на эти огни, на морось, на серые бескрайние тучи и вспоминал другую автомобильную поездку – случившуюся год назад.

– По-моему, фигня это, Прентис.– Эшли зажгла новую сигарету.

– И по-моему, фигня,– согласился я, глядя на красный кончик ее сигареты. По другой полосе скоростной трассы навстречу проносились огни – мы ехали в потемках на север.

Уже два месяца прошло после гибели Даррена. Я поссорился с отцом и большую часть лета провел в Лондоне, у тети Ильзы и ее давнего приятеля мистера Гиббона – я так и не понял, фамилия это или прозвище, а по имени его никто при мне не называл… В общем, я жил у них, в мрачном Кенсингтоне, в чопорном четырехэтажном особняке мистера Гиббона на Эскот-сквер, рядом с Эддисон-роуд, и работал в филиале «Мондо-фуд» на Виктория-стрит (тогда как раз запустили линию по производству хаггисбургеров, и директору пришла идея сбывать их с помощью моего акцента, да вот незадача: когда покупатели говорили: «Ой, что это?», я им честно рассказывал; не уверен, что хаггисбургеры удержались в меню после моего увольнения.)

Как бы то ни было, я подзаработал деньжат, смертельно устал от Лондона и фаст-фуда, а может, и от людей и теперь возвращался.

Эш в Лондон привело дело: собеседование в какой-то крупной страховой компании, вот она и предложила подбросить меня до дома, или до Галланаха, откуда я, так сказать, отправился в добровольное изгнание. Ее ржавый, латаный-перелатаный «2CV» никак не вписывался в картину Эскот-сквер – там даже двухлетний «гольф GTi», «пежо-209» или «рено-5» считались драндулетами.

– Прентис, извини, что опоздала.– Она поцеловала меня в щеку. Накануне вечером они с Льюисом поехали ужинать вместе. Старший брат остановился в Айлингтоне, там он зарабатывал на хлеб с маслом в юмористических телешоу, в числе двух десятков так называемых эстрадных комиков, чьи имена значились в рубрике «А также». Она и меня приглашала на этот ужин, но я отказался.

Я рассчитывал, что мы с Эшли сразу отправимся в путь, но выяснилось, что она давно не виделась с тетей Ильзой. Короче, обменом любезностями с ней и мистером Гиббоном дело не кончилось. .

Тетя Ильза была женщиной крупной, шумной и до крайности дружелюбной. Я всегда ее считал самым передовым форпостом клана Макхоунов (если не считать дядю Рори, которого вообще неизвестно где носят черти); и для меня она всегда олицетворяла хаотичную экспансию нашего рода. Она была на пару годков старше моего отца и прожила в Лондоне три десятка лет, правда с перерывами. Большая часть этого срока приходится на перерывы: тетя путешествовала по миру вместе с мистером Гиббоном, ее верным спутником на протяжении двадцати девяти из этих тридцати лет. Мистер Гиббон был предпринимателем, его фирма снабжала заказами рекламное агентство, где работала тетя Ильза первые годы своей жизни в Лондоне.

Они познакомились, и он нашел в ней спутницу жизни, а она нашла в нем новый рекламный слоган. И года не прошло, как они стали жить вместе, и он продал фабрику и освободившееся время посвятил куда более требовательному бизнесу: сопровождению тети Ильзы в ее странствиях. И с тех пор их жизнь в основном проходила в пути.

Мистер Гиббон – сребровласый эльф, он на десять лет старше тети Ильзы и столь же субтилен, сколь она высока и широка в кости. Он вроде бы считался обаяшкой, но больно уж прост был секрет его обаяния: к каждой встреченной особе женского пола мистер Гиббон обращался по наиполнейшей версии ее имени, и Джулия непременно становилась Джулианой, Дот расширялась в Доротею, Мэри превращалась в Марианну, Сью – в Сюзанну, и т. п. И еще мне показалось чуток противоестественной его привычка говорить юным девицам «мадам», а старушкам – «девочки». Короче говоря, если и был у него шарм, то я обладал врожденным иммунитетом к нему.

– А вы?..– не договорил он, жестом пригласив Эшли в прихожую.

– Эш,– ответила она.– Рада познакомиться.

Я ухмыльнулся: нелегкая задачка досталась мистеру Гиббону, больно уж имя редкое. Как-то он выкрутится?

– Ашкеназия! Прошу, прошу! – Он повел нас в библиотеку.

Эш повернулась ко мне спиной и пробормотала на ходу:

– Он че, пианист?

Я, не врубившись, тихо хихикнул в спину мистеру Гиббону и подтвердил:

– Ага, и непростой.

В библиотеке была сильно простудившаяся тетя Ильза. И как не подмывает меня соврать, что она вычерчивала свой будущий маршрут на карте мира, но грубая правда такова: тетя в момент нашего прихода искала на полках запропастившуюся книгу.

Мы пообщались полчасика, причем большая часть этого времени была потрачена на рассказ о задуманной тетей Ильзой длительной побывке в Патагонии; причем говорила она чудовищно громко и с энтузиазмом, способным вогнать в краску весь персонал «Аргентинских туров».

Я сидел как на иголках и мечтал смыться.

Наконец я вытащил Эш из дома тети Ильзы; каким-то чудом «2CV» за это время не отбуксировали на свалку. Мы доехали до М-1, взяли голосовавшего автостопщика и, явно переборщив с благотворительностью, высадили его там, куда он чаял попасть, то бишь в Ковентри. Заблудились в Нанитоне, пытаясь вернуться на М-6, и теперь в сумерках катили по Ланкаширу, будучи примерно в часе езды от границы.

– Прентис, поверь мне, для ссоры с отцом должна быть причина куда посерьезнее твоей.

– Я тебе верю,– сказал я. – А мать как?

– Да нет, она с ним разговаривает. Она фыркнула:

– Ты понял, о чем я. С ней-то хоть видишься?

– Ага. Она пару раз приезжала к дяде Хеймишу и однажды подвезла меня в Глазго.

– И что не поделили, спрашивается? Неужели нельзя было для виду уступить, но остаться при своем?

– Не получается,– замотал головой я.– Серьезно, уже ни он не может это прекратить, ни я. Один что-нибудь скажет, другой почти стопроцентно воспримет не так, как надо, а как его мнительность истолкует. Как будто мы с ним не отец и сын, а муж и жена, ч-черт!

Эш рассмеялась:

– Да что ты знаешь о мужьях и женах? Почему-то я не сомневаюсь, твои мама и папа в браке счастливы.

– Наверное. Но ты меня поняла: когда брак или другие отношения портятся, что ни скажет один или чего не скажет, второй обязательно истолкует наоборот.

– Гм,– сказала Эш.

Я смотрел вперед, на красные габаритные огни едущих перед нами машин. Навалилась усталость.

– Наверное, он злится потому, что учил меня быть самостоятельным, а я не захотел доучиваться у него до конца.

– Прентис, что-то не похоже, что ты ударился в христианство или еще во что-нибудь… Черт, интересно, как ты себе представляешь… Бога.

Я заерзал на хлипком сиденье:

– Не знаю даже… Не как Бога в привычном понимании… в человеческом обличье… Некая сущность… просто поле… сила…

– «Используй свою Силу, Люк!» – ухмыльнулась Эш.– Помню, как ты в детстве торчал от «Звездных войн». Даже Стивену Спилбергу писал вроде? – Она засмеялась.

– Джорджу Лукасу,– поправил я с кривой улыбкой.– Но я не имел в виду ничего такого, лукасовская Сила – просто киношный антураж. Я имел в виду некую полевую форму, воздействующую на нас… Это как в квантовой физике, где материя – это главным образом пространство, а пространство, даже вакуум, без конца кипит синтезом и распадом, и ничто не абсолютно, и две частицы в разных концах Вселенной взаимодействуют между собой точно так же. как и с ближайшими соседями… Ну, и так далее. И он есть, он рядом, он смотрит нам прямо в лицо, но я просто… просто не могу его постичь.

– А может, он вообще непостижим? – сказала Эш. Держа в губах сигарету и подпирая баранку коленями, она покрутила плечами (к счастью, мы ехали по тихому участку автотрассы), вынула изо рта сигарету и вернула руки на баранку. Мне оставалось лишь надеяться, что она не уснет за рулем,– гул крошечного движка «ситроена» был гипнотизирующе монотонным.

– А почему? – спросил я.—Почему он непостижим?

– Может, он вроде твоих частиц – по природе своей неопределенный. Как только понимаешь какую-то часть его смысла, лишаешься шанса понять остальное.– Она посмотрела на меня, сдвинув брови к переносице.– Помнишь, Льюис как-то раз нес байду насчет Гейзенберга?

– Не помню.– Меня это уже начало раздражать.

– Ну, типа, ты в школе, врываешься к нему в кабинет и кричишь: послушайте, Гейзенберг, вы тут директор или кто?! А он: ну-у… в некотором смысле…– Она хихикнула.– Не, у Льюиса смешнее.

– Чуть-чуть,– согласился я.

– Льюис вроде это использовал в альтернативном юморе? – спросила Эш.

– Вроде,– отвел взгляд я.– Но не могу себе представить, чтобы Бен Элтон или Робин Уильямс подумывали о досрочной отставке.

– Все-таки он молодчина, согласись.

Я взглянул на Эш, она смотрела на дорогу – мы на всех семидесяти гнали под легкий уклон. На лице у нее – никакого выражения; длинный модильянистый нос – как нож, рассекающий тьму.

– Да,– уступил я, сразу почувствовав себя маленьким и слабодушным.—Да, он молодчина.

– Правда, что вы с ним в Лондоне почти не встречались?

– Правда. У него – своя тусовка, а я с работы едва до койки доползал.– Тут я соврал: после работы я слонялся по картинным галереям и кинотеатрам.– Да и билеты на него мне были бы не по карману.

– Ну, Прентис! – укоризненно произнесла Эшли и покачала головой (длинная грива соломенных волос была аккуратно увязана, поэтому не рассыпалась по плечам).– Льюис бы с радостью виделся с тобой почаще. Он по тебе скучает.

– Ну конечно,– протянул я.

Я еще какое-то время смотрел на огни. Эшли управляла машиной и курила. Сильно клюнув носом, я встряхнулся.

– Черт…– Я потер лицо и спросил: – Как тебе удается не засыпать?

– Помогают интеллектуальные игры,– ответила она.

– Например?

– Например,– облизала она губы,– «Узнай тачку по задним фарам».

– Чего? – рассмеялся я.

– Того,– сказала она,– Машину впереди видишь?

Я взглянул на два красных огонька: –Да.

– Видишь, они высоко, но не слишком далеко разнесены?

– Да.

– «Рено-пять».

– Шутишь!

– Ни фига. А этот, что обгоняет?

– Ну?

– Фары разделены по горизонтали. Старушка «кортина», третья модель.

– Ничего себе!

– А эта, сзади – бээмвуха. Похоже, новье, пятая серия. Сейчас на обгон пойдет, у нее задние фары немножко скошены.

Мимо пронесся «БМВ» со скошенными задними фарами. Потом мы обогнали старый «форд», а чуть позже – «рено-5».

– Конечно, куда прикольнее – на быстрой тачке,– продолжала Эш.– Но даже и так, на семидесяти, иногда удивляешься, скольких удается обогнать. А сейчас,—подняла она палец,—слушай и ощущай: уходим на медленную полосу!

Эш кинула древний «2CV» влево, затем выпрямила его ход.

– В чем дело? – спросил я.

– Да ни в чем,– ухмыльнулась она.– По катафотам соскучилась. Безопасная смена полосы – большое искусство, между прочим.– Она насмешливо глянула на меня.– К примеру, для «феррари» это совсем не просто: слишком широкие скаты. У меня колесики худенькие – почти идеал.

– Юная Эшли, позволь восхититься тобой! – сложил я руки на груди и повернулся в кресле, чтобы быть лицом к ней,– Даже помыслить не мог, что простая ночная поездка в автомобиле способна доставить все тридцать три удовольствия.

Эшли засмеялась:

– А уж какое удовольствие получаешь на брусчатке, если ты женщина!

– Н-да… Предлагаю вернуть нашу беседу в рамки приличий, лишь позволю себе выразить жгучую зависть счастливым клиторовладелицам.

Эш засмеялась громче, раздавила сигарету в пепельнице, а пепельницу задвинула в панель.

– Это и правда подарок судьбы – я бы стыдилась, если бы не такой кайф.

Она подняла голову и захохотала гомерически, а потом тряхнула «конским хвостом» и вновь уделила внимание дороге. Я тоже посмеялся, а после стал глядеть в боковое окно. И вдруг подумал: а не спала ли Эш с Льюисом прошлой ночью?

Она включила поворотник:

– «Старинный придорожный сервис». Заедем, тетушка Эшли угостит тебя кофе и сладкой булочкой.

– Э, да ты, я вижу, знаешь, как сделать парню хорошо.

Эшли ухмыльнулась.

Когда я проснулся в разгар дня в квартире на Крау-роуд, Дженис Рэй уже ушла. Наверное, на работу. Осталась записка, голубой листочек бумаги для заметок: «Ты был лучше всех. Звякни, если еще захочешь. Дж.».

Вторую – многозначительную – фразу я перечитал, испытывая разом и печаль, и облегчение.

Вытираясь полотенцем после душа, я стоял в ванне, разглядывая на стене два застекленных кинопостера: «Париж, Техас» и «Опасные связи».

Я выпил кофе с гренками, вымыл посуду и отчалил. Папку «Воронья дорога» уложил в сумку от «Теско» и потащился домой под серым небом, сквозь ветер – средней силы, зато вихрящийся. Я помахивал сумкой и насвистывал. Квартира наша была на Грант-стрит, рядом с Сент-Джордж-кросс, и, что прикольно, рукой подать до Эшли-стрит. Соседи мои по квартире отсутствовали, и меня это очень даже устраивало: не тянуло выслушивать от Гава недвусмысленные высказывания (а двусмысленности – не для его мозгов), что бывает после любого сексуального приключения, моего или Норрисова, настоящего или придуманного – несущественно (вымысел от правды Гаву отличать не дано). В лучшем случае Гава до глубины души потрясет новость о моем вступлении в половую связь с тетей – без разницы, что это не настоящая тетя,– и он для самоуспокоения внушит себе, что этого ужаса вовсе и не было. Вот бы здорово, если бы он вообще перестал со мной разговаривать… но это маловероятно. Да и не очень-то хотелось, если быть с собой честным,– какая-то частица моего сознания не прочь поддаться соблазну. Однажды я мельком увидел свою физиономию в зеркале прихожей, когда Гав корил меня за порочные наклонности,– в тот миг я улыбался.

Я сварил кофейку, растянулся на диване (ноги дрожали от усталости), раскрыл папку и принялся читать.

«Воронья дорога» – так дядя Рори думал назвать свою нетленку. Судя по разнобою материалов, с окончательной формой он определиться не успел: что это будет —роман, киносценарий или эпическая поэма. На нескольких страницах даже обдумывалась возможность записи концептуального альбома. Я аж содрогнулся на диванчике – как это в духе семидесятых!

Содержавшийся в папке материал напрашивался на разделение по трем основным категориям: заметки, обрывочная проза и стихи. Некоторые записи были датированы – и все между началом и концом семидесятых. Бумага – самая разномастная, но чаше всего откуда-нибудь вырванная: простая, в линейку, в клеточку, а то и миллиметровка. Попадались и кусочки ватмана, и страницы школьных учебников, а также перфорированные компьютерные «простыни». Увы, я не обнаружил ресторанных салфеток и сигаретных пачек, зато в создании этих заметок приняла участие не менее пестрая, чем бумага, компания разноцветных пишущих инструментов: шариковые ручки, фломастеры, тонкие автоматические карандаши. Ко всему прочему, дядя не брезговал аббревиатурами и компрессивами:

По мне, так совершеннейшая околесица. И это был еще сравнительно удобопонятный фрагмент. Вот уж точно – «без ума видали?»

Проза относилась главным образом к тем краям, где побывал Рори,– похоже на черновики путевых заметок. «Сан-Хосе, Кал. И внезапно Винчестер-хаус кажется тебе символом неуемной американской души…» Это про какой-то странный тамошний дом – Рори хотел использовать его в своем грядущем опусе, судя по очередной порции абракадабры после всех описаний.

А еще я обнаружил стихи:

Мы знаем, что жизнь – это лишь череда

Отвратительных, жутких образов,

Перемежаемых для пущего эффекта

Соответствующими мыслями.

Их отчаянный крик

Поначалу невнятен,

Но влечет нас к новому позору.

– В «Холлмарк Кардс» с таким лучше не соваться,– пробормотал я и глотнул кофе.

Но от чтения не оторвался.

Мозги мои были не в состоянии все это воспринимать как следует, и тем не менее я сообразил: дядя Рори много лет пытался выдать что-нибудь Креативное (прописная его, курсив его). Выдать нечто такое, за что его будут считать Писателем (прописная моя, курсив мой) или Сценаристом, Поэтом, Автором песен, Драматургом… Не важно. Ему было мало успешной публикации дневника, написанного в блужданиях по Индии, когда он был юн и наивен. Нет, на сей раз дядя Рори затевал нечто серьезное. Вот этот труд, «Воронья дорога», и будет Серьезным. В нем речь пойдет о Жизни и Смерти, о Вероломстве и Измене, о Любви и Смерти, об Империализме и Колониализме. А еще – о Шотландии (или Индии, или Чертовых Куличках), о Рабочем Классе и о Борьбе с Эксплуататорами, и в книге будут персонажи, олицетворяющие все эти понятия, и работа над книгой сама по себе докажет Субъективность Истины.

Подобным рассуждениям были отведены целые страницы.

А еще были страницы текста, насильственно уложенного в нечто вроде ритмического строя,—при нужде это могло бы сойти за песни. Было несколько параграфов ссылок на критические труды (чаще всего на Барта; размашисто выведенное «Смерть автора!» служило заголовком целой странице дядиных наметок то ли повести, то ли поэмы, публиковать которую предполагалось на разрозненных листах, не сшивая); попадались сюжеты фильмов и словесные портреты персонажей, а также списки актеров, способных этих персонажей сыграть (вокруг – непонятные фигуры, или лабиринты, или дилетантские рисунки лиц). Наличествовал и список ансамблей, могущих проявить интерес к записи альбома (вся гамма – от Yes до Genesis ), и даже лист с эстрадными скетчами. Чего не было напрочь, так это намеков на то, что дядя Рори действительно написал хотя бы часть этого великого труда. Разве что стихи тянули на издание сборничком, но и они, похоже, не имели ничего общего друг с другом, ну, только что во всех как-то упоминались смерть и любовь. На ум лезло словечко «неважнецкие».

Я снова перерыл папку: вдруг что-нибудь упустил. И ведь упустил. Нашелся листочек синей бумаги для заметок, исписанный рукой Дженис Рэй.

«Прентис, я проглядела это…» Затем слово «пока» было жирно перечеркнуто и заменено словом «прежде» – тоже почти целиком замалеванным. «Больше ничего найти не смогла. У Р. была еще одна папка(?), если найдешь, расскажи, что в ней. Он говорил, там какой-то секрет. Галланах(?)».

Я покивал, точно китайский болванчик. «Галланах?» – произнес я с дурацким аденоидным прононсом телевизионного чтеца-декламатора. Потянулся, крякнул от боли; мышцы ног решили отомстить за то, что полсуток назад я не уделил им должной заботы.

Я потянулся за кофе, но тот уже успел остыть.

– Господь Всемогущий, к Тебе взываем: да падет карающая длань Твоя на головы всей этой подлой сволочи, в первую очередь красных кхмеров, и на их главных палачей, и на их вожака Пол Пота. Сделай так, чтобы каждая мука, испытанная их жертвами – пусть и не христианского они вероисповедания,– стократ прошла по центральной нервной системе каждого изверга. А также, Господи Боже, молим Тебя: не упусти из виду злодеяния всех коммунистических так называемых следователей в сию пору – пору грандиозных волнений в Восточной Европе. Мы знаем, Ты припомнишь им преступления их, когда наступит Судный день и тщетно гортанные славянские голоса будут взывать к Тебе о милосердии,– Ты воздашь каждому по делам его, воздашь столь же рьяно, как рьяно калечили они те несчастные души, которые оказывались в их власти.

– Прентис!

Я подпрыгнул. Почти уснул под бубнеж дяди Хеймиша. Я открыл глаза. Дерево выжидающе глядело на меня.

– О!..– сказал я.– Гм… гм… Как раз собирался замолвить словечко за Салмана Рушди. Или хотя бы против старины Хомейни…

Я посмотрел на дядю Хеймиша: он показывал жестами, чтобы я молитвенно сложил ладони и закрыл глаза. Мы находились в симпатичном галланахском пригороде Баллименохе, сидели за карточным столом в передней гостиной викторианской виллы дяди Хеймиша и тети Тоуни.

Я закрыл глаза.

– Господи Боже,– сказал я,– плюс к адекватным неприятностям за его долю вины в страданиях многочисленных жертв Ирано-иракской войны еще, пожалуйста… э-э… антитворец, найди возможность доставить Рухолле Мусави Хомейни, проживающему в Тегеране и Куме, хотя бы долю тех огорчений и беспокойства, что выпали по его вине писателю Эс Рушди, проживающему в Бомбее и Лондоне, а то, что мистер Рушди – язычник и провокатор, в данном случае значения не имеет, аминь.

– Аминь,– повторил за мной дядя Хеймиш.

Я открыл глаза. Дядя Хеймиш, в прямом смысле этих слов пышущий здоровьем и лучащийся добродушием, уже встал со стула и возбужденно потер ладоши.

– Отлично.– И в своей скрипуче-неуклюжей манере двинулся к выходу.– Да не отстанет пища телесная от пищи духовной,—хихикнул, отворяя для меня дверь.– Не удивлюсь, если Антонайна приготовила кое-что под названием «треска по-креольски».

В коридоре он принюхался к рыбному запаху – мы направлялись в столовую.

– Может, «омар по-креольски»? – спросил я.– Или «тоска по-креольски»?

Но дядя Хеймиш, кажется, не услышал меня. Он мурлыкал что-то монотонное и казался вполне довольным собой. Дядя Хеймиш придумал удивительную ересь. В ее основе лежал такой вот постулат: то, что ты делал другим людям, пока был жив, обязательно вернется к тебе после смерти. Мучители сами будут умирать в муках сотни, а то и тысячи раз, пока их изжеванные души не выпадут наконец из челюстей грозного и мстительного Господа. А тот, кто позволял палачам (да и кому бы то ни было) совершать чудовищные злодеяния, также получит свою долю ретроспективной кары небесной от Господа или его ангельских счетоводов – каждому по делам его. Заинтересовавшись деталями, я выпытал у Дерева, что по окончании этой процедуры соответствующая порция кары небесной будет снята со счета ревизуемого лица,– и это только справедливо.

Похоже, дядя Хеймиш ожидал священного вдохновения, чтобы решить запутанную проблему: вернутся ли к человеку добрые дела, совершенные им при жизни, в виде своей полной противоположности или просто будут аннигилированы делами плохими. В данную минуту он явно склонялся к той мысли, что если ты в земной юдоли добра сделал больше, чем зла, то угодишь прямиком в небеса обетованные. По крайней мере, это предположение отличалось простотой и гуманностью; все же остальные умозаключения дяди Хеймиша здорово смахивали на грезы мстительного бюрократа, под дозой кислоты усевшегося рассматривать через лупу адские картины Иеронима Босха.

Тетя Тоуни и двое ее детей, Джордж и Бекки, и маленькая дочурка Бекки Иона уже собрались в столовой, заполнив ее возней и болтовней.

– Ну что, помолились? – весело спросила тетя Тоуни, водружая на стол блюдо с дымящейся картошкой.

– Да, спасибо,– ответил Хеймиш.

Последнее время мой дядюшка молился в одиночку – с тех пор как его сын ушел из дома, чтобы стать убежденным капиталистом. Ни тетя Тоуни, ни дочь не заинтересовались дядиной уникальной ветвью мстительного христианства; как правило, женщины, принадлежащие к роду Макхоунов, по крови или по замужеству, демонстрировали нежелание всерьез относиться к пристрастиям своих мужчин, по крайней мере за пределами спален. И я подумал: неужели поэтому дядя Хеймиш так рад, что я приехал погостить, и не по этой ли причине медлит с предложением своих услуг для моего примирения с отцом?

Мы поужинали острой рыбой – такой же рыбой меня потчевали каждый вечер в баре «Як», но только там ее можно было утопить в океане пива.

– С Новым годом! – вскричала Эшли, потрясая бутылкой виски и энтузиазма при этом проявляя больше, чем осторожности. Бутылка крепко приложилась к облицованной дубом стене вестибюля замка, но ущерба не причинила ни дубу, ни себе. Обтянутая жакетом с блестками и длинной черной юбкой, опутанная серпантином, усыпанная конфетти, с прической «пучок», Эш заключила меня в теплые дружеские объятия – с поцелуем и винно-височным выхлопом. Я тоже ее поцеловал, и она со смехом меня оттолкнула.

– Гуляем, Прентис! – выкрикнула, перекрывая шум.

Вестибюль был набит битком. Из главного зала доносилась музыка: трубы и скрипки, гитары и пианино. И отдельные инструменты даже играли одну и ту же мелодию.

– А я думал, ты в завязке.– Я указал на сигарету у нее за ухом.

Джордж и Бекки остались в дверях, здороваться с теми, кого знали.

– А я в завязке! – Она сняла косяк с уха и сунула в рот. Несколько секунд подержала, затем вернула на прежнюю позицию.– Видел? Ни-ни. И ноль соблазна.

Мы с Эш двинулись через давку; я расстегнул куртку на ходу и попытался достать полбутылки виски из бокового кармана. Это удалось только в зале, не столь плотно нашпигованном людьми, но все же полном. В камине ревел громадный огонь, гости теснились на полукруглой скамье вокруг очага и на всех остальных насестах, включая ступеньки и пианино. В толпе немногочисленные энтузиасты пытались плясать шотландскую кадриль, что в данных обстоятельствах слегка смахивало на боксерский матч в телефонной будке. И не то чтобы совсем невозможно, а просто бессмысленно.

Мы с Эш нашли местечко возле пианино. Она потянулась к стоящей на инструменте стопке пластиковых стаканчиков, сунула один мне в руку.

– Давай хлопни.– Она плеснула в стаканчик виски.– Как дела-делишки?

– Отлично,– сказал я.– Правда, бабки кончились, и тачка исчезла за горизонтом событий, ну и черт с ними, а со мной по-прежнему моя духовная целостность и шарф Мёбиуса, с такими багажом можно далеко уйти. А ты как, нашла работу?

– Чего?

– Давай отойдем от этого чертова пианино.

– Чего?

– Ты работу нашла?!

– А? Не-а.– Она положила ладонь мне на плечо.– Знаешь, как называется последний фильм с Дэвидом Боуи?

– Ты прямо как Льюис говоришь.

– Не-а,– помотала она головой.– «Счастливого Рождества, мистер Чаушеску».

– Очень смешно,—крикнул я ей в ухо.—Так не смеялся с тех пор, как подорвали генерала Зию. А кстати, где Льюис? Мы ждали, что он заедет к Хеймишу и Тоуни, но они с Джеймсом так и не заехали. Они здесь?

На миг появилось озабоченное выражение, но тут же улыбка вернулась на лицо Эш. Она положила руку мне на плечи.

– Совсем недавно Джеймса видела, с аккордеоном. Не хочешь ли пройтись вдоль парапетов? – Она наполовину вытянула из нагрудного кармана косяк, затем позволила ему скользнуть обратно.– У меня этого полно, но тут миссис Макспадден бродит. И я вроде припоминаю, что в последние годы она проявляет исключительно громкий интерес к тем закуткам, где балуются травкой. Так пойдешь?

– Не сейчас– Я окинул взглядом толпу, заметив несколько адресованных мне взмахов и разевание ртов, что, вероятно, означало крики. Чтобы оглядывать зал лучше, я поднялся на цыпочки. Похоже, в одном углу шла перестрелка бумажными самолетиками.

– Ты не видела Верити?

– Ни фига,– налила себе в стакан виски Эш, предложила и мне, но я отказался.– Эй,– пихнула меня локтем Эш,– наверху танцуют.

– Верити там?

– Может быть,– многозначительно подняла брови Эш.

– Давай проверим?

– Как скажешь, Прент.

В соларе Верити не оказалось – там стоял жуткий гам, тьма чередовалась со светом, но все же было менее людно. Мы с Эш поплясали, а затем ее пригласил на танец кузен Джош, а я посидел и понаблюдал – по мне, так это лучший способ получать от танцев удовольствие, а может, просто я такой феномен – не ловлю никакого кайфа от подобных телодвижений. Затем я увидел Хелен Эрвилл, она входила в зал с похожей на пивную банкой в руке. Я подошел к ней, лавируя между танцующими.

– С Новым годом!

– Здравствуй, Прентис. И тебе того же…

Я ее поцеловал, оторвал от пола, крутанулся вместе с ней; она взвизгнула.

– Как поживаешь? – прокричал я.

Элегантная, благоразумно-худощавая Хелен Эрвилл, обладательница густых и прямых, черных, как обсидиан, волос, платья в стиле «милитари», только что вернувшаяся со швейцарских курортов и на вид вообще холеная-лощеная, отдала мне банку.

– Отлично,– ответила она. Я поднял жестянку.

– «Карлинг блэк лейбл»! – не поверил я своим глазам. Как-то это не в обычаях Хелен.

Она ухмыльнулась:

– Да ты попробуй.

Ну, я и попробовал: пена вскипела, шибанула в нос. Я поперхнулся, отшатнулся, пролил. Хелен забрала банку, ухмыляясь.

– Шампанское? – спросил я, вытирая подбородок.

– «Лансон».

– Круто! Ах, Хелен, ты такая стильная. Попляшем?

Мы потанцевали, распили банку шампанского.

– Как Дайана поживает? – прокричал я, перекрывая музыку.

– Ее домой не затащить,– прокричала в ответ Хелен.– Осталась на Гавайях.

– Вот бедняжка!

– Точно.

Хелен продолжала кружиться, а я решил, что настало время отлить, а потом, может, и подкрепиться; каковые задачи и провели меня через сад (к туалету под лестницей выстроилась очередь, а верхняя часть замка была заперта) в кухню.

Там заправляла миссис Макспадден, контролировала линию по производству сандвичей, мясных рулетов, тарелок с супом и чили, кусков черного хлеба с изюмом и рождественского торта, а также ломтиков сыра.

– Прентис! – сказала миссис Макспадден.

– Мыффыф Мыфсфыфен…—Я уже успел набить рот тортом.

Она сунула мне в руку связку ключей.

– Окажи-ка нам услугу, спустись в погреб,– прокричала миссис Макспадден.– Принеси литр виски – вторая арка слева. Только никого с собой не води и дверь запереть не забудь.– Пикнула микроволновка, и миссис Макспадден вывалила на тарелку полуразмороженный кирпич чили и принялась разламывать его большой деревянной ложкой.

Я тяжело сглотнул:

– Ладно.

Я прошел в подсобку – там после кухонного шума и хаоса было спокойно, прохладно и темно. Включил лампу, позвенел ключами, нашел подходящий к замку погреба. Краем глаза уловил движение за окном, выглянул: похоже, я заодно включил и свет на дворе.

На крыше «рейнджровера» дяди Фергюса Верити Уокер, облаченная в короткое черное платье, извивалась в танце. На капоте сидел по-турецки Льюис и таращился на нее. Он оглянулся, притенив глаза ладонью, и, похоже, увидел меня в подсобке за окном. Верити совершила пируэт. Держа в одной руке туфли, она другой провела сверху вниз по боку до бедра, потом —назад, до головы, и снова вниз, по коротко подстриженным светлым волосам,

На нее, точно луч сценического прожектора, падал свет, резкий, белый. И казалось, будто ее волосы охвачены бледным пламенем.

Льюис спрыгнул с «рейнджровера» (Верити закачалась, замахала руками, когда машина запрыгала на амортизаторах), встал рядом с машиной, между мною и Верити, и протянул руку вверх, к ней. Она продолжала увлеченно танцевать, но тут он, должно быть, что-то сказал, и она двинулась, по-прежнему пританцовывая, но уже медленнее, плавнее, к краю крыши; неторопливо качались бедра, губы растягивались в широкую улыбку. И вдруг, глядя на Льюиса, она прыгнула с крыши. Льюис ее поймал, отступил на пару шагов под ее тяжестью, затем шагнул вперед – Верити обвила его шею руками, а ногами обхватила талию – светлые бедра на черном фоне. Льюис толчком бедер подбросил ее вверх. Оба с шумом навалились на «рейнджровер». Верити крепко приложилась спиной – но если и ушиблась, виду не подала. Руки-ноги по-прежнему обвивали моего брата, и его голова опустилась к ее голове. Пальцы Верити принялись гладить Льюисовы макушку, затылок, виски.

Через некоторое время рука Льюиса потянулась назад, за спину, ладонь замахала, палец указал на лампу, в ярком свете которой я видел происходящее. И – рубящее движение кисти: гаси!

Когда он это сделал во второй раз, я выключил свет.

Я прошел в погреб, запер за собой дверь. В погребе было холодно. Я нашел виски, вышел из погреба, запер его, выключил все лампы, отдал бутылку миссис Макспадден, получил от нее запоздалый новогодний поцелуй, прошел через кухню и коридор в заполненный гостями зал, где орала музыка и хохотали люди, и вышел через почти опустевший к этому времени вестибюль, и спустился по ступенькам замка, и прошел по подъездной дорожке до ворот, и двинул к Галланаху. Там я ходил по набережной, время от времени махал рукой или говорил «с Новым годом» каким-то незнакомым людям и добрел до старой железнодорожной пристани, а потом и до бухты, и там я сидел на краю, болтал ногами, пил виски и смотрел, как пара лебедей скользит по черной неподвижной воде навстречу далеким звукам хайлендерской джиги, что доносились из гостиницы «Стим-Пэкет-Хоутел», навстречу пению и громогласным пожеланиям счастливого Нового года, что разлетались по улицам города, и навстречу непрестанному шмыганью моего носа, что пускал влагу из сочувствия глазам.