ГЛАВА 9

Как только мы оказались у себя в комнате, Марк выдвинул свою узкую кровать и растянулся на ней. Разумеется, я устал не меньше моего юного товарища, однако не спешил следовать его примеру, ибо ощущал необходимость упорядочить все разрозненные впечатления сегодняшнего дня. Сполоснув лицо водой из кувшина, я уселся у окна. Из церкви доносилось пение хора.

– Слышишь, монахи служат вечернюю мессу, – обратился я к Марку. – Просят Господа не оставить их души наступающей ночью. Скажи, какое впечатление произвело на тебя святое братство Скарнси?

– Не знаю, – простонал Марк. – Я слишком устал, чтобы думать.

– И все же дай себе труд пошевелить мозгами, лежебока. Сегодня твой первый день в монастыре. Неужели у тебя нет никаких соображений?

Марк неохотно поднялся на локте и сосредоточенно нахмурил брови. В колеблющемся свете свечей лицо юноши казалось старше, чем в действительности: переменчивые тени, скользя по его лбу и щекам, делали более глубокими едва наметившиеся мимические складки. Когда-нибудь, подумал я, на месте этих призрачных морщин появятся настоящие, такие же, как те, что ныне бороздят мое собственное лицо.

– Мне кажется, жизнь этого монастыря полна противоречий, – изрек, наконец, Марк. – С одной стороны они здесь ограждены от всех искушений внешнего мира. Носят черные одеяния, целыми днями молятся. Как сказал этот брат Габриель, они здесь защищены от греха, что царит повсюду. Кстати, вы заметили, что за ужином этот похотливый пес так и пожирал меня глазами? Но с другой стороны, монахи живут здесь в холе и неге, которым позавидовали бы многие миряне. В домах тепло, повсюду ковры и гобелены, а что до пищи, то сегодняшний ужин был одним из самых вкусных в моей жизни. Да еще и в карты режутся, словно это не монастырь, а таверна.

– Да, ты прав. Если бы святой Бенедикт увидал, какой роскошью окружили себя его так называемые последователи, он был бы возмущен в точности так же, как и лорд Кромвель. Аббат Фабиан ощущает себя настоящим лордом, да, в сущности, и является им. Ведь, подобно большинству монастырских аббатов, он заседает в Палате.

– Мне показалось, приор не слишком жалует аббата.

– Приор Мортимус строит из себя убежденного сторонника реформы, противника роскоши и праздности. И тем, кто находится под его началом, он не дает спуску. Осмелюсь предположить, он из тех, кто получает наслаждение, измываясь над людьми.

– Этот приор напомнил мне одного из моих школьных учителей, – ухмыльнулся Марк.

– Школьные учителя не имеют обыкновения доводить своих подопечных до обморока, – возразил я. – Будь он учителем и обращайся с учениками так, как с этим несчастным юношей, родители быстро нашли бы на него управу. Кстати говоря, в монастыре нет монаха, который занимался бы исключительно послушниками. Они находятся в полной власти приора.

– Хорошо, что лекарь заступился за того бедолагу. Вообще брат Гай, по-моему, славный малый. Хотя цветом лица напоминает пережаренный тост.

Я кивнул:

– Брат Габриель тоже пытался помочь несчастному мальчику. И пригрозил приору, что пожалуется аббату на его произвол. Не думаю, что аббат Фабиан очень озабочен благоденствием послушников. Однако жестокость приора на этот раз явно зашла слишком далеко. Теперь, чтобы избежать скандала, ему придется сдерживаться и на некоторое время отказать себе в излюбленном развлечении – преследовать и изводить беззащитных. Итак, мы с тобой имели возможность познакомиться со всеми теми, кто знал об истинной цели приезда эмиссара Синглтона. Их пятеро: аббат Фабиан, приор Мортимус, брат Габриель, брат Гай. И казначей, как там его…

– Б-брат Эдвиг… – передразнил Марк заику.

– Да, красноречием он не отличается, – улыбнулся я. – Тем не менее, в монастыре он обладает немалым влиянием.

– Мне он показался скользкой жабой, – сообщил Марк.

– Скажу откровенно, я тоже с первого взгляда проникся к нему неприязнью, – признался я. – Но нам не следует отдаваться во власть первого впечатления. Поверь, самый большой мошенник, которого я когда-либо встречал, обладал безупречными рыцарскими манерами. К тому же в ночь убийства Синглтона казначея не было в монастыре.

– Но зачем кому бы то ни было из монахов убивать Синглтона, вот чего я никак не возьму в толк?

– Ведь этим они только усугубили свое и без того шаткое положение. Совершенное здесь преступление дает лорду Кромвелю веские основания для закрытия монастыря.

– А что, если преступником двигали личные мотивы? – возразил я. – Что, если Синглтон выведал чью-нибудь неприглядную тайну? Ведь он провел в монастыре несколько дней. Возможно, он собирался предъявить кому-нибудь из монахов серьезные обвинения.

– Доктор Гудхэпс сказал, что Синглтон очень тщательно проглядывал расчетные книги. Как раз этим он и занимался накануне убийства, – напомнил Марк.

– Именно поэтому мне тоже необходимо просмотреть эти книги, – кивнул я. – Но вернемся к странному способу, которым Синглтона лишили жизни. Если убийца хотел заставить его навеки замолчать, достаточно было вонзить нож ему под ребра. Это намного проще, чем сносить голову. И зачем понадобилось осквернять церковь?

– Интересно, где убийца спрятал меч, если он действительно нанес смертельный удар именно этим оружием? – задумчиво покачал головой Марк. – И куда он дел ларец с мощами? И свою одежду, она же наверняка насквозь пропиталась кровью.

– В таком огромном монастыре можно найти сотню укромных мест, – заметил я и добавил после недолгого раздумья: – Но с другой стороны, в большинстве своем помещения постоянно используются.

– А служебные постройки, которые мы видели? Мастерская каменотеса, пивоварня и все такое?

– Нет, они совершенно не годятся на роль тайных хранилищ. Там постоянно толкутся люди. Когда мы с тобой как следует осмотримся в монастыре, то, возможно, сумеем понять, где здесь можно что-нибудь спрятать.

– А что, если убийца попросту зарыл в землю и меч и свою окровавленную одежду? – со вздохом предположил Марк. – Из-за этого снега мы никак не сумеем определить, где земля была недавно вскопана.

– Да, если тайник в земле, мы вряд ли его найдем. Так или иначе, завтра мы приступаем к расследованию. Я подробно расспрошу двух непримиримых противников, ризничего и казначея. А ты тем временем поговори с этой девушкой, Элис.

– Брат Гай весьма недвусмысленно дал понять, что мне следует держаться от нее подальше.

– А я посылаю тебя не флиртовать с ней, а поговорить. Всего лишь поговорить, помни об этом. Не вздумай допускать с девушкой какие-нибудь вольности. Нам вовсе ни к чему неприятности с братом Гаем. Ты умеешь обращаться с женщинами, этого у тебя не отнимешь. Судя по виду, Элис отнюдь не глупа. И наверняка ей известно немало здешних секретов.

– Да, но мне бы не хотелось, чтобы она… чтобы она подумала, что я к ней неравнодушен, – смущенно пробормотал Марк, ворочаясь на своем узком ложе. – Неловко морочить девушке голову лишь для того, чтобы вытянуть у нее сведения.

– Мы с тобой прибыли сюда именно для того, чтобы собирать сведения, – отрезал я. – А морочить девушке голову и в самом деле совершенно ни к чему. Скажи ей, если она откроет тебе какие-нибудь важные факты, ей не придется об этом жалеть. Ее ждет награда, и она сможет устроиться в другое, более подходящее место. Такой девушке, как Элис, вовсе не пристало хоронить себя заживо в монастыре.

– О, сэр, я вижу, она и на вас произвела сильное впечатление, – расплылся в улыбке Марк. – А вы заметили, какие у нее блестящие голубые глаза?

Она совершенно не походит на обычных служанок, – подчеркнуто безразличным тоном произнес я.

– Тем позорнее вводить ее в заблуждение, рассчитывая, что у нее развяжется язык.

– Марк, если ты собираешься служить закону и короне, ты непременно должен научиться развязывать людям языки.

– Да сэр. – В голосе Марка по-прежнему звучало сомнение. – Но я… но мне бы не хотелось подвергать Элис опасности.

– Мне тоже этого не хотелось бы. Но, увы, мы все здесь в опасности. Не забывай, очень может быть, что по монастырю бродит убийца.

Несколько мгновений Марк хранил молчание.

– А разве вы не считаете, что предположение аббата насчет происков местных колдунов может соответствовать истине? – спросил он, наконец. – Ведь церковь была осквернена, и, похоже…

– Нет, я убежден, что городские колдуны и ведьмы, если они и существуют, не имеют никакого отношения к смерти Синглтона, – перебил я. – Вне всякого сомнения, убийство было задумано заранее. А что касается осквернения церкви, то, возможно, это всего лишь попытка направить следствие по ложному пути. Разумеется, аббату хотелось бы, чтобы преступление оказалось делом рук горожан, проникших в монастырь под покровом ночи.

– По-моему, ни один христианин, будь он реформатором или папистом, не возьмет на себя грех осквернить церковь, – заметил Марк.

– И все же кто-то совершил это мерзостное деяние, – вздохнул я и прикрыл веки, будто налитые свинцом от усталости.

Голова моя отказывалась служить. С трудом открыв глаза, я встретился с пристальным взглядом Марка.

– Сэр, вы сказали, что обезглавленное тело эмиссара Синглтона напомнило вам о казни королевы Анны Болейн, – произнес он.

– Да, – кивнул я. – У меня до сих пор мурашки бегают по коже, когда я вспоминаю об этой казни.

– Ее внезапное падение и жуткая участь поразили всех. Хотя в народе эта королева, мягко говоря, не пользовалась любовью.

– Ее попросту ненавидели. Называли Полуночной Вороной.

– Говорят, ее отсеченная голова пыталась заговорить.

Я умоляющим жестом вскинул руку.

– Довольно об этом, Марк. Я не желаю вспоминать об этом событии. Будь моя воля, ноги моей там не было бы. Но в качестве государственного чиновника я был обязан присутствовать на казни. На сегодня хватит разговоров. Пора спать.

Марк был явно разочарован, однако не стал возражать и принялся подбрасывать поленья в огонь. Потом он растянулся на своем ложе, и я последовал его примеру. Со своей высокой кровати я видел в окно, что снег все еще идет и белый покров на монастырском дворе становится все толще. Судя по освещенным окнам, кое-кто из монахов до сих пор не спал. Времена, когда братия зимой укладывалась засветло, чтобы в полночь уже быть на ногах и предаваться молитве, безвозвратно канули в прошлое.

Несмотря на усталость, я долго ворочался в постели. Навязчивые мысли никак не давали мне покоя. Главным предметом моих раздумий была девушка по имени Элис. Опасность нависла над каждым, кто находился в этом монастыре, месте, где свершилось жестокое убийство. Но одинокая женщина, без сомнения, была особенно беззащитна. К тому же по нескольким брошенным Элис словам и взглядам я составил ясное представление о ее характере, и этот характер вызвал у меня симпатию. Такою же была Кейт.

Несмотря на то, что я испытывал настоятельную потребность забыться сном, усталый мой рассудок упорно возвращал меня к воспоминаниям трехлетней давности. Кейт Уайндхем была дочерью лондонского торговца сукном, обвиненного в неверных расчетах с оптовым покупателем. Дело было передано в церковный суд на том основании, что контракт, заключенный при сделке, был признан подобием клятвы, данной Господу. Подоплека столь очевидной натяжки заключалась в том, что истец находился в родственных отношениях с архидьяконом, обладающим в суде немалым влиянием. Мне удалось добиться передачи дела в королевский суд, где претензии покупателя были признаны несостоятельными. В знак благодарности мой клиент, вдовец, пригласил меня на обед, где я был представлен его единственной дочери.

Кейт обладала живым и ясным умом и получила соответствующее этому уму образование, ибо ее отец отнюдь не считал, что знания идут во вред женщине. К тому же у нее было прелестное личико в форме сердечка и густые каштановые волосы, свободно спадавшие на плечи. Впервые в жизни я встретил женщину, с которой мог беседовать на равных. Больше всего ей нравилось обсуждать со мной различные тонкости законов, деятельность суда и даже будущее церкви – кстати, несправедливость, которую претерпел отец Кейт, превратила их обоих в ярых поборников реформы. Вечера, проведенные в разговорах с ней и ее отцом, дни, когда Кейт сопутствовала мне в долгих пеших прогулках, несомненно, были самыми счастливыми в моей тусклой жизни.

Я полностью отдавал себе отчет в том, что Кейт видит во мне всего лишь друга – она частенько повторяла с шутливым укором, что я обращаюсь с ней слишком вольно, в точности как с приятелем-мужчиной. И все же надежды на то, что дружба ее может перерасти в нечто большее, упорно шевелились в моей душе. Мне случалось влюбляться и прежде, но я еще ни разу не отважился предложить руку и сердце предмету своих чувств, полагая, что телесный мой изъян не дает мне права рассчитывать на взаимность. Прежде мне необходимо составить неплохое состояние, говорил я себе; лишь богатство способно возместить внешнюю неприглядность. Однако же я мог предложить Кейт то, что она, бесспорно, способна была оценить: увлекательные разговоры, единство интересов, круг друзей, равных ей по уму и развитию.

До сего дня меня терзают мысли о том, как повернулись бы события, открой я свои чувства раньше. Так или иначе, я опоздал. Однажды вечером, явившись в их дом без предупреждения, я застал Кейт в обществе Пирса Стаквилля, компаньона ее отца. Поначалу это ничуть меня не встревожило, ибо, хотя Пирс был чертовски хорош собой, прочие его достоинства исчерпывались безупречными манерами, которые, подозреваю, дались ему с большим трудом. Однако несколько минут спустя я с удивлением заметил, как в ответ на его идиотские остроты Кейт заливается смущенным румянцем; рядом с этим болваном моя возлюбленная превратилась в жеманную кокетку. С этого дня все прежние наши беседы были забыты. Кейт говорила только о Пирсе, о том, что он сказал или сделал, и при этом на губах у нее играла нежная улыбка, разрывавшая мне сердце.

Наконец я открыл Кейт, что питаю к ней нечто большее, чем дружба. Признание было сделано на редкость глупо и неуклюже, я отчаянно мялся и запинался на каждом слове. Но самым ужасным было не внезапно напавшее на меня косноязычие, а то неподдельное удивление, с которым встретила мое признание Кейт.

«Мэтью, для меня все это – полная неожиданность, – заявила она. – Я всегда считала, что мы с вами – добрые друзья. Никогда раньше я не слышала вас ни единого намека на иные чувства. Вот уж не думала, что вы настолько скрытны».

Дрожащим голосом я осведомился, суждено ли моим чувствам остаться безответными.

«Если бы вы открылись мне полгода назад, возможно, все было бы иначе», – с грустью проронила Кейт.

«Мне слишком хорошо известно, что моя внешность способна пробудить лишь отвращение, но не страсть».

«Подобное убеждение сослужило вам плохую службу! – с внезапным пылом воскликнула Кейт. – У вас приятное лицо, живое и мужественное, вы умны, деликатны и учтивы. Напрасно вы придаете столько значения своей согбенной спине. Можно подумать, на всем свете вас одного постигло подобное увечье. Вы слишком носитесь с собственными недостатками, Мэтью, и недооцениваете своих достоинств».

«Но тогда…»

Кейт покачала головой, на глазах у нее выступили слезы.

«Поздно. Я люблю Пирса. И он уже попросил у отца моей руки».

Позабыв свою обычную сдержанность, я принялся отговаривать ее от этого опрометчивого шага. Я твердил, что рядом с этим тупым и невежественным малым она умрет со скуки. На это Кейт резонно возразила, что вскоре у нее появятся дети, которые поглотят все ее внимание. Растить детей и заботиться о доме – не это ли удел, назначенный женщине Господом? На это мне нечего было сказать. Мне оставалось лишь удалиться.

Никогда более я не видел Кейт. Неделю спустя эпидемия бубонной чумы налетела на Сити, подобно урагану. Сотни людей, поражаемых недугом, сотрясались от озноба, обливались потом и в течение двух дней умирали в своих постелях. Болезнь была равно жестока к представителям как низших, так и высших классов. Она унесла и Кейт и ее отца. В качестве душеприказчика старика я устраивал их похороны. В памяти моей навечно отпечатались два деревянных гроба, медленно опускаемые в землю, и искаженное отчаянием лицо Пирса Стаквилля. В эти горестные мгновения я понял, что он любил Кейт не меньше моего, и кивнул ему с грустной улыбкой. Он ответил мне взглядом товарища по несчастью, полным боли и сочувствия. Провожая Кейт в последний путь, я мысленно возблагодарил Бога за то, что Он помог мне избавиться от пагубного заблуждения, согласно которому души умерших пребывают в чистилище, где испытывают невыносимые муки. Теперь я точно знаю, что безгрешная душа Кейт спасена и ей дарован вечный покой.

Сейчас, когда я пишу эти строки, слезы застилают мои глаза. Я не мог удержаться от слез и той зимней ночью в монастыре Скарнси. Я тихо плакал, стараясь не всхлипывать, так как меньше всего хотел разбудить Марка, который осыпал бы меня ненужными расспросами. Наконец слезы очистили мою душу, и я уснул.

Однако той ночью мне снова приснился давний кошмар. Картины казни королевы Анны не являлись мне уже давно, но стоило мне увидеть обезглавленное тело Синглтона, мучительные видения вернулись. Во сне я вновь пережил все томительные подробности того солнечного весеннего утра, когда я в густой толпе народа стоял у покрытого соломой эшафота. Я находился в первых рядах толпы; лорд Кромвель приказал всем своим подчиненным присутствовать на казни, тем самым выражая одобрение происходящему. Сам он стоял неподалеку, у самого эшафота. Он добился стремительного возвышения в качестве представителя партии Анны Болейн; ныне при его действенном участии королеве было предъявлено обвинение в супружеской измене, за которую ей предстояло поплатиться жизнью. Лицо лорда Кромвеля, с сурово насупленными бровями и сжатым ртом, могло служить воплощением беспощадного правосудия.

Деревянный настил вокруг плахи покрывал толстый слой соломы, и привезенный из Франции палач в зловещем черном капюшоне застыл со скрещенными на груди руками. Я окинул помост взглядом в поисках меча, который, согласно единственному пожеланию королевы, должен был обеспечить ей скорый и безболезненный конец, но не нашел орудия казни. Впрочем, озираться по сторонам мне было затруднительно, ибо, подобно всем прочим, я стоял, почтительно опустив голову. На казни присутствовали величайшие люди государства – лорд-канцлер Одли, сэр Ричард Рич, граф Саффолк.

Поэтому те, кому достались места в первых рядах, хранили благоговейное молчание, в то время как сзади доносился оживленный гул голосов. Помню, взор мой упал на яблоневое дерево в полном цвету. Черный дрозд уселся на одну из ветвей и завел свою жизнерадостную песню, не обращая на толпу ни малейшего внимания. Я не сводил глаз с птицы, завидуя ее беззаботности.

Тут шум в толпе усилился, и появилась королева. Она шла в окружении фрейлин, капеллана в стихаре и стражников в красных мундирах. Она показалась мне до крайности хрупкой и изможденной, под просторным белым плащом угадывались очертания узких костлявых плеч, волосы были убраны под чепец. Подойдя к плахе, она оглянулась, словно ожидая, что вот-вот к месту казни явится посланник короля с известием о помиловании. За девять лет, проведенных на престоле, она имела возможность как следует ознакомиться с деятельностью суда и потому должна была знать, что надеяться не на что: зрители собрались и захватывающее пышное представление не подлежит отмене. Я заметил, что взгляд огромных карих глаз, обведенных темными кругами, скользит по эшафоту, и понял, что королева, подобно мне, ищет смертоносный меч.

Во сне события катились к развязке стремительнее, чем в действительности; не было ни долгих молитв, ни последнего слова королевы Анны, со смертного помоста попросившей собравшихся молиться о здравии и благоденствии короля. Потом королева опустилась на колени, лицом к толпе, и разразилась рыданиями. Хриплые ее крики эхом отдавались у меня в ушах. «Господи, прими мою душу, – молила осужденная на смерть женщина. – Отец наш небесный, сжалься надо мной!» Палач наклонился и достал огромный меч, который был спрятан под соломой. «Вот, значит, где он был», – только и успел подумать я. В следующее мгновение клинок со свистом рассек воздух, голова казненной отделилась от туловища, и из разрубленной шеи фонтаном брызнула кровь. Я ощутил мучительный приступ тошноты и закрыл глаза. По толпе прошел одобрительный гул, переросший в многократное «ура!». Когда палач с сильным французским акцентом произнес полагающиеся в подобном случае слова: «Так погибнут все враги короля», я вновь открыл глаза. Солома вокруг плахи и одежда палача насквозь пропитались кровью, по-прежнему хлеставшей из обезглавленного трупа. Палач схватил голову королевы за волосы и показал толпе.

Паписты утверждают, что в этот момент все свечи в Дувре зажглись сами собой. Я знаю, что по стране ходит множество подобных легенд. Сам я могу подтвердить лишь одно: глаза казненной королевы жили и она обвела толпу безумным блуждающим взором, губы ее шевелились, словно пытаясь что-то произнести, по толпе пронесся испуганный шепот, кто-то пронзительно вскрикнул, множество рук пришло в движение, творя крестное знамение. Правда, голова казненной жила не более полуминуты, а вовсе не полчаса, как потом рассказывали склонные к преувеличениям очевидцы произошедшего. Но в ночном кошмаре я заново пережил каждую из этих томительных секунд, я вновь молил мертвые глаза закрыться, молил мертвые губы не шевелиться более. Наконец палач швырнул голову в ящик для стрел, заменивший казненной гроб. Голова упала с тяжелым стуком, и тут я проснулся от собственного крика. Мгновение спустя я понял, что на самом деле кошмар мой прерван осторожным стуком в дверь.

Я лежал, тяжело дыша, и липкий пот, выступивший у меня на лбу, казалось, превращался в ледяные крупинки. Стук повторился вновь, до меня донесся негромкий, но настойчивый голос Элис:

– Господин Шардлейк! Проснитесь, сэр!

Стояла глубокая ночь, огонь в очаге почти потух, и в комнате царил холод. Марк стонал и ворочался во сне.

– В чем дело? – спросил я дрожащим голосом.

Сердце мое все еще не могло успокоиться и молотом билось в груди.

– Брат Гай просит вас немедленно прийти.

– Подождите несколько минут, – сказал я, тяжело поднялся с постели и зажег свечу от одного из тлеющих в очаге угольков.

Марк тоже проснулся и уселся на своем убогом ложе, взлохмаченный и недоумевающий.

– Что случилось? – спросил он.

– Не знаю. Оставайся здесь.

Я торопливо оделся и открыл дверь. В коридоре стояла девушка в белом переднике поверх синего платья.

– Простите за беспокойство, сэр. Но Саймон Уэлплей очень плох. Он хочет срочно поговорить с вами. Брат Гай приказал мне разбудить вас.

– Вы поступили совершенно правильно, – кивнул я и вслед за девушкой двинулся по холодному коридору.

Одна из дверей в конце коридора была открыта, и оттуда доносились голоса – звучный и уверенный, принадлежавший брату Гаю, и еще один, слабый и прерывистый. Заглянув в комнату, я увидел юного послушника, лежавшего на соломенном тюфяке. Лицо его блестело от пота, из груди вырывалось хриплое дыхание, он что-то бормотал в бреду. У постели сидел брат Гай и обтирал лоб юноши влажным куском ткани.

– Что с ним? – спросил я, не в силах скрыть охватившего меня беспокойства: я прекрасно знал, что тяжелое хриплое дыхание и обильный пот являются признаками чумы.

Лекарь перевел на меня строгий внимательный взгляд.

– Загустение мокроты в легких, – ответил он. – Ничего удивительного, если вспомнить, что мальчика оставляли без еды и заставляли часами стоять на холоде. Сейчас у него сильный жар. Но он постоянно твердит, что хочет поговорить с вами. Я знаю, он не успокоится, пока не настоит на своем.

Я сделал несколько шагов по направлению к кровати. Подходить к больному слишком близко я не решался, опасаясь, что на меня могут попасть капли его мокроты. Юноша устремил на меня взгляд воспаленных глаз.

– Вы ведь посланник короля, – с усилием прошептал он. – И вы прибыли сюда, чтобы свершить правосудие?

– Да, я посланник короля и прибыл сюда, дабы выяснить, кто виновен в смерти эмиссара Синглтона.

– Он не первая жертва, – выдохнул больной. – Не первая. Я знаю.

– Что ты имеешь в виду? Ты хочешь сказать, в монастыре был убит кто-то еще?

Тут щуплое тело Саймона сотряс приступ мучительного кашля. Я слышал, как что-то свистело и клокотало в его хилой груди. Когда кашель наконец отпустил несчастного, он, совершенно обессиленный, откинулся на подушку. Взгляд его упал на Элис.

– Хорошая, добрая девушка, – пролепетал он. – Я предупреждал ее об опасности.

Саймон залился слезами, жалобно всхлипывая. Мгновение спустя всхлипывания переросли в новый приступ кашля, такой сильный, что казалось, грудь больного вот-вот разорвется на части. Я повернулся к Элис.

– Что он хочет сказать? О чем он предупреждал вас?

Однако лицо девушки выражало неподдельное недоумение.

– Я ничего не понимаю, сэр. Он ни о чем меня не предупреждал. Насколько мне помнится, до сегодняшнего дня мы с ним и словом не перемолвились.

Я перевел глаза на брата Гая, который, судя по всему, разделял недоумение Элис. Он не сводил обеспокоенного взгляда с больного.

– Ему очень худо, сэр, – сказал брат Гай. – Думаю, будет лучше дать ему покой.

– Нет, брат, это невозможно. Мне необходимо расспросить его. Может, вы догадываетесь о том, что он хочет сказать?

– Нет, сэр. Я знаю не больше, чем Элис.

– Господин Уэлплей, соберитесь с силами и объясните мне, что вы имели в виду, – обратился я к несчастному мальчику. – Элис говорит, вы ни о чем ее не предупреждали.

– Элис хорошая девушка, – простонал больной. – Такая добрая и ласковая. Я должен был предупредить ее…

Он вновь зашелся кашлем, и брат Гай решительно встал, загораживая от меня кровать.

– Извините, сэр, но я должен просить вас более не тревожить больного. Я полагал, что разговор с вами поможет ему успокоиться. Но видите сами, он бредит и не может ничего толком сказать. Сейчас я дам ему снотворный настой.

– Прошу вас, сэр, будьте милосердны, – добавила Элис. – Вы сами видите, бедный мальчик едва жив.

Я бросил взгляд на Саймона, который, похоже, лишился сознания.

– Его болезнь действительно так опасна? – спросил я брата Гая.

– Либо в самое ближайшее время произойдет кризис, либо лихорадка убьет его, – ответил он, скорбно поджав губы. – Мальчик подвергался здесь слишком суровому обращению, – добавил он со сдержанным гневом. – Я собираюсь сообщить об этом аббату, когда он утром заглянет проведать больного. На этот раз приор Мортимус зашел слишком далеко.

– Мне необходимо выяснить, что Саймон имел в виду, – заявил я непререкаемым тоном. – Завтра я непременно зайду и снова попытаюсь поговорить с ним. Если его состояние ухудшится, немедленно дайте мне знать.

– Разумеется, сэр. А теперь прошу извинить меня. Я должен приготовить настой.

Я кивнул, и брат Гай вышел из комнаты. Поймав взгляд Элис, я улыбнулся ей, стараясь придать своему лицу добродушное и приветливое выражение.

– Все это чрезвычайно странно, – заметил я. – Быть может, Элис, у вас есть хоть какие-то догадки? Вначале Саймон сказал, что предупредил вас, потом – что должен был предупредить.

– Уверяю вас, сэр, он ничего не говорил мне. Когда его поместили в лазарет, он сразу впал в забытье. А потом его начал мучить жар, он стал бредить и звать вас.

– Но что он имел в виду, когда сказал, что Синглтон – не первая жертва?

– Клянусь, сэр, я не имею об этом понятия.

В голосе девушки проскользнули тревожные нотки Я внимательно посмотрел на нее и произнес как можно мягче и вкрадчивее:

– Скажите, Элис, а у вас не возникало ощущения, что вам угрожает какая-нибудь опасность?

– Нет, сэр.

Лицо девушки залилось румянцем, и я с удивлением отметил, что в глазах ее мелькнули гнев и презрение.

– Порой кое-кто из монахов ведет себя со мной неподобающим образом. Но с помощью брата Гая мне всегда удается дать им должный отпор. К тому же подобные происки неприятны, но не представляют опасности.

Я кивнул, вновь убедившись в том, что догадки мои о сильном характере Элис соответствуют истине.

– Наверное, Элис, вы не слишком счастливы здесь? – спросил я доверительным тоном.

Девушка пожала плечами.

– Я занимаюсь благим делом. И брат Гай очень добр ко мне.

– Элис, если вам понадобится моя помощь или вы захотите сообщить что-нибудь, прошу вас, обращайтесь ко мне безотлагательно. Мысль о грозящей вам опасности не дает мне покоя.

– Спасибо, сэр. Я очень вам признательна.

В голосе Элис звучала настороженность. У нее не было никаких оснований доверять мне больше, чем монахам. «Возможно, с Марком она окажется разговорчивее», – подумал я. Тут больной принялся метаться в постели, пытаясь сбросить одеяло, и Элис повернулась к нему.

– Спокойной ночи, Элис, – сказал я на прощание.

Элис пыталась успокоить Саймона и откликнулась, не оборачиваясь:

– Спокойной ночи, сэр.

Я вышел в холодный гулкий коридор. Подойдя к окну, я заметил, что снегопад наконец прекратился. Ровный, не нарушенный ни единым следом снежный покров сверкал и искрился в лунном сиянии. Глядя на пустынный двор, на недвижные черные тени зданий, я чувствовал себя таким неприкаянным и одиноким, словно находился в одном из лунных кратеров.