Книга: Кости Авалона
Назад: Глава 5 КОСТИ
Дальше: Глава 14 УМЕРЩВЛЕНИЕ ПЛОТИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Трудно представить, какой урожай или, лучше сказать, какая неисчислимая бездна суеверий взошла в мрачные времена правления королевы Марии. Повсеместно находили мы обетованные мощи святых; гвозди, которыми, по мнению ослепленных набожностью людей, прибили к распятью Христа… мелкие осколки Святого Креста. Число ведьм и колдуний повсюду возросло многократно.
Джон Джевел, епископ Солсберийский.
Путешествие по Западной Англии, 1559

Глава 10
МОЩИ

На склоне дня внезапный порыв дождя с липким снегом снова немилосердно заставил нас пережить худшие мгновения зимы. Впереди оставалось еще несколько миль пути, а я промок до последней нитки.
Дадли скакал впереди. Он вгляделся в далекие деревья, голые, точно рыбьи скелеты, и припорошенные белым пухом холмы. Снова поднял глаза на черневшее небо, опять повернулся ко мне.
— Не мог бы ты сделать с этим что-нибудь, Джон? Изменить погоду? Или прогнать тучи во Францию?
Он поднял коня на дыбы, моя кобыла перепугалась, и мне пришлось наклониться вперед, чтобы успокоить ее. С лошадьми у меня, пожалуй, получалось лучше, чем с женщинами, однако Дадли, как всегда, дал мне почувствовать, что я слабое существо.
И все-таки я был рад, что он так сказал, — по крайней мере, прежний Дадли напомнил о себе в человеке, который всю дорогу от Лондона был на удивление молчалив и почти не говорил со мной. Его будто сдавил груз тяжких раздумий.
Нас было шестеро, включая северянина Мартина Литгоу. Старший конюх Роберта Дадли знал о жизни хозяина все и вместе с ним отправился ко двору.
— А еще называешь себя магом, — подтрунивал Дадли.
— Никогда не называю себя магом. — Я отвернулся в пургу. — И ты хорошо это знаешь. Может, найдем постоялый двор?
— Здесь нет постоялых дворов. Ты видишь хотя бы один?
— Я ничего не вижу.
— Кэрью, поблизости есть какой-нибудь постоялый двор? — прокричал Дадли.
— Есть. — Сэр Питер Кэрью ехал впереди, рядом с Дадли. — Но если проведешь там ночь, утром замучаешься чесать яйца. Ну, а этот бедняга…
Кэрью обернулся и посмотрел на меня, будто сомневаясь в том, что они у меня есть. Коренастый и мускулистый, он был на добрых двадцать лет старше Дадли, однако его длинная борода оставалась еще густой и черной, словно просмоленный канат.
— Ну, может, отдохнем там, хотя бы пока небо не явит нам свою милость, — предложил Дадли. — Еда приличная?
— Советую продолжать путь, если хочешь добраться до Гластонбери к ночи. Мы оба знавали места и похуже, чем это, — и с доброй битвой в придачу. — Кэрью на миг обернулся ко мне, щуря глаза от ветра и снега. — Кажется, вы никогда не воевали за свою страну, доктор?
Люди Кэрью — двое служивых за моей спиной, — похоже, тихонько хихикнули. Я не ответил. Честно сказать, не мог говорить из-за холода. Едва Кэрью отвернулся, Мартин Литгоу поравнялся со мной и чуть слышно произнес:
— Не берите в голову, доктор Джон. Сукин сын сам слишком много воевал под чужими знаменами.
Мартин улыбнулся и снова направил коня на белеющую от снега дорогу.

 

Отец рассказывал мне о Кэрью. С юных лет тот пользовался благосклонностью при дворе Генриха Тюдора. И будучи еще мальчиком, стал очевидцем многих событий в Европе.
После нескольких лет прогулов и непослушания, напрасно потраченных на учебу в лучшей школе Эксетера, его отец, сэр Вильям, отправил его на пажескую службу во Францию, где Питер Кэрью вскоре оказался при войске французского короля, а после смерти своего господина перешел на сторону противника, пристав к армии принца Оранского. Питеру исполнилось всего шестнадцать, когда он возвратился в Англию, имея при себе рекомендательные письма от принца Оранского к самому королю. Кэрью очаровал его умением держаться в седле и уже два года спустя получил место в Тайном совете. «Большая индивидуальность, — говорил о нем мой отец. — Сэр Питер идет своим путем».
И судя по всему, Кэрью хорошо знал свой путь, доскакав из родного Девона на западе Англии до члена парламента и став шерифом того же графства. Теперь он был предводителем местного рыцарства, а значит, пользовался властью и в Сомерсете.
Кроме того — потому-то Кэрью и отправился вместе с нами, — он являлся нынешним владельцем аббатства в Гластонбери. Надежная пара рук, уверил меня Дадли. Он не знал в точности, как же так вышло, что королева передала в эти самые руки святые руины, да и вообще не был уверен, что королева знала об этом. Однако лучшего защитника бывшего аббатства от папистов и сыскать было трудно.
К тому времени, когда мы добрались до первых холмов, что окружали Гластонбери, почти стемнело, а мокрый снег сменился дождем, который затем полностью прекратился. За облаками показался осколок луны, и вскоре мы смогли сами понять, почему мольбы о реставрации руин уткнулись в глухие уши.
Кэрью раньше говорил нам, что надежное присутствие протестантов в аббатстве обусловливалось самой историей этих мест. В те времена, когда герцогом Сомерсета был Сеймур, развалины передали общине фламандских ткачей — последователей безумца Жана Кальвина, — благодаря которым в окрестностях города началось бурное развитие ремесла. Городское хозяйство процветало в годы правления юного Эдуарда. Однако, когда Мария получила корону и римский папа огнем и реками крови был восстановлен в качестве духовного лидера Англии, ткачи бежали назад в Низинные Земли.
Мы спускались по склону последнего из холмов, лежавших на нашем пути, когда серп луны прорезался сквозь темные облака. В свете его холодных лучей аббатство казалось серым призраком с каменными руками, будто выставленными нам навстречу, чтобы сдавить в ледяных объятиях.

 

Трактир «Джордж», массивное каменное здание в самом сердце городка, служил временным пристанищем путникам с кошельком и когда-то, должно быть, встречал их приветливым светом. Только не в этот вечер… Где-то внутри, быть может, и теплился огонек, но в окнах первого этажа было темно, словно в адской утробе.
Кэрью выслал вперед одного из своих людей, и к нашему приезду двое юношей уже встречали нас на заднем дворе, чтобы позаботиться о лошадях, которых мы не меняли от самого Бристоля.
— Ковдрей! — крикнул Кэрью. — Где этот чертов Ковдрей?
— Я тут, сэр Питер, я тут. — Воткнув шипящий факел в рожок на стене, мужчина неуклюже спустился по деревянным ступеням. — Зажег для вас огонь, сэр. Печи тоже затопили.
— Почему только сейчас, черт возьми?
— Сэр Питер, у нас уже больше двух недель не было ни одного путника. Февраль, как-никак.
— Ну, я же тебе говорил? — рыкнул Кэрью в сторону Дадли и хрипло усмехнулся, будто сплевывая мокроту. — Помойная яма Запада, а не город.
Город? Хотя его главная улица и лежала на дороге, ведущей в Эксетер, я заметил не больше полутора десятков домов, включая церковь с высокой колокольней. И сам монастырь во всем его неприглядном великолепии.
— Притащи побольше дров, Ковдрей, — велел Кэрью. — Завтра с рассветом я еду в Эксетер, а эти джентльмены задержатся здесь на несколько дней. Мастер Робертс и доктор Джон из королевской комиссии древностей.
Сесил настоял на том, чтобы мы скрывали свои истинные имена. Я не возражал, но вот Дадли, похоже, уже начинало казаться, будто без почетной мантии он просто наг. В бристольской гостинице, где мы провели прошлую ночь, его скромные ухаживания за нашей горничной были грубо отвергнуты. Простой королевский служака… мелкая птица.
Кэрью — напротив… Даже в Бристоле он часто пользовался признанием. Знаменитость Запада. История его жизни как будто вошла в легенды. Самая известная из них восходила к временам его юности, проведенной в Эксетере. Сбежав из школы, Кэрью забрался тогда на крепостную башню и грозился спрыгнуть оттуда, если его попытаются вернуть назад в школу… Говорят, отец притащил, в конце концов, сорванца домой на собачьем поводке.
После сравнительно приличного ужина из жирной похлебки и жареной баранины Кэрью позвал в наш тесноватый дубовый зал владельца трактира.
— Закрой дверь, Ковдрей. Садись. Нужны твои знания как старожила.
Хозяин трактира, крупный детина с редкими рыжими волосами и грубой недельной щетиной на лице, имел вид стойкого человека, не сломленного жизнью. Вытерев о передник руки, он опустился на край скамьи у двери. Четыре свечи разливали кремовый свет над дубовым столом. В печи, благоухая, трещали поленья — вероятно, из яблони. В этих местах, бывших некогда островом Авалон, такого добра имелось в изобилии.
Кэрью стоял спиной к печи, глаза под густыми черными бровями блестели в свете свечей.
— Эти добрые люди, Ковдрей, назначены королевой для расследования обстоятельств исчезновения некоторых бумаг и имущества аббатства.
— Поздновато, сэр, — ответил Ковдрей, — если позволите высказать мнение.
— Мне можешь сказать все, что хочешь, но если хоть одно слово просочится за эти стены, я прикрою твое паршивое заведение уже к середине недели. Мы поняли друг друга?
— Понятно, сэр, — тихо ответил Ковдрей. Однако он не выглядел слишком испуганным. — Мы всегда понимали друг друга.
— Полных двадцать лет минуло с тех пор, как аббатство вырвали из жирных лап продажных монахов, — продолжил Кэрью. — Теперь, когда наступили мирные дни, в Тайном совете решили, что пришло время провести переоценку оставшегося имущества для раскладки налогов.
— Монахи давно покинули эти места.
— Скатертью дорога. Все убрались?
— Так… из города, почитай, большинство. У них было хорошее содержание — почти по пять фунтов в год.
— Чем теперь занимаются?
— Один подковывает лошадей. Здесь работы хватает.
— Ну, хоть какая-то польза, — фыркнул Кэрью.
— А потом, надо ж кому-то освящать браки.
— Во всем есть свои недостатки.
Кэрью бросил взгляд в сторону Дадли, но тот не ответил. Я полагал, что Дадли женится по любви, но, конечно, все знали, что мой друг предпочитает держать любовь в запасе.
— Может быть, стоит поговорить с этим кузнецом, мастер Робертс? — предложил Кэрью.
— О да, — энергично закивал головой Дадли. — Непременно поговорим.
Кончики его усов повисли над дублетом цвета болотной воды. Дабы соответствовать образу мастера Робертса, Дадли пришлось облачиться в скромное и неброское одеяние, и, казалось, одежда смирила и его нрав. Даже прошлым вечером в гостинице он приставал к горничной как-то вяло, будто больше не считал обязательным удовлетворять свою похоть.
Вздохнув, Дадли выпрямился и глотнул пива.
— Недурной у вас эль.
— Варили по рецепту фламандских ткачей, — ответил Ковдрей. — Хорошие люди, в целом. Кое-кто из наших, правда, болтает, мол, они привезли с собой овечью чуму, только, черт ее дери, она была тут еще до их появления.
— Сейчас часто случается?
— Бывает. В последнее время померло несколько человек. Наверное, мы просто чаще стали ее замечать, ведь теперь снова живем только за счет овец — все деньги от них. Люди боятся черных язв, но голод еще страшнее.
— Насколько мы понимаем, мастер Ковдрей, — вступил в разговор Дадли, — монахи забрали из аббатства некоторые вещи. Я не хочу сказать, что это обязательно золото или драгоценности. Я говорю о бумагах, известных доктору Д… доктору Джону. А также о священных реликвиях.
— Многих святых… — продолжил Кэрью, вытягивая длинную черную бороду в тугие пряди. — Многих королей хоронили в этом аббатстве на протяжении тысячи лет. Во всяком случае, вы так рассказываете паломникам.
— Чистая правда, сэр, — подтвердил Ковдрей. — Но многие реликвии увезли люди короля.
— По моим сведениям, — сказал Дадли, — некоторые из них были изъяты заранее, в предчувствии того, что монастырь распустят. Едва ли он был первым. Монахи видели надвигавшуюся на них тьму.
Ковдрей заерзал, и мне показалось, что теперь он испытывал какую-то неловкость. Склонив голову набок, Кэрью внимательно следил за его движениями. При личной встрече Сесил сообщил ему, в строжайшей тайне, о цели нашего путешествия в Гластонбери, и мне оставалось только гадать, сколь много ему уже было известно.
— Знаете, господа… — Хозяин трактира вжался в скамью, втянув голову в плечи. — Для этого города настали тяжелые времена. Для всех нас. Если мы совершили что-то дурное, так из отчаяния.
— Город, разжиревший на суевериях и поклонении идолам вместо праведного труда, не заслуживает снисхождения, — возразил Кэрью. — Что дурное вы совершили?
— Взяли кое-что из аббатства. Камень да свинец, в основном. Да стекло.
— И?
— И… что осталось. Нам ясно дали понять, что закроют глаза…
Обитателей города можно понять. Как только несметные сокровища монастыря отошли короне, ожидания местного люда, что и ему будет позволено, в пределах разумного, поживиться за чужой счет, были бы вполне уместны. Надеждам людей пошли навстречу, одновременно превратив их самих в соучастников разорения аббатства. Тем самым купив их содействие.
— Я слышал, что из монастырских камней построили несколько роскошных домов, — сказал я.
— Камень скорее брали для ремонта, — возразил Ковдрей.
— Что ж, теперь с этим покончено. — Кэрью гордо выпрямился. — Поворовали, и будет. Отныне аббатство принадлежит мне, и, если им нужен камень, пусть платят. Тот, кого поймают за кражей камня, может лишиться пальцев на руках.
— Никто не ходит туда, — быстро ответил Ковдрей.
— Надеюсь.
— Никто, — повторил Ковдрей. — Да и сэр Эдмунд Файк выносит суровый приговор каждому, кого поймают на краже камня.
Он опустил глаза, потирая одной рукой другую. Я о чем-то задумался и поудобнее уселся на стуле. С непривычки внутренние поверхности бедер свербели от долгой езды.
— Вы сказали, многие монахи ушли. Куда?
— Разбежались. Некоторые подались в монастыри, а некоторым позволили остаться. Другие…
— Ха… — Дадли, наконец, улыбнулся. — В обмен на пристанище… монахи предлагали тем монастырям дары?
— Думаешь, мощи? — Кэрью присел у огня, стягивая сапог с ноги. — Мешок со святыми костями? Эй, похоже, в этом есть некоторый смысл.
— Мне об этом ничего неизвестно, — сказал Ковдрей. — Ну, а те, что остались, пошли пахать землю или учат в новом колледже.
Повисло молчание.
— В колледже? — Кэрью подскочил так стремительно, что пламя свечей едва не задуло порывом ветра. — Это что еще за папистская выходка?
— Колледж Святого Михаила, — ответил Ковдрей. — Ничего папистского, сэр Питер. Дар сэра Эдмунда.
— Ах, вот что. — Кэрью убавил пыл и повернулся к Дадли. — Файк был монахом — казначеем аббатства. После роспуска монастырей наследство позволило ему основать ферму. Нанял нескольких монахов в работники. А теперь, значит… колледж?
— Где сыновья благородных семейств могли бы получать образование, — пояснил Ковдрей. — Епископ Уэльса дал санкцию, но ничего…
— Боурн? Его уже нет. Папистский ублюдок сгинул.
— Он все еще в Уэльсе.
— Недолго ему осталось, — пообещал Кэрью. — К весне будет в Тауэре.
И он, вероятно, был прав. Я не был знаком с епископом Боурном, но знал, что он отказался признать главенство монарха над церковью, как и Нед Боннер, который посвящал его в сан.
— Но ничего папистского, — повторил Ковдрей. — Сэр Эдмунд…
— Пережиток, — рыкнул Кэрью. — При прошлой королеве, когда у папистов появилась надежда на возрождение аббатства, Файк переметнулся на сторону Рима, а теперь он — мировой судья. Знает, с какой стороны подойти к печке, чтоб не опалить бороду. В общем, как только вернусь из Эксетера, обязательно осмотрю это заведение.
Я не сомневался, что он сдержит слово, но, признаться, был рад предстоящему отъезду Кэрью на следующее утро. Близкое присутствие этого человека, рыскающего повсюду в поисках оснований для закрытия совершенно законного колледжа, волей случая оказавшегося на попечении бывших монахов, вряд ли пошло бы на пользу нашему делу.
— Нужно немного поспать, — сказал Кэрью, подбирая сапоги с пола. — Ковдрей, скажи моим, что завтра выезжаем в семь.
— Я распорядился, чтобы вам в постель положили кирпич, сэр.
— Убери эту дрянь, — велел Кэрью. — Я не баба.
Ковдрей кивнул и прошел к двери, а я подумал, отказался бы Кэрью от горячего кирпича с такой решимостью, если бы рядом не оказались мы с Дадли. Сомневаюсь.

 

— Но за всем этим, — устало произнес Дадли, — скрывается нормальный человек. Истинный протестант.
Дадли сгорбился над камином. Отощавшее, утомленное лицо. Поникшие усы выразительно подчеркивали его усталость.
— Судя по тому, что рассказывал о Кэрью мой отец, — сказал я, — он мало чем отличается от обычного наемника. Ты, быть может, и прав, но нам без него будет проще. Какие у нас планы на завтра?
— Жесткость иногда помогает срезать углы. В общем, думаю, лучше всего начать с осмотра останков монастыря. Потом, если найдется какой-нибудь доброжелатель из бывших монахов…
— Кузнец.
— Да. Поговорим с ним. — Дадли поежился. — Надеюсь, этот сукин сын положил кирпичей в наши постели. — Он взглянул на меня. — Как ты думаешь, Джон?
Впервые с тех пор, как мы покинули Лондон, у нас появилась возможность остаться наедине, и я надеялся поговорить с ним о Елизавете, о ее матери и о зайцах. Может быть, завтра.
— Сдается мне, — ответил я, — что, если это просто безумная охота за призраком? Что, если кости уже находятся в Лондоне? Что, если люди Кромвеля забрали их по особому распоряжению, когда разоряли аббатство?
— Мы бы об этом знали. Во всяком случае, Сесил.
— А может, их попросту уничтожили?
— Очень возможно. Толстяк Генри мог попросту осуществить древнее желание Плантагенетов уничтожить миф о бессмертном валлийском герое. Или даже видел в их уничтожении символические похороны последних надежд Плантагенетов на возвращение себе короны и трона. Я… — Дадли вытер пот со лба и уставился на влажную ладонь. — Не знаю, Джон, мне кажется… меня пленила романтика всех этих сказок — остров Авалон, поиски Грааля… Но когда видишь, какие убогие тут места…
— Утром все будет выглядеть лучше.
— Ладно, у меня пересохло в глотке и трещит голова. Глоток прохлады — все, что мне сейчас нужно. Ты был прав. Следовало переждать на постоялом дворе, пока не кончится буря. Все этот чертов Кэрью со своей поганой болтовней…
— Нам надо поспать, — сказал я.

 

Поскольку трактир пустовал, мы имели возможность занять по отдельной комнате на верхнем этаже, а прислуга разместилась внизу. В моей комнатенке стояла кровать с пологом на четырех столбиках, один из которых едва держался. На самом пологе скопилась такая густая пыль, что мне пришлось вовсе избавиться от него и сбросить на пол. Я боялся, что задохнусь, если проснусь среди ночи от кошмарного сна.
Я привез с собой несколько книг и, достав их из сумки, выложил на стол у окна. В моем распоряжении была только одна свеча, и все же я разглядел в полумраке, что в комнате было окно с витражом.
Встав на колени перед окном, я попросил у Бога благословения нашей миссии, потом помолился о благополучии матушки. Почти не помню, как я забрался в кровать и натянул поверх себя сброшенный полог, чтобы было теплее. Теплого кирпича в постели не оказалось.
Все, что происходило со мной потом, больше походило на сновидение.
Чуткий к ночному шуму, я проспал, должно быть, не дольше часа, когда послышался дверной скрип.
Некоторое время я лежал в постели и только прислушивался к медленным шагам на лестнице, однако лязг засовов вынудил меня подняться. Я подошел к окну, кутаясь в пыльный полог. Комната не отапливалась, и было ужасно холодно.
Под моим окном размещалась трактирная вывеска с красным крестом святого Георгия. Однако с наступлением ночных сумерек крест скорее казался серым. Внизу я заметил очертания человека. Он сошел с вымощенной камнем дороги на голую землю. В бледном свете луны я разглядел, что он на мгновенье остановился и изогнул спину, подперев поясницу руками.
Дадли?
Вдоль другой стороны улицы тянулась стена аббатства, а за ней высились огромные, одинокие пальцы из камня. Человек продолжил свой путь по улице, вдоль самой стены, и вскоре растворился во мраке. Судя по всему, ему не спалось в одиночестве.
…человек, который преподнесет королеве несомненное доказательство ее королевского наследия… символ, что придаст ее правлению мистический ореол… Тот человек может рассчитывать на награду.
Для меня же наградой была бы находка каких-нибудь древних книг, тайно вывезенных из аббатства и спрятанных где-нибудь. Тех книг, от одного вида которых Леланд испытал благоговейный трепет. Однако я сомневался, что книги эти спрятаны где-то поблизости от аббатства.
Так что я не стал долго думать, стоит ли мне догнать Дадли и присоединиться к нему. Он не нуждался в моей компании. Я совершенно озяб и был измучен долгой ездой. Прорицатель Джон Ди вернулся к своим заплесневелым одеялам.
Вечный наблюдатель, отделенный от жизни ширмой своих познаний.

Глава 11
ГОРЯЧКА

Меня разбудили тяжелые шаги и стук в дверь. Было раннее утро. Едва я успел что-то сказать, как дверь распахнулась и на пороге возник слуга Дадли, Мартин Литгоу. Лицо искорежено страхом.
— Доктор, — заголосил он. — Идемте скорее со мной. Мой господин…
— Что с ним?
— Шибко расхворался, сэр.
Я быстро скатился с кровати, совершенно позабыв, какой она высоты, и с глупым видом грохнулся на колени.
— Расхворался? — удивился я, глазея с пола на Мартина Литгоу — рослого северянина с соломенными волосами, чуть подернутыми сединой.
— Горячка. Весь в поту, стонет и катается по постели.
Мне не стоило удивляться. Разве прошлой ночью не было ясно, что должно что-то произойти?
— Послали за лекарем?
— Но я думал, вы у нас…
Он стоял, упершись руками в бедра, и смотрел на меня так, будто от меня уж и нет никакой пользы, раз я не врач.
— Нет, — объяснил я, хватая свое старое коричневое платье. — Я не… то есть моя докторская степень…
Была в области права, если хотите знать, и не имела ничего общего с тем, чем я занимался. Я мог только вздохнуть.
— Сейчас иду…
Спальня Дадли находилась прямо напротив моей, на другой стороне узкой лестничной площадки. Просторнее, чем моя, с большим витражным окном, сквозь которое сочился красновато-багряный солнечный свет.
Дадли не лежал в постели. Сгорбившись, он сидел на краю, завернутый в одеяла, как вспотевшая лошадь. Спутанные волосы закрыли лоб. Полог откинут назад. Ночной горшок стоял на полу, у самых ног Дадли.
— Джон.
Он произнес мое имя чуть громче выдоха. Его тело тряслось мелкой дрожью, глаза затуманил страх.
— Приляг, — сказал я.
— Джон, пусть Литгоу готовит лошадей. Если мне суждено умереть, то будь я проклят, как содомит, если подохну тут.
— Лошадь тебе не понадобится, Робби. Ты никуда не поедешь, по крайней мере, до следующей…
Я шагнул назад. Дадли внезапно склонился над пустым горшком, обхватив голову руками, изрыгнул… Поднял глаза и сквозь пальцы посмотрел на меня.
— О, Боже, Джон… наше задание — на нем проклятье, или ты не понимаешь?
Он снова упал на подушку, выгнув спину дугой. Скорченное лицо заливал крупный пот. В дверях Мартин Литгоу молчаливо глядел на меня с мольбой. Должно быть, он еще никогда не видел своего щеголеватого хозяина таким беспомощным, как сейчас.
Бог свидетель, я не знал, что мне делать.
Так же, как я, Дадли родился под созвездием Рака — знаком водной стихии, — и, значит, находился под влиянием Луны. Будь мои таблицы при мне и было бы у меня достаточно времени, я непременно смог бы рассчитать, каким будет влияние планет на состояние органов его тела и соотношение в нем жизненных соков. И если бы здесь был Джек Симм, то сообща мы наверняка нашли бы какое-нибудь средство. Уже не в первый раз я жалел о том, что не доктор медицины.
— Когда это началось?
— Что?..
— Я видел, как ты выходил на улицу ночью.
— Не спалось. — Превозмогая боль, Дадли приподнялся в постели, будто надеялся победить болезнь усилием воли. — Нос заложило. Не мог дышать. Думал, простуда. Надо было… немного воздуху.
От которого могла охладиться кровь, и сделалось бы еще хуже.
— В этом городе живет чума, Джон? Можешь сказать об этом. Тут все говорит об этом, сомнений нет.
— Конечно, это не так, Робби.
— Значит, только во мне?
— Ложись.
— Джон, это место… ужасное место и…
— О каком месте ты говоришь?
— Оно холоднее, чем ночь. Холоднее самой ледяной ночи.
Мелкая дрожь снова промчалась по его телу, словно его ударило молнией. Он закивал головой, крепко сжал зубы и съежился под одеялами. На раскрасневшихся щеках блестела влага.
В комнату вошел Ковдрей, владелец трактира. Он принес кувшин и чашу на деревянном подносе.
— Сидр. Не так много хворей, с которыми не справился бы добрый яблочный сидр.
Я кивнул ему в знак благодарности. Ковдрей поставил поднос на пол рядом с кувшином для воды и напряженно попятился к выходу. Его реакция вполне объяснима: кто знает, какую еще заразу мог привезти сюда житель Лондона из этого грязного, многолюдного города?
— Страшные сны, Джон. — Дадли высунул руки из-под одеял, чтобы взяться за голову. — Проклятые страшные сны.
— Сны ничего не значат, — возразил я.
Конечно, я знал, что это неправда, но все-таки верил, что значение их часто бывает затемнено.
— Да если б то были сны, — сказал Дадли.
— У тебя просто жар. — Я обратился к Ковдрею: — Тут имеется лекарь?
— Раньше был, — ответил трактирщик, — да только он умер.
Дадли горько рассмеялся в ладони.
— Есть два лекаря в Уэльсе, при соборе, — добавил Ковдрей. — Настоящие доктора. Один учился в Лондоне. Длинная мантия, надевает маску и все такое. Можно послать за ним кого-нибудь из моих сыновей. Думаю только… придется вам заплатить.
— Цена не имеет значения. — Я бросил на него твердый взгляд. — Но время важнее. За кем бы вы послали, если бы заболел кто-то из ваших?
— Я стараюсь не болеть, сэр.
— Вы понимаете, о чем я говорю.
Его губы сжались от напряжения. Снова эти лондонцы, наверное, думал он. А кому из лондонцев вы можете доверять, не опасаясь, что они не выдадут вас властям за то, что вы прибегли к лечению с помощью магии?
— Сэр Питер Кэрью, — спросил я, — еще здесь?
— Уехал. Уж больше часа назад, вместе со своими людьми. Прежде, чем стало известно о болезни мастера Робертса.
— Хорошо. Помогите мне. Ведь вы не послали бы в Уэльс, если бы заболел кто-то из вашей семьи?
Он не ответил. Я налил в чашу немного сидра и принюхался к напитку.
— Думаю, надо немного разбавить водой. У него и без того уже достаточно помутился разум. Если, конечно, вашу воду можно пить.
Ковдрей принял кувшин и застыл, разглядывая поднявшийся со дна мутный осадок.
— Есть у нас один человек. Хорошо знает травы.
— Хороший?
— Не жалуемся.
— Далеко?
— На холме Святого Бениния. Минуты две ходьбы, наверное.
— Так чего же мы ждем?

 

Я, разумеется, ожидал увидеть местного знахаря. Тайного целителя, который унаследовал потомственные знания трав и растений. Впрочем, мой приятель Джек Симм едва ли пожелал бы такой известности в Лондоне. Ибо там лекарей подобного сорта травили, как зверей. Длинноносые нюхатели мочи, вооруженные грамотами Королевской медицинской школы, не давали им жить спокойно.
Но в этой глуши, где ученые доктора — редкость, жизнь целителя безопаснее. К тому же тут меньше невежественных шарлатанов и чужеземцев, из-за которых целительство опускается до так называемых магических порошков из размолотых камней и костей животных.
Я остался с Дадли, а Мартина Литгоу отправил с Ковдреем за местным целителем, поручив описать ему признаки болезни и заплатить столько, сколько попросит, чтобы прийти немедленно. Хорошо, что благодаря моему образованию, астрологическим знаниям и опыту работы с Джеком я мог, хотя бы примерно, оценить способности местного мудреца.
— Где Кэрью?
Дадли заворочался на кровати, уставил на меня испуганные глаза и попытался привстать.
— Уехал. — Я осторожно уложил его назад. — В Эксетер.
— Слава богу. Не то он подумал бы, что я слаб, как баба.
Дадли закашлялся. Он сделал всего несколько глотков разбавленного водой сидра, но пить больше не стал, сославшись на то, что его тошнит от такого питья.
— Не все женщины слабые, Робби, — возразил я. — Я-то думал, тебе лучше, чем кому-либо…
— Я знаю. — Дадли перевернулся на бок. Свет из цветного окна ложился ему на лицо, от чего оно пестрело, словно карнавальная маска. — Поверь, я знаю. Боже, как же мне об этом не знать. Но скажи… объясни мне… как это возможно, чтобы кто-то благополучно правил страной, исполняя при этом предназначение женщины?
— Такое возможно, если рядом окажется добрый муж, чтобы разделить бремя власти.
Я подразумевал Сесила, но Дадли едва не вскрикнул навзрыд:
— Таким человеком мог бы быть я… — Горячие слезы навернулись у него на глазах. — Разве я этого не заслужил? Ради всего, за что погиб мой отец, Джон, и, если мне суждено умереть теперь…
— Боже, ты не…
Дадли остановил меня вялым взмахом руки, затем закрыл глаза и попытался вздохнуть, но не смог. Должно быть, у него сильно пересохло в горле, от чего воздух застрял комком, и, когда глаза снова открылись, в них была пустота и безнадежность.
— Я видел его приближение.
— Чье?
— Смерть идет за мной. Не ждал ее так скоро, но Господь рассудил, что я не заслужил лучшей доли.
— И как же, — спросил я, вздохнув, — выглядит смерть?
— Старик. Печальный старик.
Я ничего не сказал.
— Парит в двух футах над землей и смотрит на меня сверху жалостливыми глазами. А сквозь старика светит луна. В глазах белое сияние. И холодное, Джон. Очень, очень… холодное.
Бред.
— Боже, спаси меня, но он знает, кто я.
Дадли так крепко цеплялся пальцами за одеяла, что суставы побелели, как кость. С улицы доносились детские крики.
— Бредовый сон, Робби.
— Я видел сквозь него. — Дадли уставил пустой взгляд в потолок. — Он… он знал. — Дадли оскалил зубы, всасывая через них воздух. — Джон, я — покойник. Моя жизнь больше не стоит даже куска дерьма.
— Прекрати…
— Нет! Мне надо тебе рассказать. Исповедуй меня. — Его голова повернулась ко мне. — Ведь ты посвящен в духовный сан, так, Джон?
— Нет! — Я едва не отпрыгнул от его постели. — Нет и нет…
— Ты же был капелланом у Боннера? Занимал кафедру в этом…
— Нет… — заявил я, размахивая руками перед собой. — Я принял сан, потому что это было необходимо, чтобы занять кафедру в Аптоне. Я не врачую душу, и поэтому ты не скажешь мне ни единого слова.
— Прости, Господи… В последнее время ей нездоровилось.
Ей?
Только не спрашивать, ни о чем не спрашивать…
— Кому? — прошептал я.
Несколько мгновений он молча лежал в постели, словно надгробное изваяние в оранжево-красноватых лучах, сочившихся сквозь оконный витраж.
Наконец молчание прервалось, и слова полились из него, будто они принадлежали не Дадли, но тому злому бесу, что поселился в его теле и отравил ему разум.
— У меня было полужелание, чтобы она… исчезла из моей жизни.
Тут Дадли приподнялся на локте и посмотрел мимо меня, словно в комнате кроме нас находился кто-то еще.
— Полужеланий, кажется, не бывает? — Дадли болезненно улыбнулся, пытаясь скрыть страдания за улыбкой. — Я желал… чтобы она исчезла…
— Робби…
— Средь ночи. Тихо приняла бы в предрассветной тиши сладкую смерть.
— Ты не ведаешь, что говоришь.
— Без боли. Я никогда не желал ей испытать боль.
Я отвел взгляд. Как хотелось мне оказаться где-нибудь в другом месте, где-нибудь далеко. Как же хотелось мне не знать, о ком идет речь. Сердце сжималось в моей груди, ибо мне было известно, что Дадли взял в жены Эйми Робсарт, дочь сквайра, в возрасте восемнадцати лет, когда решил, что ему уже не суждено добиться руки Елизаветы.
Однако теперь он был близок к своей мечте, как никогда. Так близок, что злые языки повсюду болтали об этом. Елизавета осыпала его дарами, жаловала ему земли. В то время как Эйми…
Эйми оставалась в деревне.
— Он знал, — прошептал Дадли. — Клянусь, старик знал.
— Твой отец? Твой отец явился тебе во сне?
— Это не мой отец, — ответил Дадли. — И это не сон. Может, я брежу, но я знаю… это не сон.
Его голова утонула в подушке, точно нагруженная свинцом. Я подозревал, что прошлой ночью он ходил в аббатство в поисках своего рода отпущения грехов, но… не нашел утешения. Может быть, даже наоборот.
— Теперь вместо нее умру я, — произнес он. — И вовсе не ночью, а средь белого дня, на глазах у всех. — Его дыхание замедлилось и стало поверхностным. — На глазах у всех.
— Доктор сейчас придет, — сказал я.

Глава 12
БАШНЯ

Несколько минут спустя, когда солнце поднялось над цветными квадратиками витража и лучи стали проникать в комнату сквозь простое стекло, Роберт Дадли погрузился в забытье.

 

Позволю себе напомнить вам, что я плохо разбираюсь в таких делах. Я — тихий человек. Ученый. Математик и астроном, которому непостижима геометрия любви и неведомы формулы для расчетов траектории прихоти. И если прихоть приумножена еще и мирским честолюбием, тогда… храни нас Господь.
Отойдя от крепчавших миазмов больничного ложа, я встал ближе к окну и солнцу.
Я размышлял о том, какую путаницу в голове могла произвести лихорадка и как сильно могла исказить чувства болезнь. И о том, как человек, способный смело сойтись в бою с видимым врагом, мог превратиться в испуганное дитя, когда невидимый враг оказался внутри него самого. И не мог, в минуты физических страданий, обнаружить самые отвратительные идеи, закравшиеся в его мысли?
Однако теперь неосторожные думы Дадли засели в моей голове. Его краткое признание внутренней вины, скрытой под высокомерием и балагурством, надолго останутся в моей памяти. Как и смысл того, что он рассказал мне.
Все хорошо знали, что Дадли рвется в Тайный совет, и при дворе ходили разговоры, что вскоре он получит куда более важный титул, чем шталмейстер. Мне припомнился один особенный день, когда я разбудил в Роберте Дадли подлинный интерес к астрономии. «Я хочу отправиться к ним, доктор Ди, — сказал он — кажется, лет тринадцати от роду. Мне тогда было около двадцати одного. — Хочу побывать среди звезд».
Что, если прошлой ночью он действительно заглянул в глаза смерти, позвавшей его за собой?
А если умрет?
Я крепко схватился за подоконник.
А если не умрет? Когда он оправится от болезни, следует ли мне напоминать ему о том, что он сказал мне утром в бреду?
И знаете, что было хуже всего? Хуже всего было то, что, принимая во внимание всю эту ватагу хватких инородцев, мнящих себя подходящими женихами и ведущих борьбу за лучшее место в очереди за рукой королевы, более надежного и более способного супруга для Елизаветы, чем мой друг Роберт Дадли, пожалуй, и сыскать было трудно.
Я это понимал. Должно быть, в глубине души понимал это и Вильям Сесил.
Вне всяких сомнений, понимала это и несчастная Эйми.

 

Стоя в печальных раздумьях возле окна верхнего этажа трактира, где в прошлые времена находили приют пилигримы, я вдруг осознал, что смотрю вниз, на залитый дневным светом Гластонбери. Город жил в привычном утреннем ритме. Знакомая круговерть груженых повозок, домохозяйки с корзинками, дети, лошади и уличные собаки, журчание голосов.
Занятый тяжелыми думами, я поначалу и не заметил, что так отличало его от других городов. Как, похоже, не замечали этого и жители Гластонбери, или, точнее, не замечали того, что от него осталось, возвышаясь над их головами во всем великолепии своего запустения.
Не похожий ни на Бристоль, ни на Бат, Гластонбери сам по себе был чуть больше деревни — беспорядочное скопище домов разного возраста, и ни один из них не стоял на противоположной стороне улицы. Там — лишь монастырская стена, а за ней — драгоценная оболочка того, что некогда было самым изящным, самым богатым культовым сооружением западной Англии.
Минуло два десятилетия с тех пор, как отсюда изгнали монахов и замучили до смерти, а затем четвертовали последнего аббата. Что об этом думаю я? Не стал бы отрицать необходимость реформы или, по крайней мере, освобождения из-под папского гнета. Однако бесчисленные разрушения великолепных строений с последующим грабежом сокровищ и книг — и бессмысленная резня людей, способных понимать их, — казались мне бедствием, подобным разорению Рима варварами. Аббатство служило основой существования города. Теперь эта основа исчезла.
И все же аббатство по-прежнему поражало воображение. Даже лишенное кровли. Даже с голыми ребрами бывшего нефа и полуразрушенной главной башней, заросшей буйной растительностью. Даже сейчас, несмотря на серый февраль, мягкий блеск сохранялся в этих золотисто-желтых камнях, и можно было понять, почему некоторые отказывались поверить в то, что здесь все потеряно навсегда.
Только где все это было теперь? Дух исчез, а люди на улице будто давно позабыли, что тело осталось, и словно не замечали его. Знал ли хотя бы кто-то из них о судьбе мощей Артура? Теперь, когда разболелся Дадли, выяснять это придется мне одному. Что было бы не так трудно, умей я лучше общаться с простым народом.
Продолжая стоять у окна, я только беспомощно покачивал головой. Будучи книжным червем, я не умел провести короткую подготовительную беседу. Там, где Дадли произвел бы впечатление на мужчин и вызвал бы интерес у женщин, я возбудил бы лишь одни подозрения.
На лестнице раздались шаги. Я мгновенно отскочил от окна и тихонько зашагал через всю комнату, рассчитывая предупредить лекаря о состоянии Дадли на лестнице, чтобы мой товарищ не смог услышать меня. Но едва я успел очутиться в дверях, как доктор прошел мимо меня в спальню Дадли.
Я был горько разочарован.
Ибо человек этот походил скорее на истинного врача, нежели на местного мудреца-целителя, которого я ожидал увидеть. Черный долгополый балдахин и капюшон, натянутый на лицо, чтобы не подхватить заразу. Долговязый Ковдрей вошел следом за ним, держа в руке черную полотняную сумку.
Нюхатели мочи. Если бы я заболел, то обратился бы к ним в последнюю очередь. И пусть их образованность подтверждена важными грамотами, все равно эти умники ничего не смыслят в подобных делах. Большинство из них. Хуже того, они не обладают необходимым чутьем, чтобы лечить других.
Прежде чем я успел что-то сказать, Ковдрей поставил на пол полотняную сумку и вышел из комнаты, плотно затворив дверь перед моим носом. Скользнули засовы, и я оказался в глупом положении, поскольку из-за моего старого, изношенного платья меня можно было принять за слугу.
— Не желаете ли разговеться, доктор Джон? — спросил Ковдрей. — Не переживайте. Ваш коллега в самых надежных руках.
— Не сомневаюсь, — ответил я.

 

Когда служанка принесла мне сыру и хлеба с кувшином пива, я попросил Ковдрея и Мартина Литгоу остаться и разделить со мной трапезу. Я не хотел, чтобы Ковдрей подумал, будто я ставлю себя по положению выше его. Не хотел, чтобы кто-нибудь боялся говорить со мной. Доктор Джон — простой человек.
Что-то все же подтолкнуло трактирщика подвести разговор к вопросу, который, видимо, волновал его с момента нашего появления вместе с Кэрью. Ковдрей стянул с себя передник из мешковины, присел к столу, в озаренное солнцем облако пыли, и разломил хлеб.
— Так вы ищете что-то особенное? — поинтересовался трактирщик.
— Меня интересуют бумаги, — откровенно ответил я. — Рукописи и книги.
— Так же, как Леланда? — спросил владелец трактира, не отрывая глаз от своего блюда с кусками хлеба.
Разумеется, Ковдрей встречался с Джоном Леландом, собирателем древностей, когда тот по поручению короля Генриха объезжал западные окраины Англии примерно в том же качестве, что и мы. Поскольку составление описи древностей служило только прикрытием истинной цели нашего путешествия, я не подумал о том, как будем выглядеть мы в глазах окружающих… после Леланда.
О боже.
— Дружелюбный малый, — сказал Ковдрей. — Ученый. Джентльмен. Совсем не похож на ангела смерти.
Что мог я ответить? Сомнительно, чтобы Леланд, составляя опись монастырских сокровищ во время своего путешествия, предвидел, каким образом воспользуется собранными им сведениями Томас Кромвель после реформы церкви. Едва ли мог он предполагать, что опись эта станет списком желаний короля Генриха.
— Я не сказал бы об этом при сэре Питере Кэрью, — признался Ковдрей, — но есть ли в этом городе хоть один человек, который забудет Леланда?
Я вздохнул.
— Человек приезжает сюда с бумагой от короля, — продолжал Ковдрей. — Рассказывает всем, как сильно король желает узнать обо всех драгоценных рукописях, что находятся в пределах его государства. А лет десять спустя он возвращается, когда все уже в руинах, и ему, кажется, все равно. Несет какую-то ерунду о составлении карт. Я только хочу сказать… Мой вам совет: не говорите никому о вашей миссии. Вас могут неверно понять.
— Уверяю вас, что намерения королевы…
— Никакого вреда причинить этому городу она больше не сможет. Здесь ничего не осталось, кроме шерсти да яблок.
Я не знал, что сказать. Леланд возвращался в Гластонбери лет пятнадцать тому назад, когда ему поручили составить топографические карты всех графств королевства. Возложенная на него задача оказалась, однако, ему не по силам, и, возможно, она-то и довела его, в конечном счете, до умопомешательства. Составление карт и чувство вины за страшные последствия его предыдущей научной миссии. За гибель тех сотен книг, что одним своим видом внушили ему благоговейный трепет.
— Что случилось с книгами из аббатской библиотеки? — спросил я.
Ковдрей помял рыжеватую щетину у себя на щеках.
— Часть книг забрали люди короля — думаю, те, которые в золотом переплете. А старые черные… покидали в кучу. После ухода монахов мало осталось людей, кто интересуется книгами. Во всяком случае, чтением.
— Что было с оставшимися книгами?
— С помощью книги можно разжечь огонь. — Ковдрей уныло улыбнулся моему выражению лица. — Вас это печалит, доктор?
Я не стал говорить, что книги дороже золота, и только угрюмо кивнул в ответ.
— Ну, может, все-таки какие-то сохранились, — утешил меня Ковдрей. — Может, какие-то книги забрали монахи. Может, их увезли в Уэльс или еще дальше. Для надежности. Никто не верил, что все кончено навсегда. Чужеземцам трудно осознать, каким влиянием обладало аббатство, владея землями на многие мили вокруг — от Корнуолла до Уэльса. Оно было, как огромный неугасающий маяк.
— Вы, должно быть, поддержали обращение к королеве Марии о восстановлении аббатства? — поинтересовался я.
— Все его поддержали. И вовсе не по религиозным соображениям. Большинство из нас. Ведь это наша единственная надежда на возрождение и процветание. Ну да, мы все еще стоим на пути в Эксетер. Через нас возят товары, путники останавливаются на ночлег, никто не мрет с голоду. Но многие из нас еще помнят то время, когда паломники со всех концов оставляли здесь горы монет, выпивая столько вина и сидра, сколько мы могли предложить. — Ковдрей улыбнулся. — Счастливые времена, доктор. Но тогда… Тогда я был еще молод.
— Паломники, — сказал я, — приходили, чтобы почтить кости святых. Что осталось от них?
— От паломников?
— От костей.
Трактирщик взглянул на меня с таким подозрением, что я даже воздал благодарение небесам за то, что вместе с нами приехал Кэрью и поручился в нашей благонадежности.
— Кости, — произнес он. — Вот, значит, за чем вы приехали?
— Частично.
— О костях я ничего не знаю, — ответил Ковдрей. — Они исчезли. Из земли, по крайней мере.
— Все?
— Может, и все. Есть люди, которые знают больше меня.
— Их забрали королевские слуги или… спрятали в надежное место?
Ковдрей настороженно захлопал ресницами, и я предположил, что не услышу откровенный ответ.
— Послушайте, я мелкий слуга государства, — сказал я. — Я никого не собираюсь преследовать. И не стану называть ничьих имен. Я и мастер Робертс, мы должны представить только опись того, что сохранилось, а что исчезло. Так что скажите мне… кому известно о костях лучше, чем вам?
Ковдрей на мгновение задумался и пожал плечами.
— Костолюбу?
Я подождал. Возможно, он решил поиздеваться.
— Бенлоу-костолюбу, — повторил Ковдрей. — Он собирает кости. Люди приносят ему кости, а он покупает у них и потом продает пилигримам. По крайней мере, продавал раньше. Естественно, в наши дни торговля у него идет плохо.
— Известно, что он промышляет торговлей костями? Без того, чтобы…
— Ему не досаждали законники? А какое такое преступление он совершает? Понятно, конечно, что они отыскали бы нарушение закона, если бы захотели, но, кажется, это никого не волнует. — Ковдрей поднялся и подложил полено в печь. — Чем больше костей, тем более святым представляется место паломникам, ну а наш город всегда был главной святыней.
Я отломил кусок хлеба и намазал его белым сыром.
— Это вы так думаете?
— Сам Христос ходил по этим холмам. Мы обязаны в это верить.
Яблоневые поленья в печи занялись языками ожившего пламени, будто знамена зардели на солнце.
— Местный люд, должно быть, сильно расстроился, что монахи ушли. — Я заметил проблеск тревоги в глазах Ковдрея. — Все в порядке. Я даю слово…
— Еще бы. — Трактирщик направил взгляд на окно. — В тот день, когда аббата Уайтинга притащили на холм Святого Михаила, все думали, что настал конец света. Хороший человек. Не все аббаты хорошие люди — я бы с этим никогда не поспорил, — но Уайтинг был скромный и добродушный старик. Ни разу не предал город.
— Вы сами видели, что сделали с ним?
— Видел, как его привязали к плетню и потом протащили по главной улице. — Голова Ковдрея горела в солнечном свете, но слова выходили словно из темноты. — Пинали его ногами, как тушу убитого оленя. Старого человека избили, искалечили, унизили, как последнего вора. Какой в этом смысл?
Я промолчал. И вспомнил о дружелюбном человеке по имени Бартлет Грин, который сидел со мной в одной камере, пока его не отправили на костер.
— Думаю, он не понимал, что творится вокруг, — сказал Ковдрей, — или ему было уже все равно. У него были закрыты глаза. Конечно, толпа вокруг ликовала, гудели трубы — словно на празднике. До чего ж глупым бывает народ… Толпа шла за ним до самого холма Святого Михаила, чуть не писая от восторга. Я не выдержал. Вернулся в трактир, подавал пиво и молчал.
— Холм Святого Михаила?..
— Вон тот заостренный холм, доктор, — пояснил Мартин Литгоу. — Там еще стояла церковь, которую разрушило землетрясением. Прошлой ночью было темно, так и не видно.
— Разумеется, — кивнул я. — И на том самом месте аббата казнили?
— Некоторые поговаривают, будто это холм Сатаны, — ответил Ковдрей. — Потому там и построили церковь, и потому-то она и рухнула. Говорят, что возле каждого святого места есть гора, которую дьявол превращает в свою смотровую башню. Как раз там и повесили аббата, а с ним — еще двух добрых монахов. Потом сняли с виселицы и разрубили тело на четыре части, а потом еще…
— Я знаю, что было дальше.
— Так разве ж удивительно, что он не может найти покоя?
— Как это?
Я заметил, что кто-то вошел, поднял глаза и увидел женщину. Она уселась за маленький стол у самой двери. Очевидно, что женщина не была служанкой, поскольку не носила передника и явилась без приглашения.
— Потому-то люди и не ходят в аббатство затемно, — продолжал Ковдрей. — Потому больше и не берут камень оттуда. Говорят, сначала видишь свечу аббата посреди нефа. А потом, если Бог дал тебе ума, бросаешь мешок с камнями и уносишь ноги, как угорелый. Иначе пред тобой появится сам аббат во всем своем облачении.
Я заметил, как вздрогнул Мартин Литгоу. Женщина в углу возле двери сидела не двигаясь, и я подумал, не была ли она женой Ковдрея. Длинные темные волосы, заброшенные за плечи, застиранное синее верхнее платье, свободно подпоясанное кушаком.
— Если взял камень в аббатстве и вставил его в стену своего дома, — рассказывал Ковдрей, — так должен семь недель каждое утро читать на коленях покаянную молитву. Иначе в твоем доме точно не будет покоя.
— Обычный способ отвадить людей воровать камень из аббатства, — пробурчала из угла женщина. — Особенно если у них крепкие колени.
Ковдрей повернулся назад.
— Нел… Не видел, как ты вошла.
— Дай мне знать, — ответила женщина, — когда решишь, что твоя развивающаяся глухота будет стоить расходов на лечение.
— Скажи лучше, как там мастер Робертс?
— Спит. Чем больше он сейчас будет спать, тем больше у него будет шансов.
Обшитые деревом стены комнаты будто перекосились. Пока я примирялся с мыслью о том, что эта женщина, очевидно, и была врачом Дадли, его голос звучал в моей голове.
«…в двух футах над землей и глядит на меня жалостливыми глазами… а сквозь старика светит луна. Холодная…»

Глава 13
ЛИКСИР

Привидения. Меня часто спрашивали о привидениях. И что бы я мог ответить, если сам никогда не видел ни одного?
Хотел бы я взглянуть на него?
Конечно. Господи, еще как хотел.
Но пока что…
Погодите. Позвольте, я объясню проще: научно, но без разных замысловатых символов.
Как известно, существуют три сферы: естественный мир, небесный, он же астральный, и высший — мир ангелов. Имеется немало свидетельств, в некоторых запрещенных книгах, что кое-кто из людей способен мысленно перемещаться в астральный мир и, так же мысленно, оставаться там какое-то время.
Я не принадлежу к числу тех людей. И никогда не бывал в небесном мире. Если позволите, я выскажу свое мнение яснее: мои собственные исследования показывали, что это вредно и опасно, и не в последнюю очередь из-за того, что можно принести с собой по возвращении оттуда в естественный мир. Наш мир.
Потому моя работа, как я неоднократно упоминал, должна быть направлена на установление связей с наднебесной, высшей сферой, где царят свет и истина. Вовсе не привидения, которых реформаторы пытались вытравить из наших верований вместе с католическим чистилищем.
Что в таком случае можно сказать объективно о ходячих покойниках? Что ж… если живой человек может мысленно пребывать в верхней сфере, тогда выходит, что и умерший способен вернуться в нижний или физический мир — наш с вами мир — и оставаться в нем, как кажется, достаточно долго, нагоняя страху на всякого, кто случайно увидит его тень. Ибо видящий ее знает, что единственная причина, способная побудить человека вернуться без тела в нижний мир, состоит в том, что он покидал его в состоянии дисбаланса, которое и мешает ему достигнуть божьего света. И тогда пребывание бестелесного духа в нашем физическом мире непременно понимается живыми как зло.

 

— Попробую убедить вас, — сказала доктор. — У мастера Робертса нет ни малейшего признака близкой смерти. Я осмотрела его и не обнаружила ничего явно опасного.
— Думали, оспа?
— В этом городе более вероятна овечья чума, признаком которой часто бывает лихорадка. Но маловероятно обнаружить ее у человека, прибывшего из Лондона. Я склонна думать, что это только легкий случай лихорадки. К тому же ваш друг еще молод и крепок.
Я кивнул с облегчением.
— Хотя он явно не в себе, — заметила доктор.
Мы задержались на заднем дворе трактира «Джордж», когда тучи уже поглотили солнце. Воздух тут был теплее, чем в Лондоне, однако еще сохранял колючее дыхание февральской стужи. Несмотря на прохладу, женщина-врач продолжала стоять в одном платье, перекинув плащ через руку. Рукав на другой руке так и остался закатанным до локтя, и обнаженная кожа покрылась щербинками, словно куриное яйцо.
— Не в себе?
— О, — она легонько пожала плечами. — Бормочет слова, в которых слышатся… душевные страдания. Но ничего не понять. Совсем не понять.
— Слова?
…желал… чтобы она тихо исчезла… в предрассветный час умерла сладким…
Возможно, я побледнел.
— Кстати, — повеселела врач, — на этой неделе он не единственный, у кого лихорадка. Думаю, ее занесли из Франции или Испании. Где вы провели прошлую ночь?
Я упомянул Бристоль, и она кивнула так, будто это все объясняло. На противоположной стороне двора один из мальчишек Ковдрея таскал сено в конюшню. Доктор заметила, что я смотрю на ее голую руку, нахмурилась и раскатала рукав.
— Я навещу больного через два дня. А до тех пор он должен оставаться в постели.
— И как, по-вашему, я заставлю его лежать?
Она улыбнулась, обнажив чуть кривоватые передние зубы. Женщина была моложе, чем казалась в полумраке трактира. И слишком молода для своей профессии — среди лондонских врачей я не знал вообще ни одной женщины, за исключением подпольных целительниц, и даже не представлял, насколько здешняя жизнь может отличаться от жизни в столице.
— Насколько я понимаю, вы поспособствовали его сну? — предположил я.
— Безобидный отвар, только и всего.
— Что в составе?
— Он приготовлен на основе валерианы и хмеля.
Я удовлетворенно кивнул. Джек Симм не имел бы ничего против отвара из целебных трав.
— Остальные добавки я сохраню в секрете, — сказала доктор. — Сон сейчас лучшее лекарство для вашего друга, можете мне поверить. Не стоит давать ему мяса — если только он не попросит, — но позаботьтесь о том, чтобы он пил как можно больше воды. И, возможно, ему потребуется большой горшок. Лихорадка должна выйти вместе с мочой. Да… еще очень не помешает, если часть воды для питья будет из святого ключа.
— Ого… — Меня давно интересует, почему воду из некоторых источников считают святой. — Молитвы недостаточно?
— Этот ключ известен тем, что придает сил. Вода в источнике красная… словно кровь.
— Или железо?
— Или железо. Святой ключ, — добавила она с мучительным терпением, — просто такое название.
— И где же найти этот ключ?
— Сын мастера Ковдрея покажет дорогу вашему слуге.
— Думаю, — не знаю, почему я это сказал, — лучше мне взглянуть на него самому.
— Ну, что же… — задумалась она. — В таком случае проводить вас туда могла бы и я. Это не так далеко отсюда.
Доктор, несомненно, рассчитывала на то, что плата за время, потраченное на дорогу до «святого» источника, будет прибавлена к ее вознаграждению за визит. Однако я рассудил, что дополнительные траты оправдают себя в ином отношении, поскольку мне начинало казаться, что эта женщина все же не так уж крепко держится ортодоксальных взглядов образованных нюхателей мочи.
— Буду признателен. Миссис?..
— Борроу. — Она встряхнула плащ и накинула его на плечи. — Элеонора Мария Борроу. Не желаете взять с собой своего слугу?
— Это не мой слуга.
Мартин Литгоу поднялся наверх, чтобы проведать хозяина, и теперь оплачивать услуги доктора должен был я. Ничего, я верну свои деньги, как только Дадли поправится и будет в состоянии раскрыть кошелек.
Миссис Борроу наклонилась было за тряпичной сумой, однако я взял ее раньше.
— Позвольте, я понесу вашу сумку?
Она пожала плечами.
— Несите, если хотите.
В Лондоне поведение мужчины, решившего прогуляться с едва знакомой ему женщиной, считалось бы предосудительным, однако ее это, похоже, нисколько не волновало. Положение врача обязывало, предположил я.
Сумка, должно быть, имела отдельные внутренние карманы для всякого рода склянок со снадобьями и пиявками и других инструментов, поскольку не зазвенела, когда я перекинул лямку через плечо.
— Там нет ничего секретного, — сказала Элеонора, — если это то, о чем вы подумали.
— Нет, нет, я и не думал… — Даже мои попытки проявить сугубое благородство всегда истолковывались неверно. — Где вы учились, миссис?
— О… — Она легко зашагала в направлении задних ворот двора. — Я училась долгие годы.
— Вы не выглядите настолько старой… — я пошел следом за ней, — …чтобы иметь за плечами долгие годы учебы.
У ворот Элеонора остановилась, взялась за засов и повернула ко мне широко раскрытые глаза.
— Я не выгляжу на шестьдесят? — сказала она, склонив голову набок. — Отличная вещь — отцовский эликсир молодости.
— Почти что волшебный. Сколько лет вашему батюшке?
— О… ему сейчас, наверно, под девяносто. Хотя выглядит почти на пятьдесят.
Быстро отвернувшись, миссис Борроу отодвинула засов и, как мне показалось, тихонько хихикнула, хотя лязг железа заглушил ее смех.
— Так вы продолжаете дело отца? — поинтересовался я.
— Не только отца, но и матери, — ответила она. — Правда, матушка умерла… некоторое время назад.
За воротами открывался вид на зеленый луг, где полдюжины гусей щипали траву. Я следовал за миссис Борроу по грязной тропе вдоль лужайки.
— Оба ваши родителя были врачами?
— Отец продолжает лечить. Лучший врач на всем Западе. Он пошел бы с мастером Ковдреем к вашему другу, но его вызвали к одной престарелой женщине. Старушка при смерти… Нет, моя мать растила травы, а отец применял их.
— И вы по-прежнему выращиваете травы?
— Собираю — беру у природы.
Кажется, ее родители вовсе не походили на лондонских докторов. Скорее на супружескую чету целителя и знахарки. Такой поворот для меня был глотком свежего воздуха, но миссис Борроу не могла знать об этом.
Впереди поднималась высокая и стройная пепельно-серая башня. Церковь Святого Иоанна Крестителя, решил я. Прочел о ней в своих книгах. Леланд называл ее чистой и светлой.
— Великолепная башня, — заметил я.
— Ее возвели по приказу аббата Селвуда столетие назад.
— И кто же присматривает за ней теперь?
— А кто сейчас присматривает за чем-нибудь?
Доктор продолжила путь; ее распущенные темно-каштановые волосы развевались на ветру.
Пройдя мимо церкви, мы вышли на главную улицу, где я заметил хлебную лавку. Дела у пекаря, судя по числу покупателей, шли неплохо, в отличие от торговца овечьей шерстью, что расположился поблизости, безуспешно пытаясь сбыть свой товар прямо с телеги. Я следовал за миссис Борроу, а улица медленно поднималась в горку, проходя мимо строительного участка, прилегавшего к монастырской стене. Строители, должно быть, предполагали использовать стену в качестве опоры для новых домов, однако стройка была заброшена, и мне припомнились слова Ковдрея:
Если взял камень в аббатстве и вставил его в стену своего дома, то должен семь недель каждое утро читать на коленях покаянную молитву. Иначе в твоем доме не будет покоя.
Однако в трактире миссис Борроу говорила об этом с сомнением. Вспомнив ее слова, я прибавил шаг и снова поравнялся с нею.
— Так вы не верите, что кто-нибудь видел… дух аббата Уайтинга?
— Я этого не говорила. Я сказала, что подобные слухи распускаются для того, чтобы отвадить людей от воровства камня.
— Значит, вы думаете, что этот дух реален?
— Меня это не удивляет. У несчастного мало причин для покоя. Но, поскольку я туда не хожу, меня это не касается.
— Похоже, вы не боитесь.
— Все потому, что я помню аббата. Еще с детства. Помню, как он шествовал по городу, недалеко отсюда. Остановился, чтобы поговорить с нами, со мной и мамой. Помню его лицо… морщинистое… улыбка, а в глазах столько доброты… — Доктор взглянула на меня. — Я долго думала, что видела лицо Бога.
— Сколько вам было лет?
— Года три или четыре.
Люди шли мимо нас и входили в церковь Иоанна Крестителя. Снаружи, у обочины дороги один юноша нестройно перебирал струны на залатанной лютне, другой бил в барабан из козлиной кожи. Почти у самых их ног ковырялись в земле куры. И на короткое мгновение мне показалось, будто все эти люди разыгрывают какой-то спектакль, изображая сцены из обыденной жизни. Будто реальная жизнь проходила здесь на каком-то ином уровне.
— По крайней мере, в отличие от аббатства, церковь действует постоянно, — сказал я. — В ней имеется библиотека?
— Не знаю. А что, должна быть?
— В каждом городе должна быть библиотека.
— Зачем?
Шагая быстрее меня, она уже покинула городской центр.
— Потому как… — Тяжело дыша, я едва поспевал за ней. — …Лишь знание дает нам надежду достичь…
Слова как-то сами собой застыли у меня на губах. Внезапно я почувствовал себя дураком. Я выглядел недоумком, когда миссис Борроу остановилась в начале узкой тропинки, бегущей между высокими голыми деревьями, повернулась и сверху посмотрела на меня.
— А знание приобретается только из книг?
Она отвернулась и зашагала вверх по тропинке.
— Разумеется, нет, — ответил я, — но сам процесс получения знаний, несомненно, значительно ускоряется. Разве не достойно восхищения то, что знание, накопленное одним человеком за всю его жизнь, передается через книгу за считаные часы?
— Всякое ли знание можно передать таким способом?
— Почти всякое. Согласно моему опыту.
Она остановилась возле невысокой стены с перекинутой через нее лесенкой. Уступив мне дорогу, миссис Борроу дождалась, пока я переберусь через стену и подам ей руку с другой стороны, чтобы помочь ей спуститься вниз. Ее голая рука ощущалась совсем не так, как пропитанная розовой водой перчатка королевы. Я испытал самое трепетное волнение, но быстро вытряхнул его из себя, как только миссис Борроу спустилась с лестницы, и отвернулся. Кровь бурно прихлынула к моим щекам.
— Источник там, — кивнула доктор.
Она махнула рукой в сторону небольшого леса с протоптанной через него тропой, и мне показалось, что доктор Борроу вот-вот начнет надо мной насмехаться. Издевательским смехом, который внезапно становится хриплым вороньим карканьем, отчего, полный досады и недобрых предчувствий, я поднял глаза и увидел среди деревьев, почти над нашими головами, высокий зеленый холм, словно вырытый гигантским кротом.
Из вершины холма вырастала башня из камня, похожая на черенок яблока и будто совсем черная на фоне облаков.
Назад: Глава 5 КОСТИ
Дальше: Глава 14 УМЕРЩВЛЕНИЕ ПЛОТИ