Глава 22. Где спасение — дело тех, кто в оном нужду имеет
Так мы и сидели.
Сидели.
Евстигней больше не заговаривал, но ноги скрестил, руки под зад подсунул, сгорбился. И тварюка точь-в-точь так же села. И вздыхала совсем уж по-человечьи, с печалею. Изредка посверкивал красным глаз, а свечение не гасло.
Оно даже пользительным, ежель разобраться, было: при свете шить всяк сподручней.
Я вот и шила.
Стежок за стежком.
Шила и думала… а и вправду, кто?
Гиштория старая, забытая… с Еськой-то оно случательно вышло, без злого умыслу, а вот Евстигней туточки неспроста очутился. Ежели б не очнулся он, ежели б не сумела я щита поставить, ежели б… остались бы от царевича к утрецу косточки белые и черепушка, навроде коровьей, которую тварюка подгребла к себе да баюкает, что дитя ляльку.
Ох ты ж…
Царица? Вот уж кто о царевичах ведал все…
Глупство, сама разумею.
Да и появись туточки царица, об этом бы все доведалися… тогда целитель, который Евстигнея лечил? Дядьки, учившие?
Не было в Акадэмии чужих.
Свои только.
Братья егоные?
Ох, дурная мысль, а из головы все не идет и не идет… а если… Евстигней и сам о том думает, оттого и глядит на тварюку да ничегошеньки не видит, будто ослеп, оглох… небось, это как если б я сама думать начала, что бабка моя запродалася ворогам…
Я головою тряхнула и на небо глянула.
Светлеет.
Вон, луна круглая поблекла, прорезались беленькие ниточки, будто Божиня иглою своею узор нового дня наметила. Каким он будет?
Ладно бы светлым да ясным, чтобы отлегло от сердца, да и, глядишь, придет кто… уберет тварюку, раз уж мы с нею управиться неспособные. Она, верно, об том же подумала и черепушкою по щиту саданула. Да так, что тот загудел…
Евстигней встрепенулся.
Плечо потрогал.
— Спасибо.
— Да не за что, — кровить оно перестало, знать, и вправду хорошим было заклятье, да только все одно рану промыть бы. Да и мази окопниковой наложить, чтоб не загноилося. А то ж когти тварь не мыла.
— Мне кажется, или она что-то задумала?
Тварюка поднялась и обошла щит. Она трогала его лапой, осторожненько этак… и трогаючи, бормотала чегой-то, знать бы, чего.
Шкура тепериче светилась вся…
И тварь, упавши на землю, потерлась о щит боком.
…по щиту поползли искорки.
— У нее мозгов нету, — я точно знала, мне Ильюшка сказывал, а он — книжная душа, чего сам не видывал, об том читывал.
— Но пакостить ей это не мешает.
Тварь заурчала и потерлась другим боком.
— Зося…
А я чего?
Я ничего… щит держится.
Только что-то неспокойно душеньке моей. Небо светлеет и светлеет… скоро и солнце появится, всякую нечисть прогоняя…
— Зося, скажи… твой щит… у тебя базовая стихия — огонь, верно? Если предположить…
От тут я и увидела, об чем он говорил.
Тварюка рушила мой щит!
Нет, не так… она из него силу тянула! Да это ж… это ж… как с докладу моего! Про силы который, про взаимодействие… я ж читала… точно читала…
Что там было?
Огонь и вода… вода и огонь… одно с другим не уживется, но в твари воды нету… и ветра, и земли. Ее сила мертвая, а про такую ничегошеньки в книгах писано не было. И значится, знание этое запретное, для студиозусов закрытое.
И как быть?
Тварюка заворчала и подморгнула Евстигнею красным глазом, будто девка, на сеновал зазываючи.
— Не люблю медведей, — сказал Евстигней, камушек подбирая. — Не прими на свой счет, Зося… считай, у меня к ним отношение предвзятое…
Ага.
Считаю.
И у меня самое ныне любови к медведям поубавилося, хотя ж понимаю, что в оное тварюке от истинного медведя одна шкура. Если уж кого и не любить, то некромантусов…
…тварюка повернулась на спину и лапою щит тронула.
Пасть приоткрыла.
Облизнулася.
Может, в голове ейное мозгов и не осталося — все ж Ильюшке я верила — но соображала ж она чем-то… неужто костью?
Искорки бегли.
Щит таял.
А тварь будто бы силов набиралась, вона, ажно бока залоснилися.
— Сожрет ведь…
Про щит сие было сказано, аль про нас с Евстигнеем, не ведаю, только я на небо глянуло в надежде, что авось выкатится солнце. Вдруг да тварь, как и положено нечисти приличное, солнечного света, Божиней благословенного, забоится? И сгинет где в пещерке… а ежель не забоится, так Архип Полуэктович, на полигон явившися и узревши нашее с Евстигнеем отсутствие, в беспокойствие впадет.
Искать примется.
И хорошо бы ему нас отыскать еще не сожратых.
— Зось, а Зось… — Евстигней поднялся. — Скажи, чего Кирей задумал?
— А он задумал?
— Задумал… я ж знаю его… хоть и азарин, но не последняя скотина… не скажу, что так уж мы с ним душой сроднились, но вот как-то не хотелось бы, чтобы он вляпался куда. У него голова, хоть и царская, но тоже одна. Лишиться ее на раз можно…
— А я почем знаю? — сказала и душой покривила, потому как знать-то и не знаю, но ведаю, у кого спросить и к кому приглядется.
— Да вот подумалось… ты не обижайся, конечно, но жениться на тебе Кирей точно не женится, — Евстигней повел плечом и поморщился, видать, болело крепко.
Пальцами пошевелил.
Сложил знаком хитрым.
И опустившися на одно колено, в землю пальцы упер.
— Нехороша? — я усмехнулась.
Сама знаю, что не хороша. Да и не было об том печали.
— Не для него… он у нас влюбчивый… бабник еще тот…
— Кто б говорил. На пару девкам головы морочили…
— Знаешь? — Евстигней повернулся, взглядом лукавым меня окинувши. И от этого взгляду ажно жаром обдало. Вот оно, значится, как. Мыслю, коль и вправду на девок он этак поглядывал, то девки неспроста головы теряли…
Я только рученькой махнула.
— Они сами заморочиться рады были. Мы никого не принуждали…
От дать бы ему по голове, да раненых бить неможно. Евстигней же глаза прикрыл. И рученькою правою на землю оперся. Левою же, раненою, рисовать принялся.
— Да и… мы не обижали тех, кого и вправду обидеть легко…
— А то ты знаешь, кого легко, а кого тяжко, — не выдержала я. От будет он мне тут гиштории сказочные рассказывать. Хватит.
Наслухалася.
— Не знаю, — согласился Евстигней. — Зато знаю, кого Кирей обычно выбирал. Ты не в его вкусе, Зослава… да и… если бы в его была, он не стал бы тебя подставлять с этим сватовством… своих дразнил? Похоже на то, но не только… не все так просто… думаю, еще что-то есть… а что — понять не могу.
— Может, тебе понимать и не надобно?
— Может, — согласился Евстигней.
Тварюка поднялась, рыгнула этак, сытенько, и драный живот поскребла, будто бы показвала, куда мы с царевичем в самое найближайшее времечко попадем.
Утроба у нее здоровенная.
Обоим места хватит.
— Говорю ж, неохота мне, чтоб он в своей задумке головы лишился… все ж…
Евстигней скривился.
— Болит?
— И болит… земля здесь почти умерла. Тварь эта не только из щита твоего силы сосет… из всего… и из земли тоже. Этой земли, считай, почти не осталось, чтобы живой… еще годик-другой и все… от этого больно по-настоящему… а царапины — ерунда. Перетерпится.
Он вытянул пальцы, взял горсточку песка, поднес к губам, зашептал…
Я не слушала.
Не желала еще чужих секретов, хотя ж этакому нас точно не учили.
— Когда щит рассыплется, уходи мне за спину, — велел Евстигней.
— А ты…
— А я как-нибудь…
— Я другой могу…
— Не можешь, со вторым она быстрей управится, это раз. И второе — мешать станешь.
А третье — не гоже мужику за бабьими щитами прятаться. Не сказал Евстигней, да я почуяла, чай, не дура. Спорить не стала, отступилася.
— Не думай, Зослава, — он сказал это, на меня не глядючи. — Я еще пожить хочу… в конце концов, глядишь, вспомню, кто и откуда. И тогда, быть может, пойму, почему все сложилось так, как оно…
Тварюка заурчала и язык вывалила, длинный, что тряпица, бледный.
Глаз сверкнул хитро.
Подцепивши когтем кусок кости, в другом глазу застрявшей, тварь потянула, вытянула и кинула в нас… кость от щита отскочила, да только задрожал он к немалому твари удовольствию. Нет, а если и вправду мозгов у нее нетути, то чем тогда думает?
Или не думает?
— Уходи к камням. Постарайся забраться повыше. И если увидишь, что меня загоняет, отвлеки… пара-тройка огненных шаров помогут.
Евстигней погладил песок на ладони.
Неужто на него надеется?
— Хорошо…
Не время ныне спорить, да и было б с чем.
Солнце показалося за мгновенье до того, как щит мой, столь бережно ставленный, рассыпался. Вот был он. И вот не стало.
Ушел в тварюку.
А та лишь срыгнула, как мужик после стола хорошего, да оскалилася. Мол, куда вы ныне от меня денетеся. И вправду, куда? Ныне то видела я и каменья, грудами наваленные. И стволы дерев подранные. И косточки… и высокую ограду, с валунов сложенную. Этакую и тварюке не разметать, не порушить. Стоит стена, а поверху еще железный забор высится, узорчатый да с пиками поверху. От же…
— Зося, задержи дыхание, — велел Евстигней и, сжавши песок в кулаке, кинул его в оскаленную морду. Вылетел песок и… загудело, заревло дурным голосом.
Не песок — пчелиный рой растревоженный.
Иль буря, каковая раз в сто лет случается.
Поднялась.
Завихрила, закружила. Впилась в шкуру линялую сотнями игл, прошила наскрозь. И тварь взвилась на дыбы, силясь вырваться.
Не пускала буря.
Кружила.
Рвала.
Летели клочья шерсти.
И темная жижа, будто кровь…
— Давай… — Евстигней схватил меня за руку. — Беги… на забор попробуй, там она точно не достанет…
Я только юбки подхватила.
Ох ты ж, оборони Божиня… тварюка плясала, буря ревела, а стеночка заветная навроде и близехонько была, но попробуй, дотянися.
Бежала я легонько.
Ноги сами несли. И Архип Полуэктович, мнится, доволен был бы… ох, найдет он нас… повинен… и спасет… ибо неохота мне помирать смертею, мало что лютою, так еще и преглупого свойства. Это ж надо, чтоб угораздило так…
Евстигнееву руку я не выпустила.
Коль спасемся, то разом. Не хочу после братьям егоным в глаза глядеть да говорить, что помер он, меня от твари защищая… гудение стихало.
Тварь выла.
Скуголила.
Но жила.
Стенка заветная перед самым носом выросла.
— Давай, — Евстигней к ней спиною прижался. Дышал он часто и быстро, да не от бегу. Волшба егоная, видать, многие силы потянула. — Ты сумеешь. Цепляйся за выступы и…
— А ты?
Как бросить?
— А я… — он плечом дернул. — Швы разойдутся. Жаль будет… аккуратные…
Швы, значится.
Я встала.
Нет уж.
Коль помрем, то вдвоем. И то, где это видано, чтоб девки приличественные по стенам тараканами лазили.
— Зося, не дури, — попросил Евстигней, руки вытягивая.
И заскрипела земля, пошла трещинами, вспучилася пузырем под тварью да схватила ее за ноги. И зверюга заревла, забилась, выбираясь из ямины.
Будь та поглубже…
Стихал песчаный вихрь.
А Евстигней покачнулся и оперся спиной о стену. Сел бы, да придержала. Не гоже царское особе на земле валяться.
— Дура ты, Зослава, — сказал он и носом шморгнул, а из носу того кровяка ручьем хлынула.
— Какая уж есть.
— А у меня сил больше не осталось… если вдруг выберемся… мало ли, чудеса бывают…
Тварюка выкарасталась из ямины и медленно подступала к нам. Безмозглая, а сообразила, что деваться нам некуда. Она прихрамывала, и единственный глаз почти потух, и свечения поубавилося…
— …помалкивай, что я тут… нам такого знать не положено. Вот мы и не знаем, — Евстигней все ж наклонился, горсточку камней подбирая.
Ему знать не покладено, а мне… я и не знаю.
Вот про щиты — это да. И поставлю новый, уж не ведаю, как надолго хватит его, а порой и кажная минуточка золотого дороже.
Про шары огненные, каковые тварюка есть, что мыша крупу.
Про… про плеть, но с нею у меня никогда не ладилося. Силушки-то довольно Божиня отмерила, а вот умением я обделенная. Силилася-силилася, да ничегошеньки на том практикуме и не высилила… а если… не, дурная мысля, не иначей, как со страху в голову вбилася.
Зудит.
Гудит.
Мухою надоедливою осенней.
Сила… она ж сила и есть… как молот кузнечный. Небось, при умении им и подкову сотворить можно, и цветок железный. А шваркни молотом по голове, и всяк загудит… и ежели я… как учили…
…я закрыла глаза.
Так-то оно спокойней, ежель не видеть тварюку, которая ухмыляется, дескать, скоро свидимся, Зослава. И обниму тебя так, что косточки сахарные захрустят.
Нет уж.
Сила… с медитациями у меня по-прежнему не ладилося. И в классе учебной не спешили раскрыться внутренние потенциалы и возможности. Но ныне — вот и вправду переполохалася я знатно — почуяла вдруг силу свою.
Огненным комом.
И ветром.
И землею сразу, ветром тем иссушенною…
Была она сила, что колодец бездонный. Ведрами черпай, кадками — а все одно не вычерпаешь, не высушишь. И я потянулася к ней.
Выпустила.
Выплеснула в оскаленную харю тварюки вихрем огненным, бурей ледяною. Как оно выходило все и разом — сама не поняла, да только вышло.
И загудело пламя, вцепилось в шерсть… может, конечне, саму силу тварюка и пила, но от огня шарахнулася. А он, вцепившись в шкуру, пополз вьюнком рыжим. Запахло паленой шерстью, травами и зельями, будто бы вновь загорелася лаборатория.
— Зослава…
А земля вдруг закрутилась-завертелась. И небо покачнулося, точно вот-вот рухнет и аккурат на мою дурную голову… солнце выглянуло.
Нас же не хватилися.
Позабыли?
Или не сподобилися отыскать… скорей бы сподобилися, а то ж и вправду… косточки белые, сахарные. И с бабкой так и не замирилася. Надо будет показаться в доме, который навроде и мой, а все одно чужой, потому как мой истинный в Барсуках остался. Эти ж палаты — дареные, а что жаловано царскою рученькою, то и разжалованным быть может.
— Зослава… остановись, — голос Евтигнеев доносился по-за бурю огненную.
А хорошо горит.
Вот бы все полыхнуло… камни эти… да так, чтоб потекли слезами гранитными, хотя ж люди кажуть, что камень не способен плакать. Огня мало.
Мало.
Не хватит на тварюку, вона, катается, сбивает пламя, а не собьет. Цепкое оно у меня.
Голодное, что волк по зиме.
— Зослава, остановись!
Зачем?
Солнце вон горит. Пылает. А я чем хуже?
Солнце — это звезда, так Мирослава сказала. Но каждому ведомо, что Солнце — это свет в Божинином оконце. Сидит она, прядет пряжу из сотен жизней, а потому свечей палит много: надо ж разглядеть, кому и чего дать.
Каждому по заслугам.
— Зослава… — голос отвлекал от мыслей премудрых. Вот же, кажная мне по нраву ныне была. И сама себе дивилась, до чего разумна, до чего прозорлива сделалась… а всего-то год отучилася.
Что ж после будет?
— …извини, но…
И солнце, то ли звезда, то ли хоромы Божинины с нею разом, рухнули да прямо мне на темечко. Отчего стало темно и спокойно.
Последнее, что помню — скулящую тварь, которая, на брюхе распластавшися, ползла к нам.
