Глава 27. Явление боярыни
В дверь колотили.
Не иначе посохом, а может, и дубиною, отчего дверь оная прогибалася, но держалась. А что, хорошая дверь, дубовая, на петлях железных.
Резная.
Расписная.
С засовом толстым, с ручкою кованой в виде головы звериное.
— Отворяйте! — голосил неведомый мужик.
А как смолкал, становился слышен хор женских голосов.
— …ой, росла девонька, что березка при дороге…
— …извели сироту-сиротинушку, не пожалели живота…
— …кинули зверю лютому на растерзание… ой, жалость-то кака…
Мы с Люцианой Береславовной переглянулися.
— Это что? — одними губами спросила она.
— Это… бабка моя… в гости, наверное, заглянуть решила…
— …горе-горюшко… не видят ныне глазыньки… не ходют ноженьки…
Глазыньки мои видели очень даже неплохо. А ноженьки худо-бедно, но тело держали.
— …заморили…
— …рученьки не держат…
Чего они не держат?
Держат… вот пирога бы какого подержали…
— Отворяйте!
— Я ему сейчас отворю, — ласково-ласково произнесла Люциана Береславовна, а меж пальцев ее блеснул огонек.
А ведь магичка она не из последних.
Силы невеликой? Вона, нонешнею ноченькою силы много не понадобилося, чтоб Евстигнея известь. Чудом обошлося, не иначей…
— Прилягте, Зослава, — на редкость миролюбиво предложила Люциана Береславовна, — как лежали, так и прилягте…
Зачем?
— А мы с вашей… бабушкой побеседуем.
— …летять утки… летять утки… — затянул кто-то песню.
Ох, бабушка, что ж ты меня позоришь на всю-то Акадэмию?
— …и два гуся, — добавили баском.
Ага… с четвертушкою.
Я возлегла на кровать, а Люциана Береславовна меня одеяльцем укрыла.
С головою.
— Смирно лежите, — велела она и пальцами щелкнула, отчего в теле моем немота приключилась, и такая… ох, разумею Еську, ажно жаль его стало. Вот чую и рученьки свои, и ноженьки, и прочее все, чего есть, даже пятку свою свербючую.
Чуть — чую, но ни пальчиком шелохнуть не способная.
— Так оно верней будет…
— Отворяйте!
— А стояла на горе рябинушка-рябина… схоронила матка единственного сына…
Я ж вроде девка? Чего мне мужчинскую заупокойную петь?
— И кому тут отворить? — поинтересовалася Люциана Береславовна. И от голоса ейного стены померзли. У меня по спине и то мурашки побегли, хотя ж я привычная навроде.
— Боярыня, — мужик закашлялся, верно, страшно ему было, да продолжил. — Ефросинья Аникеевна к внучке своей с визитом…
— С визитом, значится…
— Ой, матушка… ой ладушка, — хором заголосили девки.
— Цыц! — велела Люциана Береславовна.
И девки смолкли.
— А ты моими людьми не командуй! — бабкин голос я сразу узнала и вздохнула.
Мысленно.
От же ж… видать и вправду себя барынею вообразила… и вовсе дивно, как пустили ее в Акадэмию?
— За внучкою своею я пришла…
И вновь громыхнуло, будто кто посохом железным по колоколу медному ударил. От того громыхания ажно свербение в пятке поутихло.
Ненадолго.
Ох, не надо было о том вспоминать… а может, мне сие Божиня урок послала, за муху, которая по Еське ползала, а я ея не согнала.
Он терпел.
И я терплю.
Куда деваться-то?
— Неча ей тут у вас делать!
— Ой, матушка… осторожненько… туточки порожек, — зазвенели девки наперебой. — Рученьку дайте вашую… ноженьку ставьте от сюды… негоже вам не по коврам ступать.
Свербели уже две пятки.
И спина.
И злость такая поднималася, не то от свербения, не то от бабкиного скоморошества. Какая да растакая боярыня?
— Мне было сказано, что туточки она…
И вновь громыхнуло.
— Прекратите, — попросила Люциана Береславовна, — у меня от вашего грохота мигрень начинается.
— А ты не перечь царской теще!
Железом по меди… нет, не посох.
Таз.
Иль тарелка.
Помнится, в детские далекие годы добралася я до мамкиного черпаку, который тяжеленный да узорчатый, не для кажного дня, но сугубо для празднествов. А к нему — котел бронзовый, на ножках.
Ладно громыхало.
На всю хату… помнится, тятька мой ажно с сараю прибег, думал, беда какая случилася. Неужто ныне бабка того черпаку прибрала?
— Это кто здесь царская теща?
От и мне с того дюже любопытственно.
— Матушка нашая… хозяюшка… — ответствовал девичий хор. — Ой, локоточек… ой, туточки полочка, не ударьтеся…
— Пред тобою стоит…
Ух, ежель бы не немота телесная, поднялася б я и сказала б бабке всего, чего об ней думаю.
Царская теща?
— Интересно… — Люциана Береславовна не спешила гневаться.
Напротив, скользнуло в голосе ее нечто этакое…
— Извольте присесть… — предложила она. — Негоже царской теще на ногах стоять…
— И то верно, — бабка моя и не почуяла насмешки.
Тотчас прежний зычный голос велел:
— Несите стул! Матушка присесть желает!
— И подушечки, подушечки, — загомонили девки, что куры на мусорной куче. — Матушке под ноженьки, чтоб ноженьки отдыхнули… под рученьки…
Под задницу, ясно дело, тоже, а то ж задница пуще иных частей, бывало, устает. Я злилася, да с тое злости толку, когда лежишь бревно бревном, ждешь, чего ж далей будет.
— Может, отошлете вашу свиту? — Люциана Береславовна тоже присела, это я услышала. — А то беседа, полагаю, у нас с вами приватная пойдет. Негоже дворне слушать, о чем два благородных человека разговаривают… а то, сами понимаете, сплетни пойдут… полетят просто.
— Уши отрежу.
Я, когда б могла, язык бы прикусила. Это с каких-то пор бабка моя подобною карою грозится? Ладно, в тещи себя царские записала, но чтоб с людьми и не по-людску обращаться.
Неужто вовсе за боярскими шубами розум потеряла?
Аль это от старости?
Давече нам Марьяна Ивановна сказывала, будто бы с годами люди умом слабнуть, личность свою теряют. И выходит, бабка растеряла?
— И все-таки… бывает, что и подкупят… тем более столь важная персона… как теща царская… как ее без присмотру оставить?
— Вон пошли! — рявкнула бабка и ноженькой топнула. — Подслушивать взумаете — запорю!
Ох, грозно у нее вышло, почти как у нашее боярыни, нехай приглядит Божиня за грешною ея душенькою.
— Итак, уважаемая… простите, мы не были представлены друг другу, — начала Люциана Береславовна. И бабка промолвила важно:
— Ефросинья я, Аникеевна, ежель по батюшке…
— Уважаемая Ефросинья Аникеевна… из какого роду будете?
— Из берендеевого…
— Слышала, слышала… могу ли я узнать о цели вашего визита?
— Так это… — оставшись одна, без сопровожатых, бабка растерялася. — За внучкой я… внучка моя… сиротинушка… одни мы осталися на всем белом свете… никогошеньки у нее нетути… и у меня… как две былиночки…
Ну да, уж меня-то былиночкою назвать тяжко, бабку тем паче, этакую былиночку не кажный молодец поднимет, не говоря про ветер.
Оно и верно.
Что за баба такая, которую ветром унесть может?
Бабка носом шморгнула и уже иным голосом молвила:
— Забрать я ее хочу из Акадэмии…
— Почему?
— Так это… на кой девке учеба?
— Но вы же, как понимаю, не были против, когда Зослава поступила?
Бабка запыхтела.
Водилася за ней этакая привычка, когда не знала она, чего ответствовать, а согласия на душе не было, то хмурилася, надувалася, что жаба перед быком, и пыхала гневливо.
— Тогда все иначей было, — произнесла бабка важно. — А ныне она — царская невеста…
— Так уж сразу и царская?
— Царевич к нам сватался… третьего дня…
— Который?
— Всамделишний!
От оно как!
Царевич, значится.
Всамделишний.
Сватался. Третьего дня. А я чегой-то и не упомню этакого.
— Надо же, какая удивительная новость, — произнесла Люциана Береславовна, — и вы, конечно, согласились?
— Кто ж царевичу откажет!
Я. И царевичу, и царю, коль нужда выйдет… ох, любезнейшая моя Ефросинья Аникеевна, пущай только заклятье с меня спадет, тогда-то и скажу я всего, чего на душеньке накипело.
И про замашки твое боярские.
И про холопов с холопками…
И про сватовство этое, об котором я в первый раз слышу.
— Верно… верно… и значит, царевич потребовал, чтобы вы Зославу забрали?
— Так… — бабка ненадолго смешалася. — Верно он молвил… где это видано, чтоб царица будущая в Акадэмиях каких-то ошивалася? Чтоб по полю скакала в мужских портах… чего потом люди говорить будут, а?
— Действительно… аргумент…
— А еще ежель уморит кто?
— Кто? — скрипнуло креслице.
— Недруги. Завистники. Небось, каждой девке в царицы охота! А Зославушка у меня тихая, незлобливая… Потравят, после что?
— Что?
— Ничего. Не бывать мне царскою тещей, — сказала бабка, вовсе меня дара речи лишив. Значится, вот об чем она печалится.
Что царскою тещей не побудет.
— Да, понимаю… а вам очень хочется?
— Так… когда ж еще…
— Знаете, Ефросинья Аникеевна… — и такой у Люцианы Береславовны голос ласковый сделался, что у меня по спине мурашки побегли. А ну как даст она сейчас бабке огненным шаром по голове, аль еще какую волшбу учинит, спесь лишнюю сбивая.
У бабки ж сердце слабое.
Нет, я б и сама, конечне… но по-свойски, без чароплетства…
— …мне весьма любопытно было бы послушать… от близкого человека… я, безусловно, понимаю, что вас обязали хранить все в тайне… позволите угостить вас чаем? Травяной, я сама составляла. Слышала, что вы в травах большой специалист. Это по внучке вашей заметно…
— Она у меня разумница…
— Но молода… к сожалению, нынешняя молодежь несколько… как бы это выразиться, легкомысленна… полагают, будто бы сами способны со своей жизнью сладить.
Что за речи такие предивные?
А пятка вновь засвербела. И глаз левый задергался, меленько так, часто. Неприятственно — страх.
— …то из дому бегут… ищут чего-то… то любовь приключается с неподходящей личностью… пробуйте чай.
— Малиновый лист?
— Ежевичный… и еще немного цвета морошки…
— Вишневые веточки?
— Куда без них.
— Чабрец и душица… я одно кладу, чтоб аромат не перебивали.
— Несомненно, попробую в следующий раз. Спасибо за совет… — Люциана Береславовна говорила так, будто бы и вправду нуждалася в советах бабкиных. И теперь было в голосе ее нечто этакое… не боярское. Небось, так приказчик в лавку зазывает… разве что не кланяется.
С чего б?
Неужто про тещу поверила?
— Приятно встретить понимающего человека, — меж тем молвила бабка снисходительно. — Оно и вправду беда. Взопрется в голову девке, что влюбленная, и все… застить очи этая любовь, ни об чем слыхать не желают.
— Не понимают, что одной любовью сыт не будешь, — поддержала ее Люциана Береславовна.
— А то! Была у нас одна такая… супротив батькового слова пошла. Замуж выскочила за голодранца, а после плакалася, что в хате — шаром покати…
— Ужас какой!
— И этая… я пишу ей, пишу… нет, втемяшилося в голову, что любит… и кого? Пусть бы хорошего человека выбрала, уж тогда б я ей ни словечка не сказала. Благословила б, как оно есть… к ней же солидные люди сваталися, а она… выбрала голодранца. Ни кола, ни двора… ни совести.
Это она про Арея?
Да у нее самой совести…
— А еще и тать. Весь город только о том и шепчется, что он пятерых зарезал, когда от хозяйки сбегал. Она сама, не иначе, милостью Божининой спаслася… а еще и подворье спалил.
— Кошмар.
— Вот! Ксения Микитична уж до чего женщина учтивая… сама ко мне явилася… мы с нею чаи пивали, на брусничном листе и с клюквою сушеной. Оно кисленько выходит, но если с медком, только липовым, чтоб духмяный. Иного-то качества негоден будет, перебьет аромату…
— Учту…
А у меня и правый глаз заморгал, то ли от злости, то ли от беспокойствия.
Помню я Ксению Микитичну с ласковыми речами ейными, уж она-то отыскала слово верное, чтоб Арея очернить… и ладно бы, если б только его.
Ох, нельзя было бабку в столицу волочь.
Что теперь?
В Барсуках ей делать нечего, да и не выдержат родные Барсуки цельное тещи царской.
— И уж она-то так плакалась… просто-таки сердце рвалося… хорошая женщина… одна осталася, горемычная, с хозяйствием, с сыном малолетним на рукам. И с этим, прости Божиня… и ведь по-доброму… в дом взяла, хоть бы и обижена на мужа была. Но решила, что дитятко не виновное… только змею на груди пригрела.
Это кто там еще змеею был?
А Люциана Береславовна лишь вздыхает сочувственно.
— В доме от него никому спасу не было. А как на конюшню спровадила, чтоб поуспокоился да место свое понял, так он со злобы, не иначей, всех коней потравил…
— Невероятно…
И туточки я с Люцианой Береславовной всецело согласилася: быть того не может.
— Она ж потом в ноженьки царице кланялась… справедливости испрошала, чтоб защитила она ее и сыночка малолетнего…
…оный малолетний по полигону давече козой скакал… иль козлом правильнее будет сказать?
— …но не выдали… пригрели в Акадэмии… и что вышло? Задурил девке голову. А ей много ли надобно?
— Немного… так значит, Ксения Микитична вас с царевичем познакомила?
— Она ему сродственницею доводится, — сказала бабка шепотом. — Только сие тайна…
— Понимаю, но у нас с вами беседа приватная. И какие могут быть тайны между двумя знающими людьми. Все ж Ксения, пусть и родовита, но не особо умна… не чета вам… вы бы точно не допустили подобного в своем хозяйстве. И как вам царевич показался?
— Царевич?
— Вы ж беседовали с ним. Прекрасно осознаю вашу любовь к внучке, вы принуждать ее не станете, но будучи человеком умным, проницательным, сумеете убедить упрямицу… а убеждать стоит, если новый жених лучше прежнего. Красив ли?
— Ой, красив…
— Я и думаю, все ж таки царевич… каков он?
— Царевич, — повторила бабка.
— Верно, что царевич… лицо, наверно, гладкое и белое… волос темен, кучеряв… я-то сама не видела, но слышала, будто бы мелким бесом вьется. А густой — иные гребни ломятся, такой густой… ресницы темные. Глаза синие… да, все прямо так, как я себе представляла… нет, будь Зослава и вправду разумною, в вас, — вновь польстила Люциана Береславовна, а я глаза-то открыла, и вправду, лежу, что покойница.
Еще и схоронят ненароком.
— …она б первым делом про звание подумала. Про богатство, про то, как жить станет в тереме царском…
А ведь неспроста Люциана Береславовна этакую песню завела.
И с бабкою чаевничает, сидит, что подруженька лучшая, беседы задушевные ведет.
— …небось, славное дело, когда под рукою сотня холопов, и каждый услужить желает… от ваши-то, сразу видать, крепко дело свое знают… у редкой хозяйки такая дворня послушная. С домом досталися?
— Ох, что с домом… там три человека да и те калечные, кинули, кого не жаль. Остальных-то сама искала. Вона, Ксения Микитична поспособствовала. У ней-то ныне с хозяйством не ладится. Тяжко бабе одной, без мужика… продала задешево… девки-то ладные. Одна волосья чесать обучена. Другая опосля баньки кости так разомнет, что трещат, будто сахарные. Самое милое дело… а еще одна есть, говорливая, зараза, но зело умелая до малевания. Лицо набелит, бровь сурьмой подведет… красиво получается, от как я!
— Удивительно хорошо… — голос Люцианы Береславовны отчего-то дрогнул.
— Вот… а мужичок тот, пускай и неказист, зато поет — душа прям разворачивается. А потом сворачивается. Его она мне вовсе подарила. Как сродственнице. Будущей.
— Теще царской.
— Именно.
— Теперь, наверное, многие станут вашей дружбы искать…
— А то… как прознают, мыслю, прохода не станет.
— Так если Зослава еще согласится… она-то упертая…
— Розгою…
— Аргумент, — согласилась Люциана Береславовна. — Порой меня так и тянет воспользоваться… но вы уверены, что послушает? Все ж таки воли ныне много… не захочет по собственной воле Акадэмию покинуть, то и власти над нею у вас не будет… потому вы сразу уж розгою не грозитесь… расскажите ей про царевича, до чего хорош он… любая девка, небось, вне себя от радости была б, посватайся к ней такой красавец… чтобы волос светлый, прямой… глаз зеленый…
…она ж иное говорила!
Но лежу.
Глазами моргаю. Мизинчиком скребу простынь. А бабка, стало быть, агакает, мол, именно таков и есть царевич, и волос светлый, и прямой, и глаз зеленый… один, выходит, зеленый, а другой — синий.
Волосы тож прядками как у зверя-зебры.
Иначе как сие возможно?
— Или все ж рыжий?
— Не помню, — раздраженно ответила бабка. — Где моя девка? Пусть зовут немедля!
— А чай?
— Некогда мне тут чаи распивать! Девку возвертайте… а то… а то… стану тещею царскою, всех запорю!
— Какое у вас ожерелье красивое… тоже подарок?
— Не трогай!
Бабка взвизгнула.
И подскочила.
И грохнуло что-то… а после стало тихо. Только простыня с меня сползла.
— Живая? — осведомилась Люциана Береславовна и сама себе ответила. — Живая. Что вам сделается? Надо же… уже и плетение истончилась. И вправду, магия на вас плохо действует. что ж, надеюсь, бабка у тебя обычный человек.
И пальчиками щелкнула.
— Сейчас будет неприятно. Если хочешь — кричи…
Я рот раззявила, сказать, что не промолвлю ни словечка, но ноги скрутило. И руки.
И спину.
Задницу — паче всего… ох ты ж матушка моя… как вынести этакую муку. Еська как-то да вынес… не пикнул даже… и я вынесу… отойдет…
— Попробуйте сесть. Мышцы стоит размять… и да, пожалуй, массаж вам не помешал бы… — Люциана Береславовна и не подумала руки подать. Присевши, она собирала осколки блюда. — А ведь еще от матушки досталось…
— Мне жаль… — горло драло.
— Ничего… в приданом осталось… не те воспоминания, которые стоит беречь. Будьте любезны, как отойдете, положите на кровать вашу… родственницу.
Бабка сидела.
На резном махоньком стульчике с перильцами, подушками обложенная, наряженная, что… у меня прям дух выбило. Нет, я ведала, что в последнее время ей зело по душе пришлося наряды примерять, но чтоб ось так…
Платье парчовое, густенько каменьями расшитое. Не платье — броня прямо-таки. Рукав узкий, как рученька влезет, да порезанный. Из разрезов выглядвает нижняя рубаха, из шелку травянисто-зеленого, тоже шитого, но хоть без каменьев.
На плечах — шубка возлежит, с рукавами отрезными, атласом подбитая…
На шее — бусы в дюжину рядов.
В ушах — заушницы гроздями, как держатся…
На голове — шапочка меховая, перьями утыканая.
Да и сама-то хороша. Лицо набеленное, щеки — нарумянены. Брови густенько намалеваны, над переносицею сходятся, что крыла ласточкины. И губы красны, что у девки гулящее… стыд и срам!
— Мне… жаль…
Бабка застыла с приоткрытым ртом.
Некрасивая.
Немолодая, но не в том дело, а в выражении лица — будто и презрительное, и недовольное, и брюзгливое. Не моя это Ефросинья Аникеевна, не та, которую знаю.
Куда подевалася?
Но бабку я подняла, всперла на плечо и на кровать переклала.
Ноженьки сдвинула.
Рученьки на грудях сцепила.
— Это уже лишнее будет, — сказала Люциана Береславовна и осколки талерки на столик положила. — А теперь, Зослава, слушайте внимательно. Полагаю, вы заметили, что ваша родственница несколько… неадекватна.
— Переменилася, — буркнула я.
И стянула с бабкиной головы шапку с перьями.
— Не спешите, — Люциана Береславовна пальцами шевелила, будто нитки перебирала. — Полагаю, дело не совсем в ней… вернее, совсем не в ней… возьмите-ка коробку… нет, сначала причешитесь. Не хватало, чтобы волос на чертеж упал. Поверьте, от одного волоса порой многие беды приключиться способны…
