Я взял Эммануэля в Джеймстаун, чтобы проконсультироваться у домашнего врача Балькомбов по поводу болей в сердце. Я уверен, что пока меня не было, император вошел в нашу комнату, нашел все мои бумаги, связанные с его хроникой, и вскрыл мой шифр.

Когда я вернулся, вид у него был мрачный, и на лице играла та самая полуулыбка, которая всегда была чревата неприятностями для меня и генералов.

Шифр, основанный на простой цифровой формуле, который де Волюд и я придумали, когда жили в Англии, не представлял большой трудности для человека со стратегическим и математическим талантом императора, если оставить его один на один с моими записями. До сих пор я всегда умудрялся прятать компрометирующие страницы.

С тех пор как мы высадились на этом острове, я не видел Монтолона и Гурго такими счастливыми. Они расхаживали по зарослям камедных деревьев позади дома, и вид у них был почти такой, словно им удалось объединить армии.

Я вошел в свою комнату и заметил некоторый беспорядок в вещах, который говорил о том, что здесь кто-то побывал. Следы запаха императорского одеколона все еще оставались в сухом воздухе. Когда я пришел писать под его диктовку, он ничего не сказал.

— Эммануэль неважно себя чувствует, — сообщил я. — Врач сказал, что ему следует отдохнуть несколько дней.

— Это даст вам больше времени для вашего маленького приятного отвлечения. Интересно, что вы собираетесь с ним делать.

Он бросился на кресло и стал рассматривать свои сапоги; его палец прошелся по пыли на полу, делая зловещие завитки, очень похожие на планы сражения.

— Это работа на досуге и своего рода дневник, памятные записки, и, ваше величество, она позволяет мне уноситься во времени и пространстве…

Я видел, что он переваривает добытое запретное знание. Наконец он вздохнул и посмотрел на меня с грустным видом. Это все, что он сделал или сказал на эту тему, но, начиная с этого дня, он никогда уже не был со мной прежним. Я понял, что совершил очередную ошибку и что этот человек никогда никого не прощает дважды.

Позже я поспешил обратно, чтобы перечитать все те страницы, которые написал шифром — и, говоря по правде, увидел многое, против чего он мог бы возразить. Я не знал, что делать, ибо внести какие-либо изменения или даже сноски в мою работу означало бы показать ему, что я знаю ужасную правду о том, что он сделал. Одно дело читать мою историю, другое — вскрыть мой шифр. Зачем я писал шифром? Зачем мне понадобилось все записывать? Я чувствовал сожаление и даже подумывал, не уничтожить ли мне какую-то часть работы, но я этого не сделал.