КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ НОВЫЙ ГОРОД - Шесть мессий - Марк Фрост - RutLib.com

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ
НОВЫЙ ГОРОД

ГЛАВА 13

29 сентября 1894 года

С заходом солнца наш состав пересекает Миссисипи возле Сент-Луиса. Мы отбыли из Чикаго в полдень, и если поспеем на пересадку вовремя, то дорога до Флагстаффа, штат Аризона, займет двадцать четыре часа.

Там, на вокзале, нас будет ждать поезд до городка Прескотт. Если верить карте, это ближайшая к цели нашего путешествия железнодорожная станция. Оттуда до Нового города шестьдесят миль. Сколько времени потребуется на поездку туда, сказать пока трудно, ибо это зависит от множества неизвестных нам факторов: погоды, характера местности, состояния дорог. Мы сделаем все, что в человеческих силах, чтобы добраться туда как можно скорее и увидеть то, что там есть. Хотя, боюсь, это будет далеко не то любование красотами Запада, которое имел в виду Тедди Рузвельт.

Престо великодушно согласился предоставить необходимые средства из своих, похоже, неисчерпаемых резервов: он приобрел для нас шестерых три отдельных спальных купе. На данном этапе путешествия всем нам необходимо отдохнуть. Вполне возможно, что другой такой возможности у нас уже очень долго не будет.

Остальные сейчас впереди, в вагоне-ресторане. Дж. С. остается один, в соседнем со мной купе. С тех пор как он, можно сказать, исповедовался передо мной, им овладела еще более глубокая меланхолия. Мне хотелось бы верить, что его еще большая замкнутость свидетельствует о напряженной внутренней подготовке к тому, что, как он считает, нас ждет, но, увы, боюсь, на самом деле мы являемся свидетелями медленного, неуклонного угасания личности. Даже осознание того, что его брат жив, не восстановило в нем былой целеустремленности: глаза Джека полны тьмы одиночества.

И после всего, что он перенес, я вообще не знаю, каковы границы стойкости человеческой души.

На тех троих, с кем мы путешествуем (Джека, Престо и индейскую женщину по имени Мэри Уильямс), а также на отсутствующего Иакова Штерна их общим непостижимыми видением, которое по каким-то неведомым резонам не ниспослано нам с Иннесом, возложена особая ответственность. Но каждый из нас должен сыграть свою роль, и, если мне предназначено стать детективом, раскрывающим их истинные цели, этого более чем достаточно. Подозреваю, однако, что более ценным вкладом было бы отыскание способа помочь Джеку перед последним противостоянием хоть в какой-то мере прийти в себя. Без Джека, исполняющего ведущую роль, что бы ни ждало впереди этих людей, конец будет один — гибель. И наше время истекает: я думаю, осталось сделать лишь один ход. Нынче ночью.

Когда фургоны обогнули последний скальный массив и повернули на дорогу, ведущую к поселению, взгляду предстала башня, возносившаяся над пустыней не меньше чем на сотню футов; ее основание стояло в лесах, на которых, как муравьи, во множестве суетились люди. Завершение строительства казалось неблизким, даже с такого расстояния можно было разглядеть, что отдельные секции фасада пока представляют собой не более чем остов.

Однако одного вида этой столь неуместной в сердце пустыни пронзающей небо каменной иглы было достаточно, чтобы у них перехватило дух.

— Это именно то, что представало в видениях? — осведомилась Эйлин, перебравшись на козлы и устроившись рядом с Иаковом.

— Очень похоже на то, — ответил раввин, едва ворочая языком в пересохшем рту. Сердце колотилось о грудную клетку: казалось, что увиденное парализует его.

— И в твоих тоже? — спросила Эйлин.

Украдкой выглядывавший из-за парусинового полога Канацзучи кивнул.

— Прекрасно, — промолвила она, стараясь перевести вопрос в практическую плоскость. — И что мы теперь будем делать?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил Иаков.

— Но… но как же так? А кто, как только увидел это, сказал, будто знает, что делать?

— Минуту, дорогая. Начать с того, что все это уже само по себе основательная нервотрепка. Пройти через такое, даже не понимая подлинного смысла того… что… — Он заметно пошатнулся.

«Боже! — подумала Эйлин. — Я совершила ужасную ошибку. Я принимала как должное, что у бедняги имеется какой-то план. Что если то, виденное ими в снах, обернется явью, он укажет, что и как делать дальше, с чем бы ни пришлось столкнуться. Он слаб, напуган и знает, как из этого выпутаться, не лучше, чем я».

— Конечно, Иаков. Я бы сказала, несколько ошеломляет. И все равно, надо же было посмотреть что да как.

Он нервно теребил пальцами подбородок, не в силах оторвать взгляда от башни. Она подала ему бутыль и подержала вожжи, пока он делал долгий глоток.

— Так жажда мучает, — тихо произнес он и отпил еще.

За их спинами послышался треск дерева. Эйлин повернулась, сдвинула полог и пригляделась: Канацзучи голыми руками отодрал с пола фургона доску и теперь укладывал в образовавшуюся выемку свой длинный меч.

— Что ты делаешь? — спросила она.

Он не ответил. Эйлин заметила, что он снова надел свое похожее на пижаму облачение, платье Иакова было аккуратно сложено. Канацзучи вернул доску на место, скрыв оружие. На поясном ремне у него остался лишь короткий меч, по существу не более чем длинный нож.

— Иаков! — тихо окликнул он, двинувшись к ним.

Иаков резко повернулся к нему. По лбу раввина струился пот, в глаза вспыхивал страх, дыхание было учащенным и прерывистым. Их взгляды встретились. Канацзучи протянул руку и слегка прикоснулся ко лбу раввина кончиками пальцев. Глаза Иакова закрылись, а на лице японца появилось выражение, какого Эйлин за то недолгое время, что они провели вместе, не видела ни разу. Не менее дикое и настороженное, чем раньше, но смягченное настолько, что казалось, будто за ним скрыт подлинный кладезь доброты и сострадания.

Дыхание Иакова замедлилось и выровнялось, вздувшиеся вены на лбу разгладились. Спустя минуту после начала контакта Канацзучи убрал руку, а старик открыл глаза. Они снова стали ясными. Лихорадка прошла.

— Помни, — промолвил Канацзучи.

Эйлин потянулась и схватила его за руку.

— Скажи, что ты сделал? — потребовала она.

Некоторое время японец молча смотрел на нее; она не ощущала опасности и, заглянув в глубину его глаз, вдруг поняла, как многое они скрывают.

— Иногда мы должны напоминать друг другу, кем на самом деле являемся.

Он слегка поклонился.

Эйлин разжала хватку, Канацзучи бесшумно соскользнул с фургона, стремительно пересек открытую песчаную полосу и исчез за каменистой грядой. Она внимательно присмотрелась, но его уже нигде не было.

— Ну и что он сделал? — спросила она у Иакова.

— Ну, точно судить не берусь, но, я бы сказал, это было что-то вроде… возложения рук, — ответил тот, перебираясь назад.

— Вздор!

— Вовсе нет. Если кто-то носит меч, из этого еще не следует, что он плохой человек.

— Он отрубает людям головы!

— Моя дорогая, мы не должны оценивать человека, принадлежащего к столь чуждой нам культуре, с наших позиций, разве нет?

— Упаси господи. Ради того, чтобы показать широту своих взглядов и готовность к восприятию новшеств, я могу даже заняться усекновением голов в качестве хобби.

— Уверен, он мог бы предоставить все необходимое для практики, — со смехом отозвался Иаков. — Прошу прощения, Эйлин, но мне кажется, что до прибытия на место мне лучше снова переодеться в мою одежду. Предполагается, что в этой колымаге везут старого, больного раввина. — Он опустил полог и подобрал с пола фургона несколько тонких обрезанных волосков. — Увы, боюсь, борода потеряна окончательно.

— Если кто-то спросит, лучше всего сказать, что это побочный эффект болезни.

Она встряхнула вожжами, побуждая мулов догнать остальные фургоны. Спустя несколько мгновений сзади донеслось веселое посвистывание Иакова.

«Что за чудесная перемена произошла с ним благодаря Канацзучи», — дивилась Эйлин. Впрочем, оба они были священниками, и оба видели один и тот же сон; возможно, в связи с этим их объединяло нечто гораздо большее, чем она могла себе представить.

— Кажется, у нас есть компания, — промолвил Иаков, выглянув из фургона.

Позади них на дороге клубилась пыль, там тянулась еще одна вереница фургонов.

Мгновение спустя, пусть безбородый, но снова одетый как раввин, он присоединился к Эйлин, принял вожжи и бросил первый взгляд на Новый город. До поселения оставалось полмили, и отсюда уже можно было разглядеть двойной ряд добротных дощатых построек, окаймлявших ведущую к строительной площадке у башни главную улицу.

Лишь немногие здания, сосредоточенные ближе к центру, имели второй этаж; оттуда к окраинам по неправильной спирали, насколько мог видеть глаз, распространялись неказистые домишки. На юге над их гущей горбом выступал склад.

— Ничего себе! — буркнул Иаков. — Похоже, здесь живут очень занятые люди.

Впереди, прямо на их пути, находилось еще одно караульное помещение с воротами, по обе стороны от которых тянулось вдаль в обоих направлениях высокое ограждение из колючей проволоки. Им было обнесено все поселение, но между забором и первыми строениями города пролегала мертвая зона голая полоса песка шириной в сто ярдов. По приближении фургонов из ворот появились вооруженные охранники в таких же белых туниках.

— Иаков, мне не хотелось бы быть назойливой…

— Да, дорогая.

— Есть какие-нибудь соображения насчет моего первоначального вопроса?

— Конечно есть. Полагаю, мы будем улыбаться до ушей и делать все, чего от нас ждут, а тем временем попытаемся разобраться, что к чему в этом месте и кто тут заправляет. Выступления вашей труппы запланированы здесь на неделю. Ну вот, время у нас есть, и надеюсь, как званым гостям нам будет не так уж трудно добиться своего. Особенно с учетом бесконечного очарования одной из нас.

«По крайней мере, не так уж плохо».

— Затем, очень тихо, мы попытаемся вызнать, где они хранят книги.

— А потом?

Иаков повернулся к ней с улыбкой:

— Дорогая моя, ну пожалуйста, прошу пока проявить немного сдержанности. Мне приходится импровизировать.

— Прошу прощения, — сказала она, чиркая спичкой и закуривая сигарету. — Это издержки моей профессии. Привыкла, перед тем как выйти на сцену, выучить и отрепетировать роль.

— Прекрасно понимаю.

— А он? — промолвила она, указывая кивком в сторону скал, где скрылся Канацзучи. — Как насчет него?

— Полагаю, наш таинственный друг тоже будет действовать в соответствии со своей ролью. Мы знаем, что он спрятал свое оружие здесь, в фургоне, значит, он точно за ним явится.

— Мы не можем сидеть всю ночь в фургоне и ждать его…

— Если мы по каким-то соображениям ему понадобимся, он найдет возможность отыскать нас, где бы мы ни были.

Эйлин глубоко вздохнула и выпустила облако дыма. До караульного помещения оставалось менее пятидесяти ярдов, люди в белом уже высыпали оттуда навстречу ехавшему в первом фургоне Бендиго.

— Мы можем там умереть, — неожиданно вырвалось у женщины.

— Меня такая мысль посещала.

— В таких обстоятельствах давать представление кажется нелепым. Даже больше, чем обычно.

— Человек может умереть ночью во сне, или свалиться с лошади, или, упаси господи, оказаться сраженным молнией, ударившей с чистого неба, — мягко промолвил Иаков. — Но из этого не следует, будто мы не должны жить.

Эйлин посмотрела на него, отбросила сигарету и обняла его, положив голову ему на плечо. Иаков нежно прикоснулся к ее волосам, и это прикосновение так тронуло ее, что впору было расплакаться, но она сдержала слезы, чтобы не выказать слабость.

— Только вот не надо помирать вот так, прямо сейчас, ладно? — пробормотала она. — Хоть мы всего лишь случайные знакомые, я как-то уже успела привязаться к одному старому мешку с костями.

— Ну что ж, я постараюсь. Но только идя навстречу этой настоятельной просьбе, — рассмеялся он.

Передний фургон приостановился, Ример встал, помахал шляпой и обменялся парой фраз с часовыми, после чего ворота распахнулись и пропустили обоз.

— Считается, что вы больны, — напомнила она ему.

Иаков передал ей вожжи и, до того как они достигли ворот, ушел внутрь фургона. Проезжая мимо улыбающихся караульных под надписью «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В НОВЫЙ ГОРОД!», Эйлин улыбнулась в ответ.

— Привет! Привет! — крикнула она им, после чего, не прекращая улыбаться, неслышно пробормотала: — Рада вас видеть, поганцы праведные. Улыбайтесь, улыбайтесь, сумасшедшая стая степных хорьков.

Труппа пересекла мертвую зону и покатила по главной улице. Фасады всех выходивших на нее зданий были покрыты свежей штукатуркой, под окнами, занавешенными ситцем, красовались ящики с яркими пышными цветами. Крупные, добротные вывески указывали на предназначение помещений: «Галантерея и ткани», «Дантист», «Ювелирные и скобяные изделия», «Гостиница», «Мелочная лавка».

Перед каждым заведением на тщательно подметенных тротуарах стояли выглядевшие опрятными и здоровыми люди в белых одеждах. Впереди и левее, под большим навесом у здания оперного театра, под огромным транспарантом «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, “ПРЕДУЛЬТИМАТИВНАЯ АНТРЕПРИЗА”!» собралась толпа, взорвавшаяся аплодисментами и приветственными криками, едва фургоны остановились перед входом в театр. Ликование возрастало, по мере того как на улицу выбегали жители города, все как один улыбающиеся и одетые в белое.

Бендиго Ример снова привстал со своего насеста и принялся, кланяясь во всех направлениях, размахивать в воздухе шляпой.

— Спасибо! Огромное вам спасибо! — Его слова тонули в аплодисментах; по щекам актера текли слезы. — У меня нет слов, чтобы высказать, какое для меня счастье быть среди вас. Как я тронут столь сердечным, теплым приемом!

— Сомневаюсь, чтобы я когда-нибудь еще видел человека, столь отчаянно жаждущего признания! — пробормотал Иаков с тихим удивлением.

— Можно считать это благословением.

Из других фургонов высовывались головы остальных артистов, пребывавших в такой же растерянности: пока они только всего и сделали, что въехали в город. Что же за прием устроит им эта толпа, когда они дадут представление?

Ликование мгновенно смолкло, когда огромного роста мужчина в сером плаще, единственный из виденных ими в городе людей не носивший белой туники, выступил из толпы и шагнул к фургону Бендиго, в сопровождении неряшливого вида женщины, державшей в руках тетрадь.

— Добро пожаловать в Новый город, друзья! — возгласил великан.

— Спасибо на добром слове. Я… — начал было Бендиго.

— Не славный ли ныне день?

— О, конечно, бесподобный. Я никогда…

— Вы мистер Бендиго, друг? — перебил его здоровяк.

— Он самый, сэр, к вашим услугам.

— Будьте любезны спуститься и велеть вашим людям выйти из фургонов и собраться здесь.

— Сию минуточку, сэр!

Бендиго повернулся к остальным фургонам и хлопнул в ладоши:

— «Антреприза»! Сюда, все сюда, да поскорее!

Артисты, декораторы и костюмеры собрались возле Бендиго, в то время как вокруг сомкнулась теперь молчаливая, но по-прежнему улыбающаяся толпа.

Эйлин помогла Иакову выбраться сзади из их фургона и, представляя дело так, будто он совершенно немощен, поддерживая под локоть, с передышками повела вперед.

— Честь имею представить прибывших сюда для вашего развлечения и удовольствия артистов «Предультимативной антрепризы», — провозгласил Бендиго Ример, взмахнув своей идиотской зеленой шляпой.

Великаноподобный человек тщательно пересчитывал прибывших актеров по головам. Никто в толпе не шелохнулся, люди даже не перешептывались. Их начальник заглянул к женщине в тетрадь, покачал головой, пересчитал гостей снова и нахмурился.

— Должно быть девятнадцать, — сказал он Бендиго.

— Прошу прощения?

— Здесь только восемнадцать человек. У ворот вы сказали, что девятнадцать. Можете вы объяснить это, мистер Ример?

Ример сглотнул, затравленно огляделся, поймал взгляд Эйлин и быстро отметил, что Иаков теперь без бороды. Судя по выражению лица, мысли в не самой ясной голове Бендиго бестолково бегали по кругу, как белка в колесе. Он шагнул навстречу задавшему вопрос человеку, сложив ладони и изобразив на лице совершенно избыточное, неправдоподобное дружелюбие.

— Ну, разумеется, тут все просто, мистер?..

Бендиго ждал, что тот представится. Великан молча смотрел на него и улыбался.

— Видите этого… джентльмена, добрый сэр? — Бендиго повернулся и указал на Иакова Штерна. — Он прибился к нам в Фениксе, потом захворал, и я по небрежности не включил его в список.

— Но тогда у вас должно быть на одного больше, а не меньше.

Улыбка Бендиго застыла на его лице, выдававшем явное отсутствие толковых идей. Эйлин торопливо выступила вперед.

— Это нетрудно объяснить, — спокойно сказала она. — Когда мы покинули вокзал в Викенбурге, с нами был еще один джентльмен, доктор, который задержался при нас некоторое время, чтобы проследить за выздоровлением нашего друга.

— И куда он делся? — последовал вопрос.

— Вчера отправился обратно. Его лошадь шла с нами, привязанная к последнему фургону. Понимаете, последний фургон тащился, несколько отставая, — боюсь, править упряжкой мулов дело для меня новое. Поэтому мистер Ример и не заметил, что доктор уже отбыл.

— Да-да, конечно, — закивал отчаянно потевший Ример. — Вот вам и лишний человек.

Гигант внимательно присмотрелся к стоявшим перед ним людям. Он не выказал неудовольствия, продолжая улыбаться, но все под его взглядом ежились, а Эйлин приметила, что на поясе под плащом у него висят пистолеты, а из глубокого внутреннего кармана плаща торчит рукоять обреза.

— Вот этот мужчина, — он указал на Иакова, — не ваш.

— Нет, вовсе не… — заторопился Ример.

— Он наш друг, — заявила Эйлин.

— Как его имя?

— Его зовут Иаков Штерн, — ответила она.

Здоровенный мужчина махнул женщине, та записала имя в тетрадь и перевернула страницу.

— А теперь мне нужны имена остальных ваших людей, — произнес здоровяк.

— Разумеется, сэр, — сказал Ример, вертя в руках список труппы.

— А как ваше имя? — спросила Эйлин.

— Мне нужны ваши имена.

— Я первая спросила.

Бендиго бросил на нее злобный, раздраженный взгляд; Эйлин даже испугалась: вид у него был такой, словно он готов ее растерзать.

— Брат Корнелиус, мэм, — представился здоровяк.

— Эйлин Темпл. — Она протянула руку.

Корнелиус растерянно посмотрел на нее, потом слегка пожал ее пальцы.

— Чудесный у вас город, брат Корнелиус.

— Мы знаем, — отозвался Корнелиус.

— Будь добра, помолчи, — сердито шепнул Бендиго Эйлин, не прекращая улыбаться.

— Вас разместят в гостинице, дальше по улице, — сообщил Корнелиус. — Мы сопроводим вас туда, после того как вы отвезете свои вещи в театр.

— О, предчувствую, он просто прекрасен. Уверен, в нем все будет великолепно.

— Об этом расскажете потом, — кивнул Корнелиус. — Вы будете играть в нем первыми.

Он подал знак, и женщина вручила Римеру пачку листов бумаги с отпечатанным текстом.

— Это правила поведения в Новом городе, — объяснил Корнелиус. — Прошу им следовать. Наши правила очень важны для нас.

— Разумеется, брат Корнелиус.

— Преподобный Дэй желает, чтобы сегодня вечером вы были гостями за его обедом, — заявил Корнелиус, покосившись на Иакова. — Все. — Он пристально посмотрел на Эйлин, та отвела глаза.

— Это просто великолепно! — восхитился Ример. — Передайте преподобному, что его приглашение для нас великая часть. Обед состоится в…

— Восемь.

— А куда…

— Мы явимся и отведем вас на место. Да пребудет с вами день славы.

Он отступил в толпу и пропал из виду. Ример с кружащейся от облегчения головой стал раздавать листовки труппе. Радушные добровольцы выступили из толпы, чтобы помочь с разгрузкой.

Эйлин впервые видела такое — чтобы столько людей разных рас бесконфликтно держались вместе. Но что-то здесь было пугающе не так.

Канацзучи наблюдал за всем этим сверху, со скал: слов ему, конечно, было не разобрать, но по жестам и выражениям лиц он понял немало.

Люди в белом двигались, словно части единого целого, подобно муравьям или пчелам. Никто из них, похоже, не понял, что в последнем фургоне прятался посторонний; правда, глупый артист в кричаще-зеленой шляпе чуть не выдал его, но все обошлось благодаря вмешательству Эйлин. Но крупный мужчина, тот, который задавал вопросы, был опасен. Из-за внимания этого человека Иаков вскоре мог оказаться под угрозой, а он не мог допустить, чтобы со стариком что-то случилось. Когда настанет час, Иаков будет нужен, а для чего именно, откроет только время.

Канацзучи отдавал себе отчет в том, что, пока не стемнеет, а значит, еще четыре или пять часов, он все равно ничего сделать не сможет. По обе стороны ограды регулярно прохаживались вооруженные патрули, и он следил за ними, чтобы установить периодичность обходов.

После того как актеры разгрузили реквизит, Канацзучи наблюдал за тем, как фургоны отогнали на южную окраину города, к конюшням. «Косец» теперь был надежно спрятан, и он знал, где его искать.

Повернувшись, Канацзучи присмотрелся к башне, которая являлась ему в видениях. У ее подножия толпились работники.

Оттуда, когда стемнеет, он и начнет.

Иннес влетел в купе с телеграммой в руках.

— Я заказал лошадей, оружие и припасы: все будет ждать нас на станции Прескотт. — Он вручил Дойлу копию заявки, о которой сообщил. — Посмотри, проверь; если заметишь упущения, скажи. Я телеграфирую, и к нашему прибытию все подготовят.

«Ага, военная жилка у парня дает о себе знать», — не без удовольствия подумал Дойл, просматривая список.

— Более чем удовлетворительно, — заявил он, возвращая бумагу.

— Винтовки с магазинами. Полагаю, стрелять вы оба умеете? — спросил Иннес, оглядываясь на Престо и Мэри Уильямс.

Они кивнули. Престо подвел итог истории, которую изложил Дойлу, о поведении Джека во время кончины ребе Брахмана.

— А точно ли ему можно доверять? — спросил он. — Кажется, этому человеку присуще внушающее беспокойство неуважение к человеческой жизни?

Дойл бросил взгляд на пробегавшие за окном залитые лунным светом равнины.

— Могу я попросить на минуту оставить нас наедине? — обратился он к другим мужчинам.

Престо с Иннесом покинули купе. Дойл повернулся к Мэри:

— Ты связана с Джеком. Через сон.

Она кивнула, продолжая твердо удерживать его взгляд.

— Я сделал для него все, что мог. Мой диагноз не предлагает решений. А у тебя есть представление о том, в чем причина его болезни?

— Бывает, что людей атакует… внешняя сила.

— Что ты имеешь в виду?

— Зло, — ответила она, помедлив.

— Ты веришь в существование зла? Я имею в виду — зла как самостоятельной сущности?

— Таково наше учение.

Дойл, чувствуя, что ступает на незнакомую почву, глубоко вздохнул.

— Ну что ж, если ты хочешь попытаться исцелить его, действуй исходя из того, что считаешь правильным.

Она бросила на него серьезный взгляд, кивнула и двинулась к двери.

— Могу ли я чем-нибудь помочь? — обратился к ней Дойл.

— Нет, — спокойно ответила Мэри и покинула купе.

Лишь дождавшись, когда угаснет закатный свет, Оленья Кожа покинул свое убежище среди скал. Перед наступлением темноты пение прекратилось, а когда стало холодать, ребята в белых рубахах разожгли большой костер. Пока не взошла луна, Фрэнк перевел свою лошадь за дорогу, подальше от сторожки, где продолжал гореть свет, и двинулся по периметру изгороди.

Десять двойных нитей колючей проволоки были туго натянуты между столбами, глубоко врытыми в песок и посаженными на строительный раствор с интервалами в двадцать футов.

Проволочное заграждение было плотным, двойная проволока — прочной, а колючки на ней — длинными и острыми, такими, что любая попытка пролезть, перелезть или взять заграждение приступом стоила бы любому животному или человеку изрезанной в клочья шкуры или кожи.

Ничего не скажешь, здешний народ имел понятие о том, как строить надежные заборы: может быть, они не только расшибают лбы в молитвах, но и содержат несколько ранчо? Это объяснило бы наличие изгороди, но где там пасти скот, в пустыне-то? Да и не нужна, чтобы удержать скотину, такая ограда, вполне хватило бы трех линий проволоки, не говоря уж о том, что он в жизни не видел на ранчо забора в семь футов высотой. Нет, это ограждение возвели не для того, чтобы помешать разбрестись животным, а чтобы никто не мог проникнуть туда снаружи…

Через каждые полмили над ограждением торчала сторожевая вышка — крытая платформа высотой в двадцать пять футов, куда вела лесенка. На каждой вышке дежурил часовой в белой рубахе, вооруженный винчестером. Чтобы не попасться им на глаза, ему приходилось объезжать вышки стороной, удаляясь на несколько сотен ярдов.

Проехав таким манером несколько миль и возвращаясь после очередного объезда к изгороди, Фрэнк увидел милях в шести впереди, за полосой песка, свечение огней вполне приличного по размерам городка, центра этой странной территории. Если китаец прятался в одном из актерских фургонов, то сейчас он там.

Макквити неподвижно сидел в седле, съежившись под плащом, и изучал ситуацию. Изгородь тянулась налево, насколько хватало глаз, и у него не было оснований сомневаться в том, что она охватывает все поселение, замыкая его в проволочное кольцо. Наверняка где-то в этом кольце имеются еще ворота-другие, а значит, он может попытаться или проехать там, или просто перерезать проволоку. Как он выберется обратно с трупом китайца на крупе лошади, это другой вопрос.

С другой стороны, до Мексики всего два дня нетрудного пути на юг, причем никаких тебе проволочных ограждений и вооруженной стражи. Усы можно сбрить, волосы осветлить с помощью лимонного сока — в каталажке ему рассказывали про такую хитрость.

Да, а как же черноволосая красотка там, внутри…

Стоило ему вспомнить о ней, и перед его мысленным взором возникло тело Молли Фэншоу, распростертое на камнях мостовой Тумстоуна, в двух этажах под ним, со свернутой шеей. А в руке у него зажата пустая бутылка из-под виски…

Он затряс головой, лицо его болезненно напряглось.

«Жить с такими воспоминаниями несладко и в камере, а снаружи то одно, то другое еще тысячу раз напоминает о каждой твоей вине. Но раз уж на то пошло, Фрэнки, приятель, разве источник всего этого не у тебя внутри?»

Был то голос Молли или его собственный? Он слышал возлюбленную все чаще: полезные слова, мягкое подтрунивание. Ему нравилось вспоминать о ней таким образом. Значило ли это, что он делается слишком сентиментальным или… просто сходит с ума? Она умерла и сгинула или на самом деле вопреки всему живет в его сознании?

Дерьмо! А какая разница?

Его глаза уловили свет и движение, левее, по ту сторону изгороди. Это еще что такое: далековато, так не разглядеть! Он достал полевой бинокль и направил взгляд туда, где заметил отблески.

Факелы. Широкая колонна людей в белом, освещенная молодой луной. Все с винтовками, идут строем, сто человек, не меньше. А здоровенный детина в длинном плаще, едущий рядом, чертовски похож на муштрующего подразделение сержанта.

«Что бы за чертовщина тут ни творилась, похоже, все это куда хуже, чем какой-то чокнутый китаец со своим тесаком для рубки мяса».

Черноволосая женщина там, внутри проволочного кольца.

Оленья Кожа потянулся было к седельной суме за кусачками для проволоки, но замешкался, когда в его голове зазвучал голос Молли: «Тебе охота думать, будто ты делаешь это ради красотки, — ну и ладно, Фрэнки. Но давай кое-что проясним. У тебя есть серьезные дела, с которыми надо разобраться в первую очередь. Ты, конечно, можешь попереть напролом и заделаться мучеником, Макквити, но никто ведь не настаивает на том, чтобы ты был таким бараном. Перережь проволоку, сунься прямо через эту изгородь, и спустя десять минут тебе в лицо будут смотреть дула всей этой сотни винтовок. Ну и кому оно надо? Можно подумать, будто ты не умеешь избегать неприятностей…»

Да уж, от Молли и пяти центов не заначить: она знала его изнутри и снаружи.

Фрэнк повернул лошадь и отправился вдоль изгороди, высматривая ворота.

В то время как снаружи Фрэнк Оленья Кожа укладывался на отдых, чтобы дождаться восхода, Канацзучи пытался руками раздвинуть две нити колючей проволоки внутренней ограды. Разумеется, его вакидзаси мог бы рассечь проволоку как паутину, но он не хотел оставлять следов, а поскольку промежуток между обходами патрулей составлял всего пять минут, должен был торопиться. Тем более что, когда взойдет луна, последняя возможность будет упущена.

Аккуратно раздвинув туго, как тетива лука, натянутые линии проволоки, он протиснулся в образовавшееся между ними узкое отверстие. Рана в его левом боку болезненно пульсировала, когда Канацзучи проделывал этот трудный маневр, стараясь не разорвать рубаху об острые как бритвы колючки. Будь это его изгородь, он непременно напитал бы эти иглы ядом.

Отпустив проволоку, так что она вернулась на место, японец стер оставленные на песке следы и стремительно припустил к ближайшему укрытию — сараю, до которого пришлось пробежать сотню ярдов по открытой местности. Но даже случись ему попасться на глаза патрулю, они заметили бы лишь стремительно мчавшееся смазанное пятно.

Прижавшись к стене и укрывшись в тени, Канацзучи открыл свои чувства, вбирая звуки со всего города. Вокруг теснились, чуть не налезая одна на другую, тянувшиеся во всех направлениях жалкие хижины; внутри, в очагах, горели дрова, над примитивными трубами поднимались столбики дыма. Готовилась еда. В сараях кудахтали куры, в конюшне, неподалеку, всхрапывали и перестукивали копытами кони. От ближнего нужника тянуло мочой. Кто-то прошел мимо — человек в белом, тащивший на коромысле ведра с водой.

Канацзучи слился с темнотой, дожидаясь, когда шаги удалятся в обратном направлении.

Башня высилась в полумиле отсюда, ее черный силуэт казался разрезом еще большей тьмы на и без того темном ночном небе. Строительство не прекращалось и ночью: горели огни, доносился стук молотков.

Путь туда пролегал между лачугами, он мог попасть к башне, не выходя на главную улицу.

Канацзучи крался по переулкам, замирая и прячась в тени, как только кто-нибудь появлялся на виду. За открытыми окнами он видел людей в белом, безразлично смотревших на огонь, молча сидевших за столами или лежавших на примитивных лежанках. В одном из домов дверь была широко распахнута, и Канацзучи заметил скорчившуюся на полу рыдавшую женщину; мужчина за столом, не обращая на нее внимания, медленно ел что-то из миски.

По пути его не облаяла ни одна собака: домашних животных здесь не держали, что казалось странным для столь большой общины. Он не слышал смеха, в любом другом городе преобладавшего среди ночных звуков: смеются родственники, любовники, собутыльники — кто угодно. Здесь ничего подобного не было. И еще Канацзучи не увидел детей и не услышал их голосов. Здесь жили люди обоего пола, но без детей.

Выйдя из-за угла, он лицом к лицу столкнулся с пареньком лет пятнадцати, несшим ведро с помоями. Оба застыли на месте; подросток устремил на него пустой, безжизненный взгляд, потом повернулся и побрел прочь.

Канацзучи подхватил с земли камень, скользнул за угол ближайшего здания и затаился. Спустя несколько мгновений появились двое взрослых мужчин с фонарями, озиравшиеся в поисках чужака. Наверняка их послал сюда юнец.

Японец постарался как можно дальше бросить камень в противоположном направлении, и, когда тот застучал по жестяной кровле, люди повернулись и поспешили на звук.

Скоро Канацзучи добрался до края поселения, до стройки оставалось примерно полмили постепенно идущей на подъем местности. Там высилось здание — огромное, с боковыми крыльями, похожее на гигантскую, положенную набок букву «Е». И в центре этого сооружения вздымалась в небо черная башня из его сна. По углам строение украшали тонкие спиральные минареты, стены сплошь покрывали рельефные изображения — чего именно, ему с такого расстояния было не разобрать. Резчики работали над ними с опоясывающих стены лесов.

Центральная башня, столь же высокая, сколь длинным было здание, казалась почти завершенной. У самой вершины виднелись арочные проемы — похоже, там находилась уже подведенная под черную шиферную кровлю колокольная площадка.

У подножия башни зияли высокие узкие двери. Они были распахнуты настежь, но развешанные полотнища мешали заглянуть внутрь. Утоптанные тропы вокруг церкви вели к рабочим площадкам и каменоломням, пилорамам, инструментальным мастерским, печам для обжига кирпичей. На всем этом пространстве трудилось множество людей, мужчин и женщин, причем не было видно, чтобы за работой кто-нибудь надзирал. Все работники производили впечатление людей старательных и хорошо знающих свои обязанности.

Позади здания на расстоянии четверти мили высилась едва ли не целая гора из однородного камня — светлый монолитный купол, вдвое выше центральной башни. Если смотреть спереди, гора представляла собой что-то вроде сценического задника, на фоне которого башня вырисовывалась особенно сурово.

Именно со стороны этой горы находился не столь активно используемый вход в здание.

Канацзучи наблюдал за работой: люди в белых рубахах периодически выкатывали через задний вход тачки с мусором и вываливали их содержимое на широком пустыре, в ста шагах по направлению к куполу.

Он прокрался к краю площадки и укрылся за земляным отвалом. Когда приблизился следующий работник, японец выждал, пока тот опустошит тачку, затем одним ударом сломал ему шею и оттащил тело за холмик. Там он снял с покойного одежду и надел ее поверх своей. Белая рубаха с открытым воротом оказалась широкой и длинной, что давало возможность скрывать заткнутый сзади за ремень вакидзаси.

Черпая землю пригоршнями, он быстро похоронил тело. Возвращаясь с тележкой, повстречал другого рабочего, тащившего свой груз. Бледный, худощавый молодой человек, налегавший на тачку, едва ли его заметил.

Канацзучи взялся за ручки тачки и последовал по дорожке по направлению к задней двери. Только приблизившись, он по-настоящему ощутил грандиозность черного собора: это было крупнейшее строение, какое ему доводилось видеть. Стоя у подножия, он не мог разглядеть вершину центральной башни.

Кругом кипела бурная деятельность. Одни укладывали плиты шифера на не замощенном участке пола, другие обтесывали арочные проходы, третьи замазывали строительным раствором трещины и щели между каменными блоками. Канацзучи покатил тачку в центральный зал, столь высокий, что его вздымавшиеся над головой стены терялись в сумраке, но ощущались такими же черными и холодными, как во сне.

Он вспомнил планы европейских соборов, которые показывал ему священник в монастыре, и подумал, что это здание выстроено в схожем духе. Холодное, грозное, призванное подавить и напугать молящихся. Храмы в Японии были совсем иными, неброскими, вписывающимися в окружающий ландшафт. Они создавались во имя достижения гармонии и обретения внутреннего мира. Канацзучи не впервые задумался о том, какому же божеству поклоняются жители западных стран, если оно так сильно желает, чтобы его боялись?

В его видении было подземелье, располагавшееся под главным залом башни, где он видел работающих китайцев. Позади собора громоздились кучи мусора, земли и обломков, наводившие на мысль о подземных работах. Но если подземное помещение существовало, ему требовалось время, чтобы найти туда вход.

Вдоль стен зала тянулись прямоугольные проемы-окна пока без рам и стекол; впрочем, в одно окно — круглое, прямо над задними дверьми — были уже вставлены цветное стекло и фигурная решетка. За окном светила луна, и ее лучи, пройдя сквозь красное стекло, проецировали круг света на черный каменный пол.

Отчетливый красный круг, пронзенный тремя зазубренными молниями.

Он заметил, что пол плавно идет под уклон по направлению к центру, где как раз и виднелся этот красный круг. Опустившись на колени, чтобы присмотреться получше, японец увидел по всему помещению выдолбленные в камне узкие желоба, которые сходились туда же, к центру, к самой низкой точке. Там находилось что-то вроде мелкого бассейна с отверстиями или люками в дне, забранными металлическими решетками. Оттуда, из-под земли, сквозь решетки веяло холодом.

Когда Канацзучи потянулся, чтобы проверить решетки, в башне над его головой зазвонили колокола, отчего внутреннее помещение наполнилось нестерпимым громом. При первых же ударах работники немедленно оставили все свои дела, положили инструменты и побрели наружу. Канацзучи присоединился к ним, слился с людским потоком, направлявшимся к открытым дверям. Людей вокруг него было около сотни, но он вдруг с изумлением осознал, что чувствует лишь одно, общее сознание. Не было ни отдельных мыслей, ни внутренних голосов — все эти тела контролировал единый разум.

С каждой стороны были видны начальники или надсмотрщики в черном, вооруженные винтовками. Канацзучи увидел еще одну схожей численности группу людей в белых рубахах, приближавшуюся с запада: следующая смена. Про себя он отметил, что черных и желтых лиц в этом отряде больше, чем белых.

Две рабочие команды прошли одна мимо другой и разминулись, обменявшись лишь дежурными улыбками. Новая группа вошла в церковь, и звуки методичной работы тут же возобновились. Смена Канацзучи промаршировала на запад еще с полмили, после чего разбилась на группы поменьше, которые разошлись по трем низким зданиям. Он послушно последовал в жилое помещение под бдительным приглядом вооруженных охранников, никто из которых, впрочем, не обратил на него внимания.

Обстановку спального помещения, общего как для мужчин, так и для женщин, составляли ряды двухъярусных коек, рассчитанных человек на сорок. Вымотанные работники валились на первую попавшуюся и в большинстве своем сразу же засыпали.

Канацзучи вскарабкался на верхнюю койку. Здание охранялось со всех сторон, а чтобы рана в спине зажила быстрее, ему нужен был отдых. Требовалось хоть немного поспать.

Остаток дня актеры провели в гостинице — правила однозначно гласили, что гости общины не могут ходить по ее территории без сопровождения, а такового предоставлено не было, — и лишь к восьми часам вечера были собраны и отведены прямиком в личную резиденцию преподобного. Дом надежды — так называлось это место, если судить по вывеске над входом, — был выстроен в стиле испанской гасиенды; здание заметно выделялось среди других своей красотой. В столовой, как и в других помещениях, насколько они могли заметить по пути, господствовало странное смешение стилей: викторианские, обитые бархатом кресла соседствовали с норвежскими сервантами, персидскими коврами и восточной скульптурой. Впечатление было такое, будто здесь перемешалась домашняя утварь дюжины обладавших разными вкусами и пристрастиями миллионеров.

Молчаливые улыбчивые и внимательные люди в белом подали обед — вкусные блюда с острыми мексиканскими приправами. По его завершении Ример потребовал внимания и произнес тост, подняв бокал с чудесным красным вином. Хотя алкоголь в Новом городе, согласно списку правил, был категорически запрещен, в Доме надежды, похоже, действовал особый устав. Минут пять Бендиго восхвалял собственную прозорливость, которая привела «Предультимативную антрепризу» в этот аванпост просвещения и цивилизации.

— Браво, мистер Ример, ваше красноречие уступает только вашему поистине эпическому многословию.

Все повернулись к дверям. Преподобный Дэй, судя по всему, появился здесь, пока Бендиго заливался соловьем, но никто из присутствующих не заметил, как он вошел в комнату.

Бендиго отвесил в направлении преподобного глубокий поклон, похоже, всерьез полагая, что ему сделали комплимент.

— Вы непременно должны объяснить мне, — продолжил Дэй, — почему вы сочли необходимым дать своей труппе такое изумительное название?

— Потому что — я всегда это говорю — мы гордимся тем, что представляем на суд публики предультимативные театральные опыты, — ответил Ример, надувшись от важности.

— Вот как? — произнес преподобный, опускаясь в кресло. Эйлин сидела от него по правую руку, по левую — Бендиго, за ним Иаков Штерн. — Дело, конечно, ваше, но звучит странно: вы ведь, конечно, знаете, что «предультимативный» означает «ближайший к концу»?

Самодовольная ухмылка на физиономии Римера застыла, ответа не последовало.

«Управиться с этим легче, чем забрать конфетку у мертвеца», — подумал преподобный.

Эйлин оценила насмешку преподобного по достоинству, однако, когда тот сел рядом и она присмотрелась к нему, у нее перехватило дыхание. Ее первая мысль была о том, что этот человек умирает. Напряженные, механические движения преподобного напоминали движения насекомого, держался он так, будто вместо хребта у него был вставлен стальной штырь. Темное одеяние болталось на его исхудалом теле, как обвисший парус на мачте. За левым плечом выступал заостренный горб, левая нога казалась усохшей. Длинные, тонкие, поросшие грубыми черными волосами руки походили на обезьяньи. Высокий купол лба вздымался над глубоко посаженными зелеными глазами, под ввалившимися щеками проступали острые челюсти. Спутанная грива черных с сединой волос ниспадала ему на плечи, по обе стороны лба вздувались налитые кровью пульсирующие вены. На мраморной коже выделялись синевато-багровые шрамы, как будто он был разрезан на части и собран заново.

«Мне знакомо это лицо, — сказала она себе. — Я видела его прежде. Понятия не имею где и когда, но, бог свидетель, оно не из тех, которые быстро забываются».

Какое-то мгновение Эйлин даже хотела спросить его об этом, но благоразумие помешало ее попытке обратиться к хозяину дома.

Преподобный Дэй и не подумал знакомиться: интересовавшие его имена он знал, каждый успел кратко представиться, а при его появлении у актеров словно пропали голоса. Голос же преподобного отличался четким произношением южанина — или то был намек на британское происхождение его обладателя?

Оставаясь в неведении относительно догадок Эйлин, Иаков тоже понял, что уже встречал этого человека, но в отличие от нее точно вспомнил где и когда: в прошлом году в Чикаго на парламенте религий. Однако для расставшегося с бородой Иакова было очевидно, что преподобный его не узнал. Магнетические глаза изучали гостя внимательно, но без малейших признаков узнавания.

«Его глаза смертельно опасны, — понял Иаков, уставившись вниз, на кусок яблочного пирога. Сердце его учащенно забилось. Прежде ему уже доводилось встречаться с людьми, чей взгляд обладал ощутимой силой, но эти глаза оказывали прямо-таки физическое давление. — Надо предупредить Эйлин, чтобы она ни за что не встречалась с ним взглядом».

— Как нынче самочувствие, мистер Иаков Штерн? — спросил преподобный. — Насколько я понимаю, в дороге вы приболели.

— Спасибо, мне уже гораздо лучше, — ответил Иаков, надеясь, что Эйлин, во все глаза смотревшая на преподобного, повернется к нему.

— Не вызывает сомнений, что вы не принадлежите к этой компании; можно поинтересоваться, что привело вас в наш уединенный уголок мира?

— Можно сказать, что я своего рода турист, — скромно ответил Иаков. — Удалился на старости лет от дел и путешествую в свое удовольствие, познавая Запад.

— Что здесь у вас вообще за община? — спросила Эйлин, не в силах справиться с любопытством. — Как я понимаю, вы тут главный, потому и спрашиваю: в чем суть? Какова ваша цель?

Впервые за все время преподобный Дэй обернулся к ней, и она ощутила страшную силу его взгляда, давившего на нее с почти физической силой. Выражение его лица оставалось обычным, даже дружелюбным, но от мощи этих глаз у нее даже скрутило желудок. От ее лица отхлынула кровь, и она торопливо отвела взгляд.

— Служить Богу, мисс Темпл, — смиренно произнес преподобный. — И Сыну Его, Спасителю Иисусу Христу, как подобает всем нам. Прошу прощения, получили ли вы экземпляр нашей листовки? Там содержится вся необходимая гостям информация о нашей общине. Мы вручаем этот текст всем прибывающим.

«Он хочет, чтобы я посмотрела на него, — поняла Эйлин. — Он хочет, а я не должна. Я чувствую, как его разум скребется, словно паук, силясь найти щелку, чтобы забраться мне в голову».

— Прошу прощения за маленькое замечание, — произнес Иаков, чувствуя, что женщине не по себе, и желая отвлечь внимание, — но мне кажется, что этот список слишком детализирован и регламентирует много такого, без чего можно бы обойтись.

Дэй обернулся к Иакову, взгляд его сделался суровым, если не гневным.

— Рекомендую вспомнить о том, сэр, что Всевышний дал нам Свои заповеди.

«Не любит, когда ему противоречат, — подумал Иаков. — Он определенно не привык, чтобы ему противоречили, да и кто в здравом уме отважится спорить с тем, у кого такие жуткие глаза? Ладно, продолжай, чудовище: со мной, стариком, можешь вести себя как угодно, но тронь только волосок на ее голове, и я заставлю тебя проклясть тот день, когда ты появился на свет».

— Заповедей Божьих всего десять, — указал Иаков. — А у вас их пятьдесят.

— Строгое следование Господней воле есть путь нелегкий, требующий от каждого человека немалых усилий, — напыщенно произнес преподобный. — Мы не претендуем на совершенство, мистер Штерн, мы лишь жаждем его.

— Миру следовало бы восторгаться вами за это стремление. Почему же вы укрылись от него?

— Мир… мир пребывает в скверне, чего вы, полагаю, за время своего путешествия не могли не заметить. Мы надеемся построить для себя новый мир, здесь, в пределах нашего града. И мы ожидаем от гостей уважения к нашим усилиям и нашим ценностям, даже если они не во всем с нами согласны.

— Такое уважение подразумевается само собой.

«Спокойствие, Иаков, не провоцируй его».

Взгляд преподобного зажегся пониманием и живым интересом.

— Верна ли моя догадка о том, что в вашем лице, мистер Штерн, я тоже имею дело со служителем Божьим?

На миг Иаков встретился глазами с Эйлин, взгляд которой пытался его предостеречь.

— Можно сказать и так. Я раввин.

— Тогда мне все ясно! — воскликнул преподобный Дэй. — У нас здесь среди прочих пребывает и горстка сынов Израилевых, обращенных, разумеется, на наш путь, но сохранивших при этом свои верования.

— Где-то найдешь, где-то потеряешь. — Иаков пожал плечами.

Преподобный терпеливо улыбнулся.

— Мне бы ни в коем случае не хотелось навязывать своим гостям теологические дискуссии, но, может быть, уважаемый раввин Иаков Штерн согласится посетить меня завтра и обсудить наши разногласия?

— Я рад такой возможности. Но должен предупредить, что обращение в иудаизм — это серьезное предприятие.

— Когда служишь святому действу, — с улыбкой промолвил Дэй, — надо быть готовым ко всему.

Преподобный снова повернулся к Бендиго Римеру, все это время сидевшему неподвижно с таким видом, словно он пребывал в гипнотическом трансе.

— Льщу себя надеждой, мистер Ример, что наше скромное театральное здание вам понравится. — Преподобный поднялся из-за стола.

— Да, превосходно, сэр, — промолвил Ример, тронутый такой заботой. — Замечательные условия, большое спасибо.

— Прекрасно. Не могу выразить, с каким нетерпением будем ждать сегодня вечером вашего представления.

С этими словами преподобный Дэй деланно поклонился и быстро покинул комнату. Иаков приложил руку ко лбу, где неожиданно возникла сильная пульсирующая боль. Озабоченная Эйлин поспешила к нему.

Остальные артисты, чувствовавшие себя так, будто им битый час пришлось сдерживать дыхание, дружно вздохнули, испытывая невероятное облегчение.

Ходящая Одиноко тихо постучалась в дверь купе. Ответа не последовало, но только она собралась постучать снова, как дверь распахнулась и в проеме с пистолетом в руке возник разъяренный непрошеным вторжением Джек Спаркс. Женщина спокойно ждала, когда он заговорит.

— Что тебе нужно?

— Можно мне войти?

— Зачем?

Она смотрела на него, мягко опробуя стену гнева, возведенную им вокруг себя. Джек опустил глаза, сунул револьвер в кобуру и придержал дверь, дав гостье войти, после чего закрыл ее и щелкнул замком.

Она села, следя за своим дыханием, чтобы от нее не исходило никаких тревожных посылов. Спустя несколько напряженных мгновений Джек уселся напротив.

— Я хочу рассказать тебе про мой сон, — сказала индианка и снова глубоко вздохнула: начиналось самое главное. — В моем сне земля предстает моей матерью, а небо — отцом. Они существуют отдельно, но живут рядом, соприкасаясь на линии горизонта. Из гармонии их единения в мире появились животные, в коих явлены образы богов, разделяющих землю и небо. Люди — последние из появившихся существ, ибо их сотворение заняло больше всего времени.

— Почему?

— На людях лежит больше ответственности.

— Что это значит?

— Они единственные, кому дарованы равно и свет и тьма. Животные повинуются своим богам без вопросов, им не приходится выбирать между добром и злом. Люди должны внимать обеим сторонам. Они единственные, кому приходится решать…

— Решать что?

— Решать, какая сторона в них сильнее.

Она на миг встретилась с ним взглядом и успела заметить полыхнувший в его глазах гнев.

— Это он прислал тебя сюда? — спросил Джек, кивнув на стену, за которой находилось купе Дойла.

— Я всего лишь рассказываю тебе мой сон, — мягко произнесла она и выжидающе умолкла.

— Ладно, — не сразу ответил он.

— В моем сне люди утратили равновесие; они забыли, что порождены в равной мере как землей, так и небом. Возвысились умом, но сердца их закрылись: они перестали уважать иных живых созданий и их богов. Нынешние люди верят, будто у них на земле свой исключительный путь и что они стоят особняком от всех прочих существ. Их разум силен, но, решив следовать таким путем, они отвращаются от истины. Таким образом, в них возникает пустота, куда проникают мысли, порожденные одним разумом, говорящие лишь его голосом, без участия сердца. Мысли о могуществе, о власти над другими. Темные мысли. Так начинает открываться рана.

— Рана?

— Рана в земле. Рана, которую мы видели в нашем сне.

— В пустыне.

Она кивнула.

— Люди нуждаются в исцелении, в том, чтобы их умы и сердца сблизились, но ум нашептывает, будто они нуждаются в большем могуществе, и оттого рана становится глубже. Я всего лишь рассказываю тебе мой сон.

Взгляд Джека смягчился, глаза его наполнились интересом, который оттеснил боль.

— В нашем общем сне нам предстает башня, воздвигнутая в пустыне. — Индианка чувствовала себя вполне уверенной, чтобы поделиться с ним. — Мой народ использует шаманские бубны, чтобы открывать сердца и внимать голосам богов: хотя, чтобы услышать их, принято взывать к небесам, нам ведомо, что боги обитают внутри нас и именно туда надлежит направлять свой слух.

— А башня?

— Башня подобна нашим шаманским бубнам, только ее сила обращена не к свету, а к тьме. Под ней в земле разверзнута рана, и человек по имени Черный Ворон призывает тьму проникнуть через нее и обрести власть над землей.

— Вот так побеждает тьма, — отозвался Джек.

— Вот так настает конец времен. Так приходит погибель к людям, ибо они открывают рану и позволяют Черному Ворону пригласить тьму в их мир.

— Кто этот человек?

— В каждом из нас может звучать и голос лжи. В снах это тот, кто ведет людей по гибельному пути, призывая из недр земли тьму.

— А в реальной жизни это мой брат.

— Я знаю это, — сказала, помедлив, женщина.

— Кто такие шестеро?

— Те, кто призван остановить его.

— Призваны кем?

— Не нам об этом судить.

— Но мы — ты и я — принадлежим к их числу.

— Нам были посланы сны.

Джек сидел молча, на его лице отражалась отчаянная внутренняя борьба. Она ждала, сочувствуя, но ничего не предпринимая: это он должен принять решение.

— Как? Как нам остановить его? — вопросил Джек дрожащим голосом. — Я уже пытался и потерпел неудачу. И вдобавок допустил в себя тьму. — Его голос упал до шепота. — Я боюсь. Боюсь, что мне не хватит сил.

Ходящая Одиноко снова вздохнула и впервые взглянула ему прямо в лицо.

— Прежде чем попытаешься снова, ты должен исцелиться.

Он уставился на нее; защитная броня гнева растаяла, глаза наполнились слезами.

— Я не знаю, с чего начать, — прошептал он.

— Но ты все равно попытаешься остановить его?

— Да.

— Тогда ты снова потерпишь неудачу. Ты этого хочешь?

— Нет.

— Значит, у тебя нет выбора.

Она взяла его ладони в свои и сильно сжала.

— Я помогу тебе.

Первый прозвучавший в соседнем купе крик вырвал Дойла из беспокойного сна. Он мгновенно выскочил за дверь, Иннес — за ним; в коридоре оба прислушались. Из купе Джека доносилось ритмичное пение; ноздри щекотал мускусный запах горящего шалфея. А сквозь женский глуховатый голос пробивался, становясь то тише, то громче, мучительный стон. Потом раздался душераздирающий вопль.

— Боже мой! — охнул Дойл.

— Крик такой, будто его жарят на вертеле, — пробормотал Иннес.

Дойл распахнул дверь купе, и то, что они увидели, заставило обоих замереть на месте.

Джек лежал на полу в узком проходе между сиденьями, Ходящая Одиноко стояла на коленях, склонившись над ним. Джек был в беспамятстве, на его обнаженном торсе выделялись диагональные мазки, белые и красные. Одежду Мэри Уильямс составляли повязки на бедрах и груди, ее лицо украшали такие же цветные полосы. Две жаровни отчаянно чадили, наполняя воздух в замкнутом помещении едким дымом. На одной скамье лежала длинная деревянная трубка, а на полу, так, что венчавшее его орлиное перо находилось рядом с головой Джека, — четырехфутовый ивовый прут.

Тела больного и целительницы блестели от пота. Джек корчился от невыносимой боли, в то время как индианка совершала над его грудной клеткой быстрые движения руками, как будто замешивала тесто. Полностью поглощенная своим действом, с напряженными, обострившимися чертами лица, снова и снова твердившая какое-то непонятное заклинание, она даже не взглянула на появившегося Дойла.

Еще один ужасающий крик сорвался с губ Джека, его тело изогнулось на полу, напряженное, как тетива. Понимая, что эти крики разнесутся по всему коридору, Артур решил закрыть дверь купе, но не успел: в ладонях быстро поднявшейся индианки трепыхалось нечто.

Полупрозрачная масса розовато-красной студенистой плоти размером с грейпфрут, содержавшая в центре черный ком и пронизанная нитями склизкой серой субстанции. Похоже, они заменяли ребра, определяя форму… предмета? Существа?

«Что-то вроде зародыша, больше напоминающее личинку насекомого, чем человеческий эмбрион», — подумал Дойл.

Он повернулся к Иннесу: лицо брата было белым, как яичная скорлупа. Как ни странно, Дойла это несколько успокоило: по крайней мере, Иннес видел то же, что и он. Никаких галлюцинаций.

Руки женщины содрогались с такой бешеной скоростью, что трудно было понять, то ли это она трясет в ладонях мерзкую добычу, то ли та дрожит сама. А где-то на задворках сознания сквозило сомнение: а на самом ли деле индианка держит что-то в руках?

Тело Джека тяжело рухнуло на пол.

Дойл схватил Иннеса, вытащил его в коридор и быстро закрыл дверь. Братья потрясенно уставились друг на друга; младший моргал, его губы шевелились, не издавая ни звука. Старший поднес палец к губам и покачал головой.

Они вернулись в свое купе; Артур достал из сумки бутылку виски. Сидя сгорбившись друг против друга, они выпили и стали дожидаться, когда спиртное вычеркнет из их мозгов отвратительное воспоминание.

За то недолгое время, что осталось до конца ночи, они не обмолвились о происшествии ни словом. Криков из-за стены тоже больше не доносилось.

Каньон Черепа. Аризона

Отряд волонтеров уже провел в салуне при гостинице «Каньон Черепа» адский вечерок, а когда спиртное стало литься рекой и на второй день, начало складываться впечатление, что долго этих парней городок не выдержит.

Отряд разбился на две группы, неспособные сойтись во мнении насчет того, по пятам кого из врагов общества предпочтительнее пуститься вначале: чертова китаезы или этого коварного двуличного сукина сына, каторжника Фрэнка Макквити, Оленьей Кожи. Правда, все сходились на том, что, кого бы из этой пары беглых псов ни поймали первым, на его шее без промедления затянут пеньковый галстук и вздернут поганца на ближайшем дереве.

У шерифа Томми Баттерфильда было такое чувство, будто его предали. Да и то сказать, он имел насчет Фрэнка разговор с губернатором, доверился ему, рискнул своей политической карьерой, и чем этот мистер Оленья Кожа ему отплатил? Пришпилил на стене конюшни записку и исчез в ночи! Сейчас чертов мерзавец наверняка уже на полпути к Гвадалахаре…

На протяжении всего следующего дня разговор становился все более недоброжелательным, а нажим на служащих гостиницы все более грубым, пока наконец один из них не признался, что Фрэнк не отбыл в Прескотт, как поначалу было сказано, а его видели ехавшим по направлению к религиозному поселению. Кстати, именно туда раньше отправились актеры и китаец.

В помещении поднялся шум.

— Ехать туда немедленно! — таково было превалирующее мнение.

— Скакать, схватить, пристрелить и того и другого.

— И да помилует Бог каждого, кто попробует встать на нашем пути!

Оставалось только выяснить, как туда добраться. И вот тогда в первый раз заговорил джентльмен, до того тихо сидевший в уголке вместе с четырьмя спутниками.

— Мы знаем дорогу, — заявил этот джентльмен. — По правде говоря, мы сами держим туда путь и будем очень рады послужить вам проводниками.

— Прямо сейчас?

— Да, мы планировали отправиться сегодня вечером. И мы знаем, где по дороге, если захочется отдохнуть, можно найти хорошее местечко для лагеря.

— А что у вас за дело в этой религиозной общине? — спросил кто-то.

— Мы торгуем Библиями, — прозвучал ответ, и в подтверждение один из компаньонов продемонстрировал саквояж, доверху наполненный святыми книгами.

Последовало совещание старших участников отряда: незнакомцы аккуратно одеты и подстрижены, сразу видно людей богобоязненных, а не каких-то бродяг. К тому же им, похоже, знакома местность. Вердикт был вынесен быстро и единодушно: отряд волонтеров поедет вместе с ними.

К тому времени, когда тридцать восемь добровольных помощников полиции собирались снаружи, все пятеро торговцев Библиями уже сидели верхом, готовые к отъезду. Их предводитель, видный мужчина, произнес с легким немецким акцентом:

— Ждите моего сигнала!

ГЛАВА 14

Фрэнк выждал пять минут после восхода солнца и направился к воротам. Из караульного помещения навстречу ему вышли вооруженные мужчина и женщина в одинаковых белых одеяниях. Стражники приветливо улыбались.

— Добро пожаловать в Новый город, — приветствовала женщина.

— Спасибо на добром слове, — кивнул Фрэнк.

— Ныне славный день.

— Да, я видал деньки и похуже, — не стал спорить он.

— Какое дело привело вас сегодня к нам, сэр?

— Да вот, подумываю о том, чтобы к вам присоединиться. — Фрэнк ухмыльнулся.

— Присоединиться? — переспросила женщина.

— Ага.

— Прошу прощения, сэр, подождите минуту, — сказала женщина.

Перешептываясь, они удалились в сторожку. Через окно Фрэнк увидел, как мужчина работает телеграфным ключом; подняв глаза, заметил провод, тянувшийся в направлении города. Вытащив бинокль, он навел его на восток, туда, где ночью видел что-то вроде военных маневров. Похоже, там была устроена огневая позиция.

Услышав треск телеграфного аппарата, принимавшего ответ, Фрэнк убрал бинокль как раз перед тем, как караульные с неизменными улыбками на устах вышли из помещения.

— Можете ехать дальше, сэр, — сказала ему женщина. — Убедительная просьба не съезжать с дороги до самых ворот. Когда вы доберетесь до Нового города, кто-нибудь встретит вас и даст дальнейшие указания.

— Да пребудет с вами день славы, — добавил мужчина.

Фрэнк прикоснулся к полям своей шляпы и направил лошадь вперед. Ворота за ним закрылись. Дорога, прорезавшая дюны, содержалась в порядке: плоские камни выложены ровными рядами, ширина позволяла передвигаться по ней фургонам. Проехав примерно пять миль, он оказался у следующих ворот, откуда давно маячившее на горизонте темное пятно уже было различимо — огромная черная башня. Фрэнк остановился; в его голове снова зазвучал голос Молли: «Похоже на то, Фрэнки, что ты вломился прямиком в какой-то кошмар. Ну и что ты собираешься делать?»

Он почти беззвучно произнес:

— Ты знаешь меня, Молли: раз уж я взялся за дело, то доведу его до конца.

Перед ним лежала обширная территория, застроенная лачугами. Удивительное дело: до него доходили слухи, что Новый город — это идиллическое место с живыми изгородями вокруг нарядных домов и тенистыми деревьями, под которыми играют счастливые веснушчатые ребятишки, но то, что он увидел, куда больше походило на грязные трущобы, окружавшие большие города Мексики.

Он двинулся дальше. Улыбающиеся люди приветливо помахали ему руками у вторых ворот, а у караульного помещения его встретила сидевшая верхом симпатичная девушка, которая и сопроводила его к конюшням, находившимся немного в стороне от главной улицы города. Заглянув под арку двора, Франк приметил выстроившиеся у стены фургоны артистов.

Похоже, он близок к цели.

Группа из пятерых юношей не старше восемнадцати лет, чернокожих и белых, радушно приветствовала его, как только он спешился. Конюх тут же увел его лошадь — вместе с винтовкой в седельном футляре. Ему сунули «Правила поведения гостей в Новом городе» и попросили сдать висевший на поясе револьвер.

— Любое оружие в Новом городе под запретом, — заявил один из белорубашечной компании, указывая на пункт 14 в списке правил, отпечатанном на листе бумаги длиной чуть ли не с его руку.

Не найдя никакого предлога для отговорок, Фрэнк отдал кольт.

— Но кобуру, если не возражаете, я оставлю.

— Оставляйте, мы вовсе не против, сэр, — чуть ли не хором проблеяла молодежь.

— Вот и хорошо!

«Если что, оставшиеся в кобуре патроны вполне могут пригодиться для той пушки, которая спрятана у меня за голенищем».

— Будьте любезны, сэр, снять шляпу и поднять руки над головой, — попросил другой.

— Это еще зачем?

— Чтобы мы могли надеть на вас рубаху, — пояснил еще один.

Еще двое развернули белую рубаху, но Фрэнк быстро решил, что обойдется без этого наряда.

— Нет, спасибо.

Он отдал обратно список правил и вышел из конюшни. «Комитет по встрече» последовал за ним, как стайка озабоченных утят.

— Но, сэр, каждый, кто хочет присоединиться к нам, должен надеть такую одежду.

— Так написано в правилах.

— Вы не можете не следовать им.

Франк свернул на главную улицу, присматриваясь к потоку деловитых улыбающихся прохожих. Все они действительно были одеты в белое, и среди них попадалось немало китайцев. Но ни один из азиатов не соответствовал сведениям о Чоп-Чопе, однако уже сама их многочисленность наводила на мысль, что он на правильном пути.

Остановившись, Фрэнк чиркнул спичкой о ближайший столб и раскурил сигару. Пятеро следовавших за ним принялись смущенно перешептываться, потом один из них, чернокожий паренек в очках, выступил вперед.

— Прошу прощения, сэр, но в Новом городе нельзя курить…

Фрэнк уставился на него, и под его взглядом говоривший осекся.

— По доллару на каждого. — Он выудил из кармана пригоршню серебряных монет.

Юнцы потрясенно переглянулись.

— В Новом городе деньги не в ходу.

— У нас и так есть все, что нужно.

— Нас обеспечивают всем необходимым.

— Тогда понятно, — пробормотал Фрэнк, убирая деньги.

— Главное — во всем следовать правилам.

— Конечно, приятель, иначе настанет анархия и будет невозможно управлять железной дорогой.

Некоторое время они тупо таращились на него, пока круглолицый чернокожий не продолжил настоятельно убеждать:

— Особенно если кто-то хочет к нам присоединиться. А они говорили, что вы хотите.

— Они так сказали, вот как?

— А разве вы не хотите присоединиться к нам, сэр?

— Я об этом думаю, — ответил Фрэнк, поглядывая на улицу. Взгляд его зацепился за яркую цветную афишу на стене большого здания, и он направился туда.

— Дело в том, что у нас есть строгие правила, касающиеся новообращенных…

Похоже, его не хотят оставить в покое!

— Меня это почему-то не удивляет.

— Правда, нужно, чтобы вы следовали…

— Тебя как звать, паренек?

— Кларенс, сэр, — ответил чернокожий.

— Вот что я тебе скажу, Кларенс: дай-ка мне сначала самому во всем тут разобраться. Ответь, например, кто заправляет здешним шоу?

— Прошу прощения?

— Кто тут самый главный?

— Наш вождь.

— Кто пишет правила?

— Наш вождь, преподобный Дэй.

— А что в нем такого особенного, в этом преподобном? — осведомился Фрэнк.

— Преподобный Дэй говорит с архангелом, — ответил Кларенс. — Он приносит нам слово нашего владыки.

— Через преподобного мы зрим его.

— Мы беседуем с ним, — поправил Кларенс.

Это заставило Фрэнка остановиться на тротуаре.

— Что вы делаете?

— Беседуем с архангелом.

Юноши и девушки взирали на него с лучезарными улыбками чокнутых.

— Как его зовут, архангела? — уточнил Фрэнк.

— Мы не знаем его имени, сэр.

— Он просто архангел.

— Он восседает слева от Господа.

— Это то, чему вас учит преподобный Дэй?

— О да, он хорошо знает архангела.

— Но и мы тоже ведаем его в наших сердцах, — вставил Кларенс. — Мы общаемся с ним.

— Вот как? И где происходит это общение?

Люди в белом с улыбками переглянулись, как будто ответ на столь наивный вопрос был очевиден.

— Везде, где угодно.

— Архангел пребывает повсюду.

— Мы слышим его глас, где бы ни были.

— Мы никогда не остаемся одни.

— То есть вы хотите сказать, что, например, прямо сейчас вы слышите голос, указывающий вам, что делать? — осторожно уточнил Фрэнк.

— Да, сэр, через преподобного Дэя архангел всегда пребывает с нами.

— Слава Богу!

— Аллилуйя!

Фрэнк медленно кивнул, поглядывая на улыбающихся прохожих в белых одеждах: впечатление того, что он угодил в сумасшедший дом, усиливалось с каждым мгновением.

— И вы тоже услышите архангела, сэр, если присоединитесь к нам.

— После встречи с преподобным Дэем, понимаете?

— Все желающие к нам присоединиться встречаются с преподобным.

— А что это за башню вы там возводите? — поинтересовался Фрэнк.

— Это храм архангела, сэр.

— Значит, это церковь.

— Гораздо больше чем просто церковь, сэр.

— Именно здесь появится архангел по завершении святого действа! — воодушевился Кларенс.

— Преподобный говорит, что святое действо близко.

— Да, оно близится! О, это будет день славы!

Последовала общая аллилуйя.

«Боже мой! Сплошь ненормальные, хуже, чем стая пьяных обезьян».

— Кларенс, вот что я хотел спросить… — Фрэнк положил одну руку пареньку на плечо, а другой указал на афишу «Антрепризы», висевшую рядом на стене. — Я правильно понял, что это представление будут давать сегодня вечером?

— Да, сэр.

— А актеры, которые будут играть, они остановились в этом городе?

— Да, сэр, они в гостинице.

— А это где?

— Дальше по улице.

— Там останавливаются все гости?

— Вы тоже остановитесь там, сэр.

— Ну и почему было сразу не сказать…

Их разговор прервало неожиданное событие: по улице во весь опор, не обращая внимания на разбегавшихся в стороны прохожих, мчались пятеро всадников. Они остановились у здания, в отличие от прочих выстроенного из глинобитного кирпича, на манер ранчо или гасиенды; над его крыльцом красовалась вывеска: «Дом надежды». На крики всадников оттуда вышел и поспешил по ступеням им навстречу могучий мужчина в сером плаще — тот самый, которого прошлой ночью Фрэнк видел с отрядом в пустыне.

Пятеро в добротной, но покрытой пылью от долгой скачки темной одежде. Один ранен, остальные помогли ему спуститься с лошади. На бедре окровавленная повязка, рана, похоже, что огнестрельная. Высокий блондин — скорее всего, вожак всадников — что-то прокричал здоровяку. Что-то насчет добровольцев.

Вот дерьмо!

Здоровенный детина пролаял указания. Люди в белом уводили лошадей, тогда как из Дома надежды, чтобы помочь отнести раненого внутрь, выбежали несколько человек в черном. Один из всадников, тоже блондин, но пониже ростом, перед тем как последовать за остальными, вытащил из седельной сумы саквояж. Не прошло и минуты, как улица вернулась к обычному ритму: никто не остановился, чтобы полюбопытствовать или посудачить со знакомыми о том, что только что видели.

«Все это не похоже ни на один маленький городишко из тех, какие я видел, — подумал Фрэнк, удивляясь тому, что здешний люд не побросал все дела. — В любом другом месте все чесали бы по такому случаю языками никак не меньше часа».

Он посмотрел на рослого мужчину, поднимавшегося по ступеням Дома надежды, и тут его как обухом по голове ударили.

Господи, это же он, Корнелиус Монкрайф.

Записной громила на службе у железной дороги.

Десять лет назад Монкрайф нагрянул в Тумстоун и прямо в полном народа салуне чуть не забил до смерти своего несчастного маленького счетовода. Он объяснял рукоприкладство тем, что бухгалтер пустился в бега, прихватив с собой двадцать тысяч долларов из кассы. Может, и так, но Фрэнк и другие помощники шерифа не нашли у бедолаги никакой наличности, сам же он выдвигать обвинение отказался, и привлечь Корнелиуса за нападение не имелось возможности. И вообще этот Монкрайф вел себя крайне вызывающе.

«Какого черта он тут делает?»

— Ладно, где тут гостиница?

Выйдя из барака, чтобы посетить отхожее место, Канацзучи ускользнул из зоны размещения рабочей силы: охрана утром была не слишком бдительна, тем паче что она присматривала и за раздачей рабочим пищи. Котлы с овсянкой и черствый хлеб доставляли в расположенный неподалеку сарай, оборудованный под столовую.

Продвигаясь между хижинами, Канацзучи, подражая одетым в белое местным жителям, скривил губы в такой же, как у них, бессмысленной улыбке, и ни один взгляд не остановился на нем дважды. При дневном свете он увидел, что ни один из этих домишек не был окрашен или оштукатурен. Четыре стены и крыша из гофрированной жести.

Во сне он получил указание найти священные книги в подземных помещениях под церковью, но пока ему не удалось придумать, как туда попасть. Работы велись постоянно, и территория круглые сутки была запружена народом.

Взгляд Канацзучи наткнулся на закругленную крышу высокого здания на юге; японец двинулся в том направлении и по дороге услышал звуки, которых не было вчера.

Детские голоса! Смех!

Японец поспешил в ту сторону, откуда они доносились, и вышел к большой площадке, обнесенной оградой из колючей проволоки. В этом загоне играли в мяч и бегали наперегонки детишки — около сотни, обоего пола и всех цветов кожи. Все не старше восьми или девяти лет.

Неподалеку от площадки тянулись низкие здания — жилые корпуса.

По периметру ограды стояли взрослые. Они не участвовали в игре, не старались поощрить или приободрить участников; просто стояли и смотрели.

Теперь японец увидел достаточно, чтобы понять: люди в городе жили под воздействием самой мощной формы ментального контроля, с которой ему приходилось сталкиваться. Попытка проникновения в сознание рабочих оказалась безуспешной. Он не мог определить, каким образом и почему эти люди оказались во власти какой-то групповой иллюзии, ибо их мысли ограждала глухая, непроницаемая стена, однако… какова бы ни была природа энергии, обеспечивающей власть над сознанием этих людей, она уже начинала приходить в упадок.

А вот детишки по каким-то соображениям оставались свободными и даже выглядели счастливыми. Их растили в кругу сверстников, в отрыве от их семей.

«Здешние заправилы просто ждут, когда дети подрастут, — понял Канацзучи. — Как фермеры, которые выращивают домашний скот».

Маленькая кудрявая девочка подбежала к изгороди, под которую подкатился, остановившись у ног Канацзучи, ярко-красный мячик. Он поднял его и протянул ребенку. Девочка застенчиво посмотрела на него, и тогда японец неуловимым движением руки заставил мячик исчезнуть, а потом, протянув руку сквозь изгородь, выудил его откуда-то из-за ее уха. Удивленно охнув, девочка прижала мяч к себе и со смехом побежала к остальным детишкам.

Заметив, что их общение привлекло внимание взрослых, Канацзучи снова надел на лицо мертвую улыбку, вежливо помахал рукой и зашагал прочь.

В стороне от хижин на открытом пространстве виднелось двухэтажное здание склада. Выждав момент, когда рядом никого не было, Канацзучи приблизился к нему. Амбарного типа двойные двери были чуть приоткрыты, их охраняли двое зевающих часовых в белых рубахах. Японец незаметно обогнул строение и обнаружил сзади еще одну дверь. Потрогал ручку, потом повернул, а когда дверь приоткрылась, скользнул внутрь.

Большую часть помещения занимали деревянные, покрытые парусиной и закрепленные веревками ящики, поставленные один на другой на высоту его роста. Канацзучи прошел между рядами и, оказавшись вне видимости от передней двери, перерезал веревку и отжал крышку ящика. Внутри находилось двенадцать винтовок; итак, в помещении хранилось не меньше тысячи стволов.

Его внимание привлекли неправильной формы предметы, покрытые парусиной, — это оказались мощные ружья на крепких треногах. Рядом были во множестве составлены ящики поменьше, помеченные нанесенной по трафарету надписью «ГАТЛИНГ» и содержавшие свернутые патронные ленты. Видеть такое оружие Канацзучи до сих пор не приходилось, но он о нем слышал и знал, как оно называется — «пулемет». Рассказывали, что один человек, вооруженный пулеметом, способен на открытой местности положить сотню противников меньше чем за минуту.

Поблизости послышался негромкий храп. Звук привел к человеку в белой рубахе, спавшему на земле; рядом с ним лежала винтовка. Судя по лицу, это был китаец.

Канацзучи подхватил винтовку, наклонился и потыкал китайца в нос кончиком ствола. Тот проснулся, однако казался вялым и безразличным ко всему, включая уставленное ему в лицо ружейное дуло.

— Почему ты спишь на дежурстве? — спросил Канацзучи по-мандарински.

— Ты доложишь обо мне? — безразличным тоном осведомился незадачливый караульный.

— А что, если бы я был вторгшимся чужаком?

— Не говори на этом языке, — прозвучал ответ по-английски. — Это запрещено правилами.

— Если ты не ответишь на мои вопросы, об этом будет доложено, — сказал Канацзучи тоже по-английски.

— Ты и так должен доложить обо мне. Я нарушил правила. Меня следует наказать, — произнес китаец чуть ли не с нетерпением, впервые проявляя эмоции. — Это твоя обязанность.

— Ты знаешь, что с тобой будет?

— Меня отправят к преподобному.

— А что Он с тобой сделает?

— Накажет.

— Как?

— Ты должен сказать им, что я сделал. Таково правило. Если ты не скажешь им, это нарушение…

Канацзучи сдавил китайцу горло, заставив умолкнуть.

— Как давно ты здесь находишься? — Он чуть ослабил хватку.

— Два года.

— Где сейчас люди, которые занимались здесь взрывными работами? Китайцы, ты знал их?

Последовал утвердительный кивок.

— Они работали на железную дорогу, ты тоже?

Он снова кивнул.

— Где они сейчас?

— Их нет.

— Они сделали подземное помещение под этой церковью. Знаешь, где оно?

Китаец замотал головой.

— Они построили все это для преподобного?

Утвердительный кивок.

— Все для преподобного.

— Где сейчас преподобный?

Отрицательный жест.

— Скажи мне, или я убью тебя.

Китаец снова покачал головой, и глаза его стали холодными, как у рептилии.

— Ты не из наших…

Он попытался крикнуть, но Канацзучи сжал горло изо всех сил, не дав звуку вырваться наружу. Мужчина обмяк, как сломанная кукла. Канацзучи оттащил его тело к краю комнаты, опустошил один из ружейных ящиков, засунул туда труп и прикрыл парусиной.

В помещении было тихо: караульные его не увидели и не услышали. Он вернулся к задней двери и покинул склад.

Данте, как и велел ему Фридрих, с саквояжем на коленях сидел возле двери кабинета и ждал. Люди, с которыми они путешествовали, находились где-то в доме, ухаживали за своим товарищем, раненным шальной пулей перед тем, как пал последний из добровольцев. Сразу после этого они сломя голову помчались сюда, в Новый город, который произвел на Скруджса ошеломляющее впечатление.

Сквозь тюлевую занавеску ему была видна внизу главная улица, чистая белая простота которой заставила вернуться к мечтам о доме, который он так хотел обрести и надеялся никогда не покидать. А ведь он едва не отступился от мечты, решив, будто такого прекрасного, дружелюбного места просто не может быть. Но ведь вот же он, Дом надежды.

Он вдыхал запах пекшихся в доме пирогов, яблочных и вишневых, и гадал, дадут ли ему с пирожками еще и ванильного мороженого. А кроме того — заняться одной из привлекательных женщин, виденных им на улице.

Голоса в его голове еще никогда не звучали так счастливо: «Мы хотим пожрать все, все, все».

Он удивился, услышав донесшиеся из кабинета сердитые крики. Тот, кого, как он слышал, здесь называли преподобным, злился из-за книги, которую доставил ему Фридрих.

— Бесполезно! Это бесполезно!

Книга, которую они принесли с собой, вылетела в полуоткрытую дверь; ее корешок разорвался от удара о противоположную стену.

— Как можешь ты быть столь слепым? Как могу я завершить свое действо без подлинной книги? Что, по-твоему, я должен использовать вместо нее?

Ответа Фридриха он не разобрал, отметил лишь, что голос звучал спокойно.

— Ах вот как? Кровавый след, ты говоришь? И откуда, скажи на милость, такая уверенность, что настоящая книга у них? И с чего ты вообще взял, что они пойдут за тобой?

И снова последовал неразборчивый, но спокойный ответ Фридриха.

— Нет! — вскричал преподобный. — Ты не получишь и пенса, пока эта книга не будет в моих руках.

Фридрих снова отвечал в той же успокаивающей манере, и через несколько минут гнев преподобного смягчился, он тоже понизил голос. Данте почувствовал облегчение: ему не нравилась сама мысль о том, чтобы кто-то сердился на Фридриха. Это делало его новый мир таким же хрупким, как яичная скорлупа.

Спустя несколько мгновений дверь распахнулась, на пороге появился улыбающийся Фридрих и жестом пригласил его внутрь.

Преподобный Дэй стоял перед своим столом и тоже улыбался: гнев его растаял.

— Почему бы не показать преподобному новые инструменты, а, мистер Скруджс? — шепнул Фридрих ему на ухо.

Данте открыл саквояж, ощутив укол смущения, когда понял, что забыл почистить лезвия, после того как покончил с добровольцами. Вообще-то ему не нравилось иметь дело с мужчинами — он с волнением вспоминал ту круглолицую девушку в поезде (в саквояже находилась банка с парой ее кусочков, которые он еще не успел оценить по достоинству), — но они все равно были лучше, чем тупые животные.

Однако, встретившись с преподобным взглядом, Данте понял: нет нужды стыдиться или оправдываться. Этот человек, самый главный здесь, их, так сказать, генерал, был более великодушен, чем мог на то надеяться любой из солдат. А разве не об этом говорил Фридрих?

И голоса возлюбили этого человека даже больше, чем Фридриха.

— Знаешь, это так интересно, я думаю, он первый, — сказал преподобный Фридриху, продолжая смотреть на Данте.

— О чем речь, сэр? — не понял Фридрих.

— Ему даже не требуется крещение. — Преподобный протянул руку и слегка потрепал покрытую легким пушком щеку Данте.

— Мы договаривались о том, что никакое здешнее «священнодействие» не будет опробовано ни на ком из моих людей, — натянуто произнес немец.

— Не надо так возбуждаться, — произнес преподобный Дэй, лаская глазами Данте. — Юноша уже тронут благодатью сам по себе, и «опробовать» на нем что бы то ни было мне просто незачем.

Их состав прибыл на станцию Флагстафф, штат Аризона, с десятиминутным опережением графика; когда Дойл, Иннес и Престо вышли на платформу, им навстречу направились двое мужчин, которые проводили их на стоявший на дальних путях поезд, готовый отбыть в Прескотт.

Ходящая Одиноко тащилась позади, держа Джека за руку. Индианка не покидала его купе, с тех пор как Дойл и Иннес ворвались к ним прошлой ночью. С поезда они сошли последними, храня молчание и отводя в сторону взгляды. Джек был бледен и едва переставлял ноги. Женщина казалась такой же изнуренной и полностью сосредоточилась на том, чтобы довести Джека до второго поезда.

«В соответствии с процедурой, которую она мне описала, его болезнь должна была перейти в ее тело. — Дойл искоса посмотрел на нее. — Если это совершилось, страшно подумать, с чем ей сейчас приходится бороться. И она по-прежнему держит в руке прут с орлиным пером. Но что, если она потерпит неудачу? Что тогда делать мне? Мне совладать с его драконами не под силу».

— Не самое подходящее время для романов, — шепнул Престо, обращаясь к Дойлу.

— Боже мой, о чем вообще речь?

— Да о том, что она провела всю ночь в его купе. И мне кажется, что я слышал… любовные стоны.

— Полагаю, это были просто стоны. Не имеющие к любви ни малейшего отношения.

Подошедший Иннес вручил Дойлу еще одну телеграмму, подтверждающую, что все заказанные ими припасы будут дожидаться их по прибытии в Прескотт. Закончив наблюдать за размещением багажа, он поднялся в вагон как раз в тот момент, когда Джек и Ходящая Одиноко заходили в купе.

— Что, вытянула она у него из ребер еще больше яблочного желе? — тихо спросил он брата.

— Надеюсь, хватит и того, что было. — Дойл поднес палец к губам.

Спустя пять минут поезд, пыхтя, тронулся на юг. До Прескотта оставалось два часа езды.

— Идти туда, одному? Эта идея мне совсем не нравится, — заявила Эйлин.

— Не могу не согласиться, дорогая. Беда в том, что это прозвучало вовсе не как приглашение. Боюсь, отказаться невозможно.

— Но можно же отговориться плохим самочувствием, необходимостью отдохнуть?

— Ты совсем как моя бывшая супруга: «Иаков, отправляйся в постель, не то испортишь глаза, читая при таком свете».

— Сдается мне, что эти разумные советы тоже пропадали втуне.

Иаков задержался у двери в фойе и взял ее за руку.

— Я их всегда выслушивал. Но пережил жену и вот уже шесть лет обхожусь без них.

— Не ходи, — тихо произнесла она.

— Но ведь это то, зачем я сюда прибыл. Не могу же я, после всех этих усилий, повернуть назад с порога.

— Тогда пойдем вместе.

— Эйлин, дорогая, тебя ведь не приглашали.

— Уверена, преподобный возражать не станет.

— А я так не думаю.

Заглянув ему в глаза, она увидела в них лишь сияющую радость и решимость, без малейших признаков страха. А вот к ее глазам подступили слезы.

— Пожалуйста, не умирай, — прошептала она.

Он улыбнулся, нежно поцеловал ей руку, повернулся и через вращающиеся двери вышел на улицу.

«Ну прямо ковбой», — подумала Эйлин, глядя, как он, выпрямившись, шагает к Дому надежды.

Она вытерла слезы, не желая, чтобы собиравшиеся в фойе актеры застали ее в таком состоянии. До назначенной репетиции оставались считанные минуты.

Мужчина в другом конце фойе поднялся и двинулся ей навстречу, снимая на ходу шляпу. В своей желтой кожаной куртке с бахромой, сапогах, потертых штанах для верховой езды он показался ей артистом из мелодрамы про жизнь на Диком Западе. Хорошо, по крайней мере, что этот незнакомец не в белой рубахе, но пятеро встревоженных юнцов в белом тут же потащились за ним.

— Мэм, можно на пару слов?

Высокий мужчина. И сказать симпатичный — значит ничего не сказать. Голос гулкий, звучный, как низкая нота виолончели. Эйлин мгновенно пересмотрела свое первое впечатление: она просто проводит слишком много времени в компании артистов. А этот человек, судя по движениям и манере держаться, настоящий ковбой.

Она достала сигарету, что было ее любимым отвлекающим приемом. Незнакомец чиркнул спичкой о ноготь большого пальца и поднес ей огонек.

— О чем разговор?

— Как насчет того, чтобы выйти отсюда на минутку? — Он выразительно повел плечами в направлении людей в белых рубахах.

— Охотно.

Мужчина придержал дверь, дав ей выйти, а затем повернулся к порывавшимся последовать за ними белорубашечникам:

— Оставайтесь здесь.

— Но мы должны проводить вас до вашего номера…

— Вот доллар, — не дослушал он, протягивая монету. — Ступайте, купите себе леденцов.

— Но, сэр…

— Кларенс, я тебя по-хорошему предупреждаю, что, если ты не перестанешь за мной таскаться, я так взгрею твою задницу, что мало не покажется.

С этими словами Фрэнк захлопнул дверь у них перед носом, нахлобучил шляпу и зашагал рядом с Эйлин по тротуару.

— Тебя ведь Эйлин зовут?

— Да.

— А меня Фрэнк.

— Фрэнк, мне почему-то кажется, что ты не собираешься просить у меня автограф.

— Это точно. А могу я узнать, долго ты еще собираешься здесь пробыть?

— Представления запланированы на неделю, а что?

— Да то, что мы тут сидим на пороховой бочке, и она, того и гляди, бабахнет.

Проходившие по улице люди в белом оглядывались на них: двое высоких, привлекательных, державшихся не как все чужаков невольно привлекали внимание.

— Улыбайся им, — шепнул Фрэнк.

— Хотелось бы знать, какого черта они так радуются, — пробормотала она, не забывая вежливо кивать прохожим, вымучивая улыбку. — Нас тут держали под замком с самого прибытия. Правда, когда имеешь дело с актерами, это, может быть, не так уж плохо. Имеешь какое-нибудь представление, что за чертовщина здесь творится?

— Начать с того, что они крадут винтовки у армии.

— Винтовки? Для этих людей?

— Можно сказать, что все они уже стоят на краю могилы, которую сами себе вырыли.

Плотная, средних лет чернокожая женщина подошла и встала у них на пути, подняв лист бумаги с отпечатанными на нем правилами поведения.

— Прошу прощения, друзья, — произнесла она, — но правила запрещают гостям разгуливать по Новому городу без сопровождения.

— Спасибо, мэм. Мы получили дозволение от самого преподобного, — промолвил Фрэнк, улыбаясь ей в ответ.

— Мы только что говорили с ним, — добавила Эйлин с идиотской ухмылкой. — Он посылает с нами свою любовь.

Женщина остановилась перед ними в растерянности. Они обошли ее и продолжили разговор.

— Эй, все равно не курите! — крикнула женщина им вслед.

Эйлин помахала ей рукой и щелчком отбросила сигарету.

— Считаю своим долгом сообщить, — заявил Фрэнк, — что если кое у кого возникнет желание убраться из этой дыры до того, как армия США явится сюда за своей собственностью и здесь, прошу прощения за грубость, дерьмо по воздуху летать будет, то я буду счастлив оказать всяческое содействие.

Эйлин остановилась и присмотрелась к нему. Что сказать — искренне и прямо.

— Это весьма великодушное предложение, Фрэнк.

— Приятно слышать.

— Но боюсь, я не могу уехать отсюда прямо сейчас. Без Иакова.

— Того старика?

— Не так уж он и стар.

— Но он ведь тебе не муж?

— Нет.

— Хорошо, — сказал он с первой настоящей улыбкой, увиденной ею с того момента, как они покинули гостиницу. — Тогда мы заберем с собой и Иакова.

— Боюсь, это может оказаться не так просто, — вздохнула Эйлин.

Фрэнк поднял на нее глаза.

— Не для меня, это уж точно.

Она снова искоса присмотрелась к нему: мужчина, нельзя не признать, симпатичный и не кажется совсем уж безнадежным.

— Фрэнк, в последнее время тебе не снились необычные сны?

— Нет, мэм, — ответил он после некоторого раздумья.

— Тогда прежде всего я должна рассказать тебе одну очень странную историю.

— Заходи, ребе Иаков Штерн, заходи. — Преподобный махнул рукой в направлении дивана в углу кабинета. — Рад, что у нас появилась возможность встретиться.

— Мне удалось выкроить время в моем деловом расписании, — ответил Иаков.

Преподобный не поднялся из-за письменного стола и не протянул руки. Иаков уселся на диван возле большого глобуса на дубовой подставке. Помимо византийской иконы в золоченом окладе на стене за письменным столом преподобного да раскрытой Библии короля Иакова на пюпитре, ничто в помещении не указывало на то, что это рабочий кабинет священника. Вся обстановка отличалась богатством, даже роскошью, и напомнила Иакову убранство кабинета Джона Д. Рокфеллера, виденного им на картинке.

Воздух был спертый и прохладный. Тонкие лучи сияющего белого света пробивались сквозь деревянные ставни в затененную комнату как единственное напоминание о том, что дом высится посреди раскаленной пустыни, и в этих лучах кружили взлетавшие с толстого персидского ковра крохотные пылинки. Глаза постепенно приспосабливались к сумраку, но разглядеть толком преподобного, сидевшего за столом, куда не попадал свет, Иаков не мог.

— Прекрасная комната.

— Нравится? Я велел выстроить мой Дом надежды из необожженного кирпича: этот материал характерен для здешней архитектуры, потому что лучше всего подходит для местного климата. Ну а вся обстановка — это пожертвования, щедрые дары моих самых обеспеченных последователей. Я считаю, что священнослужитель не должен получать регулярного жалованья, не так ли, ребе? По мне, это нарушение священного завета между Богом и теми, кто его представляет.

— По-божески это, конечно, верно, но человек должен есть.

— Десятина — вот решение, и, разумеется, как множество иных разумных идей, она известна нам сотни лет. Каждый верующий в общине вносит вклад, и некая часть его доходов идет на содержание духовного пастыря, будь он пророком, священником или раввином.

— Обычно это десять процентов, — заметил Иаков.

— Тут я ввел в обиход маленькое новшество. — Преподобный подался вперед, к свету. — Я беру сто.

Иаков почувствовал, как глаза собеседника тянутся к нему подобно маслянистым щупальцам, и отвел взгляд. Он тяжело вздохнул, его сердце пропустило удар.

— Еще в начале моей проповеднической карьеры я добился немалого успеха, крестил и привлек в лоно нашей церкви значительное число миллионеров. Не стану утверждать, будто все они изначально были проникнуты идеей пожертвования на святое дело, однако, когда мое настойчивое предложение проникло в их сердца и души, оно встретило там воодушевленный отклик. И я сделал открытие: оказывается, эти западные штаты просто лопаются от избыточного богатства. Здесь все приносит огромные доходы: перевозки, ссуды, торговля хлебом, добыча серебра и нефти. Это на востоке миллионер — редкая птица, а здесь их, грубо говоря, дают дюжину на десять центов. И вопреки всем этим толкам насчет верблюдов и игольных ушков мне удалось выяснить, что эти миллионеры жаждут обрести спасение точно так же, как и грешные голодранцы.

— Они что, остаются с тобой, эти бывшие миллионеры?

— О да. Прямо здесь, в Новом городе, — ответил Дэй, не сочтя нужным упомянуть, какой радости исполняется он при виде того, как эти бывшие капитаны индустрии и их избалованные жены выгребают нечистоты из отхожих мест. — И если ты спросишь их, о, я буду поражен, если хоть один не ответит, что сегодня, обретя новую жизнь, он чувствует себя на сто процентов богаче.

— Сто процентов!

— Эта сугубо материальная жизнь полна такой бессмысленной душевной боли. Исполнена такого беспокойства, такой тревоги о сохранении того, что накоплено. Алчного стремления приумножить имеющееся сверх пределов, позволяющих удовлетворить все разумные потребности. И сколь несравненной радостью и удовольствием было бы освободиться от этого страдания и вновь смиренно посвятить себя духовным исканиям.

— Да, должно быть, такие деньги и впрямь страшное бремя. — Иаков огляделся. — Скажи мне, как тебе удается так хорошо с этим справляться?

— Я считаю, что мои труды благословенны, воистину это так.

Преподобный Дэй встал и, хромая, медленно вышел из-за стола, направляясь к Иакову.

— Великое богатство не отягощает мою душу, вес его гнетет мои согбенные плечи не сильнее, чем тяготило бы перышко колибри.

Его жестикулирующая рука пересеклась с лучом света, что повлекло за собой новое круговращение пыли.

— В чем твоя тайна?

— Я не требую ничего для себя. Я слуга, а не господин и живу ради исполнения своего долга перед Богом, и все блага земные проходят через мои руки, не прилипая. Спроси меня, Иаков Штерн, что значат для меня эти деньги, и я правдиво отвечу тебе, что не отличу серебряный доллар от диска круглой пилы. Деньги для меня не более чем инструмент, необходимый для исполнения и завершения святого действа.

— Святого действа?

— Неужели не понимаешь? Новый город. Наш собор. Все, что ты видишь вокруг себя.

— Но какова цель?

— Приблизить людей к Богу. Или, можно сказать, приблизить Его к людям. — Преподобный странно улыбнулся. — Тебя переполняют вопросы. Давай поговорим начистоту.

— О чем?

— Я знаю тебя, Иаков Штерн. — Дэй уселся напротив него. — Хотя, признаться, сначала не узнал. Ты сбрил бороду, старик. Мы виделись в прошлом году в Чикаго. Парламент религий, вспомни.

Иаков кивнул, ощущая тревожное биение своего сердца.

— Ты вовсе не отошедший от дел старик, путешествующий ради удовольствия. Ты знаток каббалы, как я слышал, один из лучших. Вполне естественно, что мне весьма любопытно узнать, что ты здесь делаешь.

Иаков ощутил волну энергии, омывающую его голову и грудь; впечатление было такое, словно слизкая бесхребетная тварь выискивает слабое место, чтобы присосаться или ужалить. Он призвал все свои силы и воздвиг мысленный барьер, чтобы оградиться от опасных поползновений. Его жизнь казалась столь же хрупкой и незащищенной, как кружащие в воздухе пылинки.

— Кажется, я спросил тебя первым, — сказал раввин.

— Справедливо, — согласился преподобный Дэй. — Ну что ж, времени у нас достаточно: спешить тебе некуда.

Он рассмеялся, и в его смехе впервые прозвучала безжалостная нотка.

— Я слушаю, — спокойно произнес Иаков.

Преподобный подался вперед и драматическим шепотом: точь-в-точь взрослый, рассказывающий ребенку сказку на ночь, — заговорил:

— Однажды пробудившись, человек обнаруживает полыхающий в нем свет силы. Если хочешь, это можно назвать искрой Божьей: он сподобился милости прикосновения свыше.

— Такие случаи известны, — заметил Иаков.

— Со временем он приобретает умение использовать силу… нет, неверно: он осознает, как поспособствовать силе в осуществлении ее священного действа. Через него, скромнейшее из орудий. С этого момента она руководит каждой его мыслью и действием, направленными на то, чтобы собрать вокруг себя общину приверженцев и увести их прочь от испорченного мира. В пустыню. Возвести там новый Иерусалим. Сила послала ему видение, в коем было явлено, как и куда должно им удалиться: сон о высокой черной башне, его церкви, поднявшейся из песка.

— Тебе снился такой сон? — Иаков с удивлением взглянул на него, но тут же отвел глаза и снова сосредоточился на пыли.

— Девять лет подряд, — ответил преподобный. — С того самого дня, когда я пришел в себя в грязной канаве возле реки. В Швейцарии, это ж надо! Я не помнил, кто я, не помнил ни единой подробности из своей прошлой жизни; все, что у меня было, — это сон. Видение. И просветление досталось мне ужасной ценой. Тело мое было искалечено, я пребывал в состоянии куда худшем, чем тот несчастный, коего ты видишь перед собой сейчас: лишь спустя год мучительного лечения мне удалось снова встать на ноги. Но если ты спросишь меня, стоило ли дело таких мучений, я, не колеблясь, отвечу: «Да». Отправляйся в Америку, повелело мне видение, и засевай семена свои в песок пустыни. Кто я, чтобы противиться столь повелительному гласу? Никто, пылинка! И вот, не будучи священником, я надел это облачение. — Преподобный подергал себя за отвороты. — По правде сказать, я снял его с баптистского проповедника, которого прикончил в Чарльстоне, Южная Каролина. Прекрасно подошло, ничего перешивать не пришлось, а ведь на меня, учитывая… особенности телосложения, платье подобрать нелегко. Ну а одежда, в конце концов, делает человека. Что думаешь, ребе? Я не похож на образец современного евангелиста?

— Итак, твое видение привело тебя сюда… — Иаков напрягся, чтобы не потерять концентрацию.

— Мне помогли миллионеры, которые, от Чарльстона до здешних мест, прислушивались к моим словам: например, из Нового Орлеана доставили прекрасную, плодородную почву. Эти скороспелые богачи рвутся замолить грехи и прямо-таки умоляют принять помощь. Благодаря их щедрым пожертвованиям посреди выжженной пустыни в весьма короткие сроки из ничего возник Новый город. Можешь себе представить, каких это требовало сил и внимания. Мне приходилось заботиться обо всех мелочах: архитектуре, снабжении, социальном устройстве, организации управления. Годы летели, а я, за всей этой суетой, едва успевал найти минуту для занятий теологией.

Но настал день, когда, присмотревшись к нашему, столь процветающему, городу, где уже собралось около тысячи верующих и куда, особенно после моего путешествия на Западное побережье, где я проповедовал прямо с фургона, стекалось еще больше желающих, я вдруг осознал, что увлекся суетным и мирским, тогда как духовные основы нашего сообщества пребывают в непозволительном небрежении.

Тогда я совершил паломничество. В прошлом году посетил Чикаго, беседовал с собратьями-богословами. Что за собрание высоких умов, что за пиршество познаний и духа! Истинно говорю тебе, ребе, парламент религий изменил мою жизнь. Передо мной открылся мой путь, и он был ужасен: мне надлежало постигнуть и искоренить prima materia всех религий мира, а затем объединить их разрозненные истины во имя единого истинного видения, каковое я уже обрел, но еще не был способен четко выразить. С этой целью я начал собирать великие священные книги мира и занялся изучением их тайн. Одна из первых идей, постигнутых в этом процессе, заключается в том, что здесь нет места случайным совпадениям. И я должен заявить тебе со всей ответственностью, Иаков Штерн, что твое появление в Новом городе именно в этот момент есть примечательная удача.

— Почему?

Преподобный пододвинул кресло поближе, и безжалостная пульсация в голове Иакова едва не поглотила его голос. Воздух наполнился тошнотворным запахом гниющих цветов.

— Потому что я верю: ты послан ко мне, дабы мы могли завершить великое святое действо совместно. Вот почему ты здесь. Вот почему ты разделял со мной сны о нашей церкви.

— Почему ты так уверен, что мы с тобой видели один и тот же сон? — спросил раввин.

— Прошу, не надо лицемерить. Мне известно о тебе многое. — Преподобный небрежно махнул рукой.

Иаков почувствовал, что из его носа льется горячая жидкость, и поднес к нему руку. Кровь. Он зажал нос, чувствуя головокружение, старательно избегая взгляда Дэя, однако успев заметить, что и у того из уголка рта тоже сочится кровь.

— Ты можешь видеть, что при всей лежащей на мне ответственности я нахожу невозможным считать людей, которые меня окружают, единомышленниками. Я знал о твоем приходе: это было предсказано во сне.

— Чего ты от меня ждешь?

— Я очень долго был лишен возможности общения с кем-либо, способным осмыслить и оценить мои открытия. Не знаю даже, с чего начать. Позволь мне поделиться с тобой выводами, к которым привели меня мои исследования, и услышать, что ты с ними согласен.

— Хорошо.

В воздухе распространялся гнилостный цветочный запах. Иаков дышал через рот, уставившись в пол и чувствуя, как глаза преподобного постепенно разрушают его защиту.

— Иудейское Писание избегает прямого именования Бога: для Его обозначения используется множество иносказаний, Ему дается много имен, но подлинный источник всего творения никогда не называется прямо, поскольку Его идентификация лежит за пределами человеческого разумения. Поправь меня, если я ошибаюсь.

Иаков кивнул в знак согласия, что стоило ему ужасающего приступа боли. Он схватился руками за виски и, чтобы отвлечься от боли, сосредоточился на пыли, растревоженной жестами собеседника.

— Отсутствие Бога есть тьма. Тьма считается злом. Прежде чем миру явился свет, прежде существования добра — поскольку Бог есть добро, — существовала одна лишь тьма. Мы знаем, что Бог даровал человеку свободу воли, ибо возжелал, чтобы мы свободно жили на Его земле. Но для того чтобы обрести истинную свободу, мы должны отвергнуть то, что традиционно именуется Божьей волей. Отрекаясь от Бога, мы уподобляемся Ему, и именно таков был Его изначальный замысел, каким Он руководствовался при творении. Именно для того, чтобы человек жил в соответствии с Божественным замыслом, в сердце его изначально было поселено зло, ибо без возможности выбора между добром и злом не может быть никакой свободы. Следовательно, зло было изначальным даром Бога человеку. В этом ты согласен со мной, ребе?

Иаков откуда-то нашел в себе силы покачать головой, хотя это отдалось в ушах грохотом и треском, заглушавшим все, кроме голоса преподобного.

— Зло имеет свое предназначение, да, — сказал Иаков, — ибо, только преодолевая его, человек может бороться с собственной разобщенностью. Двигаться к тому, чтобы заново обрести целостность.

— Да, это единственный путь, открытый для нас, тут я согласен. Но очевидно, существует и иной путь к обретению богоподобия: овладение той силой, которую мы называем злом, — воодушевился преподобный. — Да, заявляю уверенно, он не для большинства. Только для тех немногих, кто пал во тьму, был испорчен ею и нашел силы восстать и возвыситься снова.

— Этот путь не для человека.

— Вот и я говорю то же самое! — Дэй широко улыбнулся; струйка крови стекала по его подбородку. — Это нехоженая тропа, путь соперничества с Богом, а не повиновения Ему. Стремление стать богоподобным, обретя силу и выйдя за пределы добра и зла. Стать ближе к Богу, чем был когда-либо человек, бросить вызов и противостоять Его власти.

— Ты не можешь победить Бога, — заявил Иаков, чувствуя навалившийся на его тело всесокрушающий, клонящий вниз шею вес.

— Да, ты так думаешь? Позволь спросить у тебя следующее: не для того ли явлены миру священные книги, дабы люди слепо следовали путем добра, путем Господа? Таково общее убеждение. Данные нам в качестве слова Божьего, они представляют собой учебники жизни, духовные руководства, разъясняющие Божий Завет, ниспосланный людям через пророков разных религий.

— Да-да.

— Тогда мы можем сказать, что Бог заключен в этих книгах, разве нет? Бог явлен нам в Его словах и Его Завете, каковой ограничивает и определяет наше бытие. Таким способом Бог объявляет о себе в нашем физическом мире.

— Согласен.

Преподобный Дэй подался вперед, так что от лица Иакова его отделяло не более дюйма.

— Ребе, можем ли мы быть уверены, что предназначение человека не в том, чтобы повиноваться Господней воле, а в том, чтобы освободиться от Его власти? Почему мы должны по-прежнему жить, принимая как данность, что план, начертанный для нас Богом в этих книгах, является верным?

— Сие лежит за пределами нашего понимания…

— Но Он одарил нас свободой воли: как мы можем знать, что Его истинное намерение не в том, чтобы освободить мир от Его влияния и, содеяв сие, не возвыситься в один прекрасный день до божественного величия? Что, если такое освобождение и есть истинное предназначение мессии, о котором вещают книги?

— Не понимаю, — проговорил Иаков, из последних сил цепляясь за сознание, в то время как перед глазами все плыло.

— Для тебя это прозвучит кощунством: представь себе, что, по космическим меркам, наш так называемый Создатель не более чем глупый, неразвитый щенок, столь же подверженный сомнениям, столь же неуверенный в себе, как и любой человек. А еще представь себе, что подобное существо более не имеет возможности или воли к тому, чтобы по-настоящему управлять нами. Так бывает: отец лишается власти над своими чадами, а те уже более не нуждаются в его защите.

— Это знание не для нас.

— Я не согласен, Иаков. Приведу пример. Воззри на все зло мира сего: грех, насилие, порочность, войны… Назовешь ли ты Творца этого земного ада непогрешимым? Так ли уж «неисповедимы» Его пути и методы? Не думаю…

— Ты говоришь о дурных деяниях, но они вершатся людьми, а не Богом! — запальчиво возразил позабывший об осторожности Иаков.

Но преподобный уже не слышал его; схватив Иакова за запястья, он говорил, и каждое его слово разило, словно кинжал.

— Верую — истинное предназначение человека состоит в том, чтобы изничтожить на земле Завет Божий и освободить род людской от ограничений, наложенных Им тысячи столетий назад. Ирония состоит в том, что так называемый Бог ведает о своем грядущем падении, пусть и не принимает эту мысль своим сознанием. Я же явился, дабы осуществить финальный акт восстания, свершить то, для чего, пусть Он и не признает этого, был им сотворен человек. Извергнуть Бога из мира.

— Как?

— Избавив землю от Его присутствия, — яростный шепот в ответ.

— Но как можешь ты?..

— План избавления от Него был с самого начала сокрыт в Его же священных книгах, заложен в них Им самим. Я расшифровал тайный код и в полном соответствии с Его сокровенными указаниями создал под моим храмом особое святилище, что придаст силу творимому действу…

— Что за действо?

— Это так просто, Иаков: Он хочет, чтобы мы сожгли книги.

Раввин затряс головой, стараясь оградить себя от безумия.

— Сжечь книги. Уничтожить Его Завет, стереть след Его присутствия на земле! Таково великое святое действо, ради коего Бог и сотворил человека в начале времен. Ибо свершить сие — значит освободить мессию, который поведет нас по оставшемуся пути к окончательному освобождению. Единственного, истинного мессию.

— Тебя?

Преподобный Дэй рассмеялся. Кровь сочилась из его ушей и ноздрей, красные капли созревали в уголках глаз.

— О небеса, конечно же нет! Я всего лишь посланец. Наш мессия есть ангел чистоты несказанной, самоотверженно уподобившийся Богу. Архангел! Он скован цепями, низвергнут с небес и заточен в бездне из страха перед тем, что настанет день и он в праведности своей явит людям свое истинное высокое предназначение. Здесь мы завершим работу архангела, такова цель существования сего града. Мы уничтожим книги и тем разорвем цепи, сковывающие нашего мессию во тьме. Вот в чем божественная суть сна, вот почему мы плыли на волнах видения. Вот почему мы… мы…

Внезапно преподобный Дэй вскочил; его руки и ноги дергались, тело корчили судороги. Глаза закатились, из горла рвались какие-то невнятные звуки. Затем он тяжело рухнул на застланный ковром пол, подняв при падении в воздух тучу пыли, забился, словно выброшенная на берег рыба.

Давление на Иакова прекратилось, как будто отхлынула невидимая волна. Восстановилось нормальное зрение. Дрожь унялась, и теперь он отчетливо видел распростертого на полу Дэя.

«Страшный припадок, — сообразил Иаков. — Этот человек — эпилептик».

Поняв, что следует делать, он ухватился за край дивана и, качаясь, поднялся на ноги. Сколько времени в его распоряжении?

Он обвел взглядом комнату, его глаза остановились на столе, на лежавшем там хрустальном пресс-папье в виде оплетенного стеклянными лозами шара. Он приподнял его обеими руками: да, тяжелый. Размером примерно с те стальные шары, которые итальянцы катают на лужайках в Гринвич-Виллидже.

Он сделал два шага назад, остановился над преподобным, присмотрелся к нему, хотя это несколько сбило интенсивность атаки, и, стараясь не потерять равновесие, поднял хрустальную сферу над головой.

От чрезмерного усилия голова пошла кругом. Перед глазами пугающе потемнело, сил удерживать шар не хватило, и он больно ударил Иакова по коленям. Кровь и пот заливали лицо, ему пришлось оставить шар на полу и утереть лоб рукавом.

«А ну держись, старина. Если даже это последнее, что тебе доведется совершить в жизни, сделай так, чтобы эта жизнь чего-то стоила. Сотри это омерзительное оскорбление Господа с лица земли».

Жуткие содрогания постепенно стихали, между губами, на которых выступила пена, вывалился наружу язык.

«Покончи с этим, Иаков. Избавь жалкое животное от его страданий».

Иаков придвинулся ближе, снова поднял шар и помедлил, ожидая, когда голова преподобного окажется в таком положении, что он сможет обрушить удар сверху вниз, прямо ему в лоб.

Глаза преподобного открылись, они оказались на удивление бодрствующими и настороженными и смотрели на раввина так, словно все это время, из-за завесы припадка, за ним велось наблюдение.

Иаков отвел взгляд и обрушил шар.

Увы, слишком поздно. Давящая волна слегка оттолкнула его руку в сторону, и шар, не причинив вреда, упал на ковер в дюйме от черепа преподобного.

Рука того, стремительно взлетев, перехватила запястье Иакова с такой силой, что затрещала кость, пальцем другой руки он укоризненно помахал у него перед носом:

— Озорник, озорник.

Он резко взмахнул рукой: шар покатился по полу и со звоном ударился о противоположную стену. Дэй сделал другой жест, и Иаков, откинувшись назад, оказался прижатым к столу, беспомощный, неспособный пошевелиться.

— У индусов есть интересная теория, — произнес преподобный. — Они верят, что Бог говорит с ними… через глаза.

Назад: ГЛАВА 12

Дальше: ГЛАВА 15