ГЛАВА ПЯТАЯ
Квартира Салы на Калле-Тетуан была не уютней пещеры, являя собой сырой грот в самом нутре Старого города. Соседство было ниже среднего.
Сандерсон этого района всячески избегал, а Зимбургер звал его клоакой. Квартира напоминала большой гандбольный зал в каком-нибудь зловонном здании Христианского союза молодежи. Потолок футах в двадцати от пола, ни глотка чистого воздуха, никакой мебели, если не считать двух металлических коек и импровизированного столика для пикника. Поскольку квартира была на первом этаже, мы никогда не могли оставить открытыми окна, иначе туда забрались бы воры и очистили это место от того немногого, что там находилось. Через неделю после того как Сала туда въехал, он забыл закрыть одно из окон на шпингалет, и все его жалкие пожитки, включая старые ботинки и грязные носки, были украдены.
Раз у нас не было холодильника, то, следовательно, не было и льда, а посему мы пили теплый ром из грязных стаканов и что было сил старались держаться от этого места подальше. Нетрудно было понять, почему Салу не раздражало совместное пользование, — туда мы отправлялись исключительно за тем, чтобы сменить одежду или поспать. Ночи напролет я просиживал у Эла, напиваясь до полного оцепенения, ибо не мог выносить даже мысли о том, чтобы вернуться в квартиру.
Прожив там неделю, я установил для себя абсолютно четкий распорядок дня. Я спал примерно до десяти, в зависимости от уровня шума на улице, затем принимал душ и шел к Элу завтракать. За немногими исключениями нормальный рабочий день в газете длился от полудня до восьми вечера. Изредка случались колебания на несколько часов в ту или другую сторону. Затем мы возвращались к Элу пообедать. После этого — казино, случайные вечеринки или просто сидение у Эла и суды-пересуды, пока мы все в дым не напивались и не разбредались по постелям. Порой я отправлялся к Сандерсону, и обычно там находились люди, с кем вполне можно было выпить. Если не считать Сегарры и жуткого недоумка Зимбургера, все гости у Сандерсона были из Нью-Йорка, Майами или с Виргинских островов. В той или иной степени все они были покупателями, строителями или продавцами — и теперь, оглядываясь назад, я не припоминаю ни единого имени или лица из той доброй сотни людей, с которыми я там познакомился. Ни одной самобытной души из всего того множества. Зато там всегда была приятная, компанейская атмосфера и желанное отдохновение от жутких ночей у Эла.
Однажды в понедельник утром меня разбудил дикий визг. Похоже было, будто под самым окном малых детей разделывали на мясо. Вглядевшись через трещину в ставне, я увидел штук пятнадцать пуэрториканских крох, что выплясывали на тротуаре и мучили трехлапого пса. Я от всей души пожелал, чтобы их разделали на мясо, и поспешил к Элу завтракать.
Там оказалась Шено. Сидя в патио, она читала затрепанный экземпляр „Любовника леди Чаттерлей“. В белом платье и сандалиях, со свободно спадавшими по спине волосами она выглядела совсем юной и прелестной. Когда я подошел к столику и сел, она улыбнулась.
— Что это ты здесь так рано? — поинтересовался я.
Шено закрыла книжку.
— Да Фрицу понадобилось куда-то поехать и закончить рассказ, над которым он работал. А я должна оплатить кое-какие дорожные чеки. Вот жду, пока банк откроется.
— Кто такой Фриц? — спросил я.
Она посмотрела на меня так, словно хотела проверить, проснулся я или еще нет.
— Йемон? — быстро сказал я.
Шено рассмеялась.
— Я зову его Фрицем. Это его второе имя — Аддисон Фриц Йемон. Правда, чудно?
Я согласился, что чудно. Для меня он всегда был только Йемоном. По сути дела, я почти ничего о нем не знал. В течение тех вечеров и ночей у Эла я выслушал жизнеописания едва ли не всех сотрудников газеты, но Йемон после работы неизменно отправлялся прямо домой, и мне пришлось счесть его одиночкой без всякого реального прошлого и с будущим столь туманным, что о нем не имело смысла разговаривать. Тем не менее мне казалось, я знаю его достаточно хорошо, чтобы по этому поводу не обмениваться лишней информацией. С самого начала я чувствовал с Йемоном определенный контакт — нечто вроде смутного понимания, что разговор на этом уровне стоит очень дешево и что у человека, знающего, чего он хочет, остается чертовски мало времени на то, чтобы выяснять, как и что, и уж совсем мало времени на то, чтобы сесть поудобней и объясниться.
Про Шено я тоже почти ничего не знал — кроме того, что с тех пор, как я впервые увидел ее в аэропорту, она очень сильно изменилась. В ней нынешней, счастливой и загорелой, не было и следа того нервного напряжения, которое столь очевидно проглядывало, когда она носила костюм секретарши. Однако не все это напряжение ушло. Где-то под светлыми распущенными волосами и дружелюбной улыбкой маленькой девочки я почуял нечто, неуклонно и стремительно движущееся к долгожданному выходу. От этого мне стало как-то не по себе; вдобавок я вспоминал свою первоначальную страсть к ней и как она в то утро смыкала ноги на бедрах Йемона. Вспоминал я и две нескромные полоски белой ткани на ее спелом теле в патио. Все это крутилось у меня в голове, пока я сидел напротив нее у Эла и завтракал.
Завтрак состоял из гамбургера и яичницы. Когда я приехал в Сан-Хуан, меню Эла включало в себя только пиво, ром и гамбургеры. Такой завтрак оказывался весьма легковесным, и я не раз надирался к тому времени, как надо было идти на работу. Однажды я попросил Эла сообразить немного яичницы и кофе. В первый раз он отказался, но, когда я попросил снова, сказал, что попробует. Теперь на завтрак подавали яичницу из одного яйца с гамбургером и кофе вместо рома.
— Ты здесь навсегда? — спросил я.
Шено улыбнулась.
— Не знаю. С работы в Нью-Йорке я уволилась — Она подняла глаза к небу. — Я просто хочу быть счастлива. С Фрицем я счастлива — поэтому я здесь.
Я задумчиво кивнул.
— Звучит разумно.
Шено рассмеялась.
— Это не надолго. Надолго ничего не бывает. Но сейчас я счастлива.
— Счастлива, — пробормотал я, пытаясь удержать это слово в уме. Но это было одно из тех слов, вроде Любви, значение которых я всегда не вполне понимал. Большинство людей, постоянно имеющих дело со словами, не слишком в них верят, и я не исключение. Особенно мало я верю в большие слова вроде Счастливый, Любимый, Честный и Сильный. Они слишком размыты и относительны, когда сравниваешь их с резкими, гадкими словечками вроде Подлый, Дешевый и Фальшивый. С этими словами я чувствую себя легко и свободно, ибо они тощие и запросто лепятся на место, а большие слова тяжелы — чтобы наверняка с ними сладить, нужен или священник, или кретин.
Я не был готов клеить какие бы то ни было ярлыки к Шено, поэтому постарался сменить тему.
— А над каким рассказом он работает? — спросил я, предлагая ей сигарету.
Шено покачала головой.
— Все над тем же, — ответила она. — Он так с ним намучился — с этой ерундой про пуэрториканцев, которые уезжают в Нью-Йорк.
— Черт возьми, — выругался я. — Я думал, он его давно закончил.
— Нет, — сказала Шено. — Ему всё давали новые задания. Но теперь этот рассказ должен быть закончен сегодня — этим он сейчас и занимается.
Я пожал плечами.
— Напрасно он так беспокоится. Одним рассказом меньше, одним больше — для этой паршивой газетенки особой разницы не будет.
Часов через шесть я выяснил, что разница все же существовала, хотя и не в том смысле, какой имел в виду я. После завтрака я прогулялся с Шено до банка, а потом направился на работу. Было уже шесть часов, когда Йемон вернулся оттуда, где он весь день находился. Я кивнул ему, затем с умеренным любопытством понаблюдал, как Лоттерман подзывает его к столу.
— Хочу поговорить с тобой насчет того рассказа про эмиграцию, — сказал Лоттерман. — Что ты, черт возьми, пытаешься на меня свалить?
Йемон явно удивился.
— Вы о чем?
Лоттерман вдруг перешел на крик.
— Я о том, что у тебя ни черта не выходит! Ты три недели его мусолил, а теперь Сегарра говорит, что он никчемный!
Лицо Йемона побагровело, и он наклонился к Лоттерману, словно собираясь схватить его за горло.
— Никчемный? — тихо переспросил он. — Почему это он… никчемный?
Таким рассерженным я Лоттермана еще не видел, но Йемон смотрелся так угрожающе, что он мигом сменил тон — самую малость, но все же заметно.
— Послушай, — сказал он. — Я плачу тебе жалованье не за журнальные статьи. О каком таком черте ты думал, когда сдавал двадцать шесть страниц текста?
Йемон еще подался вперед.
— Разбейте его на части, — ответил он. — Не обязательно все сразу печатать.
Лоттерман рассмеялся.
— Вот, значит, как? Хочешь, чтобы я запустил сериал? Не иначе, на Пулицеровскую премию замахиваешься! — Он встал из-за стола и снова повысил голос. — Вот что, Йемон! Когда мне понадобится сериал, я попрошу сериал! Или ты такой тупой, что этого не понимаешь?
Теперь уже все за этим наблюдали, и мне казалось, что Йемон вот-вот разнесет зубы Лоттермана по всему отделу новостей. Когда он заговорил, я поразился его спокойствию.
— Послушайте, — резко произнес он, — ведь вы просили рассказ о том, почему пуэрториканцы покидают Пуэрто-Рико? Так?
Лоттерман вылупил на него глаза.
— Ну вот, я неделю над ним работал. Вовсе не три, если вы вспомните другой мусор, который вы мне отгружали. И теперь вы орете, что он получился в двадцать шесть страниц длиной! Черт побери, да он должен был быть в шестьдесят страниц длиной! Напиши я рассказ, который мне хотелось написать, вас бы мигом выкинули из этого городишки за его публикацию!
Лоттерман, похоже, засомневался.
— Что ж, — начал он после паузы, — если тебе приспичило написать шестидесятистраничный рассказ, это твое дело. Но если ты хочешь у меня работать, нужно будет сделать из этого рассказ в тысячу слов для завтрашней утренней газеты.
Йемон едва заметно улыбнулся.
— Такую работу очень классно Сегарра делает — почему вы не хотите, чтобы он сжал мой рассказ?
Лоттерман надулся, как жаба.
— О чем ты болтаешь? — заорал он. — Хочешь сказать, ты не станешь этого делать?
Йемон снова улыбнулся.
— Я тут вот о чем подумал, — проговорил он. — Вам никогда голову не сворачивали?
— Это еще что? — рявкнул Лоттерман. — Я верно расслышал? Ты грозился мне голову свернуть?
Йемон улыбнулся.
— Никогда не знаешь заранее, когда тебе свернут голову.
— Боже милостивый! — воскликнул Лоттерман. — Ты, Йемон, совсем спятил — за такие разговоры в тюрьму сажают!
— Ага, сажают, — отозвался Йемон. — А головы все равно СВОРАЧИВАЮТСЯ! — Он произнес это громогласно и, не сводя глаз с Лоттермана, изобразил неистовый жест, будто откручивал ему голову.
Теперь Лоттерман не на шутку встревожился.
— Ты псих, Йемон, — нервно выговорил он. — Пожалуй, тебе лучше уволиться — прямо сейчас.
— Ну уж нет, — быстро откликнулся Йемон. — Невозможно — я слишком занят.
Лоттермана начало трясти. Я знал, что он не хочет увольнять Йемона, потому что тогда ему пришлось бы выплатить месячное выходное пособие. После недолгой паузы он снова сказал:
— Да, Йемон, думаю, тебе лучше уволиться. Ты и сам этой работой не очень доволен — почему бы тебе не уйти?
Йемон рассмеялся.
— Я очень даже доволен. Почему бы вам меня не уволить?
Последовала напряженная тишина. Мы все ждали следующего хода Лоттермана, увлеченные и немного озадаченные происходящим. Поначалу ожидалась всего-навсего очередная лоттермановская тирада, но маниакальные реплики Йемона придали сцене странный и буйный оттенок.
Лоттерман какое-то время молча на него пялился, явно нервничая больше обычного, а затем повернулся и ушел в свой кабинет.
Я откинулся на спинку стула, ухмыляясь Йемону, — и тут услышал, как Лоттерман выкликает мою фамилию. Демонстративно разведя руками, я не спеша поднялся и прошел в его кабинет.
Лоттерман горбился за столом, держа в руке бейсбольный мячик, который он обычно использовал как пресс-папье.
— Вот, взгляни, — сказал он. — А потом скажи, стоит ли он сжатия. — Он протянул мне стопку газетной бумаги, которая, как я знал, была рассказом Йемона.
— Допустим, стоит, — сказал я. — Тогда я его сжимаю?
— Верно, — отозвался Лоттерман. — А теперь кончай кормить меня дерьмом. Просто прочти и скажи, что ты с ним можешь сделать.
Я взял стопку и дважды ее прочел. После первого прочтения я понял, почему Сегарра назвал рассказ никчемным. Там в основном были диалоги — беседы с пуэрториканцами в аэропорту. Они рассказывали, почему отправляются в Нью-Йорк и что думают о той жизни, которую оставляют позади.
На первый взгляд материал был весьма невзрачный. Большинство пуэрториканцев казались наивными и невежественными — они не читали туристских брошюрок и рекламок рома, ничего не знали о Буме. Все, чего им хотелось, это добраться до Нью-Йорка. Документ вышел скучноватый, за то когда я его дочитал, мне стало совершенно ясно, почему эти люди уезжают. Какие-то осмысленные причины отсутствовали, и все же без причин не обходилось — они ненавязчиво проглядывали в простых заявлениях, что родились в умах, которых я никогда не понимал, ибо вырос в Сент-Луисе, в доме с двумя ванными, ходил на футбол, на вечеринки с джином, в танцевальную школу и проделал массу всякой всячины, но никогда не был пуэрториканцем.
Мне пришло в голову, что подлинная причина, почему эти люди уезжали с острова, в целом та же, почему я уехал из Сент-Луиса, бросил университет и послал к черту все те вещи, которые мне предполагалось хотеть, — а на самом деле, все те вещи, которые я был обязан хотеть, — на самом деле, хранить их и удерживать. И тут я задумался, как бы прозвучали мои ответы, если бы кто-то проинтервьюировал меня в аэропорту Ламберта в тот день, когда я вылетал в Нью-Йорк с двумя чемоданами, тремя сотнями долларов и конвертом, полным вырезок из армейской газеты с моими заметками.
— Скажите, мистер Кемп, почему вы все-таки покидаете Сент-Луис, где жили многие поколения ваших предков и где вы при необходимости могли бы вырезать удобную нишу для себя и своих детей, чтобы всю вашу сытую и благополучную жизнь прожить в мире и безопасности?
— Ну, видите ли… гм… у меня такое странное чувство. Я… гм… я сидел здесь, смотрел на это место и просто хотел отсюда убраться, понимаете? Хотел сбежать.
— Мистер Кемп, вы кажетесь мне достаточно разумным человеком — что же такое в Сент-Луисе вызывает у вас желание отсюда сбежать? Боже упаси, я не лезу в душу, я просто репортер и сам из Таллахасси, но меня сюда направили, чтобы…
— Да-да, конечно. Хотел бы я… гм… знаете, хотел бы я вам об этом рассказать… гм… быть может, мне следует сказать, что я чувствую… гм… чувствую, будто на меня опускается резиновый мешок… знаете, чисто символически… корыстное невежество отцов карает их сыновей… можете вы что-то из этого извлечь?
— Гм, ха-ха-ха, я вроде как знаю, о чем вы, мистер Кемп. У нас в Таллахасси мешок был хлопчатобумажный, но полагаю, он того же размера и…
— Да-да, это все проклятый мешок — потому я и улетаю, и мне кажется, я… гм…
— Мистер Кемп, хотел бы я сказать, как я вам сейчас симпатизирую, но понимаете, если я вернусь в редакцию с рассказом про резиновый мешок, там скажут, что такой рассказ никчемный, и меня скорее всего уволят. Не хотел бы на вас давить, но не могли бы вы дать мне что-то более конкретное? Скажем, достаточно ли здесь возможностей для агрессивных молодых людей? Выполняет ли Сент-Луис свои обязательства в отношении молодежи? Быть может, наше общество недостаточно гибкое для молодых людей с идеями? Можете быть со мной откровенны, мистер Кемп, — так в чем же все-таки дело?
— Гм, приятель, хотел бы я вам помочь. Видит Бог, я не хочу, чтобы вы вернулись без рассказа и были уволены. Я знаю, каково это, — ведь я сам журналист, — но понимаете… у меня тут этот Страх… такое вам сгодится? „Сент-Луис вселяет страх в молодежь“ — как, неплохой заголовок?
— Давайте, давайте, Кемп, — пожалуй, это мне сгодится. Итак, Резиновые Мешки, Страх.
— Черт возьми, приятель, говорю вам, тут страх мешка. Скажите им, этот самый Кемп бежит из Сент-Луиса, потому как подозревает, что мешок полон чего-то пакостного, и не хочет, чтобы его туда посадили. Он издалека это чует. Этот самый Кемп совсем не образцовый молодой человек. Он вырос с двумя туалетами и футболом, но где-то по дороге с ним что-то такое случилось. И теперь все, чего ему хочется, это прочь, сбежать. Ему глубоко насрать на Сент-Луис, на друзей, на семью и на все остальное… он просто хочет найти другое место, где можно дышать… ну, такое вам сгодится?
— Гм, Кемп, это уже истерикой попахивает. Не знаю, смогу ли я сделать про вас рассказ.
— Ну и хрен с вами тогда! С дороги! Уже объявляют посадку на мой самолет — слышите этот голос? Слышите?
— Вы ненормальный, Кемп! Вы плохо кончите! Я знавал таких людишек в Таллахасси, и все они кончили как…
Ага, все они кончили как пуэрториканцы. Они сбежали и не смогли объяснить, почему, но им чертовски хотелось прочь, и их не трогало, понимают это газеты или нет. Невесть как они обретали уверенность, что, убравшись отсюда к черту, найдут что-то лучшее. Они слышали слово, то самое дьявольское слово, что заставляет людей впадать в противоречие с желанием двигаться дальше, — не все в мире живут в жестяных лачугах без туалетов, совсем без денег и без другой еды, кроме риса и бобов; не все убирают сахарный тростник за доллар в день или волокут в город кокосовые орехи, чтобы продавать их по десять центов, — но дешевый, жаркий, голодный мир их отцов и дедов, их братьев и сестер еще не конец истории, ибо если человек способен собраться с духом или даже совладать с отчаянием и отвалить на несколько тысяч миль, есть чертовски хорошая надежда, что у него будут деньги в кармане, кусок мяса в желудке и пропасть славно проведенного времени.
Йемон идеально уловил их настрой. На двадцати шести страницах он зашел много дальше рассказа о том, почему пуэрториканцы отчаливают в Нью-Йорк; в конечном итоге вышел рассказ о том, почему человек покидает дом вопреки самым дохлым шансам на удачу, и когда я кончил читать, то почувствовал себя мелким и ничтожным из-за всей той чепухи, которую уже успел понаписать в Сан-Хуане. Некоторые беседы увлекали, другие трогали — но сквозь все проходила красная нить, первопричина, тот факт, что в Нью-Йорке у них могла оказаться надежда, а в Пуэрто-Рико у них никакой надежды попросту не было.
Прочитав рассказ во второй раз, я отнес его Лоттерману и сказал, что, на мой взгляд, его следует разбить на пять частей и прогнать как сериал.
Он треснул бейсбольным мячиком по столу.
— Черт побери, ты такой же псих, как Йемон! Не могу я запускать сериал, который никто читать не станет!
— Его станут читать, — заверил я, зная, что нипочем не станут.
— Прекрати молоть эту чушь! — рявкнул Лоттерман. — Я прочел две страницы и чуть не помер от тоски. Одна чертова резь в животе. Откуда у него столько наглости? Он здесь меньше двух месяцев — и уже пытается впутать меня в публикацию рассказа, который вполне годится для „Правды“! Да еще хочет запустить его как сериал!
— Очень хорошо, — сказал я. — Вы спросили мое мнение.
Он волком на меня посмотрел.
— Ты хочешь сказать, что не станешь этим заниматься?
Я хотел было наотрез отказаться, но колебался на мгновение дольше, чем следовало. Всего лишь какую-то секунду, но ее мне хватило, чтобы осознать все последствия — увольнение, никакого жалованья, снова паковать вещички, отвоевывать позиции где-то в другом месте. Тогда я сказал:
— Газетой руководите вы. А я просто говорю вам то, что думаю. Ведь вы этого просили.
Лоттерман воззрился на меня, и я понял, что он переваривает всю ситуацию у себя в мозгу. Внезапно он смахнул со стола мячик, и тот запрыгал в угол.
— Черт побери! — заорал он. — Я плачу этому парню солидное жалованье — и что я от него получаю? Кучу дребедени, которая мне без пользы! — Он осел в кресле. — Ну все, с ним покончено. Я понял, что с ним будут одни проблемы, в тот самый момент, как его увидел. А теперь Сегарра говорит, что он носится по всему городу на мотоциклете без глушителя, народ до смерти пугает. Ты слышал, как он угрожал свернуть мне голову? Видел его глаза? Этот парень псих — следовало бы посадить его куда надо! — Он вытер лоб.
Я молчал.
— Такие нам не нужны, — продолжил Лоттерман. — Другое дело, если бы он чего-то стоил, но он ни черта не стоит. Он просто взрослый лоботряс, с которым одни проблемы.
Я пожал плечами и повернулся к двери, чувствуя злобу, смущение и некоторый стыд за свои слова. Лоттерман крикнул мне вслед:
— Скажи ему, чтобы зашел. Мы с ним расплатимся и выкинем его на хрен.
Я прошел через комнату и сказал Йемону, что Лоттерман хочет его видеть. Тут я услышал, как Лоттерман зовет к себе Сегарру. Они оба были в кабинете, когда Йемон туда вошел.
Десятью минутами позже он снова появился и подошел к моему столу.
— Все, больше никакого жалованья, — негромко произнес он. — Лоттерман говорит, он и выходного пособия мне не должен.
Я грустно покачал головой.
— Блин, вот ведь свинство. Просто не знаю, что на него нашло.
Йемон не спеша оглядел помещение.
— Да ничего необычного, — отозвался он. — Ладно, пойду к Элу — пивка выпью.
— Я там утром Шено видел, — сказал я.
Йемон кивнул.
— Я отвез ее домой. Она свой последний дорожный чек оставила.
Я снова покачал головой, силясь придумать что-то веселое и находчивое. Но не успел я толком поразмыслить, как Йемон уже направился в другой конец комнаты.
— Увидимся позже, — крикнул я ему вслед. — И выпьем на славу.
Не поворачиваясь, Йемон кивнул. Я наблюдал, как он освобождает свой стол. Затем он, ничего никому не сказав, вышел.
Оставшуюся часть рабочего дня я убил на написание писем. В восемь я нашел Салу в темной комнате, и мы поехали к Элу. Йемон сидел один за угловым столиком в патио, запихав ноги под стул. На лице у него читалась отчужденность. Когда мы подошли, он поднял глаза.
— А, — негромко произнес он. — Журналисты.
Мы что-то пробормотали и сели за столик с выпивкой, которую притащили из бара. Сала откинулся на спинку стула и закурил сигарету.
— Значит, этот сукин сын тебя уволил, — сказал он.
— Угу, — кивнул Йемон.
— Только не позволяй ему с выходным пособием шутки шутить, — заметил Сала. — Если будут проблемы, посади ему на жопу департамент труда — живо заплатит.
— Я сделаю лучше, — проговорил Йемон. — Как-нибудь вечерком я подловлю этого ублюдка на улице и выколочу из него все, что мне причитается.
Сала покачал головой.
— Не пори горячку. Когда он уволил Арта Глиннина, ему пять счетов навесили. Глиннин в конце концов приволок его в суд.
— Он мне за три дня заплатил, — сказал Йемон. — Все просчитал, до последнего часа.
— Вот урод, — выругался Сала. — Завтра же о нем доложи. Потребуй его ареста. Пусть подадут жалобу — он заплатит.
Йемон немного подумал.
— Тут должно выйти четыре с небольшим сотни. Еще немного я бы так и так протянул.
— На этом чертовом острове враз обломаешься, — сказал я. — Четыре сотни совсем немного, если прикинуть, что пятьдесят тебе нужно, только чтобы до Нью-Йорка добраться.
Йемон покачал головой.
— Туда я в последнюю очередь отправлюсь. Я с Нью-Йорком не лажу. — Он хлебнул рома. — Нет, отсюда я, пожалуй, двину дальше на юг по островам и там поищу грузовой корабль до Европы. — Он задумчиво кивнул. — Не знаю, как быть с Шено.
Мы торчали у Эла весь вечер, беседуя о местах» где человеку лучше осесть — в Мексике, на Карибах или в Южной Америке. Сала так переживал увольнение Йемона, что несколько раз заговаривал про то, что и сам хочет уволиться.
— Кому на хрен нужен этот остров? — вопил он. — Стереть его на хрен с лица Земли! Ну кому он на хрен нужен?
Я знал, что это просто пьяная болтовня, но вскоре ром заговорил и за меня. К тому времени, как мы пустились по направлению к квартире, я тоже готов был уволиться. Чем больше мы говорили про Южную Америку, тем сильней мне хотелось туда отправиться.
— Чертовски славное местечко, — без конца долдонил Сала. — Кругом кучи денег плавают, во всех городах англоязычные газеты — клянусь Богом, вот это местечко что надо!
По холму мы спускались шеренгой, взявшись за руки, — пьяные и смеющиеся. Из нашего разговора явствовало, что на рассвете мы расстаемся и отправляемся в самые дальние уголки Земли.
