Как большинство романтических личностей, Нанаец любил петь песни и сочинять стихи. Давно известно, заниматься этими делами человека заставляет любовь, глубокая вера во всё светлое, во всё хорошее или тоска от безверия и отсутствия надежды. Нанаец пел от любви. Он не мог отличить ноту «до» от ноты «фа», голос его не был приспособлен к передаче звуков разной высоты, он не умел брать дыхание, чтобы хватало на несколько тактов, но это не играло никакой роли, когда на него вдруг накатывало. Происходило это крайне редко, в минуты, когда было трудно выдержать ощущение накопившегося счастья, когда требовалось хоть немного, но освободиться от него, выпустив порцию хорошего настроения наружу. Он пел, когда взгляд на мир давал такой импульс энергии, взбадривающей его тело и душу, что не петь было просто нельзя.

Нанаец чувствовал за собой отсутствие слуха, поэтому очень стеснялся. Он принимался петь лишь в моменты полнейшей безопасности со стороны незнакомых проходимцев, чтобы никто не возмутился в ответ на его концерт. Наклонив голову вперёд, нахмурившись, так что сдвинутые брови топорщились рядом, сойдясь над крупным широким носом, он начинал громко, с большим напряжением кричать, представляя, что поёт. Мажор и минор в его исполнении звучали одинаково бесстрастно, характер песни выдавало лишь выражение лица Нанайца, которое делалось то величаво-торжественным, то скромно-печальным.

Иногда он включал в число своих слушателей жену, очарованную звуками его голоса ещё в молодости, двух дочерей, обожавших отца и без музыкальных способностей, и родителей жены, относившихся к нему весьма уважительно. В Новый год, на Восьмое марта и в День Конституции Нанаец чувствовал себя особенно расслабленно и умиротворённо. В эти дни собиралась вся семья. Ужинали за праздничным столом, вели неспешные разговоры и слушали выступления главы дома. Переполненный ощущением счастья, пропустив пару рюмочек, Нанаец начинал петь. Все тотчас умолкали, глядя на него с невыразимым восхищением, и наслаждались пением до тех пор, пока кто-то по неосторожности не пускал тихий смешок в праздничную атмосферу. Тут Нанаец умолкал. Сначала он принимал вид растерянного человека, которого перебили на самом интересном месте, а потом принимался смеяться вместе с остальными.

Тесть с тёщей, обессиленные от восторга и смеха, остаток вечера доказывали своему зятю, как великолепно он поёт.

— Ну а то, что не всегда можно узнать песню, — кричал тесть, — говорит не о твоих певческих способностях, а о нашем жутком, пещерном невежестве, поверь!

Нанаец, разумеется, не верил, но и не обижался, видя, что любим.

Что касается поэзии. Стихи он писал нечасто, тоже под счастливым настроением, когда уже и песни не хватало, чтобы выразить радость от жизни. Однажды сочинил ёмкое по выразительности четверостишие к Восьмому марта и посвятил его тёще, так как именно она находилась рядом с ним в этот знаменательный момент, угощая холодцом и горчицей. Слова пришли к нему неожиданно, застав врасплох, но зато настолько верные и точные, что Нанаец даже ничего исправлять не стал. Он быстро начеркал стихотворение на салфетке и громко прочитал:

Тут он посмотрел на примолкнувшую тёщу и, увидев ошеломлённое выражение её лица, решил заменить последнее слово, записанное на салфетке, на другое, менее значительное, но более вежливое по отношению к слушательнице. «…Ничего!» — воскликнул он победоносно. Когда женщина услышала конец стихотворения, она в ту же минуту ушла не оглядываясь в большую комнату, упала на диван и стала плакать, закрывшись руками. Нанаец испугался и побежал за тестем. Тот прочитал стихотворение и тоже упал на диван рядом с тёщей, и тоже начал плакать. Нанаец окончательно расстроился и хотел было бежать за соседями, чтобы и им дать прочитать свой опус, но тесть оторвался от тёщи, с которой он уже обнимался, поддерживая её в этой нечаянной истерике, и прокричал сквозь слёзы:

— Стой! Не ходи! Это семейное дело!

Нанаец остановился на пороге, а тесть утёр кулаком слёзы и уже спокойнее сказал:

— Ну удружил! Ну отчебучил! Ну, злодей, как это тебе удалось?

Тёща подняла своё раскрасневшееся мокрое лицо от диванной подушки и сквозь мелкие всхлипывания пролепетала:

— Ты невероятно талантлив… — И неожиданно принялась что есть мочи хохотать.

Жене Нанаец стихотворение тоже показал, она была филологом, поэтому могла оценить творчество по иным, нежели это сделали её родители, критериям.

— Потрясающий реализм! — не скрывая удивления, воскликнула жена. — А самое главное, соблюдён ритм, невзирая на вынужденную редукцию слова! И при этом не утерян общий смысл, что невероятно важно.

Она поцеловала счастливого Нанайца в щёку и пообещала, что прочтёт стихотворение девочкам, когда они подрастут.