– Ты глянь, какая гранёная. – Перебирая в ранце провизию, Прохор вытащил на свет прохудившийся пакет с гречкой. – Будто её не в Гомеле лущат, а в Амстердаме мастачат, навроде солитеров. – Он аккуратно развернул запасной холщовый мешочек, пересыпал в него крупу и туда же вытряс из ранца просеявшиеся остатки.

– Эту гречку, сержант, путём долгой селекции вывел грек Пифагор, сын Мнесарха, – серьёзно поведал некитаевскому денщику полковник Барбович.

– Да ну? – бесхитростно удивился штурмовик. – Это тот, у которого портки на все концы равные?

– Тот самый, – подтвердил Барбович и подмигнул Некитаеву. – Неспроста же она – гречка и к тому же, сам видишь, какая геометрическая. Трудности у него, понимаешь, с харчами были – от бобов-то он, как и от мяса, отрёкся, а рис китайцы тогда под большим секретом держали, да и макароны Пиноккио ещё не запатентовал, фуганком его дери.

– Мясо – это понятно, – рассудил Прохор, – Толстой вон тоже травоядный был. А чем ему бобы не угодили?

– Бобы, сержант, по великому уму своему Пифагор считал равными человеку – будто бы вышли они вместе с людьми из одного перегноя, с одного корня, так что и касаться их нельзя, словно человечьего мяса. Ну а тех, кто их ел, он, натурально, держал за антропофагов.

– А это что за скотина?

– Это, сержант, такое греческое отребье, что-то вроде нашей Яги. Та тоже: только Ивашку подловит – враз его на лопату и в печь. – Барбович, привалясь спиной к стволу акации, чья крона, точно волосяными колтунами, была усыпана гнёздами ткачиков, закурил папиросу. – Впрочем, по другой версии, бобы ему напоминали срамные члены. Ты, сержант, такие у кого-нибудь видал?

Прохор озадаченно поскрёб затылок.

– То-то и оно. А ты, Иван? – Барбович повернулся к Некитаеву, но тот промолчал, вытирая смоченным платком загоревшую под африканским солнцем шею. – И где он только нашёл такой прибор… Но гречка удалась ему что надо – без сраму.

– Шутить изволите, ваше благородие, – осклабился сообразительный Прохор.

Позади, на севере, остался Аденский залив, солёный и ласковый, как проститутки в Джибути, прикормленные французской военно-морской базой, – сколько ни плещись, вылезать из него не хотелось, как из утробных материнских вод. Однако вылезли, обсохли и перевалили за высокий сбросовый берег с раскиданными по горам террасами, где среди прочей флоры то и дело встречалась босвелия – ладанное дерево. Где-то тут в незапамятные времена лежала страна Пунт, куда во славу фараона Сахура сорок пять веков назад посылались суда за драгоценной древесиной, электрумом, миррой и ладаном. Барбария не изменила своей древней славе – шестьдесят процентов мирового производства благовонных смол по-прежнему оставались за ней.

Прибыв самолётом в Джибути, господа русские на третий день, манкируя границей французской территории, добрались верхом на дромадерах в Зейлу. Собственно, границу строго никто не опекал, так что одолеть её было делом нехитрым. Пришлось, правда, дать изрядный крюк – в ближнем приграничном ущелье жили ядовитые пауки, от укуса которых у человека умирала душа, а тело оставалось жить дальше, как сон, в котором кончились сновидения. Судя по бесстрастным проводникам сомали, медлительным и тусклым, словно севшие батарейки, это было чистой правдой.

Прибрежная равнина от Зейлы до Берберы представляла собой унылую пустыню – здесь изредка встречались рыбацкие деревеньки, где, кроме тунца и сардин, жители промышляли жемчугом и перламутром, да по долинам временных, пересыхающих за зиму рек, на местном наречии именуемых «туги», росли лесочки из пальм, молочаев, акаций и прочей мимозы. Оживляли пейзаж лишь ступенчатые горы на горизонте.

Плато за горами прелести ландшафту не прибавило (утешили аисты, прилетевшие на зиму поклевать здешней саранчи) – однообразная волнистая степь с колючим кустарником и скудными островками зелени, которая, собственно, была какой угодно, но только не зелёной. Окраска её выглядела непривычно сухой и совсем не лоснилась. Добро хоть эта незелёная зелень давала изредка рваную тень. Весь этот край походил на засохшего, редкого вида мотылька, которого интересно рассматривать, но потом он крошится в руках и пачкает брюки.

Господа русские выдавали себя за путешественников. Впрочем, на первом этапе своей миссии они ими натурально и являлись. Из бумаг Географического общества, которые имелись у них на руках, следовало, что учёные мужи с отменной армейской выправкой намерены пересечь Сомалийский полуостров от Берберы до Кисимайо, производя в пути кропотливое землеописание и сбор образцов туземной живности и флоры (способный ко всякому делу Прохор порою даже брал в руки листы рисовальной бумаги и чертил углём африканские пейзажи). В действительности им предстояло детально изучить здешние палестины на предмет грамотной организации небольшой локальной войны. Такая служба.

…Вначале их было четверо, не считая проводников и верблюдов, однако в Зейле денщик Барбовича вопреки всем проведённым прививкам подхватил какую-то скверную хворь, отчего язык его покрылся шерстью, а тело пожелтело, раздулось, как бычий пузырь, и потеряло способность передвигаться самостоятельно. Это было совсем некстати.

– Может, шилом проколоть? – предложил действительный член Русского географического общества Прохор.

– Жалко, – помилосердствовал Барбович. – Околеет ещё. Будешь один, как Труффальдино, нам с Иваном сапоги дёгтем мазать.

– Жалко – у пчёлки в попке, – буркнул под нос Прохор.

– Ты обижульки-то не строй, – предупредил Барбович, – не с девками на посиделках.

Некитаев согласился – постановили болезного денщика не прокалывать. Поскольку никто не знал, много ли времени потребуется бедняге, чтобы сдуться до уставной величины, решили передать его под надзор врачу в Зейле – и в самом деле, не катить же его перед собой до Берберы, как шестипудовую тыкву. Слава богу, отыскали русского доктора, отбывавшего невесть за какой грех повинность в международном госпитале Красного Креста. Оставлять больного на иноземца было решительно невозможно – разумеется, не из великодержавного чванства, но исключительно из интересов дела. А интересы дела требовали сохранять в тайне цели миссии и не доверять никому. Ни кочевникам сомали, ни суахили, ни чёрту, ни серафиму, а прежде всего – англичанам.

В англичанах, собственно, и было всё дело.

Сто лет назад Британия в Трансваале едва не проиграла войну бурам. Ей потребовалось два с половиной года, чтобы принудить к сомнительному миру в четыреста раз слабейшего врага и добраться наконец до алмазов бурских республик. Счастье Англии, что никто не вмешался в эту войну, иначе б ей как пить не миновать разгрома. В результате для всего света открылся тайный недуг Альбиона – его внутренняя неготовность к большим войнам, его духовное одиночество не только в Европе, но и среди собственных колоний, которые оказали ему не многим более поддержки, чем враги. Это был серьёзный урок. Дабы избежать подобных конфузов в будущем, Лондон собрал конференцию первых министров британских колоний, дабы решить вопрос образования всебританской федерации, вопрос устройства огромной империи из хаоса подвластных Англии земель – раз уж решено вводить в органический план своей жизни вражду, то империя, несомненно, выгоднее всякой автономии. Предложенная идея была чрезвычайно проста: в своих пределах Британии не тесно, вместе с колониями она представляет ещё не сложившийся, но замкнутый мир, который мог бы прекрасно существовать без участия остального человечества. Здесь представлены все широты и долготы, все климаты и почвы; тут есть житницы хлеба и поставщики мяса, рынки шерсти и хлопка; все металлы и минералы в этой империи – свои. Сама же Англия в состоянии завалить фабрикатами полмира. Все элементы системы были налицо, оставалось их уравновесить, и тогда возникло бы идеальное «замкнутое» государство, о котором мечтали философы. Перестав зависеть в хлебе от американцев и русских, в лесе – от норвежцев, в шёлке – от французов, Британская империя отделилась бы от человеческого рода, ничего не покупая у соседей и продавая им только свои излишки. Идея эгоистичная, безнравственная, но, безусловно, выгодная. В государственном смысле реализация этого проекта обещала в будущем из распылённых британских владений составить силу, господствующую на земле. Впрочем, скептики на примере Североамериканских Штатов пророчили этой затее провал. И они оказались правы – английские колонии уже изрядно обмещанились и впали в полный коммерческий материализм; кроме того, наравне с метрополией были они старой купеческой крови и в результате, переторговавшись, разошлись без сделки. После, как известно, колонии вовсе отпали от old merry England и, обретя полную независимость, стали жить своим уставом.

Однако то, что в своё время не удалось Англии, впоследствии удалось России. После воссоединения Гесперии и Востока первыми же консулами был принят жёсткий план развития и обновления хозяйства. Произведя осмотр пределов державы, специалисты выяснили очевидное – нет решительно ни одного промысла, который нельзя было бы поставить собственными средствами. Более того, исчезни вся цивилизация – одного Петербурга будет достаточно, чтобы целиком восстановить её. В результате этих открытий Россия уединилась от мира в своих огромных границах, отказавшись от торговой дани Европе, ибо обмен сырья на фабрикаты в действительности равносилен промену капитала на проценты, не говоря уже о том, что страна, отпускающая сырьё, торгует, в сущности, собственной кровью. Следуя плану, разработанному депутатом Думы Михаилом Меньшиковым, впоследствии павшим от руки не то сикария, не то карбонария Бронштейна, был взят под строгий контроль отток капитала за рубеж, взвинчены таможенные сборы на привозные товары, налог на право внешней торговли сырьём поднят до таких пределов, что предприятие это потеряло всякую привлекательность, и, наконец, одним махом вполовину сокращена квота на экспорт зерна. Признаться, поначалу страну здорово тряхнуло, так что многим пришлось перепоясаться потуже. Прокатилась волна банкротств и биржевой паники. Однако, вопреки всем опасениям, скорым результатом предпринятых действий явился стремительный подъём производства – на страну как по щучьему веленью упал тот рынок, отсутствие которого ещё недавно угнетало всё русское хозяйство. Быстро обнаружилась глубокая ложность суеверия, будто бы коммерческие отношения с Европой есть источник российского богатства. Оказалось, напротив – отношения эти скорее источник бедности: любой привозной товар уходит домой с прибылью, каждый франк кредита возвращается к своим Елисейским Полям обросший русской копейкой. Но поговорка «Купишь уехал в Париж, а в кармане остался шиш» очень скоро перестала быть актуальной – теперь весь русский «купишь» оставался дома. А как известно, если богатство тратится в своей стране, оно не тратится вовсе, а в общей сумме только прирастает. Купцы и дельцы, занятые прежде вывозом сырья, недолго попели лазаря и смирились – капиталу было всё равно, чем торговать, и вскоре он принял другие, внутренние пути. Как водится, кто-то прогорел, кто-то набил деньгу – не без того. Излишки зерна, оставшиеся в России, привели к падению цен на хлеб, что, в свою очередь, привело к стремительному развитию животноводства, сокращению запашки и удешевлению земли. Появился лишний хлеб – в деревнях стали играть лишние свадьбы, народились лишние рты. В целом государственное богатство выиграло совершенно в тех же отношениях, в каких рассчитывала выиграть Британия, устраивая замкнутую федерацию. Не прошло и пятнадцати лет, как народ Российской империи почувствовал себя свободным и уверенным настолько, насколько может быть свободным и уверенным народ, зависящий единственно от своей природы и самого себя. Только такие люди способны искренне воскликнуть: «Мы никого не боимся, кроме Бога!» Разумеется, именно так российский народ и воскликнул. А какой бы сдержался?

В свои лучшие времена англичане владели Барбарией. Так было до тех пор, покуда мулла Мухаммед бин-Абдаллах не объявил себя махди – спасителем мира, призванным восстановить попранную справедливость, – и под зелёным знаменем Омейядов не поднял местные племена на мятеж против британцев. Десять лет в Барбарии с переменным успехом шла безжалостная война. Люди убивали друг друга с такой лёгкостью, будто играли в игру и по правилам этой игры каждому полагалось три жизни. В конце концов махди Мухаммед и его неистовые скотоводы взяли верх – они прогнали англичан, выбили из Миджуртини, Ногаля и Оббии итальянцев, отторгли у Кении, оставшейся за британцами, провинцию Джубуланд и, уже разучившись делать что-либо, кроме войны, повернули боевых верблюдов в сторону христианского Аксума. Они прошли по абиссинским землям вплоть до города Доло, когда барбарские шииты, объединённые по городам сетью религиозных братств, отказались признавать в бин-Абдаллахе своего двенадцатого имама. Вспомнив заповедь святого Джафара Правдивого, гласившую, что лучше отдать собственное дитя на вскормление еврейке или христианке, чем врагу дома Али, шииты под белым знаменем выступили против самозванца. В стране началась долгая гражданская брань. Через два года межконфессиональной бойни, время от времени переходящей в сведение давних племенных счётов, в драку ринулась ещё одна сила – на берег измождённой Барбарии, густо усыпанный непогребёнными костями, высадился десант занзибарских хариджитов. В руках у них были ружья, заряженные жемчугом, дабы лицемерам веры воздалось по делам их, и богоотступников постигла перламутровая смерть, а над фанатичными головами хариджитов трепетали красные знамёна.

Неизвестно, сколь долго продолжалось бы это побоище, но тут, следуя доброй фольклорной традиции, пришёл полномочный лесник и выгнал всех из леса. Могучего лесника звали «Синклер ойл корпорейшен» – англо-американская компания. Дело в том, что в барбарском местечке Кориолай из скважины брызнула нефть.

Как раз на ту пору после шестнадцатилетней засухи оправился Аксум – оправился и пожелал вернуть назад свои утерянные земли. Планирование операции проводилось при непосредственном участии Русского географического общества, куда срочно были приняты Некитаев с Барбовичем, отважные исследователи Табасарана, а также их высокоучёные денщики, понятия не имевшие, чем муссон при столь схожих серединных «с» отличается от пассата, и убеждённые, что Гвардафуй – это мужская набедренная повязка. В случае счастливого исхода дела Аксум воссоединялся с южными провинциями, а Россия заметно укрепляла свои позиции в Восточной Африке – акционерное общество «Братья Черепановы», обойдя французов, получало концессию на строительство в Абиссинии железной дороги, а непременным условием мира Аксума с побеждённой Барбарией должно было стать требование о передаче нефтяных разработок русским добытчикам.

Накануне они миновали городок с неподатливым, упирающимся во рту названием и теперь направлялись в сторону Гондолибы, где, по легенде, надлежало пополнить запас воды и провианта. С самого начала отказавшись от машины, шли медленно, верблюжьим шагом – предполагалось, что землепроходцев манит глухая беспутица. Некитаев держался иного мнения: заботить их должны не булыжники и гербарии, а дороги, коммуникации и колодцы, да и действовать надо быстро – британец не дремлет. Хотя приноровиться к местности, конечно, не мешало. Одно утешение – Гондолиба находилась уже на территории Аксума и оттуда до Ферфера можно было прокатиться с ветерком. Видимость гербария, к слову сказать, обеспечивал Прохор, прессуя былинки между страницами шикарного тома «Путешествия по Замбези» Давида и Чарльза Ливингстонов (туда же он складывал скорпионов, богомолов и ящериц), а минералы после болезни денщика Барбовича никто не собирал вовсе.

Ближе к вечеру встретили табун синих цесарок, и Некитаев с Прохором, потянув из седельных кобур карабины, отстрелили головы паре самых упитанных. По такому случаю устроили привал – как-никак, почти курятина. Спешились под низкорослыми акациями с колючими плоскими кронами, возле которых, точно гнилой клык земли, торчал трёхсаженный термитник. Два проводника, отказавшись от предложенной цесарки, которой предпочли сушёную саранчу, занялись верблюдами – эти худощавые, калёные, как кофейные зёрна, люди до спеси гордились принадлежностью к роду не то гадабурси, не то хавийя, что было разом забавно, трогательно и жутко – русские господа никак не могли постичь пафос их гордыни, коренящейся в дремучих доисламских глубях куда глубже той поры, когда Абу Хасан Али ибн ал-Хусейн ал-Масуди впервые описал в своих трудах Барбарию, а придворный картограф Роджера II, короля Обеих Сицилий, Абу Абдаллах Мухаммед ибн Мухаммед аш-Шериф ал-Идриси выгравировал её имя на своей знаменитой серебряной карте. Кажется, в те времена, когда звёзды ещё не вышли на небо из морских раковин, а верблюды носили на голове кручёные рога, какие носят антилопы куду, люди племени, из которого вели свой род проводники, были чёрными пятнами на шкуре быстроногого пардуса, в то время как остальные люди – всего лишь газельим помётом…

– Мы занимаемся ерундой, – сказал Иван, насаживая на прут кусок курятины. Пламя в очаге, сложенном из обломков известняка, поутихло, и теперь цесарку, не пересушивая мяса, можно было отлично испечь на углях. – Надо быстро разыграть три карты. А что это за карты – и к графине не ходи: Бербера, Могадишо, Кисимайо. Кто держит эти порты, тот держит страну. Англичане смогут подойти только сухим путём – через Кению. Но если мы не будем волынить, то обуем их на обе ноги.

– Расскажи это нашему советнику, что сидит во дворце у негус-негеста и рыгает над персиками, – отозвался Барбович.

– Я свяжусь с ним из Гондолибы. Сейчас на всё дело хватит трёх-четырёх абиссинских бригад и батальона наших штурмовиков, но если британец учует неладное, подтянет флот и оповестит барбарцев – негусу придётся выставлять всю свою императорскую рать.

– Это точно, – согласился Барбович. – Только советник наш трусоват и поперёк штабных прожектов не попрёт. Так что мыкаться нам во славу русской науки до самого ихнего Кисимайо и тянуть кота за семенники… – Ловким ударом он проткнул остриём ножа сунувшуюся было из-под камня здоровенную сороконожку и стряхнул её под ноги Прохору. – На-ка, сержант, схорони в гербарий.

Прохор брезгливо наколол на свою финку извивающуюся, гнойного цвета тварь.

– Давай, брат, давай, – подбодрил изверг. – Хозяйство вести – не мудями трясти.

– Вот аспид! – аттестовал Прохор не то сколопендру, не то Барбовича и с надеждой обратился к Некитаеву: – Ваше благородие, воевать-то будем?

– «Носорогу некуда вонзить в него свой рог, тигру негде наложить на него свои когти, а солдатам некуда поразить его мечом. В чём причина? Это происходит оттого, что для него не существует смерти», – на память процитировал Барбович кого-то из китайцев. – Ваня, тебе не кажется, что это про сержанта?

– Под лежачий камень вода не течёт, – оправдался за нетерпение Прохор.

– Вот и хорошо, – сказал Барбович, – пусть тебе будет сухо.

Пока ставили палатку, звезданула ночь. Перед сном Иван прошёлся окрест и застал у верблюдов только одного из проводников. Не было и одного дромадера. Оставшийся туземец, ведущий своё родословие от пятна со шкуры пардуса, с помощью немыслимых телодвижений, на какие способны только африканцы, разъяснил, что сотоварищ его отправился на промысел дичи, – будучи поверхностно знаком с местной фауной (в основном по животным вкраплениям в «гербарии» Прохора), Иван не понял – какой именно. Выглядело это по меньшей мере странно: во-первых, харчи прижимистым проводникам оплачивало Географическое общество, а во-вторых, хотя луна на небе выкатилась что надо, представить себе успешную ночную охоту в здешних колючих кустах Некитаев был не в силах.

Тем не менее утром у проводников действительно объявилась туша геренука, по какому поводу они заявили (в отличие от компатриота ночной добытчик знал двадцать восемь слов по-английски), что маршрут следует немного сместить к западу, так как там в трёх часах пути есть деревня, где они могут продать мясо.

– Крохоборы, мать вашу! – в сердцах плюнул Барбович.

Однако деваться было некуда.

Часа через три и в самом деле появились слепни, что, несомненно, говорило о близости воды. Судя по карте, колодец, где скотоводы поили свои стада, отары и гурты, напротив, должен был находиться на востоке, в Эйке, но слепни этого не знали и, накружив отвлекающих петель, иезуитски жгли прямо сквозь пропотевшие гимнастёрки. Вскоре у подошвы холма, почти вровень с плоскими купами акаций, показались крыши сборных домишек колониального образца, одна из которых ко всему была оснащена спутниковой антенной. На туземную деревню, где домами обычно служили каркасы из жердей, покрытые сухой травой и верблюжьими шкурами, это совсем не походило. Почувствовав неладное, Иван обернулся к Барбовичу, и тот, не говоря ни слова, понимающе кивнул. Затем замыкающему Прохору жестом было велено исчезнуть: в разъяснениях штурмовик не нуждался – он подхватил карабин, бесшумно, как сыч, спорхнул с седла, и через миг только прах курился на том месте, где сапоги его коснулись земли. Проводники не оглянулись и, надо думать, ничего не заметили.

Посёлок состоял из трёх щитовых бунгало с верандами из мангрового – не по зубам термитам – дерева, артезианского колодца, питающего изрядных размеров пруд, и нескладной хозяйственной сараюшки. Под выцветшим брезентовым навесом стояли два джипа; рядом туземец ловко освежёвывал вздёрнутую на акации тушу геренука. Ночная отлучка проводника, геренук, которого едва ли можно подстрелить ночью, смена маршрута… В голове Некитаева мгновенно сложились части мозаики.

– Время разбрасывать камни, гранаты и бомбы, – вполголоса отметил он.

– Где наша не пропадала! – бодро откликнулся Барбович.

При виде гостей трое белых неспешно сошли с веранды ближнего бунгало. Они улыбались, но Иван видел на веранде четвёртого – с винтовкой. Оставалось невозмутимо хранить спокойствие, если только возможно хранить его как-то иначе… Вероятно, кто-то подал знак, потому что из соседнего бунгало вышел ещё один человек. Он был скверно сложён, будто под кожу ему набили пух и кто-то на нём уже отоспался, но при этом явно имел начальственный вид.

– Хау ду ю ду, джентльмены, – сказал старшой по-английски, хотя уже лет двадцать языком международной дипломатии считался русский, на который он, впрочем, тут же перешёл: – Позвольте представиться – Томас Берри.

Джентльмены ответить не успели, потому что тут проводники заметили отсутствие Прохора и, тыча шоколадными пальцами в осёдланного верблюда, залопотали что-то на своём сомали. Оставив в покое вздёрнутую на акации тушу – геренук болтался с полуспущенной шкурой, словно висельник в полуснятом пальто, – соотечественник пришёл им на помощь и перевёл мистеру Берри извет. К тому времени Иван с Барбовичем уже спешились; в том, что это ловушка, сомнений не было, но хвататься за оружие всё-таки не стоило – их бдительно держали на мушке.

– Сорри, кажется, вы потеряли ё френд, – сказал мистер Берри, чередуя разноязыкие слова и благоухая недурной сигарой, которую, должно быть, недавно выкурил. Русско-английская речь его была прекрасна: когда он говорил, казалось, что в горле его клокочет мокрота. – Эти люди, – он указал на вероломных проводников, – беспокоятся, что ё френд заблудился.

– Небось, не заплутает, – уверил Барбович. – За мотыльком погнался. Хвать сачок – только его и видели. Крушинница. Редкий экземпляр.

– Кру-чин-ни-са, – повторил мистер Берри.

– Мы – русская географическая экспедиция, – пояснил Некитаев.

– О, йес оф коз, – улыбнулся англичанин. – Мы сами геологи.

Ничуть не ставя под сомнение способность русского географа ориентироваться на местности, мистер Берри тем не менее отправил на поиски Прохора двух своих людей, которые, взяв с веранды армейские винтовки и разом дослав в патронник патроны, тут же скрылись за кустами.

– Иксепт кру-чин-ни-са, – сказал он, – тут есть носороги и лайэнз.

Затем мистер Берри пригласил гостей к себе в бунгало, и, под ненавязчивым конвоем двух оставшихся английских геологов (впрочем, засечь удалось, возможно, не всех), Иван с Барбовичем за ним проследовали. В комнате было пустовато: стол, четыре стула и узкий шкаф неясного назначения – не то платяной, не то оружейный. Жалюзи на окнах рассеивали прямой свет, так что, несмотря на стоящий посреди стола гранёный и полный колеблющейся воды графин, солнечные зайчики по стенам не скакали. Гостей усадили за стол, пролёжанный мистер Берри сел напротив; один геолог остался снаружи, другой, зажав карабин между коленей, по-азиатски присел на корточки у двери.

– Экскюз ми за прямоту, джентльмены, – поработав мышцами лица, отвечающими за выражение предельной серьёзности, заявил мистер Берри, – но давайте без обиняков. Вас взяли на заметку ещё в Джибути, прямо в аэропорту.

– Спасибо, что упредили. – Барбович был простодушен, как пеленашка. – Мы, европейцы, должны помогать друг другу в этой дикой стране. Так вы полагаете, готовится провокация? Барбарские спецслужбы строят ковы? Хотят измарать своей политикой имена честных учёных? Какой цинизм!

– Нот эт ол, – успокоил Барбовича мистер Берри, – местной интелидженс сёвис нет до вас никакого дела, что говорит о её полной негодности. Вами занимается британская служба МИ-шесть. Слыхали? Райт, управление мистера Бонда.

Некитаев заглянул в шельмоватые глаза британца:

– Как прикажете вас понимать? Мы пленники?

– Икзактли, джентльмены, именно так.

– По какому праву? – продолжал играть придурка Барбович. – Исследуйте недра, а мы… Что скажет русский посланник? Это провокация!

– Мистер Некитаев, объясните ё коллиг Барбович положение вещей.

– Нет необходимости, – сказал Иван и посмотрел на мистера Берри, как на дохлую птичку.

Раз их ведут от самого Джибути, осведомлённости британца даваться диву не было причин: ничего не стоило навести справки – после Табасаранской кампании с Некитаева разве что не шлёпали почтовых марок, да и речистого Барбовича щелкопёры жаловали… Тут в комнату вошёл наружный геолог и взгромоздил на стол три походных ранца, «Путешествие по Замбези» и папку прохоровских пейзажей. Мистер Берри кивнул и мановением руки отослал стража обратно. Кажется, он был немного раздосадован отсутствием желанной реакции на свою информированность. Разумеется, Иван этим воспользовался и нарочитым равнодушием ловко провоцировал его на болтливость.

– Ваш четвёртый френд, тот, что остался в Зейле… – Мистер Берри выдержал сочную паузу. – Увы, ему стало хуже – пришлось перевести его на карантин в отдельную палату.

Барбович почесал мочку уха.

– Что ж это за болячка такая?

Мистер Берри развёл руками.

– Медицина, джентльмены, теряется в догадках. Дело в том, что одним из ваших проводников до Зейлы был барбарский колдун на британской службе. Ит сим, он перестарался. Сейчас к делу привлечены гуд инглиш доктаз, но… никаких гарантий. Так вот, джентльмены, больной своим пушистым языком рассказал нашим доктаз любопытные вещи.

– Хворый человек, – заметил Барбович, – в голове-то бред, андроны едут.

В самом деле, денщик Барбовича знал лишь то, что он с недавних пор бывалый минералог и почвовед и что путь экспедиции лежит до Кисимайо. В остальном могли быть только домыслы. Мистер Берри, видимо, предполагал то же самое:

– Мы тугеза вернёмся в Зейлу, и там вы проясните то, в чём спутался ё френд.

– Это не входит в наши планы, – признался Некитаев.

И тут недалече хлопнул выстрел.

– Ну вот, – сказал мистер Берри, – ин а момент приведут третьего, и можем отправляться. – Он выставил на стол коробку сигар. – Хелп ё селф.

– Два английских геолога из управления мистера Бонда против вооружённого русского штурмовика, Воина Ярости, одуревшего без войны? – Иван непритворно вздёрнул брови. – Вы шутите?

– Падэн? – насторожился мистер Берри. – Я не понял.

Зато прекрасно понял Барбович.

– Рыба плавает по дну – хер поймаешь хоть одну. Сачок у него заряжен, – пояснил он, после чего, потянувшись за предложенной сигарой, неловко сбил со стола папку африканских пейзажей, и те, косо рассекая воздух, красиво разметались по полу.

Смущённый своей косолапостью Барбович принялся виновато собирать рисунки, но делал это так нескладно, что сидящий у двери страж, смилостивясь, пришёл ему на помощь. А зря. Как вытянул Барбович из-за голенища нож, Иван приметить не успел, а уж охранник и подавно. Некитаев, однако, был наготове: в тот же миг, как лезвие финки вошло английскому геологу в горло, мистер Берри без предупреждения получил ошеломляющий удар по глазам и в переносицу. Сгодился в деле тугой свинокожий корешок «Путешествия по Замбези» братьев Ливингстонов, изданного ин-фолио на тяжёлой каландрированной бумаге – рукой через стол так крепко было не приложиться. В следующий миг мистер Берри был связан собственным ремнём, а страж – победная головушка – недвижимо лежал на полу среди залитых алым пейзажей, и в его отворённом горле, как олифа в банке, плескалась живая кровь. Тело британца ещё трясла последняя судорога, но душа его уже была свободна.

Совсем близко ударили подряд ещё два выстрела. Барбович с карабином охранника замер у двери; Некитаев, вытянув из кармана мистера Берри скуластый «бульдог», запихал пленнику в рот массивную, мучительно скрипнувшую о зубы пробку от графина и осторожно подкрался к окну. Жалюзи не позволяли заглянуть в комнату снаружи, но и изнутри, сквозь косые щели, обзор был ненамного лучше. А в это время в лагере определённо что-то происходило – громко хлопнула дверь соседнего бунгало, тяжко взревел верблюд, зазвенело выбитое стекло, кто-то глухо вскрикнул, раздался ещё один выстрел, и тут же на него ответил другой. Иван осторожно раздвинул пальцами две пластины жалюзи: под окном, раскинув руки, с залитым кровью лицом лежал наружный охранник, и над ним уже кружила первая муха, чуть поодаль, придавленный мёртвым дромадером, корчился кто-то из туземцев – больше на этой стороне ничего не было видно. Выкинув Барбовичу два пальца, Некитаев двинулся вдоль стены к противоположному окну. Однако не успел он ступить и пару шагов, как услышал негромкий отчётливый свист с чудным коленцем в конце, будто тенькнула в русском перелеске пеночка-весничка.

– Всё, – сказал Иван, – уже чисто.

– Больно твой Прошка прыткий, – усомнился Барбович, мелко, в масштабе один к трём, осеняя себя крестным знамением. – Выходим, что ли?

Но так просто выйти им не удалось: внезапно снаружи взревел мотор, и не успел Иван сорвать с окна жалюзи, чтобы открыть обзор для стрельбы, как дом содрогнулся, затрещал, посыпались со звоном стёкла, и заднюю стену пробил капот джипа. Мотор его надсадно выл, но колёса пробуксовывали – видимо, машина в проломе крепко застряла. Некитаев с Барбовичем, отскочив в разные углы, готовы были положить первого встречного, но джип оказался пуст – кто-то просто заклинил ему акселератор.

– Сами, гляжу, управились, – раздался позади голос Прохора. Разумеется, когда джип просадил стену, за дверью уже никто не следил. – А на кой картины портить?

Всё обернулось старой присказкой – примерно так:

Мистер Берри: «Мистер Бонд, я медведя поймал».

Мистер Бонд: «Молодец, веди сюда».

«Так он не идёт».

«Тогда возвращайся».

«Так он не пускает».

Архетипическая русская ситуация, перенесённая в барбарский кустарник. Такова присказка, а сказка вот.

– Одного я финкой сразу достал, – после осмотра базы доложил Некитаеву сержант и кивнул на Барбовича, – как господин полковник сороконожку. Второй – тот половчее был. Винтовочку-то я у него выбил, а он, чертяка, в стойку и давай передо мной школу журавля вертеть. Раз даже по уху попал, чума болотная. Больно. Правда, кажись, и я ему прикладом ребро поломал…

Прохор замолчал, степенно прикуривая трофейную сигару.

– И что? – не стерпел Барбович.

– Что-что… Вон их благородие знает, я всё могу, только языками не владею. Могу картошку скрябать, могу бельишко жамкать, а шпрехать или спикать – увольте. Ну я и говорю: «Ты чего, дурень, вьёшься, как глиста на соломине? У меня же восьмой калибр в руках, сейчас враз копыта в студень отбросишь». А он, басурманин, ни бельмеса, да ещё свисток достал какой-то, навроде дворницкого. Очень мне, ваше благородие, шуметь не хотелось, но пришлось – с ножиком-то к нему никак не подступиться было. – Внезапно штурмовик развеселился. – А эти, в лагере-то, и не почесались – видно, думали, по мне палят. Как дети прямо, как маленькие…

Кроме мистера Берри, в живых остался ещё один англичанин, всё время тишком просидевший в третьем бунгало у аппарата спутниковой связи; там его нашёл Прохор, там он теперь и лежал – без сознания, с великолепно выбитым мениском. Правда, радиста на всякий случай связали экранированным шнуром. Все остальные, включая двух проводников русской экспедиции и толмача английских геологов, были мертвы (у придавленного туземца, оказавшегося одним из проводников, от натуги лопнули глаза, и сжалившийся Барбович добил душепродавца лично). Осмотрели все углы: в сараюшке нашли поржавевший геологический инвентарь, рабочий дизельный генератор и бочки с бензином и соляркой, а шкаф в раздолбанном бунгало и впрямь оказался оружейным…

Закопав трупы, ополоснулись под артезианской струёй, после чего верблюдами, на капроновых линях вытащили из пролома джип. Пока Прохор загружал в обе машины горючее и добытый арсенал, Иван с Барбовичем допросили мистера Берри. Англичанин был весьма удручён внезапным поворотом дела, но тем не менее с достоинством джентльмена, в чью добродетель входит умение проигрывать, джентльмена, во всех делах держащегося строгих правил, джентльмена, никогда не провоцирующего партнёра на крайности и не дающего ему повода проявить дурной нрав, обстоятельно ответил на все вопросы. Оказалось, что помимо выяснения целей прибытия в Барбарию подозрительной экспедиции Русского географического общества и оперативной нейтрализации её в случае обнаружения враждебных британской короне намерений (каковая попытка и была предпринята на стационарной геологической базе, числившейся за ведомством английской внешней разведки) в задачу спецгруппы мистера Берри входило овладение неким предметом силы, находящимся в распоряжении русских. Это указание посредством спутниковой связи мистер Берри получил лично от начальника управления приснопамятной МИ-6 мистера Джеймса Бонда.

– Конкретнее, – велел Некитаев.

Насколько было известно мистеру Берри, в донесении колдуна, пустившего порчу на денщика Барбовича, особо отмечалось, что в составе русской экспедиции есть человек, снискавший расположение не только местных племенных тотемов, но даже подвластных ему, колдуну, духов, и будто бы этот «любимец богов» владеет амулетом, эманирующим силу неопределённого свойства. Словом, предмет было необходимо изъять и идентифицировать.

– Ты нам умище не канифоль, – строго предупредил Барбович, – мы, поди, не ведьмаки на Брокене. Есть у меня за голенищем амулет, так ты же видел – свойства у него вполне определённые.

Иван задумчиво расстегнул ворот гимнастёрки.

– Это, выходит, о привеске моей? – Он достал из-за пазухи гайтан с крестиком и печатным кругляшом. – Но она, господа, с позволения сказать, только индикатор. Причём действия сугубо узкого.

Барбович машинально потянулся к золотому солнцу, но, едва коснувшись, тут же отдёрнул руку – так стриженый кадет Ваня Некитаев отдёрнул руку, когда в ладонь ему опустил горячий талисман Бадняк, в ту пору носивший совсем другое имя.

Как миновали абиссинскую границу, толком никто не заметил. В Гондолибе, пока Иван дозванивался с плохонького междугородного телефона в русское посольство, Барбович решил постираться, но, скоро умаявшись (в здешней воде почти не мылилось мыло), под страхом увечья второго колена велел британскому радисту по трофейной спутниковой связи соединить его с Лондоном – непосредственно с мистером Бондом. Манкируя дипломатическим политесом, он предложил собеседнику честную сделку – обменять покалеченного Прохором радиста на своего заколдованного денщика. Мистер Бонд справился о здоровье остальных бойцов геологоразведки и отдельно о здоровье мистера Берри, после чего попросил три дня на консультации в департаменте полезных ископаемых.

– С вами вшами обрастёшь! – огорчился Барбович и дал отбой.

Ночью небольшим двухмоторным самолётом их доставили из Гондолибы на столичный аэродром, откуда не мешкая отвезли во дворец негус-негеста. Загорелые, в пропотевших гимнастёрках, с грубой щетиной на лицах и солидным багажом боевых трофеев, они выглядели великолепно и предельно убедительно. Лично выслушав доклад об инциденте с англичанами и соображения гостей о пагубных следствиях дальнейшей проволочки с вторжением, повелитель Аксума той же ночью, всего два часа просовещавшись с придворным генералитетом, одобрил оперативный план Некитаева. Определённо потомкам Эфиопа повезло с правителем. По настоятельному ходатайству негуса русский Генеральный штаб временно утвердил полковника Ивана Некитаева главным военным советником в Аксуме, доверив ему тактическую разработку и проведение совместной военной операции под кодовым названием «Пардус».

Через два дня несколькими гражданскими рейсами из Царьграда в Аксум был переброшен штурмовой батальон Воинов Ярости. Что касается вооружения, техники и кевлара на доспехи для боевых аксумских верблюдов – они были поставлены в страну загодя и оплачены полновесным золотом. Дислоцирование на нужных направлениях абиссинских бригад заняло ещё два дня. Ни Англия, ни Североамериканские Штаты предпринять сколь-нибудь существенных действий, помимо эвакуации из Барбарии соотечественников, не успели – спустя пятьдесят шесть часов после объявления войны Кисимайо и Бербера были в руках абиссинцев, а на улицах Могадишо велись безнадёжные для защитников столицы бои, так как рота русских штурмовиков, десантированных с вертолётов на правительственную резиденцию, уже арестовала барбарского потентата и всю его камарилью.

Мир на условиях Аксума был подписан скоро и без торговли. Участие в конфликте русской стороны, о чём бессовестно клеветали европейские и заокеанские журналисты, официально опровергли Аксум, Россия и сама Барбария. Дело было кончено. На смену несуществующим штурмовикам прибыли вполне реальные нефтяники.

Барбович, руководивший захватом Берберы, обменял-таки пленного радиста на своего денщика и теперь искал по всем сомалийским кочевьям колдунов, способных свести с него порчу. Поиски обещали быть долгими.

Мистер Берри, подавленный нелепым провалом задания, смертью своих подначальных, концом карьеры и чувством неисполненного долга, по образцу античных философов остановил себе дыхание и мужественно шагнул в уготованную самоубийцам бездну.

Прохор удостоился прапорщика и был представлен к очередному «Георгию», а лично от Барбовича, в качестве извинения за насмешки и в знак признания его исключительных совершенств, получил папку с отличной рисовальной бумагой.

Ивану негус-негест радушно предложил остаться при дворе, жалуя ему титул, равняющий его с расами, родовой абиссинской знатью, звание полного генерала, поместье в Война-Дега, что значит «Страна Вина», и пост военного министра, но Некитаев вежливо от милости отрёкся. Повелитель Аксума не был самодуром и не глодал обиды, как пёс гложет кости, – напротив, он ценил в людях волю к одолению соблазнов. Негус лично повесил на грудь Ивана сияющий каменьями орден и в знак особого расположения вручил котёнка охотничьего пардуса, каких ценили ещё египетские фараоны, называя их за несравненный бег собаками ветра.