ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Хотя полукруг Луны помещается над солнечным кругом и может показаться главенствующим над ним, нам все же известно, что Солнце — господин и король. Мы видим, что Луна по форме и свойствам соперничает с великолепием Солнца — что для простых людей очевидно, — и все же чело, либо полусфера, Луны лишь отражает солнечный свет. Она до того сильно стремится напитаться его солнечными лучами и обратиться в самое Солнце, что по временам совершенно исчезает с неба и появляется снова лишь несколько дней спустя. Потому мы обозначили ее фигурой «Рога».
Джон Ди.
«Монас иероглифика»
Глава 20
НАША СЕСТРА
— Жена, — сказал Дадли. — Семеро детей.
Оконное стекло окрасилось розоватым светом, тихий закат разлился над землей молочной зарей.
— Пятеро сыновей, — добавил Дадли. — Две дочки.
Я редко видел его в таком настроении. Еще слишком слабый, чтобы ходить, он сидел на краю постели, дрожа от холода и душевных переживаний.
— Служил младшим конюхом у отца, когда я был ребенком. Клянусь, он отдал бы жизнь за отца — пошел бы на плаху вместо него. Преданность, Джон. Непоколебимая преданность. — Дадли шумно всосал воздух сквозь зубы, что, должно быть, причиняло боль его воспаленному горлу. — К черту Кэрью. Если я первым поймаю этих ублюдков, прибью их на месте, покрошу на куски…
Дадли захныкал, точно ребенок, понимая, что не смог бы срубить и тростинки. Обнаженный наполовину клинок лежал на полу, будто Дадли не хватило сил даже вынуть его из ножен.
Я подошел к окну и выглянул на главную улицу, где собралась толпа женщин, глазевших на то, как у ворот аббатства спешиваются всадники — уэльские коннетабли Файка. Тело Мартина вместе с внутренностями убрали во флигель аббатства до приезда Кэрью из Эксетера.
Я повернулся лицом к залитой розовым светом комнате. Пришло время исповеданий.
— Я отправил его назад, — сказал я. — Вчера. Он шел за мной.
— Хм. Как преданный пес.
Дадли шмыгал носом, плечи дрожали, и я заметил, что убийство Мартина Литгоу увязалось во тьме его болезненного сознания с казнью отца и мрачными воспоминаниями о несправедливых смертях. Дадли многое повидал за свои двадцать семь лет.
Наконец он посмотрел на меня, не стыдясь слез.
— Литгоу всегда было за кем присматривать. После смерти отца его место занял я. Когда я слег с лихорадкой, бедняга пошел приглядеть за тобой.
— А я отправил его назад.
Пальцы рук скрестились у меня за спиной.
— Ради бога, Джон, как ты узнал?
Этого могло бы и не случиться, но какое это имело значение? Стечение обстоятельств. Что побудило меня отправить этого несчастного на самую жуткую, самую гнусную смерть, так это…
Некое незрелое чувство к Элеоноре Борроу. И знаете, что хуже всего? Самое худшее то, что Дадли — иначе он не был бы Дадли — понял бы мои побуждения.
— Куда ты послал его, Джон?
— Назад в трактир. Проследить… чтобы ты пил достаточно много воды.
Знаю. Я знаю. Но если б я сказал, что поручил Мартину разыскать кузнеца, Дадли помчался бы по улицам, как прокаженный, пока не нашел бы того кузнеца сам.
— Не помню, — сказал он, сжимая руками голову. — Не помню, чтобы он возвращался. Тогда я видел его в последний раз, и я не помню.
— Ты, наверное, спал. Тебе надо поспать еще.
— Не могу… — Голова его опустилась ниже. — Не могу даже представить. Что… ради бога, что Литгоу делал в аббатстве среди ночи?
— Возможно, это случилось и не среди ночи. Он лежал там несколько часов.
За какое время сгорает свеча? Сколько времени она находилась там? Или кто-то позднее вставил ее в рот трупа? Пожалуй, только сумасшедший сделал бы это… да и было ли такое возможно, ведь если бы тело оцепенело, челюсти сжались бы намертво.
— А что ты делал там, Джон? Какой черт потащил тебя в это аббатство?
— Не спалось.
— Ты пошел туда в одиночку… оттого, что тебе не спалось?
Можно подумать, Дадли не сделал то же самое в предыдущую ночь. Но ложь и полуправда утомили меня. Я решил выложить ему все.
— Аббат, — начал я. — Говорят, аббат не может обрести покой.
— Кто говорит?
— Ковдрей. И если его можно увидеть там… я хотел его увидеть.
Дадли недоуменно смотрел на меня. Я нехотя встретил его взгляд.
— Господи, почему-то все видят их. Королева, ты… все, кроме меня. Увы. Горестное признание получеловека.
С улицы донесся задорный гул рога, за ним последовал громкий хохот. Кровь взыграла, охота началась.
— Погоди, давай-ка внесем ясность, — предложил Дадли. — Так ты пошел на эти руины, чтобы вызвать духа последнего аббата?
— Нет! Я не заклинаю духов. Я этим не занимаюсь. Я только хотел…
Моя смелость иссякла. Дадли повалился на подушку и уставился в потолок.
— Хочешь кое-что знать? Если бы духом был я, последним человеком на земле, которому я хотел бы явиться, был бы доктор Ди. Будет ходить вокруг, разглядывать, тыкать пальцем, достанет свою измерительную веревку и будет докучать бесконечными вопросами о загробной жизни, и видел ли я уже Бога, и что…
— Ладно, ладно.
— Или ты, наверное, подумал, что дух аббата с радостью укажет тебе, где кости Артура?
Он почти угадал. Я уселся на стул под окном и сказал, что очень сожалею о том, что не пришел туда раньше, когда Мартин Литгоу был еще жив.
— Что? Чтобы прирезали еще и тебя? И что потом?
— Я мог бы… — Я провел рукой по небритой щеке и подбородку. — Может, я смог бы…
— Показать свое владение боевым искусством? Запустил бы в них парой тяжелых книжек?
Я ничего не ответил на это. Дадли тяжело развел обессиленными руками.
— Прости, Джон, но тот, с кем я говорю, бессилен, как преждевременно родившееся дитя. Провалиться мне на этом месте, если сегодня утром я не проснулся с полной уверенностью в том, что вся эта затея была придумана Сесилом лишь для того, чтобы удержать меня подальше от спальни Бет до тех пор, пока он не образумит ее.
— Его беспокоят донесения из Франции, — возразил я. — Вот и всё.
— А кто такие эти французишки, чтобы читать нам морали? — Дадли запрокинул голову. — Что говорит этот мировой судья?
— Говорит о поклонении дьяволу. Но, похоже, он из тех людей, которые всюду видят колдовство и черную магию. Кроме того, полагает, что у многих остались горькие воспоминания о списке Леланда и последствиях его работы для Гластонбери. Разгром аббатства разрушил жизни людей и лишил их доходов. Возможно, они боятся новых бедствий.
— И за это вспороть живот человеку?
— Я…
— Теперь очередь за нами? Нам дали понять, чтобы мы убирались отсюда, пока не поздно? Думают, я из таких, кто уносит ноги из дрянного городишки, напуганный ножом мясника?
Кашель помешал ему говорить, и я подошел к его постели.
— Все изменилось. Смерть полностью меняет дело. Быть может, тебе пора вспомнить, кто ты есть. Стоит тебе пошевелить пальцем, отправить письмо, и у тебя будет две сотни людей уже к…
— Нет. Мы закончим дело.
— К черту, Робби. Ты — лорд Дадли, наследник…
— …море ненависти. Вся Англия ненавидит меня за дерзкий нрав. — Он повернул ко мне свое лицо, измазанное грязью и залитое потом. — Не взглянуть ли им на меня сейчас, Джон?
Я вспомнил наш разговор на реке, его речь о смирении, о трехдневном посте, бдении до рассвета, тихом выезде из Лондона и посещении церквей для молитв. Тогда я принял его слова за шутку, и только теперь вспомнил, как много церквей посетили мы по пути сюда, как часто он уходил один.
Тот, кто преподнесет королеве несомненный символ ее царственного наследия… нечто такое, что придает монархии мистический ореол… Тот может рассчитывать на награду.
Стало быть, все только ради награды? Я не мог думать об этом. Не сейчас.
— Ты болен, — сказал я. — Поспи немного.
— Днем?
Дадли нервно провел рукой по лбу, точно смахивая пыль сражения, в которое он не мог вмешаться. Я поднялся.
— Даже если ты не в силах побороть болезнь. Пусть все идет своим чередом. Я задерну занавески.
— Оставь их.
Я был в дверях, когда Дадли окликнул меня.
— Джон… — Он повернулся на бок, чтобы видеть меня. — Тело Мартина…
— Да, я… Мне найти плотника и заказать гроб? Заберем тело в Лондон?
Дадли закрыл глаза.
— Сердце, — вымолвил он. — Мы заберем домой его сердце.
У подножья лестницы меня встретили Ковдрей и молодой человек лет восемнадцати от роду. Юноша сказал, что прибыл из Бристоля и привез письмо.
— Из Лондона, сэр, — добавил он.
Печать я узнал сразу и попросил Ковдрея накормить гонца сытным завтраком с пивом, а плату записать на счет мастера Робертса.
— Я нашел вам Джо Монгера, — сказал Ковдрей.
— Простите… кого?
— Кузнеца. Вы спрашивали меня вчера.
Вчера: прошлая жизнь.
— Он сейчас во дворе, доктор Джон. Я позвал его подпилить копыта старому ослу.
— Благодарю вас. Полагаю, я должен вам. Пожалуйста, добавьте к нашему счету. — Я кивнул гонцу. — Благодарю и тебя.
— Будете писать ответ, мастер?
— Возможно. Ступай, поешь. Не спеши.
Головная боль еще давала о себе знать. Пройдя через пропахший пивом коридор, я оказался у задней двери с маленьким, затянутым паутиной оконцем над ней. Прислонившись спиной к двери, я сломал печать на письме.
Бланш Перри. Должно быть, она написала его почти сразу после нашего отъезда из Лондона, раз оно так скоро дошло до нас. Я развернул бумагу и поднял листок к окну.
Странно. Написано с непосредственностью, шедшей вразрез с обычной чопорностью Бланш, и в письме она обращалась ко мне с простотой, которой я не наблюдал прежде за этой строгой и целомудренной женщиной.
Братец,
Не все ладно с нашей доброй сестрой. Ее ночи полны кошмаров, а дни — тяжких мук.
Вот что я узнала: нашей сестре стало известно о страшных пророчествах, и ей сказано, будто Моргана не оставит ее в покое до тех пор, пока героического предка королевы не погребут во славе. Потому я умоляю вас ускорить решение этого дела и поскорее прислать мне весточку о том, как продвигаются ваши поиски.
По понятным требованиям безопасности письмо не имело подписи, но намек был ясен.
…она не обретет покоя.
Миссис Бланш. Она родилась недалеко от тех мест, откуда родом и моя семья — в области, пострадавшей во время разрушительных англо-уэльских войн. Затем те края разорила жестокая война Ланкастеров против Йорков, когда роды вероломно предавали друг друга и сосед шел на соседа.
Осторожные, как никто другой, жители пограничья раскрывают свои карты, если только на горизонте появляется непосредственная и страшная опасность. Однако самоотверженная преданность Елизавете толкала Бланш на отчаянные поступки.
Потому я умоляю вас ускорить…
Я прочел письмо еще дважды. Слово «пророчества» моментально напомнило мне о памфлетисте с павлиньими перьями на шляпе: «Узнайте о конце света!»
Пророчество. Любое пророчество большей частью высосано из пальца. Оно вытекает из ночных кошмаров субъекта и собственных стремлений пророка. Никогда, никогда не путайте его с древним учением астрологов, наблюдающих за движением космоса, на основании чего можно строить только предположения о возможных событиях.
Как же ошибался мой сосед, Джек Симм, заявляя, что у всех монархов кожа, как у ящерицы! В действительности королевская кожа бледная и нежная, словно розовый лепесток, и кровоточит, даже если вы подуете на нее, а ветер пророчеств холоднее любой зимней вьюги.
Я говорю вам: не бойтесь пророчеств, опасайтесь только пророков. Во всяком случае, тех, кто заявляет что-нибудь вроде: «До тех пор, пока ее героический предок не упокоится…»
Предок — это Артур.
Моргана?
Королева-колдунья артуровских преданий, предводительница печальных женщин, которые, по легенде, отвезли лодку с Артуром на остров Авалон. У меня почти не возникло сомнений, что Бланш здесь подразумевала мать королевы. И по моим ощущениям, завуалированная ссылка не принадлежала самой Бланш — у той недоставало воображения, — но была заимствована ею из составленного кем-то пророчества.
Анна Болейн. Несчастная, кровавая Анна Болейн — такая же ведьма, как и миссис Борроу. Чья мать…
О, мой Бог, что было известно об этом мне? Что известно любому из нас? Колдовство — по крайней мере белая магия — часто лишь состояние веры, особый подход к достижению примерно тех же духовных целей, к которым стремимся мы все, как христиане. Но для католика пресловутое «лютеранство» Анны Болейн служило худшим образцом магии. Черной магии.
Вот, стало быть, из чего родилась идея наших поисков останков Артура? Из некоего «пророчества», которое прочла королева? Она питала редкостный интерес к знаниям, но при этом жадно поглощала слухи и сплетни и, как я уже говорил, всегда становилась жертвой ночных кошмаров и сомнений, постоянно меняя решения и вечно ожидая знаков свыше.
Ныне, при новых свободах, Лондон, как никогда, кишел лжепророками и шарлатанами, мужчинами и женщинами, стремящимися мистическими хитросплетениями достичь целей, лежащих далеко за пределами человеческий знаний.
Почему она не посоветовалась со мной?
Я стоял, прижавшись спиной к двери на задний двор, и ощущение полного одиночества вдруг легло на меня, словно ночная тень. Упускал ли я что-то из виду, нечто настолько явное, над чем все остальные смеялись годами? Действительно ли никто не доверял мне, никто не уважал меня? Человека, прославленного за границей, но на родине… На родине его либо боялись, как колдуна, либо презирали, как ничем не выдающегося схоласта-книжника в век авантюристов в золоченых, блестящих, подобно солнцу, дублетах. Я — простой служитель науки, что составляет звездные карты да делает осторожные предположения о вероятных событиях будущего. Не слишком-то много. И нечего удивляться, что такому человеку до сих пор не было пожаловано ни титулов, ни земель.
Готовы ли вы к общению с ангелами, Джон?
Это спрашивает та, кто иногда навещает меня в доме моей матери, но никогда не заходит внутрь.
У меня взмокла спина. Быть может, у королевы в действительности имелась иная тайна и более способный советник по части таинств? Почему она ничего не рассказывала мне ни о пророчествах, ни о постоянном ощущении, будто тень ее матери преследует ее повсюду?
И откуда появились все те предсказания, которые она принимала так близко к сердцу? Кто сочинял их? Кто в целой Англии пользовался столь прямым доступом к королевским покоям? Я подумал о сэре Николасе Трокмортоне, посланнике во Франции, с коим королева, по словам Бланш, вела оживленную переписку.
Тебе надоело жить в безопасности, Джон?
В отличие от Роберта Дадли, я не находил удовольствия в опасностях — почти несовместимых с наукой. Однако теперь, когда возвращение Кэрью ожидалось еще до заката, время работало против нас.
Я поднялся к себе, взял бумагу и уселся за стол писать письмо для Бланш Перри. Никакой тайнописи, никакого скрытого смысла. Я просил ее прислать мне полный текст этого и других пророчеств, прочитанных королевой в последнее время, а также поделиться со мной своими соображениями по поводу их происхождения.
Затем я спрятал письмо в свой дублет, рядом с кинжалом.
Глава 21
СОСТАВ ВОЛШЕБСТВА
Файк, похоже, не собирался дожидаться приезда Кэрью. Едва я вышел во двор под низким, облачным небом, как с улицы донеслись громкие голоса глашатаев.
Это все, что нам было нужно…
По всему городу формально объявлялось о решении мирового судьи начать розыск преступника, и каждый горожанин теперь был обязан оказывать содействие по поимке кровавых убийц — нечестивых приспешников Сатаны, что изувечили и жестоко убили благоверного слугу королевы.
Голоса глашатаев смолкли. С этой минуты городской воздух будет отравлен страхом — не столько перед разгуливавшим на свободе убийцей, сколько перед возможной расправой, грозившей ни в чем не повинным жителям в случае, если преступник не будет пойман.
— Не самое полезное дело, — заметил кузнец. — Никто не обязан искать преступника, если неизвестно, кто он.
Его замечание было верным даже для Лондона. Круговая ответственность за преступление, полезная в отдельных случаях, в целом — слепое и ограниченное средство, нередко способное сеять панику и смятение среди людей, отчего неизвестному злоумышленнику бывает лишь проще исчезнуть.
— Сегодня у вас черный день, мне очень жаль, — выразил соболезнование кузнец.
Гибкий мужичок с печальными глазами и редкими пепельными волосами, отпущенными до плеч. Его рабочее платье темно-серого цвета явно изготовили из монашеской сутаны, обрубив ее по колено. Продолжая обрезать копыто осла, словно снимая кожицу с яблока, бывший монах будто вовсе не проявлял ни малейшего любопытства к моей персоне. Словно ему совсем не хотелось узнать, зачем я пришел.
— Господин кузнец, — начал я, — если позволите спросить о нашем слуге, которого убили ночью: вчера он приходил к вам?
— Может, и приходил. Как он выглядел?
— Крупный мужчина. Желтоватые волосы, редкие на макушке. У него был северный говор.
Кузнец задумался, внимательно осмотрел копыто и выковырял из него маленький камушек.
— Нет, сэр. Никогда не встречался с владельцем столь весомых достоинств. К тому же я весь день пробыл в Сомертоне, ставил подковы на пахотных лошадей. Вернулся только к полуночи.
Мастер Монгер опустил копыто на землю, и серый осел благодарственно фыркнул. Затем кузнец поднялся с колен и снял мягкие наколенники.
— А почему вы думаете, что у меня были дела с этим несчастным?
Меня ломило от усталости, потому я не смог дать скорый ответ. Монгер убрал последние инструменты в кожаный мешок, довольно похлопал осла по крупу, и тот медленно потащился в стойло.
— Я спрашиваю просто потому, доктор Джон, что на улице вооруженная стража, и если у вас имеются основания думать, будто я последним видел жертву зверского преступления, то и они могут думать так же.
Он смотрел на меня спокойным и кротким взглядом. Кузнеца отличала особая безмятежность, какую я часто замечал в священнослужителях — кроме Боннера, разумеется, — и в людях, чья работа тесно связана с животными. Редко в людях вроде меня — таких, что блуждают по миру в поисках знаний столь же усердно, сколь иные гоняются за женщинами и выпивкой.
— То, что произошло, — ужасное зверство, — сказал я. — Всем в городе известно об этом?
— Всем. Не знает разве что Симеон Флавий. Говорят, ему уже стукнуло девяносто пять, так что он совсем оглох и выжил из ума.
Кузнец замер и молчаливо ждал моего ответа. Из конюшни доносилось мерное чавканье принявшегося за солому осла. Я вздохнул.
— Должно быть, вы знаете, что нас прислала сюда королевская комиссия древностей. Нам дано поручение выяснить, что было взято из аббатства и что осталось в городе. Мы выяснили, что кое-кто из бывших монахов монастыря, включая вас, по-прежнему проживает здесь… Я попросил Мартина Литгоу разыскать вас. Вот и всё.
Монгер приподнял седую бровь.
— Вы посылали слугу поговорить со мной? Вместо того чтобы прийти самому?
Возможно, я принял его слова за утверждение, поэтому не дал ответа. Монгер снова раскрыл свой мешок с инструментами.
— Я жил в аббатстве до самого конца. До тех пор, пока там не осталось ничего святого. И вы, конечно, подумали, что ваш слуга явился ко мне в поисках ценностей, которые я похитил, и я убил его? — Рука кузнеца скользнула в мешок. — Разрубил ему ребра вот этим вот?..
— Нет…
Я отступил назад и нащупал кинжал под дублетом, наблюдая за рукой кузнеца. Когда он вынул ее из мешка, в руке…
…ничего не было.
— Я мог бы убить его, — тихо произнес он. — Здесь у меня инструменты, которыми можно это сделать. И я сильнее, чем кажется.
— Но вы — монах.
— Бывший монах.
Я кивнул.
— Такой же монах, — добавил кузнец, — каким был и наш уважаемый мировой судья. Но это не мешает ему теперь вешать злодеев.
— И злодеек.
— В этом вы правы. — Он снова закрыл мешок и опустил его на землю, поставив между ногами. — Виновного в злодеянии найдут, не сомневайтесь. Уж слишком тяжкое преступление, да еще против лондонцев… Его непременно раскроют.
— Хотите сказать, даже если признание придется выбить силой из невиновного?
Монгер пожал плечами.
— Я просто подумал, — ответил он, — что, быть может, вы посылали вашего слугу к кому-то еще. Может, думали, тому человеку известно о ценностях, похищенных из аббатства. К кому-то, кто…
— Убил его из страха, что его выдадут властям? Мы возвращаемся к прежнему мотиву преступления. Простите, но разве сэр Эдмунд Файк, в свете причиненных телу увечий, не объявил преступление сатанинским деянием?
— Да, но…
Возможно, Файк и Монгер вели игру; оба вышли из одного монастыря, и судья, конечно, мог быть важным источником доходов для кузнеца. Я изрядно устал от словесной игры.
— Думаете, — спросил я, — Файк несколько преувеличивает, когда заявляет, что в этом городе полно ведьм и колдунов?
Лицо кузнеца дрогнуло от улыбки, которая, вместе с его темной одеждой, свидетельствовала о преобладании меланхолического Сатурна в его гороскопе.
— Файк преувеличивает лишь в одном, — ответил кузнец. — В своем понимании колдовства.
— Вот как?
— Хотите об этом узнать?
— О чем?
— В чем состоит его заблуждение.
Я попытался уловить его взгляд, но кузнец отвел глаза, вешая на плечо мешок с инструментами.
— Сегодня базарный день. Если пойдете со мной в город, возможно, вам все станет ясно.
Кузнец тронулся в путь, и мне не оставалось ничего иного, как только последовать за ним. Легкий ветерок посвистывал в моих ушах. Уже не в первый раз после того, как я приехал сюда, во мне родилось ощущение, что события развивались помимо моей собственной воли. Словно я был шахматной фигурой и мог передвигаться только в одном направлении.
И самое ужасное то, что я не знал, какая роль определена мне, как не знал и того, кто — или что — двигало мною.
Базарный день в Гластонбери — возможно, не такой яркий и красочный, как в прежние времена, — оставался все же важным событием в жизни людей. Ряды телег, увешанных кроликами, овечьими шкурами и свежей рыбой. Бочки сидра и пива. Продавец пирогов и кузнец, торгующий лопатами и мотыгами. Все самое необходимое для Гластонбери — в эти нелегкие времена. Однако тем, кто мог позволить себе нечто большее, предлагались коричневатые заморские сласти и местное варенье.
Возле церкви Иоанна Крестителя несколько музыкантов наигрывали на стареньких флейтах и кожаных барабанах веселый сельский мотив. Никто, правда, не танцевал. Мелкие группы людей стояли в тревожной тишине под хмурыми облаками. Вдалеке слышались призывные возгласы: глашатаи и коннетабли собирали толпу.
Монгер указал кивком на маленькую, хрупкую женщину с перевязанным глазом. Она торговала с подноса засахаренными фруктами.
— Джоан Тирр, — пояснил кузнец. — Перебралась сюда года три назад из Тонтона. Торговала на тамошнем рынке, пока ее не забрали, заподозрив, что она поддерживает связь с эльфами.
— С эльфами…
Я взглянул на кузнеца. Бледный солнечный свет пролился в просвет среди облаков, словно гной из отравленной раны.
— Встретила незнакомца на рынке и подружилась с ним, — продолжал Монгер. — Пошла вместе с ним к нему… в его обитель. А когда ее нашли, она ослепла на оба глаза.
Я вздрогнул. Вспомнилась легенда из моего детства: если увидел то, что людям этого мира не положено видеть, то, вероятно, ты потерял зрение. «Не уходи далеко, — говаривала моя матушка, — иначе забредешь туда, где тебя никто не ждет, и вернешься слепым».
Должен все же признаться, что никогда не встречал человека, с которым случилось бы нечто подобное.
— К тому времени, когда она предстала перед церковным судом, — продолжал Монгер, — зрение в одном глазу восстановилось.
— В чем ее обвиняли?..
— Не знаю точно, в чем ее обвиняли. В общении с эльфами? Это ли преступление? Или страшное колдовство? Должно быть, кто-то донес на нее. Думаю, ей повезло, что хотя бы не угодила в темницу. Потому-то, наверное, и перебралась сюда.
— Не понимаю вас. Почему именно сюда?
— Наверное, подумала, что лучше ей покинуть Тонтон и поселиться там, где к людям с таким особенным даром, как у нее, относятся терпимее. Говорят, когда она снимает повязку, то ее слепой глаз видит не то, что… Взгляните-ка вон на ту женщину.
Леди в сером чепце склонилась, чтобы перекинуться парой слов с женщиной помоложе, голова и плечи которой были укутаны в старый, полинялый красный платок. Она сидела на ступеньке, держа на коленях корзинку, полную розовых ленточек. Молодая женщина поднялась вместе с корзинкой, и благородная дама последовала за ней в переулок.
— На дне корзины, под лентами, — сказал Монгер, — спрятан хрустальный шар для гаданий.
Я ничего не сказал на это. У меня в Мортлейке их было пять штук. По пути я купил в лавке пару увядших за зиму яблок, дал одно Монгеру, и мы двинулись к вершине городского холма. Там кузнец показал мне женщину, которая училась во Франции предсказывать будущее по картам судьбы. Затем Монгер кивнул мужчине с двумя охотничьими собаками.
Мужчина ответил ему широкой улыбкой.
— Вытащили из дома из-за моего старого прута, Джо. А вдруг найду им рогатого с когтями, который пускает кровь.
Мужчина был невысокого роста, с копной волос на голове и белой, точно салфетка, бородой до самой груди. Живые глаза сверкали подобно крупицам кварца. Монгер скромно улыбнулся в ответ.
— Теперь следует проявить больше благоразумия, Вулли. Даже тебе.
— Мне? Я должен участвовать в розыске какого-то малого, который прирезал того лондонца? Знаешь, Джо, что я отвечу на это? Пошлю их подальше.
Кивнув, он похлопал себя по бедру, и собаки последовали за ним в сторону собиравшейся толпы.
— Как и многие другие, — пояснил Монгер, — этот парень выходит сухим из воды, потому что полезен. Файк нанимал его отыскать источник воды в своем поместье, в Медвеле, — так он нашел два.
— Нашел?
— С помощью раздвоенного прута.
— Хотите сказать, что он лозоискатель?
— Кое-кто зовет это занятие колдовством.
Это так. Некогда запрещенное, как колдовство, искусство отыскивать воду лозой во все времена было чрезвычайно полезно, чтобы запрет длился долго, и мне оставалось лишь сожалеть, что я не умею делать этого сам. Я покачал головой.
— Знаете, мастер, такой способ должен иметь научное объяснение. Это целая наука, пока неизвестная нам. Есть человек по имени Агрикола. Говорят, что он умеет находить железную руду, используя те же средства. Трудно поверить, что такое возможно.
— Почти все возможно, — ответил Монгер. — И кое-что невозможное, говорят, случается… здесь. Особенно то, что связано с водой. У нас как-никак остров. Именем Авалон.
Кузнец продолжил путь через рынок, безмятежно, почти скользящей походкой монаха. Словно он все еще был монахом и оставался под защитой закона.
— У меня больше ничего нет! — кричал старик в переднике, стоя в дверях булочной лавки и размахивая руками перед очередью покупателей. — Чертовы коннетабли забрали всё, что было. Ничего не могу поделать.
— У него замечательные пироги, — сказал Монгер. — Мастер Уорти печет лучшие пироги с бараниной во всем Сомерсетшире.
Как только толпа недовольных покупателей рассеялась, кузнец провел меня в лавку.
— Ничего нет, Джо, — предупредил булочник. — Я только что…
— Мы слышали. Знакомьтесь, мастер Уорти, — доктор Джон из королевской комиссии древностей. Готовит опись того, что осталось от аббатства.
Старый пекарь, дородный и наверняка с лысиной, спрятанной под колпаком, заметно напрягся.
— Доктор Джон желает лишь удостовериться, — сказал Монгер, — что все уцелевшие ценности… попали в добрые руки. Тебе нечего бояться.
Я посмотрел на кузнеца. Как он мог быть уверен в том, что старику незачем было бояться меня? Ведь Монгер не знал меня.
Что-то тут было не так.
Когда мы вышли наружу, ангельское крыло желтоватого света внезапно накрыло макушку заброшенной церкви на холме Святого Михаила, показавшейся между торговыми рядами.
— Это они? — спросил я. — Те, кого Файк считает колдунами?
В стенной нише, скрытой за старой нерабочей печью лавки, было спрятано несколько старинных книг, и самая лучшая из них — первый том «Стеганографии», выдающегося руководства по магии и тайнописи Иоганна Тритемиуса, одного из первых аббатов в Спонхейме. Вероятно, книгу взяли из монастырской библиотеки, и, если бы меня заперли вместе с ней в той пекарне хоть на неделю, я бы не возражал.
— Эммануэль Уорти мнит себя алхимиком, — ответил Монгер. — Но лишь на том основании, что владеет всеми этими книгами, полными замысловатых рисунков, значения которых ему никогда не понять. Но я скажу вам, что есть и другие люди, более способные. Целитель, который лечит по пальцам ног способом древних египтян. Еще у нас живет женщина — седьмой ребенок седьмого ребенка, — которая предвидит будущее. Наконец, пятеро утверждают, что умеют говорить с мертвыми. О, есть еще изготовитель оберегов из древесины Святого Распятия — хотя с этим я бы поспорил.
— И все при этом знакомы…
— Все знакомы друг с другом, да. Даже разбросанные по всему городу и окрестным деревням, они составляют одну общину. Некоторые из них соберутся позже, после закрытия рынка. По крайней мере, — Монгер оглянулся через плечо, — обычно они собираются. Впрочем, сегодня все будет иначе.
— Они жили здесь в то время, когда вы были монахом монастыря? Вы знали тогда, что это за люди?
— Некоторые жили тут. Не так много, как теперь. А может, мы попросту не замечали их, поскольку в ту пору мы, благочестивые братья, были здесь в большинстве.
Я выяснил, что многие из этих искателей — Монгер называл их только так — пришли сюда со всех концов страны, а кое-кто прибыл из-за границы. В пору расцвета аббатства их если и замечали, то, во всяком случае, не обращали на них особого внимания. Лишь после крушения аббатства, отъезда зажиточных горожан и ухода монахов начали присматриваться к необычным талантам людей, которые не только не покинули город, но, напротив, стали умножаться числом. Многие прибывали, как бедные путники, и селились в палатках на окраине либо занимали брошенные дома. Церковь переселенцы посещали лишь столько раз, сколько это необходимо, чтобы не навлечь на себя подозрений, но в глубине души все эти люди веровали во что-то иное.
Целое сообщество переселенцев отвергло выгоды Лондона или Бристоля ради того, чтобы влачить жалкое существование в этом захолустье. Почему?
— Не все так просто, — ответил Монгер.
Я снова вспомнил, что говорил Файк о полночных кострах и людях-червях, воющих на луну.
Происходящее снова показалось мне необычайно странным. Зачем Монгер рассказывал все это мне, лондонскому чиновнику, несомненному последователю реформированной церкви? Подобные странности начинали тревожить меня, однако я был заинтригован, и ученый, живущий во мне, отбросил предосторожности.
Подобно той женщине с глазной повязкой, я получил право войти в неизвестный мне мир.
— Как вы познакомились с этими людьми, мастер Монгер?
— Благодаря своему ремеслу. — Не глядя на меня, он продолжал скользить по земле. — Я научился ему в аббатстве. Присматривал за лошадьми гостей и паломников. Просто удивительно, как мало внимания порой благоверные уделяют своим четвероногим собратьям. В конце концов, в аббатстве мне выделили место под кузницу, а теперь у меня мастерская по другую сторону монастырской стены. И я по-прежнему соблюдаю часы молитвы… и, — не привлекая внимания, — все ритуалы, подобающие монаху.
— Никто не беспокоит вас?
— Кузнец — важная фигура в жизни общества. А хороший кузнец — личность почти неприкосновенная. К тому же Гластонбери остается католическим городом, в какую бы церковь ни ходили его обитатели. Аббатство… излучало духовный свет и приносило исцеление. Хромые, ковылявшие на костылях, начинали ходить, ломали свои костыли и выбрасывали обломки.
— Но все это прошло…
— Нет, нет… или вы не поняли?
Торговые лавки закончились, и дальше дома становились беднее и постепенно терялись в пустошах и полях. Мы остановились, и когда кузнец повернулся ко мне, его тусклый взор просиял ярким светом.
— Не прошло, доктор Джон. Все это существовало здесь до аббатства и существует поныне. Понимаете? Так здесь было всегда.
Во мне рождалось такое чувство, будто звезды зажигались в моей душе. Мне часто казалось, что для строительства больших церквей и монастырей выбирают особенные места, предпочитая гармонию холмов, полей и воды расположению этих мест относительно Иерусалима. Мне так сильно хотелось спросить об этом, но я промолчал.
— Аббатство само по себе лишь плотина, — сказал Монгер, — и потому требуется еще обеспечить каналы для… отвода энергетических сил. В противном случае они могут хлынуть через край и причинить вред.
Не говорила ли Элеонора Борроу нечто подобное о том, что монахи нужны в этих местах для поддержания равновесия? Несмотря на свою образованность, я снова почувствовал себя школяром, перед которым, словно очертания далеких гор, вздымалось могучее знание учителя.
— Тогда большинство из нас плохо понимало это, — продолжал Монгер, — но, если вдуматься, истинное предназначение аббатства состояло в том, чтобы превратить природную энергию этих мест в божественную субстанцию и рассеять ее над миром. Осторожно покрыть ею землю… это как духовное орошение…
— Пожалуй.
И я уже видел и слышал эту субстанцию. Словно поток грегорианского песнопения во всем великолепии своей строгой математической симметрии.
Холодок пробежал по моей спине.
— Откуда вам стало об этом известно?
— Предание, — ответил он.
— Об этом нигде не написано?
— Некоторые предания, — улыбнулся он, — всегда передаются только изустно.
— В таком случае, как?..
Но кузнец уже двинулся в обратный путь, разведя ладони, словно желал дать свое благословение всем горожанам, толпящимся возле бесчисленных торговых палаток.
— Люди еще приходят. Ищут чего-то. Думают, что уже само пребывание здесь, на этой святой земле, поможет им изменить жизнь.
— Святой?
— Громкое, неудачное слово, — ответил Монгер. — Однако у всего имеется обратная сторона. Кое-кто стремится… ускорить процесс.
— С помощью магии?
Я задумался над тем, что говорил Файк о петухе, зарезанном в аббатстве. И о принесенных в жертву младенцах, лежащих с перерезанным горлом в траве.
— Используя ритуальную магию? — спросил я.
— Когда новая вера переживает хаос, кое-кто возвращается к религиям прошлого.
Кузнец Монгер безмятежно окинул взором городскую толчею. Так игрок в шахматы осматривает шахматную доску. Я же был в этой игре конем, чей способ передвижения не позволяет легко увидеть, что ждет его впереди.
Кузнец повернулся, и наши взгляды пересеклись.
— На чьей стороне вы, доктор Ди? — тихо прошептал он. — Ибо во всей Англии не найти другого такого города, который был бы так близок вашему сердцу.
Глава 22
ЧЕРНЕЕ САЖИ
Порой я склоняюсь к мысли о том, что, несмотря на свою образованность, я все еще как дитя, незрячее и несмышленое. Я рано уселся за парту и лишь изредка отрывал глаза от своих книг. Теперь я часто чувствовал, что моя личность не получила должного развития, из-за чего я с трудом понимал мир вещей, о которых с такой легкостью судачили менее образованные люди. Ребенок тридцати двух лет от роду. Дадли знал это. «И как только тебе удалось выжить в трущобах Парижа и Антверпена…»
Объяснение было простым: я никогда не бывал ни в трущобах Парижа, ни Антверпена. Только в лекционных залах да библиотеках.
Теперь я робко брел по улицам, словно голый, и следом за кузнецом вошел в дешевый, тесный трактир на окраине города. В его темной, провонявшей сидром утробе я примостился в углу возле замазанного сажей камина, под провисшим между балками закоптелым потолком. Голова пухла от вопросов, задавать которые мне не хотелось.
Забившись поглубже в тень, я проводил взглядом девицу примерно пятнадцати лет, разливавшую сидр из глиняного кувшина. Затем перевел глаза на Монгера, ждавшего в очереди позади двух мужчин, похожих на крестьян. Еще четверо сидели на табуретах за другими столами. Насколько я успел услышать их разговоры, речь шла только о ценах на шерсть и овчину. Вскоре Монгер присоединился ко мне. Поставив две кружки сидра на стол, он уселся на низенький трехногий табурет напротив меня, заправил за уши тонкие волосы.
— Мне рассказала Нел, — объявил он.
— Что?
Монгер пригубил сидра, проявив ту же сдержанность, что и Вильям Сесил за бокалом изысканного вина.
— Местный люд с любопытством следит за вашей деятельностью. Между искателями расходятся памфлеты и разные слухи.
Памфлеты. Боже, помоги мне.
— Но, как вы, наверно, успели заметить, — продолжил Монгер, — для большинства жителей этого города слово «колдун» не имеет ничего общего с оскорблением.
Огонь в камине шипел желтоватым пламенем. У меня пересохло в горле, но пить я не мог.
— Человек в горячечном бреду, — сказал Монгер, — редко бывает осторожен в высказываниях. И даже под пьяным дурманом склонен обращаться к другу по имени.
— Ах, вот что.
Я хлебнул немного крепкого сидра.
— Разумеется, одного имени недостаточно, — продолжал Монгер. — Многие носят одинаковые имена. В самом деле, бедная Нел сначала тоже не могла поверить своим ушам.
— Кому еще она рассказала?
— Только мне. Сначала несла всякую чепуху… в расчете на то, что я смогу подтвердить ее догадку.
— Похоже, вы полагаете, что вам это удалось.
— С некоторым риском, по правде сказать. А вдруг вы все же оказались бы агентом королевы?
— Я и есть агент королевы.
— Да, — сказал он. — Это то, что нам нравится в вас.
В нашем углу было слишком темно, чтобы я мог разглядеть лицо кузнеца, но я почувствовал, что он улыбнулся.
— Да и что может знать простой чиновник, — добавил он, — об Агриколе-лозоискателе?
При других обстоятельствах я, возможно, посмеялся бы от души. Мне все стало ясно теперь. Тому, что тревожило меня, нашлось объяснение. Откровенный рассказ Элеоноры Борроу:
«Лучше всего высаживать в новолуние и собирать при полной луне… Они обладают силой… О, не слишком ли я приблизилась к ереси?»
И Монгер… стал бы он показывать магическую библиотеку Эммануэля Уорти человеку, для кого подобные книги — ересь? Стал бы он показывать мне каждого уличного провидца Гластонбери, если бы сомневался во мне?
— Мы оба, Нел и я, допускаем, — тихо говорил Монгер, — что доктор Джон Ди скорее человек науки, чем охотник за привидениями. Однако странно, что человеку, известному широтой своих знаний, понадобилось приезжать в убогий городишко лишь затем, чтобы составить опись жалких останков былого величия.
Теперь я оказался в сложном положении. Если я не сумею удовлетворить любопытство кузнеца, он может выдать меня кому захочет. Хотя бы тому же Эдмонду Файку, для которого различие между наукой и магией почти незримо.
— Вы не так далеки от истины, — ответил я.
Надеясь на то, что Дадли в горячке не называл себя королевским шталмейстером, я хотел было рассказать кузнецу чуть больше об истинной причине нашего приезда, как вдруг деревянная дверь кабака скрипнула и приотворилась узкой полоской света. В щели показалась тень, будто заглядывая внутрь, затем дверь отворилась чуть шире, и в зал проскользнула женщина. Быстро прикрыв за собой дверь, особа с прядями седых волос, торчащими из-под драного чепчика, плотно прижала ее своим задом.
— Налей-ка большую, Сэл! Должно быть, нас ждет дерьмовый год, девочка.
Я узнал ее: женщина с перевязанным глазом.
Монгер поднялся.
— Сюда, Джоан!
— Ты, что ли, брат Джо? Такая темень, что и двумя глазами ни черта не увидишь.
— Кружку крепкого сидра для миссис Тирр! — крикнул Монгер, пока женщина пробиралась к нашему столу, хватаясь костлявыми руками за воздух, словно в поисках опоры. — Что-то стряслось, Джоан?
— Коннетабли. Так называемые. Они везде. Большие ублюдки на здоровенных лошадях. Сегодня больше уже не заработать, Джо, мы слишком приметны, сам понимаешь.
Я подвинул ей табурет. Женщина огляделась по сторонам единственным глазом, приподняла юбку и уселась, неприлично расставив ноги.
— Обычно, если вдруг появятся, толкуешь им про будущее задарма или дашь пощупать за сиську — и они как шелковые. Только не сегодня, не сегодня, мальчик.
— Убит человек, Джоан, — сказал Монгер. — Так что…
— А мы ж тут при чем? Я никого не убивала. — Разглядев меня в полумраке, она вдруг напряглась. — Это кто?
— Друг. Доктор Джон. Из Лондона.
— Чё он тут позабыл?
— По королевским делам, Джоан.
— По королевским? Ладно, это все хорошо, только я не собираюсь сегодня ловить ни одну сволочь. Воздух чего-то какой-то странный. Темный. — Она обняла себя тощими, как тростинки, руками, будто в зале начало холодать. — Чернее сажи над холмом Михаила. Что-то будет. Чуешь? Ты чуешь… О, черт…
С грохотом отворилась дверь, впустив с улицы свет. Двое крестьян, что сидели в другом углу, тут же поставили кружки на стол, тихонько поднялись на ноги и прижались к стене.
На пороге стояли двое — две черные тени на ярком свету.
— Джоан Тирр?
— Вот дерьмо, — прошипела Джоан. — Все-таки выследили, ублюдки.
— Вон там.
Один из вошедших показал пальцем на наш стол. Второй начал медленно приближаться к нам. Вставая из-за стола, Джоан взяла табурет и подняла его перед собой, выставив ножками вперед.
— Эй, ребята, держитесь-ка подальше, вы ж знаете, я ничего не сделала…
— Только заставила нас побегать, старая потаскуха.
Широко расставляя руки, мужчина не давал ей прохода, но Джоан смеялась и отбивалась от него табуретом, увиливая из стороны в сторону, пока тот не обезоружил ее, отобрав табурет.
— Довольно! Никуда ты не денешься, Джонни. Ты знаешь, что нам надо.
— Чё? Прям тут?
Когда мужчина запустил в нее табурет, Джоан, гогоча, увильнула в сторону, и табурет с треском раскололся о стену.
— Где женщина, которая называет себя лекарем?
Тут я напрягся.
— Вы были вместе, нам это известно. Где она?
— Так откуда ж мне знать? — ответила Джоан. — Откуда у такой старой рухляди, как я, деньги на доктора?
— Или ты приведешь чертову докторшу к нам, или я…
При этом он метнулся за ней, и Джоан отскочила назад, хотя недостаточно быстро.
— Убери от меня свои лапы… у-у!
Ее голову резко повело вбок, когда другой мужчина ударил ее кулаком по лицу.
Голова Джоан повисла, словно сломанная голова куклы, и я поднялся из-за стола. Но Монгер тут же схватил меня за руку и прошипел в ухо:
— Стой! Будет только хуже…
Глава 23
НИЗШАЯ ФОРМА ВРАЧЕВАНИЯ
В тишине слышался только звон капель пролитого сидра, стекавшего через край стола. Большую кружку опрокинули в потасовке. Джоан Тирр скорчилась на полу, прикрывая лицо рукой. Двое коннетаблей молча стояли над ней.
— Где докторша, миссис Тирр? Если вам так угодно.
Коннетабль — тот, который ударил ее кулаком, — был совсем еще мальчишкой: его голос звучал по-детски.
— Не видела ее, — промямлила Джоан в каменный пол. Глазная повязка теперь сползла на бок. — Богом клянусь.
— Когда видела ее в последний раз?
— Не помню.
— Подумай хорошенько. — Коннетабль приставил к ней носок сапога. — Может, это поможет?
— Ладно, ладно! Ублюдок… Ходила осматривать человека в «Джордже».
— Какого человека?
— Который лежит там.
— Его имя?
— Больше ничего не знаю, Богом клянусь.
— Молись, если говоришь неправду.
— Это правда.
Коннетабль сильно пнул ее в бок. Полоса серебристого света из открытых дверей легла на его лицо, обнажив холодную ухмылку, похожую на глубокую рану, и мне показалось, что я видел его прежде.
Джоан тихонько стонала, но не поднималась с пола, пока коннетабли не вышли на улицу, хлопнув за собой дверью. Двое крестьян, наконец, отлипли от стены и спокойно вернулись на свои места, словно такое происходило здесь каждый день. Вполне возможно.
— У него лихорадка! — кричала с пола Джоан. — О, владыка Гвин, надеюсь, оба грязных ублюдка подцепят ее у него и сдохнут к утру!
Монгер помог ей подняться, и, встав на ноги, Джоан ощупала кончиками пальцев свой подбородок.
— Ладно, вроде ничего не сломали. Как по-твоему?
— Надо увидеться с Нел.
— Похоже, сегодня каждая сволочь хочет ее видеть.
— Так где же она?
— Не знаю, Джо. За городом. Ей хватает ума.
— Что им от нее нужно?
— Они мне сказали?
— Она не могла пойти проведать больного в «Джордже»?
— Почем мне знать? Он же из Лондона, так выпытают у него.
— Ясно. — Монгер повернулся ко мне. — Она не вернется домой. Если знает, что ее ищут, ни за что не станет подставлять своего отца. Джоан, где она может быть?
— Где моя выпивка? — ответила Джоан Тирр.
Больше не прикасаясь к скуле, она выпила залпом две кружки эля. Между тем на щеке и подбородке начинал наливаться зеленовато-багровый синяк, похожий в отблесках каминного пламени на грозовое небо.
Джо Монгер уговорил Джоан послать за ним в любое время, если она почувствует себя хуже после побоев. Кузнец расспросил ее о числе коннетаблей на улицах. По ее словам выходило, что их не меньше дюжины, и ожидали прибытия еще одного отряда из Мендип-Хиллз.
— Джоан могла посчитать одного человека трижды — с нее станется, — заметил Монгер. — В любом случае, все это плохо. Если бы кто-то из нас сейчас вмешался в драку, они сразу позвали бы подкрепление. Нас бы избили, взяли под стражу… здесь бы все разнесли в щепки.
Монгер кивком предложил выйти на свежий воздух. Я последовал за кузнецом, и, едва мы оказались на улице, яркий свет ослепил глаза, заставив нас поморгать. Торговые палатки уже спешно сворачивались, товар грузили на телеги.
На улице царила почти полная тишина. Монгер огляделся по сторонам.
— Это Файк. Он давно искал предлог выступить против… тех, кто поклоняется камням и звездам.
— Червяков, — сказал я.
— Что?
Я покачал головой.
— Так если коннетабли пошли в трактир?..
— Ерунда, — ответил Монгер. — Ковдрей все уладит. Когда они узнают, что больной, которого лечила Нел, из Лондона, они вернутся назад. Не станут связываться со слугой короны.
Обращение коннетаблей с Джоан Тирр казалось мне отвратительным, и я почувствовал за собой вину за то, что сообщил Файку, где я видел в последний раз Мартина Литгоу. Судья ухватился за факт, что Элеонора Борроу была в тот момент со мной. Я рассказал Монгеру о том, что произошло между Нел Борроу и Файком на вершине холма.
— И больше вы не видели ее?
— Позже пытался ее разыскать, но…
У меня на душе скребли кошки. И все-таки что позволяло Файку подозревать, будто женщина могла совершить такое злодейство с Мартином Литгоу?
— Мастер Монгер, за что Файк повесил мать миссис Борроу?
— Это он вам сказал?
— Ничего толком не объяснив.
Монгер зашагал на противоположную сторону улицы.
— Здесь не Лондон, — ответил он. — Тут все гораздо проще.
Решив разузнать об этом подробнее, я последовал за кузнецом вниз по холму, сквозь редеющую толпу. Мы шли к центру города. Кузнец держался ближе к монастырской стене.
— Куда вы идете? — спросил я, когда ворота аббатства остались позади нас.
Монгер показал на новую церковь в нижней части города — невысокую и с колокольней куда более скромной, чем у церкви Святого Иоанна. Я поравнялся с кузнецом. Небо над нашими головами казалось теперь шершавой козлиной кожей, туго натянутой на барабан.
— Расскажите мне о Файке, кузнец.
— Я плохо знаком с Файком.
— Разве он не был монахом аббатства в одно время с вами?
— Это еще не значит, что мы друзья. Аббат был очень доволен, что я много работаю в кузне. Обычно я виделся с другими монахами только во время молитвы. За молитвой монахи много не говорят.
— Теперь он протестант.
— Или находит полезным казаться таковым для других. При прошлой королеве, когда появилась надежда получить деньги на восстановление монастыря, он снова стал добрым католиком. Подозрительно часто меняет свои убеждения, знаете ли.
Мы свернули в узкую улочку за церковью. Дома здесь имели жалкий вид, однако под ногами было на удивление сухо — в Лондоне сливные канавы сейчас были бы полны нечистот.
— Файк предложил монахам преподавать в колледже, — сказал я. — Вас пригласили?
— Разве им нужен кузнец? — фыркнул Монгер. — Кстати, монахов из нашего аббатства в Медвеле совсем не много. В основном пришлые из других мест — образованные. Тяжеловесы. Файк зовет их божьим воинством. Против зла более древнего, чем христианство.
— Против зла? Джоан Тирр и ее эльфов? Лозоискателя, который раздвоенным прутиком находит воду? Стоит ли Файку бояться этих людей?
— Почему вы думаете, что это страх?
— Поверьте мне на слово, — ответил я. — Всегда только страх.
Тем временем мы подошли к дому, что стоял в конце улицы, рядом с церковью. Он был больше и лучше других, с промасленными деревянными перекладинами стен. В дверях стоял пожилой седоволосый мужчина в чистом полинялом переднике и ермолке цвета старого пергамента.
— Значит, они побывали здесь, — сказал Монгер.
Сжав губы, старик ответил едва заметным осторожным поклоном.
— Сколько их было, Мэтью?
— Трое. Включая самого Файка.
Голос старика был сухим, словно пепел; бледное, напряженное лицо; встревоженный взгляд.
— Но они не застали Нел дома?
— Должно быть, она рано ушла, Джо. Не знаю куда.
— Но вчера вечером она была дома?
— Не знаю… — Плечи старика обвисли. — Я вернулся домой очень поздно. Надо было принимать роды на ферме под Батли. Женщина рожала двойню, и мне пришлось резать, иначе младенцы умерли бы вместе с матерью. Я думал, что Нел уже спит, когда вернулся вчера. А потом… она ушла раньше меня.
Монгер повернулся ко мне.
— Это отец Элеоноры — доктор Борроу. Знакомься, Мэтью, доктор Джон. Приехал к нам по делу… по государственному делу. Но, думаю, ему можно доверять. Что сказал Файк?
— Почти ничего. Только осмотрел весь дом, велел своим людям вытряхнуть все из шкафов и перерыть все полки сверху донизу.
Я вспомнил шутку его дочери про эликсир молодости: девяносто, а выглядит на пятьдесят. Возможно, ему и было всего пятьдесят — старик выглядел подвижным и крепким.
— Это все? — спросил Монгер.
— Нет.
Свесив руки, кузнец молча ждал.
— Мои инструменты, — продолжал доктор Борроу. — Я вернулся около трех часов ночи. Сразу отправился спать, а сумку с инструментами кинул… просто в угол. Где люди Файка и нашли ее сегодня. Сначала я не придал этому значения. Больше боялся, как бы они не нашли… неправильные книги.
Вероятно, старик подразумевал те самые книги, по которым его дочь изучала науку о звездах. Может быть, и эти книги тоже из библиотеки аббатства.
— Твои хирургические инструменты? — спросил в нерешительности Монгер.
— Знаешь, Джо, по привычке я чищу их сразу, как только возвращаюсь домой. Нехорошо, если больной увидит лезвие, запачканное кровью, которая осталась после предыдущей операции. Но в этот раз я чертовски устал, чтобы сразу позаботиться об инструментах.
— Ты имеешь в виду свои хирургические ножи, верно? — уточнил Монгер. — Хочешь сказать, они нашли у тебя окровавленные ножи?..
— Да, да, да… — Доктор зажмурил глаза. — К несчастью, они нашли их.
— Тебя обвинили в убийстве того человека? — спросил кузнец.
— Лучше бы они обвинили меня. Файк хотел знать, проводила ли раньше Элеонора хирургические операции.
Тревога легла камнем на мое сердце.
— Она оперировала? — спросил я.
— Только если не было другого выхода.
Хирургию называли низшей формой врачевания, ставя ее в некоторых книгах рядом с ремеслом мясника. Я повернулся к Монгеру, но тот избегал моего взгляда, а доктор Борроу, стараясь скрыть явное отчаяние, уставился на дыры в своих ботинках. Я вспомнил слова Джоан Тирр о зловещей тьме над холмом Святого Михаила.
— Я объяснил Файку, откуда на ножах кровь, — сказал доктор. — Но, кажется, он даже не слушал меня. Поднял сумку, сунул ее коннетаблю. Велел забрать. Улика, говорит.
— Вот и все доказательства, которые ему требуются, — заметил Монгер.
Как быстро все меняется в этом мире, когда волнуется сердце, расставляя заботы в новом порядке их важности! До сих пор я не понимал, какие эмоции желают выразить люди, говоря, что у них разрывается сердце. Или же в Гластонбери чувства становились сильнее… Тут самый воздух будто обострял их, как оселок точит лезвие клинка: мысли становятся глубже, вкус — насыщеннее, а картины, которые видишь, когда закрыты глаза, представляются в более ярких красках.
Откинувшись на спинку дубовой скамьи в гостевой зале трактира «Джордж», я наблюдал за краешком солнца, тщетно пытавшегося пробиться сквозь нагромождения облаков. Я снова вспомнил о ней: сидит средь больших камней у родника железной воды, в центре круга голых деревьев. Вспомнил ее изумрудные глаза, выцветшее синее платье, засученные до локтей рукава и обнаженные — о мой Бог! — смуглые, в мелких веснушках руки.
— Как нам это остановить? — спросил я.
Монгер — он сидел напротив меня — выдержал долгую паузу.
— Нам? — удивился он. — Вы уверены?
Я опустил глаза, чтобы скрыть нараставшее во мне волнение и выбросить Элеонору из головы, забыть зеленые глаза и улыбку кривоватых зубов. Я боялся, что выдам себя, открыв слишком многое.
— Мне надо еще посоветоваться с вами насчет плотника. Понадобится гробовщик. Могильщик. Викарий.
— С этим можно подождать до завтра, — успокоил меня Монгер. — Я пришлю их к вам. Хотя мне кажется, лучше не трогать труп до приезда Кэрью.
Когда мы вернулись в «Джордж», Ковдрей сказал, что Файк приходил в трактир лично с твердым намерением расспросить мастера Робертса в его спальне. Однако Дадли лихорадило снова, его глаза горели огнем, ухудшение болезни не вызывало сомнений, и Файк даже не рискнул переступить порога комнаты, боясь подхватить заразу.
— Не думаю, что Кэрью займет иную позицию, — предположил Монгер. — Реформы едва коснулись Запада. Если Кэрью получит веские доказательства, он не станет тянуть дольше, чем Файк.
— У Кэрью здесь реальная власть? Власть шерифа?
— У него столько власти, сколько он хочет. Предводитель рыцарства Девоншира, владелец аббатства и монастырских земель. Похоже, тут у него куда больше прав, чем он имел бы, если б жил в Лондоне. Говорят, что там рыцари идут по две штуки за грош.
— Она — целительница, — сказал я, желая кричать об этом так, чтобы сотрясались стены. — Настоящая. Не то что эти нюхатели мочи в белых масках. Но ведь есть женщина, родившая двойню. Женщина, чья жизнь и жизнь ее детей была спасена, она обязательно скажет перед судом, что доктор Борроу резал ее живот. Подтвердит, что на ноже ее кровь?
— Если выживет. Такие раны часто приводят к смерти. В любом случае, она будет говорить то, что скажет ей муж. А муж… Крестьяне в окрестностях Батли — все арендаторы и еле сводят концы с концами. Они будут сожалеть об этом, но скажут то, что угодно землевладельцу. Я знаю его. Подковываю ему лошадей для охоты, на которую он время от времени ездит со своим соседом. А сосед его — наш мировой судья.
— Файк?
— Кто знает, когда тебе может пригодиться мировой судья, не так ли, доктор Джон?
— Мой напарник, — деловито произнес я, — пользуется влиянием. Он поговорит с Кэрью.
Монгер скривил лицо.
— Вы, кажется, не понимаете. Отрава расползается быстрее, чем мы говорим. Шутка ли: человеку вывернули наружу кишки и выложили, как на праздничном алтаре! Старики уже, наверное, дрожат от страха, прячась за дверью своих домов. Кто следующий? И кого обвинят? Стоит Файку только назвать имя — и появятся люди, которые заявят перед судом, будто у них дохла скотина, если не было денег, чтобы заплатить за услуги доктора Нел Борроу. Жаль… но могу сказать вам, что трудностей с этим не возникнет.
— Она — врач.
— Врач, который стал слишком похож на тех, кто поклоняется камням и звездам.
Я закрыл глаза и вспомнил, как скоро появились лживые свидетельства о темных делах Анны Болейн после того, как муж объявил ее ведьмой.
— Нужно понять, доктор Джон, что все эти люди — искатели — лишь малая часть населения Гластонбери. Коренные обитатели города живут в божьем страхе перед сокрушительной силой этой земли. Они боятся последствий, которые может вызвать вмешательство людей вроде безумной Джоан в заведенный порядок вещей.
— Нового землетрясения, например?
— Вам, просвещенному лондонцу, это может показаться смешным…
— Если вы думаете, что я стану смеяться над этим…
— Простите, — оборвал меня кузнец, вскинув руки. — Конечно, я знаю ваши интересы. Я просто пытаюсь объяснить, что местный люд — не ученые и схоласты, и единственное, чего он желает, — это спокойной жизни, да чтобы был хлеб на столе. Они не суют нос куда не следует. И, несмотря на все разговоры о сокровищах, спрятанных в этой земле, вы не встретите ни одного кладоискателя на холме Михаила. Говорят, будто однажды некий человек поднялся туда с молотом, чтобы добыть строительный камень, но внезапно среди ясного неба полыхнула молния. Одним ударом по молоту человека сразило насмерть.
— Это быль или предание?
— В Гластонбери между ними нет разницы. Говорят, что если приложить руки к некоему опорному камню в углу башни, то испытаешь ощущение, будто тебя ударило молнией.
— Наверняка этому имеется объяснение. — Я вспомнил о своем собственном падении на дьявольском холме. — Научное объяснение. Если бы я располагал временем…
— Тогда и вы очень скоро настроили бы старожилов против себя. Им не нравятся те, кто пытается проникнуть в неизвестное. То, что вы зовете наукой.
— Знаю.
— Нел встала на путь… из зыбучих песков.
— Так же, как ее мать?
Монгер улыбнулся своей печальной улыбкой священника.
— Кейт Борроу вырыла себе могилу собственными руками. Быть может, своей добротой, но все равно она виновата сама.
Темнело. Близилась ночь. Было слышно, как за стеной Ковдрей со служанками подавали сидр крестьянам и, возможно, одному или двум коннетаблям. Однако зала, в которой сидели мы с кузнецом, предназначалась только для постояльцев трактира, и мы по-прежнему оставались одни.
— Расскажите. Расскажите мне о ней, — попросил я.
Глава 24
ГРИБНАЯ ПЫЛЬ
Мать Элеоноры Борроу была травницей. Долгие дни проводила она на клочке земли в два акра отвоеванной у моря суши, где мирно растила зелень и овощи — морковь, репчатый и зеленый лук, бобы и капусту, — чтобы продать их на рынке в Гластонбери.
А также лечебные травы. В доме своего мужа, у церкви Святого Бениния, имелась маленькая каморка, где собранные травы сушили, а затем измельчали в порошок. Мать Нел, скромная женщина, предпочитала, чтобы слава за бальзамы, мази и снадобья для зараженных ран и больных животов доставалась мужу.
— Я познакомился с ней больше двадцати лет назад, — рассказывал Монгер, — когда был еще монахом в аббатстве. В то время она работала у аббата на кухне. Это было еще до того, как она привлекла внимание нового врача и научилась применять и выращивать лекарственные травы… И потом стала дружить с аббатом.
После разгрома аббатства она продолжала заниматься лечебными растениями, хотя и не так открыто. Одна женщина, кухарка из аббатства, иногда помогала ей. Затем, при юном короле Эдуарде, в годы протектората, когда общество было терпимее, она получила свободу действий и смогла экспериментировать в тех областях медицины, с которыми редко имеют дело целители тела.
— Не все болезни телесны, — объяснил Монгер.
Кузнец рассказал мне об одном человеке, небедном торговце шерстью, который после гибели жены и дочери во время пожара, случившегося в их доме, разуверился в Боге и до того отчаялся, что едва не наложил на себя руки.
— Жуткие головные боли изводили его, — продолжал Монгер. — И надо сказать, что они вовсе не следствие попыток утопить горе в вине. Это нечто вроде агонии, какая возникает внезапно, вместе со вспышками света в глазах, и даже самое темное помещение не дает облегчения.
— Я слышал о ней.
За стеной, в пивной зале, раздавался звон кружек и грубоватый смех Ковдрея.
— Кейт дала купцу какой-то порошок из грибов, — сказал Монгер. — Его надо размешивать в большом количестве воды. Результат поразил всех. Словно божье деяние. Точно какая-то мистика.
В одно прекрасное утро Монгер встретил того купца на вершине похожего на рыбу холма, за восточной окраиной города. Теперь это был другой человек. Он стоял на вершине, вознеся руки к небу, и воспевал красоту мироздания. Говорил, что никогда прежде не видел подобных красок. Позже, в тот же день, купец исповедался Монгеру в трактире «Джордж», в той же комнате, где теперь сидели и мы, и признался, что его душу излечила не молитва и не вера в Святое Писание, но Кейт Борроу и ее грибной порошок.
— Порошок не только снял головные боли, но позволил ему увидеть мир в более ярких красках. — В голосе кузнеца вдруг зазвучало уныние. — Небеса на земле.
Я внимательно слушал его. Ведь то же самое говорили о грибах, которые собирал для меня Джек Симм. Я утайкой готовил из них отвар, который затем распивал вечерами в своей библиотеке, среди книг, в окружении мудрости столетий. Правда, в моем случае я никогда не достигал иного результата, кроме головокружения и легкой головной боли.
— Вероятно, такое зелье пользовалось особым спросом, — осторожно заметил я.
— Но, к несчастью, — ответил Монгер, — имелся — всегда есть — определенный риск. Действие напитка… было непредсказуемо. И, вместо ощущений восторга, частенько случались такие видения, какие не приснятся даже в самом кошмарном сне. Понимаете? Рай или ад. Что выпадет.
Эликсир счастья или кошмара. Я слышал разные толки о нем в Нидерландах год или пару лет назад, хотя тогда его, кажется, называли эликсиром жизни — никогда не знаешь, чему верить.
— И поскольку предугадать действие напитка невозможно, — продолжал Монгер, — Кейт Борроу давала его лишь в крайнем случае. Например, против жуткой головной боли, или если имелись основания предполагать, что кто-нибудь настолько несчастен и убит горем, что готов отправиться в лес, прихватив с собой кусок крепкой веревки.
— Помимо того торговца шерстью, кому еще?..
— Кейт испытывала воздействие зелья на себе. Только с осторожностью, в малых количествах. Мэтью тоже однажды попробовал отвар — говорит, всего один раз. Они следили за тем, чтобы тот, кто принимал зелье, никогда не оставался один, иначе можно причинить вред самому себе.
— Каким образом?
— Об этом чуть позже.
— Значит, эти… — Я вспомнил слова Сесила. — Эти видения…
— Я… — Монгер заколебался. — Я слышал, что действие зелья зависит то того, где его принимаешь. И думаю, кроме того, зависит от настроения человека в момент приема.
Я ждал продолжения. В комнате сильно стемнело, и я больше не мог разглядеть лица кузнеца, не говоря уже о том, чтобы прочесть его чувства.
— Джоан Тирр, — сказал он. — Прознав о порошке видений, Джоан загорелась желанием испытать его действие. И таким вот глупым, невинным образом она послужила причиной падения Кейт Борроу.
Джоан Тирр сама была травницей, хотя едва ли водила знакомство с Кейт в те времена, когда проживала в Тонтоне, сильно рискуя жизнью из-за своих связей с миром эльфов и фей. Похоже, с помощью эльфов Джоан сообщала людям о сглазе и предлагала им помощь.
Я слышал об этой сомнительной практике, рассчитанной на несчастных и отчаявшихся, и понимал, что она рано или поздно привлечет внимание церкви и будет прекращена.
Я ошибся. Представ перед церковным судом, Джоан созналась во всем и поклялась служить Богу… замышляя при этом вернуться к прежнему занятию где-нибудь в другом месте, как только шум поутихнет. Однако эльфы непросто забывают предательство и — во всяком случае, со слов самой Джоан, — больше не станут доверять ей.
Эльфы не вернули ей зрение, и Джоан так и осталась почти слепой. Тогда-то она и решилась покинуть Тонтон и податься в Гластонбери, где, как она слышала, преобладало более терпимое отношение к мистике.
— Она видела холм Святого Михаила, — сказал Монгер. — Издали, в вечерних сумерках, он кажется волшебным. И она слышала предания о том, что король эльфов, Гвин-ап-Нудд, все еще обитает в своих чертогах, скрытых внутри холма.
Полагая, что Гвин, возможно, отзовется на ее отчаянные мольбы, Джоан отправилась в Гластонбери, пристав к ватаге путников на случай, если ей понадобится защита. В лесочке у подножия холма Святого Михаила она устроила себе шалаш из молодых деревьев и тростника. Шло лето, и Джоан провела там несколько недель в постоянных молитвах о том, чтобы эльфы забрали ее в королевский зал.
— Значит, связи Джоан с эльфами, — предположил я, — не были только…
— Плодом ее воображения? — договорил за меня Монгер. — Многие считают ее сумасшедшей, но…
Недели сменяли друг друга. Настала осень. Джоан продрогла до костей от промозглого ветра и холодных, темных ночей. Однажды Джо Монгер нашел несчастную женщину в ее шалаше, изнуренную и полуголодную. Кузнец отвел ее в город, передал заботам доктора Борроу, и тот устроил ей постель в передней своего лазарета, где время от времени оставлял больных для лечения. Когда Джоан поправилась, доктор пристроил ее горничной к одной престарелой даме, разделявшей ее увлечение волшебством.
Однако Джоан по-прежнему пребывала в тяжелом унынии, у нее ухудшалось зрение. Узнав об исцелении приятеля Монгера, торговца шерстью, Джоан вернулась в отчаянии к Кейт Борроу и принялась упрашивать ее раскрыть состав порошка из трав, который открывал путь в райские кущи, с их небесами цвета зеленых яблок и лесами, синими, как далекое море. Или, как это представлялось ей самой…
— В страну эльфов? — догадался я.
— Кейт Борроу, разумеется, отказала, считая Джоан душевнобольной и боясь, что она может нанести себе тяжелый вред. Но Джоан не оставляла ее в покое. Она хотела в последний раз подняться на холм Святого Михаила и там принять порошок видений. Перед развалинами церкви.
— Отважная женщина.
— Одержимая, — поправил Монгер. — К тому времени она совсем перестала принимать пищу. Несколько недель морила себя голодом. Если думаете, что сейчас она худая… Боже мой. Одежда висела на ней, выпадали волосы. Она ждала встречи со смертью. В конце концов Кейт согласилась. При условии, что они с Мэтью пойдут вместе с ней на холм и останутся там, пока Джоан будет принимать зелье. Мэтью, конечно, сопротивлялся до самого конца, боялся, что Джоан Тирр начнет визжать и бесноваться в беспомощном возбуждении на вершине, быть может, самого приметного холма во всем Сомерсете. Потом, наконец, согласился на условии, что это произойдет в канун Дня всех святых.
Я плотнее прижался к спинке скамьи.
— Вот именно, — заметил Монгер. — Однако Мэтью… Вам следует знать, что Мэтью ходит в церковь не чаще, чем требуется, чтобы избежать наказания, и всегда только рад случаю уйти с середины службы, когда какому-нибудь больному понадобится его помощь. Думаю, его наука имеет более узкие рамки.
— Хотите сказать, что он не верит в Бога?
— По-моему, он ни во что не верит… и ничего не боится. Мэтью боится только людей — в отличие от большинства тех, кто живет здесь, как вы понимаете. В канун Дня всех святых город зажигает огни, накрепко запирает двери и до утра отворачивается от холма Святого Михаила.
— Дьявольского холма.
— Наверное, это единственная ночь, когда они могли быть уверены, что никто не потревожит их там. А если кто-то и окажется на холме… — Мне показалось, что на лице Монгера появилась горькая улыбка. — То кем бы ни был тот сумасшедший, он будет слишком погружен в собственное безумие, чтобы обратить внимание на Джоан Тирр.
— Или надеялись на то, что Джоан, в канун Дня всех святых, сама побоится идти на такой риск и…
— Именно так, — согласился Монгер. — Мэтью говорил, что если Джоан откажется теперь, то всему этому хотя бы будет положен долгожданный конец.
Я ждал, когда Монгер расскажет мне о том, чем все закончилось, но кузнец ограничился только тем, что Джоан не отказалась от своего намерения и, в итоге, в канун Дня всех святых они втроем отправились на дьявольский холм.
Атмосфера на вершине дьявольского холма мне самому показалась довольно необычной, и потому я счел, что Джоан Тирр была либо очень смелой женщиной, либо сумасшедшей, либо была сильно уверена в близости иной сферы существования. И ее благосклонности к ней.
— Мне лишь известно, — продолжил Монгер, — что Джоан заявила, будто, начиная со следующего дня, ее зрение — по крайней мере, в зрячем глазу, — мало-помалу стало улучшаться. — Кузнец пожал плечами. — Хотя мы знаем об этом только с ее собственных слов.
— Вы не говорили об этом с супругами Борроу?
— Ни Кейт, ни Мэтью Борроу долгое время никому ничего не рассказывали об этом. Мэтью, понятное дело, не покидала уверенность в том, что все увиденное Джоан являлось только игрой ее разума. Самое ужасное, дорогой доктор Джон… хуже всего не то, что видели они, а то, что видели их самих. Всех троих. Как они поднимались на холм в самую жуткую ночь, когда смерть покидает могилу.
— Кто же их видел?
— Один крестьянин-арендатор, Дик Моулдер. В ту ночь он искал заблудившуюся овцу и заявил, будто заметил, как они поднимались на дьявольский холм со свечами в руках, а затем он видел, как они собрались у церковных руин. Сказал, будто они плясали и пели, обращаясь к луне.
Я почувствовал сомнение в интонации кузнеца.
— Полагаете, что он вовсе не видел их?
— Думаю, кто-то видел их там или слышал. Но я знаю Моулдера: он набожный человек и с наступлением темноты не подойдет к холму ближе чем на милю. Гораздо вероятнее, что их могли увидеть из поместья Медвел. Однако это слишком явно бросает тень на Файка, потому Моулдеру приказали — либо заплатили, — чтобы он сказал, будто видел их. Так все и началось. Новая беда произошла несколько недель спустя, как раз тогда, когда собирали дополнительные свидетельства, чтобы поддержать более серьезное обвинение.
И оно появилось. Все завершилось страшной трагедией.
Разболтала ли Джоан Тирр по всему городу о том, что снадобье Кейт улучшило ее зрение через некое внутреннее видение, Монгер не знал. Точно ему было известно лишь то, что через неделю к доктору Борроу обратился заезжий купец и предложил приличные деньги за небольшую меру порошка видений, сулившего показать небеса. Мэтью отправил торговца ни с чем, но, вероятно, тот вернулся и пробрался в их дом, когда Мэтью занимался больным, а Кейт трудилась в саду. Через два дня зелье появилось на рынке в Сомертоне — городке в нескольких милях отсюда.
Версия кузнеца показалась мне необоснованной, ибо вор не знал, какой именно порошок обладал волшебными свойствами…
— Он взял все, что смог унести в мешке, и распродал — люди покупают задешево все что угодно, тем более если им говорят, что товар заграничный. Одного покупателя, повидавшего райскую жизнь, хватило бы для того, чтобы подхлестнуть спрос на товар.
Однако все вышло не совсем так, как ожидал вор.
— Кейт неоднократно говорила мне, что самое главное — количество принимаемого снадобья, то есть порошка из грибов и всего прочего, что с ним смешано. И количество это… — Монгер поднял руку и почти сомкнул большой и указательный пальцы — очень, очень маленькое.
Кузнец рассказал, что пузырек снадобья купил шестнадцатилетний сын одного крупного землевладельца. Вечером того же дня юноша ушел на гулянку со своими друзьями. И больше не вернулся домой.
— Ребята покинули своего товарища в страхе перед его поведением, — рассказывал Монгер. — Они заявляли, что тело юноши извивалось в конвульсиях… словно в танце. Он кричал, будто черти щиплют его, а руки и ноги горят огнем.
Должно быть, я вздрогнул — Монгер как-то странно взглянул на меня.
— Его тело обнаружили только через неделю, оно запуталось в кустах под мостом. Юноша бросился в реку, чтобы погасить пламя в руках и ногах.
Кузнец рассказал, что торговец бежал из Сомертона, но вскоре беглеца изловили. По предположению Монгера, в обмен на жизнь купец сознался в краже травяной смеси, изготовленной Кейт Борроу.
— И было установлено, что несчастье случилось вследствие приема порошка видений?
Мне показалось, что я уже слышал о чем-то подобном, когда жил во Франции.
— Хотя никто больше не умер таким же образом, юноша не был единственным, кто жаловался на жар в руках и ногах, на видения ангелов и чудовищ, являвшихся под неземным небом. Пузырьки со снадобьем Кейт Борроу купили еще несколько человек. А потом, когда готовилось заседание суда, пришло известие о смерти младенцев.
— Что?
— Новорожденных, чьи матери, как выяснилось, принимали зелье, чтобы облегчить страдания, которые случаются иногда при родах. Люди кричали, что гнев божий поразил их.
В тот же день Кейт Борроу взяли под стражу, обвинили в колдовстве. Потом состоялась казнь.
— Повесили за то, что она готовила смеси из трав?
— За убийство.
— Да любой мало-мальски знающий законник расстроил бы подобное обвинение.
— В Лондоне — возможно…
Голос кузнеца оборвался от горьких воспоминаний. На улице сгустились сумерки, и окно нашей комнаты потемнело. В камине догорал красный огонь.
Да и в Лондоне… Я вспомнил свое заточение. Вспомнил, как благодаря знаниям законов сумел опровергнуть так называемые доказательства, в которых клялся глава рождественских увеселений.
И, тем не менее, мое положение оставалось опасным и меня отправили бы на костер, если бы епископ Боннер не проявил ко мне интерес.
— Полагаю, — сказал я, — Файк не мог судить ее на суде четвертных сессий… или у вас тут не так?
— Не так. У нас все не так. Но закон везде один. Преступление, за которое полагается смертная казнь, может разбирать только выездной суд присяжных.
— В Уэлсе?
— Суд закончился быстро, — сказал Монгер. — Нашелся новый свидетель, которого никто не видел ни прежде, ни после судебного заседания. Однако он заявил, будто видел, как миссис Борроу носила ведрами сырую землю со свежих могил. Чтобы разбросать ее по своему огороду. Это было в самые мрачные дни правления королевы Марии. Все жили в страхе и суеверии. И когда, наконец, Дик Моулдер предстал перед судом, чтобы свидетельствовать о том, как в канун Дня всех святых трое поднимались со свечами в руках на холм, он признался, что миссис Борроу часто собирала травы на его земле.
Дальнейший ход событий был неожиданным. Монгер говорил с надрывом, и я заметил, что обычно безмятежное лицо кузнеца скорчилось от боли при воспоминаниях о Кейт Борроу. Перед судом она заявила, что Моулдер ошибается, поскольку в ту ночь она была на холме одна.
Монгер только предположил, что она сказала так для того, чтобы спасти жизнь мужа. И Джоан Тирр, однажды уже представшей перед церковным судом.
Гробовое молчание прервал Дик Моулдер. Размахивая руками, он закричал: «Если она была там одна, значит, ее спутниками были духи!»
— И в тот же миг, — продолжал Монгер, — дверь судебного зала открыло порывом ветра, и та хлопнула. Холод ворвался в зал, какая-то женщина закричала… всего этого оказалось бы достаточно, чтобы осудить самого папу римского.
— А как насчет смерти юноши? — спросил я. — Неужели она признала себя виновной?
— Нет. Кейт просто больше ничего не сказала. Отказалась отвечать на дальнейшие вопросы суда и только стояла там, бледнея. Она стала белой, как привидение, будто уже отходила в иной мир. Помню, как отчаялся Мэтью, пытаясь поймать ее взгляд, но Кейт так и не посмотрела в его сторону. Он больше не увидит ее глаз. Никогда не увидит. Это самое страшное.
— Не хотела впутывать его в это дело?
— Будто хотела сказать: «Все кончено и ничего не исправишь. Возвращайся к работе. Забудь меня».
— А что Элеонора? Она была?..
— Ее не было на суде. Ей велели, в интересах ее матери, держать Джоан Тирр подальше от посторонних ушей.
На другой день Мэтью Борроу во главе группы городских старейшин отправился в Медвел, к Файку, чтобы просить о спасении жизни жены. Файк, бывший монах, обещал сделать все возможное, и Мэтью вернулся с надеждой. Удерживая свою обезумевшую дочь, он заверил ее, что они найдут доказательства невиновности матери, добьются пересмотра вердикта, дойдут до королевы Марии…
Но на следующий день, на рассвете, Кейт Борроу без церемоний повесили в Веллсе. Файк милосердно заявил, что, по крайней мере, спас ведьму от сожжения. Затем великодушно позволил им забрать тело с условием, что его не похоронят на освященной земле.
Все это произошло немногим более года назад. Неудивительно, что Элеонора Борроу не терпела присутствия этого человека.
— Никто в городе не поверил в ее виновность, — сказал Монгер. — Скромная женщина щедрой души жила ради своего садика и тех знаний, которые можно получить с его помощью. Ради новых лекарств из растений, ради людей, которым она могла бы помочь.
— Но… Боже мой, зачем он это сделал? Почему Файк желал ее смерти?
— Думаю, причина в порошке видений. Ходили слухи, что однажды его сын принял порошок. Не знаю, что там произошло, но, должно быть, это напугало Файка. Порошок казался ему опасным… бесконтрольным. Быстрое свидание с Богом без всякой санкции церкви… Раз ей удалось создать такой порошок, что еще она могла сделать?
— Ее казнь должна была послужить примером, и потому…
— Не знаю, что происходит в голове этого человека.
— А что Элеонора?
— Незадолго до тех событий она вернулась из колледжа — двумя годами ранее отец отправил ее в Бат изучать медицину. Она всегда была жизнерадостным ребенком, много смеялась. Всегда было известно, о чем она думает. Потом… — Монгер опустил глаза. — Знаете, что самое скверное в этой истории? До разгона монастырей мировым судьей был сам аббат. Друг Кейт.
Я попытался заглянуть кузнецу в глаза, но их будто скрывали шоры.
— Вопреки своим чудесам, несмотря на атмосферу духовного мятежа, это несчастный город, — произнес кузнец. — Зачем вы здесь на самом деле, доктор Ди?
