Глава 30. О волшбе и результатах оных
Бабка, когда я ея на рученьки подняла, и не шелохнулося, только всхрапнула тоненько, жалостливо. А на губах пузырь слюны вспух, точно у младенчика. Правда, весила она куда как поболе младенчика. И норов… ох, чую, чародейство чародейством, а дурь бабкина — дурью, ее заклятием не снимешь.
И ждет меня напереди разговора…
Душевная разговора.
Но бабку я уложила аккуратне.
Поглядела.
Повернула голову, чтоб не на бок. Лицо кое-как от белил отерла. Ну, попыталася… а белила у бабки хорошие, ядреные, только размазалися, смешалися с румянами да сурьмою, оттого и лицо сделалося страшным-страшным.
Прям не старуха благочинная, а тать ночная.
— А теперь, Зослава, — сказала Люциана Береславовна, руки разминая, — пожалуйста… отойдите в угол и сделайте вид, что вас здесь нет.
Повторять мне не надобно было.
Шмыгнула я в угол упомянутый и замерла. Стою. К стеночке жмуся. Дыхаю через раз. А сама гляжу во все глаза, только ничего не разумею.
Вот Люциана Береславовна руки к потолку воздела.
И наш жрец от так же делал, когда к Божине взывал, только лицо его благостным делалось… и кукиши он пальцами не крутил… или не кукиши то, а чародействие?
Пальцы шевелятся.
Руки расходятся.
А магия… я чую ее, холодную, что поземка. И круг, мною черченный, будто бы заледенел. По линиям искорки побегли, сначала реденько, а после все больше и больше… на стыке ажно полыхнуло. И сердце мое обмерло.
Ну как ошиблася я?
Или не тую кисть взяла? Краску неверную? Линию вывела кривенько… на градус отклонила, а ведь сказывала Люциана Береславовна… нет, я сама себя успокоила. Небось, будь чертеж неверным, не стала б она с ним возюкаться. Велела б переделать.
И бабкиным здоровьем не рискнула б…
А бабка храпти перестала.
Глаза открыла.
Дернулася, да не сумела встать.
Искорки бегут, летят, переливаются всеми цветами… и красные тут, и зелененькие… и пахнет хорошо, как после грозы пролетевшей, а Люциана Береславовна уже слова говорит.
Я слушаю, а не слышу.
И ведь не шепотом говорит, в полный голос, вона, более чем в полный голос… ажно стеклышки трясутся…
Бабка же вдруг дернулася.
Захрипела.
И как-то некрасиво, криво на бок перевалилась. Вытянулася длинная худая рука, шкребанула по линиям, стереть пытаясь. Только ж краски у Люцианы Береславовны не простые, чародейские. На камень ли, на дерево, на тот же парпор намертво лягут и держаться будут, пока ниточку силы, в них вплетенную, не развеешь…
Бабка на живот перевернулася.
И голову задрала.
Некрасиво так задрала, будто бы патылицей до плеч достать желая. Рот раскрыла, и тот был — что ямина черная. А лицо ее, в краски пятнах, морщинистое, вовсе звериным показалась.
Выгнулась старая спина.
Растопырились руки.
И пальцы в пол вцепилися… продрали дерево.
Я и дышать-то перестала. Что бы ни сидело в круге, моею бабкою оно не было… слыхала я про подменышей. Так они больше младенчиков крадут, своих людям подсовывая, капризных да крикливых. Старухи им без надобности.
И… подменыши крохотные.
Слабосильные.
Их, коль поймаешь, удержать легче легкого. За плечико возьмешься, тряхнешь добре аль крапивою, которой дюже они страшаться, перетянешь разок, тут-то и явятся родители, о чадушке заботу проявляя. Станут злато-серебро предлагать, каменья всякие, клады сокрытые, чтоб только отпустили люди.
Не чинили вреда.
Тварюка в круге зашипела.
— Зослава, не двигайтесь, — холодно произнесла Люциана Береславовна. — Все немного… сложней, чем казалось. Но мы справимся.
Мы?
Я от не справлюся… тварь ходит кругами, на четвереньках… зад выставила. Руки вытянула. На руках тех кольца-перстни сверкают, бранзалетки позванивают. Из роту слюна течет, и тварюка оною слюной мало что не захлебывается.
Головой мотнет, и брызги во все стороны.
Страх!
— Зосенька, — тварюка остановилася и голову ко мне повернула. Губы растянулися. Глаза раскрылися, только не светлые бабкины, а кровью налитые, тяжкие. — Это ты, внученька?
Хотела я сказать, что, кем бы она там ни была, только не внучка я ей. Но Люциана Береславовна нахмурилась, и я губу прикусила.
Мало ли.
Вдруг промолвлю словечко, и волшба разрушится. Бывало такое в сказках про девиц неумных. Только отчего-то не хотелося, чтоб сказка сия наяву повторилась.
— Что ж ты бабушку не обнимешь? — лисливым голоском тварюка спросила. И на ноги поднялася.
Распрямилася.
Я прям-таки услышала, как хрустят бабкины косточки.
— Я уж по тебе соскучилася… — она облизнулась, и я закрыла глаза, чтоб не видеть ее. Но стало только хуже. Слышала-то я бабкин голос.
Этот голос мне колыбельные пел.
И утешал.
Советы давал, сказки сказывал. И тепериче казаться начинало, что там, в круге, все ж моя Ефросинья Аникеевна заперта. А я стою и ничего не делаю, мучить позволяю дорогого человека. Небось, сама и начертила… сама и стереть могу.
Ниточки силы переплелися, и крепка сеть получилась, но в любой сети слабое место есть. Потяни за ниточку, и рассыплется ловушка.
А я…
Нет.
Не поддамся.
— Забыла ты мой дом… в гости и не заглядываешь… а я ночей не сплю, — продолжала жалиться моя бабка. — Все думаю, где моя Зославушка… уж я-то тебя с малых лет растила… пестовала… я ли тебя ни люляла? Я ль не носила на руках? Я ль не покупала пряников печатных…
Я глаза разлепила.
Стоит старуха сгорбленная, немощная. И плачет. Катятся из закрытых глаз слезы, одна другой крупней, не слезы — цельные каменья драгоценные. Грязна?
Так я сама ее вымазала.
Белила там… румяна… прихорошилась бабка… глупо вышло, но откуда ж ей, в Барсуках жившей, столичные моды ведать? Небось, просто хотела, чтоб мне за нее, простую, небеленную, стыдно не было… а я… неблагодарная.
— А ты меня и знать ныне не хочешь, — заскуголила она. — И верно, куда тебе, царевой невесте, старуха простая? Скажи хоть словечко… и поеду назад… забуду, что есть у меня внученька… одна опора, одна надежа… была, да сгинула в столицах…
— Зослава, не вздумайте поддаться. Она вас морочит.
Голос Люцианы Береславовны был сиплым, надсаженным.
Кто морочит?
У бабки моей сил-то таких нету, чтоб заморочить кого. Она ж травница, обыкновенная травница, каковых в кажном селении… да и ведаю я ее, никогда бабка вреда людям ни чинила.
И то…
— Буду людям помогать, как прежде… буду жить… помнишь, Зосенька, ты малая была… игралася с иными детками, и в колодец залезла? Всем селом тебя искали… до самой темени. А тятька твой, как нашли, за вожжи взялся. Один раз тебя только перетянул… как ты плакала. Кто тебя успокоил?
Помню.
Бабка.
Она ж обняла, укрыла фартуком своим клетчатым, от которого пахло травами да медом, да самую малость — хлебушком. И по голове гладила, приговаривая, что все беды — не беды вовсе, так, горести малые, что пройдут-сгинут и не вспомню.
Я всхлипнула.
Бабка о том знала, а не тварь… и значит… а с чего я решила, будто помогает Люциана Береславовна? Со слов ейных? С чертежа, коий своими рученьками сотворила? Ну так в магии я не столь хороша, чтоб ведать, для чего чертеж оный…
Бабку-то я с малых лет знаю, а Люциану Береславовну…
Я глянула на нее.
Стоит наставница, белым бела, что статуя из саду. И только жилка синенькая на виске бьется. И из носу красная струйка крови течет.
Руку подняла.
Будто опору ищет, только опереться ей не на кого… разве что… бабка захныкала, и плач этот прям душу мне перевернул.
Шагнула я к кругу.
И остановилась.
Разом стихло хныканье, а из глаз серых бабкиных выглянула тварь древняя. И исчезла, как сом в омуте. Вот тебе… я протянула руку и коснулась белых пальцев Люцианы Береславовны.
Не знаю, что оно туточки твориться, да… мыслю, расскажут, как время придет.
Люциана Береславовна в мою сторону и головы не повернула, только ладошка ейная вдруг стала тяжела, будто мраморная. И холодна. И холод этот мою силу потянул… а тое-то — на самом донышке осталося. И неразумно отдавать, но… но, чую, не отдам — не выдюжит Люциана Береславовна.
А падет она, и круг откроется.
Тварюка выйдет.
И чего утворит, со мною ли, с бабкою — знать того не знаю, ведать не ведаю, да и не желаю.
Потому стояла я. Отдавала силу, сколько было ей… и старалась не слушать старушечьего лепету… только повторяла про себя, что Божиня поможет… всем поможет… сиротам и малым, старым и…
…я, не способная вновь слушать голос бабкин, а может и не ее, но тварюки, которая в бабку залезла, закрыла глаза. Нет, от голоса сие не избавило, но хоть слез не вижу.
И слухаю…
Слухаю, как шелестят слова мертвого языка, слетая с губ Люцианы Береславовны. И не язык то, а будто бы ручей журчит. Скворцы рядятся о своем, о птичьем… и скрипит не то половица, не то ставня приоткрытая… ветром по ногам тянет.
Холодно.
Тяжек месяц-слезогон, долог, все тянется-тянется, а не вытянется никак…
…а закончится, как погонят березы сок сладкий.
…и лопнут на веточках смоляные почки, выкинут хрупкий зеленый лист.
— Зосенька, что ж ты со мною делаешь…
…а там, глядишь, и лето… сессия… зала огроменная… столы… карточки для студиозусов. Тяни, взмолившися Божине на удачу… иные-то, деля удачи, амулетики творят, да толку с них никакого. В зале-то завеса магическая, которая всю волшбу, окромя разрешенное, развеивает на раз.
— …Зосенька, внученька… сердце не выдюжит…
…Еська тем разом заячью лапку в правый карман сунул, а в левый сапог — серебряную монетку, да не простую, а с краями стертыми, стало быть, во многих руках побывавшую. Монетку сию надобно было на перекрестье дорог закопать и принесть в жертву петуха черного.
Или кошку.
Правда, Еська даром своим поклялся, что не душегубствовал.
— Зосенька! — тоненько взвизгнула бабка. А Люциана Береславовна вдруг поперхнулась, будто словом подавившися.
Я-то глянула.
Мамочки родные… стоит… как стоит? Не ведаю, не иначе благословением Божининым… и в руку мою вцепилася. Дышит… а на губах — кровь… и из носа течет, и из ушей… из глаз и то слезы алым бисером сыплются.
— У… уходи, — выдохнула Люциана Береславовна, руку мою отпуская. — Будет… за самоуверенность… зови… Архипа…
Бабка ж моя, на корточки присевши, захихикала мерзенько так.
— Будете знать, как обижать старушку, окаянные! — молвила и пальчиком еще погрозилась. А после взяла и тыкнула в линию малеванную.
Искры так и посыпалися.
— У… ух… ухди… — Люциана Береславовна упала б, когда б не поспела ее подхватить.
— Плохо, Зосенька, очень плохо… — бабка моя пальчиком линию шкребла, да споро так, шустро, что того и гляди — прошкребет. — Слушаешь чужих людей, а к родной бабке ни ногой. Где совесть твоя?
И вновь пальчиком шкреб-шкреб.
А за дверями, слышу, девки взвыли разноголосым хором.
Кто причитает, кто поскуливает, кто матушку-барыню вернуться просит… а тварюка, слыша этакое, только улыбается широким ртом. И быстрее скрести начинает.
Бежать надобно.
Одной ли, с Люцианой ли Береславовной… да только слышится в голосах девичьих мне этакое… недоброе… звериное… и в дверь колотятся… и открой — наваляться.
Как быть?
Огневиками отбиваться?
Щита-то я поставлю… щита-то я ставить умею… а на помощь звать? Кого и как? Не из окошка же кричать… хотя…
Додумать я не успела.
Искрою сыпанула линия да и порвалась ниточка силы, всего-то одна, но звонко лопнула, ажно в ушах отдалося. И тварюка заскуголила, сунула палец в рот и головою покачала: мол, видишь, Зослава, до чего ты человека пожилого довела?
Вижу.
Только не человек энто. И не подменыш. А кто? Не скажу. Мы этого еще не проходили.
Я-то к стеночке стала, Люциану Береславовну подле себя прислонила и щита скоренько развернула. Силенок-то у меня, почитай, не осталося, значится, недолго оный щит выдержит, но ведь быть того не может, чтоб нечисть посеред бела дня разгуливала, и никто энтого не почуял.
— Ой, матушка, ой, боярыня… — девки, примолкшие было, завопили вновь. И так мерзотно-мерзотно! Прям душу их голосы вывернули… а бабка моя, бочком-бочком да из круга.
Огляделась.
Облизнулась.
— Выходи, Зосенька, — сказала она. — Обними старушку!
И так мне выйти захотелося! Прям скрутило всю от тоски дикое. Как же ж… это же ж не просто так… это ж бабка моя… а я не обниму.
Нет, не обниму.
— От девка глупая! Сколько можно от счастия своего бегать? — подивилась она.
А я б ответила: что от иного счастия и вправду бегчи не грех, да так, чтоб пятки сверкали.
— Хуже будет, — пригрозила она. — И тебе… и этой… ишь, удумала, человека немощного заклятьями мучить…
Погрозила Люциане Береславовне худеньким кулачком. А сама к двери шмыг и отворила. Девки в комнату повалили гурьбою. Все краснолицие да красноротые… голосистые — страх. А голоса-то тонкие, и в ушах от них у меня звон приключается.
Когда б щит сам не держался, уронила б.
Это ж поди, попробуй сосредоточиться в этаком гудении.
Затое Люциана Береславовна глаза-то открыла.
— Дура вы, Зослава, — промолвила шепотком.
— От и я говорю, что дура, — бабка с нею согласилася предовольно.
