Книга: Шесть мессий
Назад: ГЛАВА 10
Дальше: КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ НОВЫЙ ГОРОД

ГЛАВА 12

Первый контрольный пункт находился в пяти милях от центра города. Фургоны «Антрепризы» добрались до него ближе к вечеру. Повсюду вокруг простиралась плоская бесплодная пустыня, безжалостно пропекаемая палящим зноем. Эйлин могла лишь порадоваться тому, что перед отбытием из Каньона Черепа Иаков наполнил водой дополнительные фляги. Канацзучи лично опустошил две из них, храня молчание и не совершая лишних движений. Его рана оставалась чистой, без каких-либо признаков воспаления; создавалось впечатление, будто этот странный человек приберегал внутреннюю энергию, чтобы использовать ее для самоисцеления. И черт возьми, если это не работало: его бледность исчезла, дыхание стало ровным и сильным.
Сейчас Эйлин куда больше заботил Иаков, на жутком солнцепеке правивший их фургоном. Саму ее жара загнала-таки под парусину, и она, посидев на козлах, прекрасно знала, каково приходится бедолаге. Отчаянная тряска на ухабах и колдобинах, обожженное солнцем лицо, промокшая от пота рубаха — и ни единой жалобы! Старый раввин был неизменно добродушен, никогда не унывал, что просто не позволяло ей давать волю дурным предчувствиям.
Правда, это не мешало ей мысленно костерить чертова Бендиго за путешествие под жгучим солнцем, ведь их первое представление должно было состояться лишь завтра вечером. Им не стоило пускаться в путь до заката солнца, тем паче что дорога была хорошо размечена, а фургоны снабжены фонарями. Но боже упаси, если они пропустят бесплатную кормежку; скотина Ример за пять центов удавится!
Спускаясь к пескам Мохаве, их обоз проехал через мрачное скальное образование — нагромождение валунов, утесов и выветренных каменных столбов, торчавших над песком, словно причудливый каменный лес, и, обогнув самую плотную его часть, неожиданно выкатил к первому за долгие часы свидетельству человеческой деятельности — грубо сколоченной арке с бревенчатым шлагбаумом и приткнувшимся рядом, тоже бревенчатым и на первый взгляд казавшимся пустым, караульным помещением.
Раздался резкий свист.
С десяток вооруженных до зубов караульных (к удивлению Эйлин, половина из них оказались женщинами) появились словно из ниоткуда, с нацеленными на фургоны винтовками. Все они были в одинаковых легких хлопчатобумажных штанах, белых туниках без ворота, подпоясанных патронташами, и тяжелых сапогах.
И вот еще что странно: все они улыбались.
Рослая женщина — единственная во всей компании без винтовки, у нее на поясе висели две кобуры, а на шее свисток, выступила вперед и заговорила с сидевшим на козлах первого фургона Римером.
— Добро пожаловать в Новый город, друг, — громко и отчетливо, доброжелательным тоном произнесла она. — Могу я поинтересоваться, какое дело привело вас к нам?
— Мы артисты «Предультимативной антрепризы». — Ример взмахнул тирольской шляпой. — Странствующие актеры: прибыли развлечь, позабавить и, как скромно надеюсь, доставить вам удовольствие.
Женщина улыбнулась ему.
— Одну минуту, пожалуйста.
Она раскрыла кожаную папку, сверилась с находившимися внутри бумагами и нашла соответствующую запись.
— Как вас зовут, сэр?
— Бендиго Ример, мадам, директор нашей счастливой труппы и ваш покорный слуга.
— Сколько с вами людей, мистер Ример?
— Нас семнадцать, то есть… хм… я хотел сказать — девятнадцать.
— Спасибо, сэр, вас ждут, — сказала она, закрывая папку. — Мы осмотрим ваши фургоны, и вы сможете ехать дальше.
— Сколько угодно, — ответил Бендиго, — нам нечего скрывать.
Женщина подала сигнал, и караульные быстро двинулись вперед, отодвигая пологи и заглядывая внутрь фургонов, тогда как часовые на вышках держали караван под прицелом.
— Здравствуйте, — сказал Иаков симпатичному чернокожему караульному, взявшему под уздцы его мулов.
— Здравствуйте, сэр, — отозвался тот, широко улыбаясь.
— Жарковато тут у вас нынче, в вашей пустыне, — добавил Иаков, утирая вспотевший лоб.
— Да, сэр, — промолвил караульный, продолжая улыбаться и не сводя с него глаз.
Парусина, закрывавшая фургон сзади, отдернулась. Канацзучи скорчился, прикрыв мечи длинными полами сюртука. Всполошившись, Эйлин повернулась и увидела девушку лет двадцати, с веснушчатым личиком и завязанными в хвостик волосами, впрочем, двигалась она с уверенностью хорошо обученного солдата. Ее глаза методично обшаривали фургон и на миг задержались на Канацзучи. Он улыбнулся и кивнул, не выказывая ни малейшей обеспокоенности. Девушка улыбнулась в ответ, показав редкие зубы и также не выказав ни малейшего любопытства.
— Привет, — сказала Эйлин.
— Да пребудет с вами день славы! — провозгласила девушка и отпустила ткань.
Караульные отступили и подали сигнал женщине у ворот: она освободила каменный противовес, и тяжелое бревно плавно поднялось, открывая проезд.
— Прошу вас, мистер Ример, следуйте, — промолвила она. — С дороги сворачивать запрещено. По прибытии в Новый город вас встретят и передадут вам дальнейшие указания.
— Премного благодарен, мадам, — сказал Ример.
Истекая потом, Бендиго поздравил себя с тем, с каким неколебимым спокойствием он держался. Властные фигуры снаружи, тем более обвешанные оружием, нагоняли на него парализующий страх, но женщина наверняка не заметила этого. Какой же все-таки он великий актер!
Остальные фургоны быстро покатили следом.
— Да пребудет с вами день славы, — пожелала женщина у ворот, улыбнувшись и помахав ему рукой.
— Спасибо, — откликнулся Иаков, помахав ей в ответ. — И вам того же.
Когда бревенчатый шлагбаум опустился прямо за ними, Эйлин выглянула из фургона. Караульные смотрели им вслед, не выпуская из рук винтовок.
— Ну и на какие мысли все это наводит? — осведомилась она.
— На мысли о настоящем религиозном фанатизме и руке очень умелого проповедника, — отозвался Иаков.
Когда Канацзучи придвинулся к ней, чтобы посмотреть из-за полога, Эйлин заметила произошедшую с ним явную перемену: он выглядел так, словно встреча у ворот вернула его к жизни. Сосредоточенный, с обостренными чувствами, движения вновь обрели кошачью выверенную грацию и настороженность. Хотя актриса не ощущала никакой угрозы для себя лично, она вдруг почувствовала, как он опасен. Японец казался ей больше похожим на хищного зверя, чем на человека.
— Чудные они, — тихо произнесла женщина.
— Серьезные люди, — отозвался Канацзучи.
— Улыбаются… счастливые?
— Нет. — Он слегка покачал головой. — Несчастливые.
За контрольным пунктом дорога резко улучшилась. Грунтовая, но хорошо утрамбованная, она оказалась такой ровной, что почти свела на нет тряску фургонов. Издалека, проносясь над плоской сухой равниной, до их слуха доносились слабые ритмичные звуки, словно что-то вбивали в землю. Эйлин, прикрыв ладонью глаза, всмотрелась в этом направлении, но не увидела ничего, кроме искаженного жарой горизонта.
— Что это там?
— Они устанавливают ограду, — промолвил Канацзучи. — Столбы, колючая проволока.
— Кто «они»?
— Люди в белом.
— Ты отсюда видишь?
Вопрос остался без ответа. Японец снял круглую шляпу Штерна, сбросил долгополый черный сюртук и принялся отдирать клочковатую бороду.
Они приближались к цели. Пришло время снова стать самим собой.

 

К девяти часам утра Главный телеграф Чикаго оказался буквально завален потоком ответов на их вечерние телеграммы. То, что под обращениями стояло имя Артура Конан Дойла, существенно повлияло на быстроту и подробность полученных ответов, особенно со стороны редакторов газет, большинство из которых хоть и признавались, что не располагают требуемой информацией, но просто не могли не воспользоваться случаем и не поинтересоваться дальнейшей литературной судьбой сами знаете кого.
Как и ожидалось, наиболее полезным с точки зрения информативности оказался пространный ответ, полученный из «Аризонского республиканца». Редактор писал, что все больший интерес вызывает к себе сравнительно недавно основанное религиозное поселение, лежащее в сотне миль к северо-западу. Именуемое Новым городом, оно располагается на частной земле: его основатели приобрели в собственность около пятидесяти квадратных миль бесплодной пустыни. Возможно, им некуда было девать деньги, однако ходили упорные слухи о том, что на этой территории найдены исключительно богатые залежи серебра. Каждому газетчику, пытавшемуся собрать материал для публикации о поселении, давали вежливый, но решительный отказ: местные жители ценили свое уединение и категорически не желали выставлять себя и свой образ жизни на публику. Причем такой подход отнюдь не пробудил какой-то особый интерес к этому месту, благо очень многие, отправляясь на Запад, как раз и искали на той малозаселенной территории возможность подальше от посторонних глаз устроить жизнь на свой лад. Один из направленных туда репортеров «Республиканца» и вовсе нашел Новый город столь привлекательным, что решил там остаться. Редакция не получила от него ни слова после телеграммы, извещающей о его намерении, в которой он кратко характеризовал это место как «некую утопию». Это, правда, журналистскую братию особо не удивило: то был холостяк из Индианы, странный, нелюдимый малый, не больно-то вписывавшийся в репортерскую компанию.
«Утопические социальные эксперименты были вовсе не редкостью и внесли свой вклад в развитие американского характера», — подумал Дойл.
Более сотни всяческих коммун выросли как грибы вскоре после Гражданской войны. Наибольшего внимания заслуживало сообщество перфекционистов на озере Онеида, в северной части штата Нью-Йорк, известное пристрастием к высококачественному столовому серебру, но еще больше своим упорным, категорическим неприятием моногамии. На противоположном полюсе сексуального спектра находились последователи Анны Ли, трясуны, или прихожане Тысячелетней церкви, исповедовавшие строжайший целибат и основавшие три десятка общин от Массачусетса до Огайо. То, как они собирались продержаться тысячу лет, отказавшись от возможности биологического воспроизводства, похоже, ничуть их не волновало, поскольку Ли предрекала, что конец их жизни станет одновременно и концом цивилизации, причем они станут единственными душами, невинность коих послужит им пропуском во врата Царствия Небесного. На вопрос, зачем же они изготовляли столь добротные, рассчитанные на очень долгий срок службы мебель и утварь, если оставить их все равно будет некому, вразумительного ответа у трясунов не было, но это их не смущало.
Отношение Аризоны к Новому городу лучше всего описать словами «Живи сам и давай жить другим», заявлял редактор. Он напоминал, что за последние несколько лет там же, на северо-западе, мормоны основали множество поселений, где живут так, как предписывает им их религия, и при этом процветают. Да что там, можно сказать, что весь штат Юта возник вокруг таких поселений, и в основе его благополучия лежат фермы и рудники трудолюбивых деятельных мормонов. Со стороны политиков Аризоны было бы глупо поворачиваться спиной к столь богатым потенциальным возможностям, исходя из нелепых, мелочных религиозных предубеждений.
Итак, город был экономически самостоятельным, самоуправляемым, граждане его хотели жить в соответствии со своими верованиями, никому не мешали, и никому до них не было особого дела, хотя в чем эти верования состоят, никто, похоже, не имел даже туманного представления. А если это еще и обеспечит землям, где они решили обустроить свою общину, некий приток финансов, как в случае с мормонами, то тем лучше, ведь в Америке каждому гарантирована свобода вероисповедания, — такова была позиция редакции «Республиканца».
Покопавшись в местной книжной лавке и вернувшись с подробной картой Аризоны, Иннес в соответствии с описанием редактора установил местоположение Нового города — в центре восточной части пустыни Мохаве.
Пока все шло нормально. Решение подсказала одна из последних заметок в «Республиканце», где говорилось, что жители Нового города собираются переплюнуть мормонов из города на Великом соленом озере, воздвигнув величественный храм. Правда, никто из журналистов сам его воочию не видел, но, по слухам, стройка шла очень быстро. Здание возводилось из черного камня, добывавшегося в карьерах на севере Мексики.
Черная церковь!
После телеграфа Дойл вернулся в «Палмер-хауз» и вручил майору Роландо Пепперману вексель на две с половиной тысячи долларов в обеспечение обязательства продолжить турне после двухнедельного перерыва, необходимость которого он объяснил некими неожиданно возникшими затруднениями.
Валяясь в постели, мучаясь с похмелья, угрюмый Пепперман принял предложение Дойла без вопросов, даже с чувством огромного облегчения и искренней надеждой на то, что больше никогда не увидится с этим человеком. Майор уже пришел к решению, если получится, снова заняться цирком.
Поскольку никакой связи с Новым городом в этом не усматривалось, редактор «Республиканца» не упомянул в данном контексте об истории, которая господствовала во всех местных заголовках, — об ужасном китайце, обезглавливающем своих жертв. Иначе бы Дойл, Джек, Иннес, Престо, Штерн и Ходящая Одиноко поспешили бы на вокзал Чикаго за билетами до Феникса с еще большим рвением.
Прошлой ночью во сне индианке удалось различить лицо одной из трех фигур, присоединившихся к ним в подземелье. Это был азиат с пламенеющим мечом в руках.

 

По прошествии некоторого времени Данте Скруджсу удалось кое-как привести свои скособоченные мозги в некое подобие рабочего состояния, и он понял, что едет на поезде. Находится в отдельном купе, за окном день, состав движется по открытой местности, мимо ферм и пшеничных полей. С ним в купе еще трое мужчин, все в костюмах, смутно узнаваемые. Ну конечно — он видел их прошлой ночью в конторе Фридриха.
Это те самые люди, которые его заклеймили.
Мужчины следили за тем, как он вертелся, с интересом, но без каких-либо эмоций, враждебности или дружелюбия. Эти трое отличались один от другого внешне, но поведением, жестами, манерой держаться были чрезвычайно схожи: каждый походил на натянутую тетиву и был готов на малейшую провокацию отреагировать жестоким насилием. Кто-кто, а уж Данте-то знал, что это такое.
— Сколько времени?
Трое воззрились на него; наконец один из них указал на жилетный карман.
Только сейчас Данте сообразил, что он полностью одет, причем сходным с ними образом, на манер путешествующего бизнесмена. Он потянулся к собственному кармашку, достал оттуда часы, открыл крышку и взглянул на циферблат: 2.15.
Он убрал часы. Жжение в районе локтевого сгиба левой руки напомнило ему о наложенном на него клейме, но Данте решил не осматривать больное место, не прикасаться к нему и вообще постараться не привлекать к себе внимание. А то ведь кто знает, что еще они могут с ним сделать?
Кстати, что у него с памятью? Все, что было до клеймения, помнится хорошо, а после вспышки боли — как отрезало.
Их руки, удерживающие его неподвижно, нависающее над ним лицо Фридриха, его вкрадчивая, убаюкивающая речь — и все…
Он явно был одурманен, но с того времени прошло не меньше двенадцати часов. Не стер ли данный ему наркотик из его сознания и что-нибудь еще?
Ему хотелось задать сотню вопросов, но мешал страх. Однако вместе со страхом в нем пробудилось еще одно чувство: ощущение некой общности с этими людьми. Он видел отметины на их руках; вне всякого сомнения, мужчины прошли через ту же процедуру, что прошлой ночью и он, испытали ужас и боль этого кошмарного посвящения. Это связало их чем-то большим, чем дружба, тем более что в друзьях он не нуждался и никогда их не имел.
Товарищество? Да, но опять же что-то еще.
Как там говорил Фридрих? Армия. Это были солдаты, каким когда-то был и снова стал он. Настоящие бойцы.
Что, в конце концов, раздражало его в регулярной армии? Пустопорожняя болтовня, мелкие жалобы, лень, недисциплинированность. Короче говоря, все то, что отвлекало от основного, по его мнению, занятия солдата — убивать.
Походило на то, что с этими людьми таких проблем быть не должно. Данте почувствовал, как расслабляется. Может быть, Фридрих был прав. Может быть, это как раз то, что ему по-настоящему нужно.
Дверь открылась, двое ближайших к ней мужчин встали и вышли наружу, в то время как Фридрих вошел и уселся напротив Данте. При виде приятного, улыбающегося лица немца Данте непроизвольно снова напрягся: сердце его учащенно забилось, на ладонях выступил пот.
— Как самочувствие? — тепло осведомился Фридрих.
— Прекрасно, — ответил Данте. — Правда хорошо.
— Ничто не беспокоит?
Данте покачал головой.
— Может быть… возникли сомнения?
— Нет, сэр.
Фридрих вперил в него взгляд и удерживал до тех пор, пока Данте не отвел глаза. Затем положил руку ему на колено, дружески потрепал, а когда Скруджс покраснел, снова поймал его взгляд и ухмыльнулся.
— У тебя все прекрасно получится, — заявил Фридрих. — С такими задатками и подготовкой тренировка и обучение не вызовут затруднений.
— Тренировка?
— Много времени это в любом случае не займет. Тебе уже доводилось командовать людьми. Возможно даже, ты из того теста, из которого делают офицеров.
— Это как будет угодно.
Фридрих откинулся на спинку дивана.
— Что, есть хочется, а, мистер Скруджс?
— Да, сэр. Я очень голоден.
Немец подал знак; человек, остававшийся в купе, снял с багажной полки плетеную корзинку, поставил на сиденье рядом с Данте и откинул крышку, открыв взору такое изобилие сэндвичей, фруктов и напитков, что у Скруджса потекли слюнки.
— Мы заботимся о своей пище, — заявил Фридрих. — Качественные продукты. Питательный, хорошо сбалансированный рацион. Никакого алкоголя.
— Мне это, в любом случае, без разницы, — буркнул Данте. — Я не пью.
— Замечательно. Армия крепка солдатским желудком, мистер Скруджс. Прошу угощаться.
Данте не мог припомнить, когда ему доводилось поглощать еду с такой алчностью; с бесстыдством голодного пса он без единого слова умял три сэндвича, запив их тремя бутылками имбирного пива, утирая нос рукавом новой куртки. Фридрих, откинувшись на своем сиденье и скрестив руки на груди, наблюдал за этим процессом с ехидной улыбкой.
Когда Данте, насытившись, громко рыгнул, третий человек по знаку Фридриха покинул купе.
Немец деликатно протянул салфетку. Скруджс вытаращился, не сразу поняв, что это и к чему, но потом взял ее и вытер свой перепачканный рот и подбородок.
— Скажи, тебе интересно, что это за группа, членом которой ты теперь стал?
— Я полагаю, — ответил Данте после того, как рыгнул, и перед тем, как рыгнуть снова, — мое дело выполнять, что укажут, и не задавать лишних вопросов.
— Очень верная позиция. Тебе, например, незачем знать, как называется наша организация, поскольку это не тот вопрос, на который тебе нужно знать ответ.
Данте Скруджс кивнул.
— Никто никогда не сообщит тебе больше, чем, по нашему мнению, тебе нужно знать. Ты, например, имеешь представление, куда сейчас едешь?
— Куда-то на запад, — ответил, пожав плечами, Данте, глянув в окно и оценив положение солнца.
— Ну, в принципе да, но сверх этого тебя вообще заботит, куда и к чему ты движешься?
— Нет, сэр.
— Должен сказать, что для нас исключительно важна дисциплина. Во всем — в исполнении поручений, в поведении. Для нашей работы жизненно важно не привлекать к себе внимания. Представь себе, например, что работа, к исполнению которой ты привлечен, требует присутствия на обеде в дорогом ресторане, и для тебя важно ничем не выделяться среди его посетителей.
— Ага.
Фридрих подался вперед и шепнул:
— Или ты, мистер Скруджс, считаешь возможным вести себя за столом как свинья, валяющаяся в собственном дерьме?
Данте почувствовал, как от его лица отхлынула кровь. Немец нависал над ним с улыбкой на лице.
— Вот почему мы тренируем наше сознание и вот почему знаем, что за любой личной промашкой последует самое суровое наказание. Таким образом мы учимся.
По спине Данте струился пот. Фридрих протянул руку и похлопал его по ноге.
— Не надо так беспокоиться, мистер Скруджс. Я не уведомил тебя о наших стандартах, и ты был так голоден. Но после этой нашей беседы очень надеюсь на то, что никогда больше не увижу с твоей стороны столь отвратительной демонстрации. Или увижу?
— Нет, сэр.
Фридрих снова ободряюще похлопал Данте по колену и отстранился.
— Мы признаем, что каждый из наших людей обладает уникальной квалификацией, и если он справляется с ней, как того от него ждут, то вправе рассчитывать на столь же уникальное вознаграждение. У тебя, дорогой мистер Скруджс, есть в жизни свой, особый интерес, отличный от нашего. Это нормально. Мы исходим из того, что, если ты будешь качественно исполнять наши поручения, мы, в благодарность, представим тебе широчайшие возможности для удовлетворения твоих потребностей.
— Ага, — пробормотал Данте, не очень-то поняв эту мудреную речь.
— Не обманывайся, это великодушие базируется на разумном эгоизме. Опыт научил нас тому, что, если мы даем человеку то, что его радует, это стимулирует его к большему рвению и самоотдаче. Иными словами, это инвестиция, вложение. Доходит?
— Не уверен.
— Короче, все должно быть в полном порядке. Только представь, что мы поручили тебе выполнить трудное задание и ты справился с ним безупречно. Чего ты можешь ожидать в награду?
Данте покачал головой. Фридрих щелкнул пальцами; дверь купе открылась, вошла пухленькая молоденькая блондинка, вызывающе одетая, с небольшим саквояжем.
Фридрих поднял на нее глаза.
— Да?
— Прошу прощения за беспокойство, джентльмены, — произнесла женщина, явно нервничая.
— Чем могу служить, мисс? — учтиво осведомился Фридрих.
— Я нашла это под сиденьем в соседнем вагоне, — проговорила она, растягивая слова, как принято на Среднем Западе. — И один малый снаружи, ваш друг, как я понимаю, он сидел напротив меня, сказал, что, как ему кажется, это принадлежит кому-то из вас. Ну и… короче, предложил, чтобы я отнесла вам находку сама.
— Как это любезно с вашей стороны, — сказал Фридрих. — Скажите, наш друг пообещал вам что-нибудь за благополучное возвращение этого имущества?
— Ну, вообще-то да, — ответила, покраснев, девица.
— А что именно?
— Он сказал, что, если я это сделаю, один из вас даст мне десять долларов.
— И он был совершенно прав, — заверил ее Фридрих, берясь за бумажник. — Я прошу прощения, но не соблаговолите ли вы ненадолго присоединиться к нам, мисс?
— Хорошо, — согласилась она, но продолжала стоять, неловко держа саквояж в руках.
Охранник в коридоре закрыл за ней дверь, оставив ее наедине с Данте и Фридрихом.
— Ну что, мистер Джонсон, — сказал Фридрих, обращаясь к Данте, — почему бы вам не взять у молодой леди свой саквояж?
— О, это ваш? — Молодая женщина протянула ему саквояж.
— Спасибо, — отозвался Данте, приняв его и поместив на колени.
Фридрих похлопал по сиденью рядом с собой, и девица присела, увидев, как он достает из бумажника десятидолларовую банкноту.
— Как обещано, — сказал Фридрих.
— Большое спасибо, сэр, — ответила девица и, смущенно потупив глаза, приняла деньги.
— Нет, моя дорогая, это вам спасибо, — улыбнулся немец. — Мистер Джонсон, не хотите ли заглянуть в саквояж и проверить, все ли там в порядке?
Данте кивнул, положил саквояж плашмя себе на колени и осторожно расстегнул двойные застежки.
— Вы не против, если я поинтересуюсь, мисс: вы путешествуете одна? — спросил Фридрих. — И кстати, как вас зовут?
— Нет, конечно, я не против. И да, я путешествую одна. Меня зовут Ровена.
— Понимаю. Надеюсь, вы не будете против, если я скажу, что вы очаровательная девушка.
— Нет, нисколько, — улыбнулась в ответ она.
— А можно узнать, Ровена, вы, случайно, не проститутка?
Девушка выглядела потрясенной: руки ее нервно сжались в кулаки, испуганный взгляд метнулся к выходу. Фридрих спокойно следил за ее реакцией.
— Прошу прощения, не сочтите мой вопрос за обиду. И поверьте, положительный ответ не заставит меня думать о вас дурно. Мы здесь люди непредвзятые, широких взглядов. С моей стороны это всего лишь любопытство.
— Ну… в общем… да, — ответила девица.
Кулаки разжались, пальцы теперь постукивали по бархатной обивке сиденья.
Данте открыл саквояж: внутри, аккуратно выложенные рядами на черном бархате, поблескивали новехонькие, безупречные хирургические инструменты: скальпели, щипцы, пилы.
— Все в порядке, мистер Джонсон? — спросил Фридрих.
— О да.
— Ничего не упущено?
— Все прекрасно.
— Хорошо.
Данте медленно закрыл саквояж и улыбнулся девушке.
Она улыбнулась в ответ: малый с акцентом был, конечно, шикарным, но отпугивал излишней, на ее взгляд, изысканностью манер, а вот этот блондин с мальчишеским лицом ей определенно нравился. Она была бы не прочь познакомиться с ним поближе: чувствуется, что парнишка он простой. Правда, она, будучи отчаянно близорукой, но категорически не желая носить очки, никак не могла разобрать, что у него не так с левым глазом. Или это ей только кажется?
— Хорошо бы сейчас что-нибудь выпить, — сказал Фридрих, указывая на корзину для пикника. — У нас такие прекрасные сэндвичи.
— Да, хорошо бы, — отозвалась она, уютно расположившись на диванчике.
Ровена думала о переезде в Канзас: она знала, что публичный дом, в котором ей предстоит работать, далеко не так хорош, как тот, с которым она только что рассталась в Чикаго, и ее мутило при мысли о необходимости знакомиться с целым выводком новых девиц.
Однако, судя по толщине пачки денег в бумажнике этого чудного джентльмена, путешествие в конечном счете могло оказаться не таким уж и неприятным.

 

К середине дня Фрэнк Оленья Кожа напал на след артистов. Вообще-то за годы скитаний в здешних краях его никогда не заносило в такую глушь, где не селились даже апачи. Жара стояла страшная, к раскаленному песку было не прикоснуться, но он умел ездить по пустыням, поскольку не здесь, так в похожих местах проделывал это сотни раз. Каждый час Фрэнк останавливался, пил сам и поил коня: он всегда заботился о животных. По его разумению, они, в отличие от большинства знакомых ему людей, заслуживали хорошего отношения и всегда платили за добро добром.
Отпечатки на дороге были свежими, и следовать по ним не составляло труда. Он остановился над последним обрывом, за которым дорога ныряла вниз, на равнину. В четверти мили впереди она снова разветвлялась: всего второй перекресток, попавшийся ему с тех пор, как он покинул Каньон Черепа и стал пробираться на юго-запад.
Ага, там, на дороге, впереди клубится пыль. Фрэнк достал бинокль.
Ну, вот и его первый взгляд на артистов: из-за скопления скал выкатили пять фургонов. У последнего из них полог откинут, но рассмотреть…
Э, а что это там?
Он отвел бинокль в сторону от театральной труппы и подкрутил фокус.
Похоже, там, на дороге, на расстоянии примерно мили, что-то вроде ворот. Маленькая сторожка, от которой тянутся дальше вдоль дороги телеграфные провода. Суетятся человеческие фигуры, но подробностей на таком расстоянии, да еще сквозь дрожащий от жары воздух, было не разглядеть.
Но тут его взгляд уловил еще одно облако пыли, поднимавшееся над боковой дорогой слева. Фрэнк направил туда бинокль.
Тяжелые повозки, известные под названием «конестога», по имени индейского племени. Длинная вереница, наверное, с десяток штук, ближе, чем другая группа. Движутся по направлению к перекрестку. Возницы в белых рубахах, уже вторая компания в такой одежке.
Ящики. Длинные клети, уложенные одна на другую.
Их форма была ему хорошо знакома.
Но это казалось нелепостью: караван-то был определенно гражданским. Как это может быть? Чтобы удостовериться, нет ли тут ошибки, надо подобраться поближе. Вообще-то это не его дело, напомнил он себе, но, с другой стороны, если происходит что-то, способное затруднить поимку китаезы, это «что-то» автоматически становится его делом.
По подсчетам Макквити, фургоны должны были подкатить к перекрестку минут через десять. Он поскакал галопом вдоль подножия откоса, потом оставил дорогу и через песок поспешил к ближайшим обнажениям скальной породы. Это был настоящий каменный лабиринт причудливой формы из розовых и белых пиков, утесов, выветренных валунов, порой похожих на окаменевшие деревья. Привязав коня в укромном месте, Фрэнк взял с собой винтовку и осмотрелся в поисках подходящего наблюдательного пункта.
Фургоны, приближавшиеся слева к главной дороге, находились в нескольких минутах пути. Продвигаясь вперед, он уловил сначала отдававшееся от скал эхо, потом различил ритмичные хлопки и вторящие им голоса.
Пение?
Фрэнк вскарабкался на большой валун и подобрался к его краю, откуда была видна естественная выемка посреди скальной формации.
Дюжина таких же людей в белом, каких он приметил на фургонах, сидела, расположившись по кругу, на открытом пространстве между скалами, хлопая в ладоши и напевая: — Душу мою пригрей, Авраам, на груди своей…
Юные лица. Все улыбаются, как чокнутые. Двое чернокожих, один мексиканец, один индеец. Половина из них женского пола. Опоясаны патронташами, на боках кобуры, винтовки составлены в пирамиду. Магазинные винтовки, нешуточное оружие.
Ну и как прикажете понимать эту чертовщину? Пикник вооружившихся до зубов питомцев воскресной школы?
Услышав шаркающие шаги, Фрэнк отпрянул от края и медленно повернулся на звук: это был еще один из компании в белых рубахах. Светловолосый паренек, едва выросший из коротких штанишек, патрулировал узкий проход между скалами с винтовкой в руках.
Скатившийся камушек упал у самых ног парнишки. Он остановился и опустился на колени.
Оленья Кожа застыл: стоит пареньку поднять глаза, и он уставился бы прямо в подметки его сапог. И получил бы каблуком в физиономию.
Парнишка не шевелился.
Фрэнк задержал дыхание.
«Какого черта он здесь делает? Я в его возрасте думал только о том, как забраться какой-нибудь девчонке под юбку».
Паренек осенил себя крестным знамением — он молился! — встал, улыбнулся сам себе и пошел дальше, прочь от того места, где Фрэнк привязал лошадь.
Макквити медленно вздохнул, потом сосчитал до ста. С открытого участка доносились пение и хлопки в ладоши: та же самая песня, снова и снова. Никто из людей в белых рубахах не обращал на него внимания. Он соскользнул со скалы и тихо вернулся к своей лошади.
Это было слишком жутко.
В нем всколыхнулся инстинкт: «Фрэнки, приятель, если ты хочешь рвануть в Мексику, сейчас самое время».
Фургоны катились по главной дороге, и, когда они поравнялись с его позицией, Оленья Кожа подобрался к самому краю скал, откуда до дороги было не больше пятидесяти футов, устроился в расщелине и навел бинокль на обоз. На длинные ящики в задней части фургонов. По мере того как они проезжали мимо, он внимательно присмотрелся к грузу: на каждом ящике имелась одинаковая, нанесенная по трафарету надпись. Как он и думал, «Армия США».
В ящиках лежали винтовки — штатное оружие армейских подразделений.
Сотни винтовок.

 

Новый город
— Хвала Господу! Аллилуйя. Разве сегодня не славный день.
— Спасибо, брат Корнелиус. День сегодня воистину славный, — отозвался преподобный, впервые с сегодняшнего утра, хотя было уже далеко за полдень, выйдя из Дома надежды и направившись по дощатому тротуару на главную улицу. Он щурился от яркого света; горячий, сухой воздух обжигал легкие, заставляя тревожиться о том, хватит ли ему энергии на выполнение дневных обязанностей.
«Если бы они только знали, чего я от них хочу, — устало думал преподобный Дэй, глядя на полную народа улицу. — Многие ли устоят? Многие ли дрогнут и побегут?»
— Скажи мне, брат Корнелиус, день выдался хороший?
— Славный день, преподобный, благодарение Господу, — ответил Корнелиус Монкрайф, безропотно ждавший преподобного более двух часов, как делал почти каждый день.
— Приятно это слышать. Пройдемся вместе, брат. Они молча зашагали нога в ногу; гигант в длинном сером плаще, недавно назначенный начальником службы безопасности Нового города, старался умерить свой размашистый шаг, чтобы приноровиться к согбенному пророку, серебряные шпоры которого позвякивали в такт его хромоте. Граждане на улице улыбались и низко кланялись преподобному, выражая свою преданность, и он в ответ милостиво помахивал каждому из своей паствы рукой, беззвучно бормоча губами то, что они принимали за благословение:
— Страшитесь меня, продолжайте благие труды. Когда они покинули главную улицу и повернули к башне, преподобный произнес:
— Любовь народа нашего есть чудо, истинный дар Божий.
— Истинная правда, преподобный.
— А говорил ли я тебе, брат Корнелиус, как благодарны мы тебе за нелегкий труд на благо нашей церкви?
— Вы слишком добры… — выдохнул Корнелиус, грудь которого, как бывало всегда, когда с ним заговаривал пастырь, распирало от избытка чувств.
— Брат, моя вера в тебя укрепилась тысячекратно: ты вложил в сердца нашего христианского воинства боевой дух, воодушевил их с превеликим рвением и пылом взяться за оружие и научил тому, что нужно, дабы они, все как один, выступили на защиту нашего народа, к погибели и посрамлению его врагов.
Из глаз Корнелиуса потоком хлынули слезы; он замер на месте, неспособный от избытка чувств ни взглянуть на преподобного, ни ответить, лишь кланялся и кивал головой. Преподобный, видя, как он плачет, положил свою ладонь ему на широкое плечо в знак утешения.
«Не важно, сколько раз я буду кормить их этим вздором: они будут рвать корм из рук и пожирать, как стая голодных псов».
— Это хорошо, брат Корнелиус. — Дэй взял его за подбородок. — Слезы твои подобны благотворному дождю, пролившемуся с небес ради дарования жизни сей иссохшей, мучимой жаждой равнине; и воистину там, где была мертвая пустыня, распустятся дивные цветы.
Корнелиус воззрился на него, стыдливо улыбаясь сквозь слезы.
«Самое время приступить к таинству».
Преподобный устремил взгляд на Корнелиуса и направил на него поток силы, внимательно наблюдая за тем, как она проникает в самую сердцевину души этого человека и обращает все его помыслы в нужное русло.
Темная дрожь пробежала по его нервам: он любил вершить таинство — это несравненное ощущение проникновения внутрь самой человеческой сути, интимность контакта, при котором истинная, внутренняя нагота была выставлена напоказ. Ради таких моментов обретения через взгляд полной власти над личностью он и жил.
Увидев, как выпучились глаза Корнелиуса, он оттянул назад щупальца силы, сложил их и щелкнул пальцами перед его лицом. Корнелиус заморгал, связь прервалась. Его глаза закатились.
За годы проб и ошибок преподобный научился регулировать воздействие силы на свою паству; он проникал в них выверенными прикосновениями хирурга, одурманивал и приручал так, что в один прекрасный день они превращались в тряпичных кукол с приклеенными к лицам улыбками алкоголиков. Главное — соблюсти меру: стоило им недополучить воздействия, и самостоятельное сознание начинало постепенно восстанавливаться; стоило переусердствовать, и мозги выжигались, человек превращался в бесполезного идиота. Жертвы таких ошибок были в немалом числе погребены в могилах вокруг города.
Имея дело с Корнелиусом, он ходил по лезвию бритвы: этот человек обладал сильной волей, а потому для удержания его в покорности требовалось больше внимания и энергии, но рисковать возможностью выжечь его нервную систему полностью преподобный не хотел. Он нуждался в этом человеке: кто другой смог бы в кратчайший срок превратить стадо бестолковых зеленых новобранцев в настоящую армию? Никто больше в городе не мог сравниться с ним по командирским качествам и тактическим навыкам. Все это требовало таких усилий. Господи, как он устал!
Корнелиус открыл глаза. Прекрасно, малый снова пришел в себя. Теперь нужно выдать что-нибудь из Писания, чтобы вконец его заморочить.
— Преклони ухо и внемли словам мудрости, — прошептал преподобный.
Корнелиус с воодушевлением подался к нему.
— Положись сердцем на мои познания: как я уже наставлял тебя сегодня, мне под силу открыть тебе непреложность слов истины. Внимай, сын мой, и будь мудр, ибо единою мудростью созидается дом и единственно пониманием созидание доводится до конца.
Взгляд Корнелиуса сосредоточился на преподобном. Корнелиус медленно кивнул, выражая полнейшее благоговение при абсолютном отсутствии понимания.
«Так оно и есть, дурья башка, — подумал, приглядываясь к нему, преподобный. — Послание получено».
— Итак, произнес Дэй вслух, на ходу возвращаясь к текущим делам, какими добрыми новостями ты нас порадуешь, брат?
Корнелиус покачнулся, сохраняя равновесие, и подстроился, как послушная дворняжка, под его шаг.
— Когда? — спросил преподобный.
— Около часа назад: они могут въехать в город в любой момент.
— Ну, разве это не прекрасно? — воскликнул преподобный с неподдельным восторгом. — Нас всех ожидает превосходное развлечение. Ты хоть представляешь себе, как давно я не был в театре?
— Нет, — пробормотал Корнелиус, морща лоб.
«Безнадежен. Ладно, не важно».
— Приветствуй новоприбывших от моего имени и пригласи их сегодня вечером на обед как моих почетных гостей.
— Будет исполнено, преподобный, — ответил Корнелиус и вытащил другую телеграмму. — И еще одна хорошая новость, сэр: только что партия наших новых винтовок миновала ворота.
— Замечательно, брат.
— Если это устроит вас, сэр, я отправлю их на склад, чтобы проверить состояние груза лично.
— Да, пожалуй, почему бы и нет? А теперь скажи мне, брат, хорошо ли идет подготовка нашего ополчения?
— Преподобный, наши братья и сестры отдают все свои силы и рвение…
Глаза Корнелиуса снова затуманились слезами.
— Хорошо, хорошо. Каковы их успехи?
— С каждым днем они достигают новых вершин. А уж после раздачи этих новых винтовок…
— Хорошо, прекрасно…
У Корнелиуса от похвалы перехватило дух.
— Преподобный, я никогда не был так горд, как сейчас, имея дело со столь чудесными молодыми людьми…
— Чудесно, чудесно, — буркнул преподобный, оборвав эти излияния, казавшиеся особенно нелепыми в устах человека таких габаритов, резким взмахом руки.
Они подошли к подножию башни; между тем рабочие постарались как можно быстрее покинуть близлежащую территорию. Оказавшись в тени своего храма, единственного на всю округу источника тени, он испытал немалое облегчение, но, когда снял шляпу, чтобы утереть обильно выступивший на лбу пот, ощутил пробежавший вверх по его негнущемуся хребту электрический импульс. Этот знак преподобный узнал безошибочно: аура подступающего припадка уже сжимала его лоб стальными тисками. Дурной знак.
Почувствовав, как из его носа струйкой потекла кровь, преподобный повернулся и прикрыл лицо носовым платком.
«Нужно поторапливаться. Времени осталось мало».
— Прошу прощения, брат, — произнес он вслух и помахал шляпой, отсылая собеседника, — я должен предаться медитации. А ты ступай, возвращайся к своей работе.
Корнелиус, борясь со слезами, кивнул и побежал назад к городу, то и дело оглядываясь через плечо для пущей уверенности. Преподобный Дэй дождался, когда он обернулся в первый раз, помахал рукой, а потом заковылял в боковой придел собора.
При его появлении рабочие разбежались. Оставшись один, он достал из кармана связку ключей, отомкнул замок, запиравший стальные створы вделанного в пол люка, откинул одну створку в сторону и выпрямился, чтобы набрать воздуха перед спуском. Кровь лилась не переставая, так что носовой платок стал красным, пропитавшись ею насквозь.
Он спустился по углубленным в землю ступеням, вставил ключ в черную ониксовую дверь. Легкий толчок — и тяжеленная каменная плита с легкостью, обеспеченной совершенством конструкции и безупречностью работы, подалась, повернулась на шарнирных петлях и отворилась. Дэй ступил в прохладу склепа, затворил дверь и запер ее за собой.
Он быстро пересек восьмиугольный, освещенный стеклянными фонарями на стальных кронштейнах зал, и перед ним открылся вход в лабиринт коридоров, вырубленных прямо в толще скальной породы. По мере того как он, касаясь одной рукой отполированной до гладкости шелка каменной стены, стуча каблуками по черному мрамору пола, шествовал по одному лишь ему ведомой тропе к сокровенному сердцу церкви, свет тускнел, а эхо его шагов звучало все глуше.
Открыв вторую дверь черным ключом, он вошел в свою личную часовню. За исключением самого преподобного, это помещение видели лишь его создатели, строители и каменотесы, лежавшие сейчас погребенными под выложенной на полу черной мозаичной гексаграммой.
Прорубленные в толще породы даже не коридоры, а скорее туннели с грубыми каменными стенами, наполненные сырым, промозглым воздухом, путь, ведущий к сердцу земли, — именно то, что ему было нужно. Преподобный Дэй, хромая, обошел по периметру гексаграмму, бросил взгляд наверх, на решетки, прикрывавшие отверстия в потолке, и остановился проверить один из шести небольших серебряных ларцов, установленных в лучах шестиконечной звезды.
Он открыл крышку и пробежал пальцами по старинному пергаменту находившейся внутри книги. Рукописный Коран. Капля крови упала на страницу, и, как только это случилось, сила наполнила его изнутри, словно пар в динамо-машине, угрожая разорвать кожу, и он едва успел отдернуть от пергамента руку.
С походившей на барабанный бой пульсацией в висках, с кровоточащим носом преподобный, тихо постанывая и оступаясь, прошел в центр звезды. Руки бессильно висели вдоль тела, болезненное покалывание пробегало вверх и вниз по его конечностям. По мере того как подступало видение, он все больше преисполнялся изумления и ужаса. Его взгляд сместился в угол помещения, где находился заброшенный шахтный ствол, который был указан ему в видении: черный, пустой, бездонный провал. Порыв ветра из недр взъерошил его волосы: пустота бездны сулила полное исполнение всех самых темных его мечтаний.
Когда преподобный полностью оказался во власти видения, глаза его закатились, он упал на пол и яростно забился, извиваясь и дергая ногами, спазматически сжимая кулаки и размахивая руками. Голова болталась из стороны в сторону, ударяясь об пол, на губах выступила пена, из горла вырывались дикие, нечеловеческие крики и стоны.
Но его разум оставался ясным. Приступ не затрагивал сознания.
Невзирая ни на обволакивающие, томительные объятия, ни на жестокую хватку судорожного припадка, ни на громыхание в яме, преподобный отчетливо слышал шепот Зверя.
Назад: ГЛАВА 10
Дальше: КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ НОВЫЙ ГОРОД