ГЛАВА ШЕСТАЯ

Излишне говорить, что Сала не уволился, и я тоже. Атмосфера в газете стала как никогда напряженная. В среду Лоттерман получил повестку из департамента труда, куда его вызывали на слушание дела о выходном пособии Йемона. По этому поводу он весь день матерился и громогласно заявлял, что раньше в аду ударят морозы, чем он даст этому психу хоть цент. Сала начал принимать ставки на исход дела, считая три к одному за Йемона.

Совсем ухудшило положение то, что отъезд Тиррелла вынудил Лоттермана взять на себя функции редактора отдела местных новостей. Это означало, что он делал большую часть работы. Мера, как он сказал, была временная, но пока что его объявление в соответствующем разделе газеты особого внимания не привлекало.

Я не очень удивился.

«Требуется редактор, — говорилось там. — „Сан-Хуан Дейли“. Срочно. Пьяницам и бродягам не беспокоиться».

Как-то раз Лоттерман даже предложил эту работу мне. Я пришел в редакцию и обнаружил в своей пишущей машинке листок, где говорилось, что Лоттерман хочет меня видеть. Когда я открыл дверь в его кабинет, он лениво игрался с бейсбольным мячиком. Проницательно улыбнувшись, он подкинул мячик в воздух.

— Я тут вот что подумал, — произнес он. — Ты, по-моему, парень смышленый. Местными новостями заниматься приходилось?

— Нет, — ответил я.

— А хочешь попробовать? — спросил Лоттерман, снова подбрасывая мячик.

Я этого ни под каким соусом не хотел. Славное повышение, но черт знает сколько всякой дополнительной работы.

— Я здесь совсем недавно, — сказал я. — Город еще не знаю.

Лоттерман подкинул бейсбольный мячик к потолку и позволил ему отскочить от пола.

— Верно, — отозвался он. — Я просто подумал.

— А как насчет Салы? — спросил я, прекрасно зная, что Сала предложение отвергнет. У него было столько разных заданий, что я порой удивлялся, зачем он вообще в этой газете работает.

— Не выйдет, — ответил Лоттерман. — Сале глубоко плевать на газету. Сале вообще на все глубоко плевать. — Он выпрямился в кресле и бросил бейсбольный мячик на стол. — Кто еще остается? Моберг алканавт, Вандервиц псих, Нунан идиот, Бенетис английского не знает… Проклятье! И откуда они все только поналезли? — Он со стоном осел в кресле. — Я должен кого-то найти! — выкрикнул он затем. — Я свихнусь, если придется одному всей газетой заниматься!

— А что там с объявлением? — спросил я. — Нет откликов?

Лоттерман снова простонал.

— Конечно есть — одни алканавты! Один парень заявил, что он сын Оливера Уэнделла Холмса — как будто меня это колышет! — Он бешено стукнул мячиком об пол. — И кто только этих алканавтов сюда присылает? — заорал он. — Откуда они берутся?

Затем он погрозил мне кулаком и заговорил так, словно оглашал свою последнюю волю:

— Пойми, Кемп, кому-то нужно вести этот бой. А то они одолевают. Эти алканавты завладевают миром. Если пресса им поддастся, мы утонем. Понимаешь ты это?

Я кивнул.

— Будь оно все проклято, — продолжил Лоттерман. — На нас ложится громадная ответственность! Свободная пресса имеет важнейшее значение! Если этой газетой завладеет банда паразитов, это станет началом конца. Сперва они возьмут эту газету, потом заполучат еще несколько и в один прекрасный день приберут к рукам «Таймс». Можешь ты такое себе представить?

Я сказал, что очень даже могу.

— Они нас всех приберут! — воскликнул он. — Они опасны, вероломны! Тот парень, который заявлял, что он сын судьи Холмса, — я его из целой толпы узнаю! Он будет давно нестриженным и с безумными глазами!

И тут, словно по подсказке, в дверь вошел давно нестриженный Моберг. В руках у него была вырезка из «Эль-Диарио».

У Лоттермана сделались безумные глаза.

— Моберг! — завопил он. — Откуда у тебя столько наглости, чтобы без стука сюда входить? Ты у меня допрыгаешься! Я тебя посажу! Вон отсюда!

Моберг скорчил мне рожу и проворно выскочил за дверь.

Лоттерман огненным взором уставился ему вслед.

— Ну и наглость у этого хмыря, — пробормотал он. — Видит Бог, такого алканавта следовало бы усыпить.

Хотя Моберг был в Сан-Хуане всего несколько месяцев, Лоттерман, похоже, ненавидел его со страстью, какая у нормальных людей обычно культивируется за много лет. Моберг был настоящим дегенератом. Невысокий, с редкими блондинистыми волосами и бледной, дряблой физиономией, вид он имел предельно непристойный и развращенный. Я никогда не видел человека, настолько сосредоточенного на саморазрушении — да и не только на саморазрушении, но и на порче всего, к чему он прикасался. Моберг ненавидел вкус рома и тем не менее приканчивал бутылку за десять минут, после чего блевал и куда-нибудь заваливался. Ел он исключительно бисквитные рулеты и спагетти, которые выблевывал всякий раз, как напивался. Моберг тратил все деньги на шлюх, а когда становилось скучно, брал случайного мальчика — просто ради новизны ощущений. За деньги он был способен на всё — и такого человека мы держали на связи с полицией. Порой Моберг на сутки исчезая. Тогда кому-то приходилось разыскивать его по самым грязным барам в Ла-Перле, трущобе столь гнусной, что па картах Сан-Хуана она представала пустым местом. Ла-Перла служила Мобергу штаб-квартирой; по его словам, только там он чувствовал себя как дома, а в остальных частях города — не считая немногих кошмарных баров — был абсолютно не на месте.

Моберг рассказал мне, что первые двадцать лет жилки он провел в Швеции, и я часто пытался представить его на фоне морозного скандинавского пейзажа. Я пробовал вообразить Моберга на лыжах или со всей его семьей, мирно живущей в какой-нибудь холодной горной деревушке. Впрочем, из того немногого, что Моберг рассказал о Швеции, я заключил, что он жил в небольшом городке и что родители его были весьма уважаемыми людьми, у которых нашлось достаточно денег, чтобы дослать сына учиться в Америку.

Моберг провел два года в Нью-Йоркском университете, причем жил он в Вилледже, в одном из общежитий для иностранцев. Это явно выбило его из колеи. Однажды, рассказал он, его арестовали на Шестой авеню за то, что он, точно пес, мочился на пожарный кран. Это стоило Мобергу десяти суток в Томбсе, а когда он оттуда выбрался, то немедленно отправился в Новый Орлеан. Какое-то время он там валандался, а затем получил работу на грузовом корабле, направлявшемся на Восток. После нескольких лет работы на кораблях Моберг приплыл к журналистике. Теперь, выглядя в свои тридцать три года на пятьдесят, со сломленным духом и распухшим от пьянства телом, он шатался из одной страны в другую, нанимаясь в качестве репортера и дожидаясь, пока его уволят.

При всей своей мерзопакостности Моберг изредка демонстрировал вялые вспышки разума. Но мозг его так прогнил от пьянства и беспутицы, что всякий раз, как его напрягали к работе, барахлил подобно старому мотору, сошедшему на нет от вечного болтания в топленом жире.

— Лоттерман думает, я Демогоргон, — говорил Моберг. — Знаешь, кто это такой? Посмотри на досуге. Неудивительно, что я ему не нравлюсь.

Однажды вечером у Эла Моберг рассказал мне, что пишет книгу, которую он назвал «Неизбежность странного мира». Он очень серьезно к этому относился.

— Такую книгу мог бы написать Демогоргон, — сказал он. — Навалом дерьма и всякой жути… я выбрал все самое ужасное, что только можно вообразить… герой является пожирателем человечьей плоти под личиной священника… каннибализм вообще меня завораживает… как-то раз в тюрьме чуть ли не до смерти избили одного алкаша… я спросил у полицейского, можно мне съесть кусочек его ноги, прежде чем они его прикончат… — Он рассмеялся. — Этот гад выкинул меня оттуда… дубинкой ударил. — Он снова рассмеялся. — Я бы его съел… почему бы и нет? В человечьей плоти нет ничего священного… такое же мясо, как и все прочее… ты ведь не станешь это отрицать?

— Не стану, — отозвался я. — Зачем мне это отрицать?

Это был один из немногих моих разговоров с Мобергом, когда я худо-бедно мог понять, что он говорит. Почти все остальное время он нес полную околесицу. Лоттерман вечно грозился его уволить, но у нас было так туго с персоналом, что он не мог позволить себе хоть кого-то отпустить. Когда Моберг после избиения его забастовщиками провел несколько дней в больнице, у Лоттермана появилась надежда, что теперь-то он исправится. Однако, вернувшись к работе, Моберг стал еще более непредсказуем.

Порой я задумывался, кто первым отдаст концы — Моберг или «Ньюс». Газета проявляла все признаки последнего издыхания. Тираж падал, и мы так неуклонно теряли рекламодателей, что я просто не представлял себе, как Лоттерман сможет устоять. Ради сохранения газеты он влез в большие долги, а она, если верить Сандерсону, никогда не давала ни цента.

Я продолжал надеяться на приток свежей крови, но Лоттерман стал так остерегаться «алканавтов», что отвергал почти все отклики на свои объявления.

— Требуется предельная осторожность, — объяснял он. — Еще один извращенец — и нам конец.

Я уже начал опасаться, что он больше не сможет платить нам жалованье, но однажды в его кабинете появился некто по фамилии Шварц, который сказал, что его только-только вышвырнули из Венесуэлы, и Лоттерман тут же его нанял. Ко всеобщему удивлению, Шварц оказался весьма компетентен. Уже через несколько дней он выполнял всю ту работу, которой прежде был занят Тиррелл.

Это порядком разгрузило Лоттермана, но в целом на газете никак не сказалось. Мы опустились с двадцати четырех страниц до шестнадцати, а в конце концов и до двенадцати. Перспективы стали такими мрачными, что пошли разговоры: дескать, у «Эль-Диарио» уже набран и готов к печати некролог «Ньюс».

Никакой преданности газете я не чувствовал, но все-таки славно было иметь жалованье, пока я закидывал удочку на что-то более солидное. Мысль о том, что «Ньюс» может закрыться, стала меня беспокоить, и я задумался, почему Сан-Хуан, со всем его новым процветанием, не может поддержать такую мелочь, как англоязычная газета. Конечно, «Ньюс» звезд с неба не хватала, но все же ее читали.

Серьезную часть проблемы составлял Лоттерман. Чисто в механическом плане он был весьма способным, но сам поставил себя в незавидное положение. Как бывший коммунист, он находился под постоянным давлением и все время должен был доказывать, как радикально он перевоспитался. В то время госдепартамент Соединенных Штатов именовал Пуэрто-Рико «рекламой США на Карибах — живым доказательством того, что капитализм может работать и в Латинской Америке». Люди, прибывавшие туда для обеспечения упомянутого доказательства, видели себя героями и миссионерами, несущими священное послание Свободного Предпринимательства в богом забытое захолустье. Коммунистов они ненавидели пуще греха, и тот факт, что бывший краснопузый издает в их городке газету, восторга у них не вызывал.

Лоттерман просто не мог с этим справиться. Он прилагал титанические усилия, чтобы нападать на все, что даже слабо попахивало политической левизной, ибо знал, что его распнут, если он этого не сделает. С другой стороны, он был рабом правительства вольного Содружества, чьи филиалы в Соединенных Штатах не только поддерживали половину новой индустрии на острове, но также оплачивали большую часть рекламы в «Ньюс». Это были скверные узы — как для Лоттермана, так и для многих других. Чтобы делать деньги, им приходилось иметь дело с правительством, а иметь дело с правительством означало закрывать глаза на «ползучий социализм», что не очень согласовывалось с их миссионерской работой.

Забавно было наблюдать, как они с подобными проблемами справлялись, ибо, если вдуматься, выход был только один — превознести цели и проигнорировать средства, то есть прибегнуть к освященному веками обычаю, оправдывающему почти все, кроме скудеющих прибылей.

Отправиться на вечеринку с коктейлями значило в Сан-Хуане воочию увидеть все низменное и алчное в человеческой природе. Для общества здесь годился шумный, непостоянный вихрь воров и претенциозных деляг плюс идиотичная интермедия от целого зоопарка шарлатанов, клоунов и филистеров с непоправимо покалеченной психикой. По сути, это была новая волна странствующих сельхозработников, прикатившая на юг вместо запада, и в Сан-Хуане они оказались заправилами, ибо в буквальном смысле взяли власть в свои руки.

Эта публика образовывала клубы и инсценировала крупные общественные события, а в конце концов один из них начал издавать беспощадную бульварную газетенку, которая терроризировала и запугивала всех, чье прошлое не было политически чистым. Сюда входила половина всей компании, включая несчастного Лоттермана, который почти еженедельно страдал от какого-нибудь кошмарного ярлыка.

Нехватки бесплатного алкоголя для представителей прессы не ощущалось, ибо все деляги жаждали публичности. Никакое событие не казалось им слишком ничтожным, чтобы не организовать в честь него то, что они называли «вечеринками с прессой». Всякий раз, как «Вульвортс» или «Чейз-Манхеттэн-Банк» открывали новый филиал, деляги праздновали это целой оргией с ромом. Месяца не проходило, чтобы не открылся новый кегельбан; их почему-то втыкали на каждое свободное место. Кругом работало столько кегельбанов, что жутко было задуматься, что бы все это значило.

Из новой торговой палаты Сан-Хуана приходил поток таких заявлений и воззваний, рядом с которым бледнели и казались пессимистичными даже брошюрки Свидетелей Иеговы, — плотная масса длиннющих показушных словоизлияний, где возвещалось об одной победе за другой в крестовом походе за Большими Деньгами. А вдобавок ко всему этому — нескончаемая череда частных вечеринок для заезжих знаменитостей. Здесь также ни один слабоумный техасец не был гостем слишком незначительным для кутежа в его честь.

На все эти мероприятия я обычно отправлялся вместе с Салой. При виде его фотоаппарата гости размягчались до полужидкого состояния. Некоторые вели себя как дрессированные свиньи, другие просто толпились вокруг как бараны — и все ожидали, когда же наконец «человек из газеты» нажмет на свою волшебную кнопочку и вознаградит их широкое гостеприимство.

Мы старались прибыть пораньше, и, пока Сала сгонял всех в стадо для нескольких бессмысленных снимков, которые обычно даже не проявлялись, я тырил столько бутылок рому, сколько мог унести. Если там оказывался бармен, я говорил ему, что мне нужно немного спиртного для прессы. Если он протестовал, я все равно забирал, сколько хотел. Вне зависимости от того, какой именно общественный проступок я совершал, я знал, что никто все равно не пожалуется.

Затем, забросив по пути бутылки в квартиру, мы отправлялись к Элу. Бутылки мы обычно составляли па пустую книжную полку, и порой их там оказывалось порядка двадцати-тридцати. В удачную неделю мы попадали на три вечеринки и имели в среднем бутылки три-четыре за каждые полчаса мучительной социализации. Славно было располагать запасом рома, который никогда не кончался, но очень скоро я уже не мог выдерживать на каждой вечеринке дольше нескольких минут, и от этого пришлось отказаться.