ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Пьетро приоткрыл дверь в комнату своего отца. Данте и Поко оба спали. Пьетро прокрался в угол к сундуку, вздрагивая от каждого скрипа половицы. Вор с костылем — хорош, нечего сказать. Пьетро еле сдержался, чтобы не фыркнуть, представив, что смотрит на себя со стороны. Открыть сундук бесшумно было невозможно, так что юноша решил не продлевать скрежет и просто дернул крышку.
Разумеется, Поко тотчас проснулся и сел на постели.
— Пьетро? Что ты делаешь?
— Ищу штаны. — В доказательство Пьетро потряс штанами перед догорающей жаровней.
На физиономии Поко отразилось недоумение.
— Зачем они тебе?
— Собираюсь в дорогу. — «Не хочешь, чтобы Поко поверил — скажи ему правду».
— Это из-за твоей дурацкой ноги?
— Заткнись.
— А ты у отца разрешения спросил?
— Нет. Но если ты хочешь его разбудить, я подожду.
Поко показал фигу, лег и отвернулся к стене. Пьетро вышел из комнаты. В коридоре он остановился и не без труда натянул непривычный предмет гардероба. Взглянув на свои ноги, юноша с удовлетворением убедился, что повязка совсем не видна. Он надел башмаки и поднял костыль. На первом этаже, под гобеленом с пасторальной сценой, Пьетро обнаружил, как и говорила Катерина, спиральную лестницу, ведущую вниз. Держась рукой о стену, он кое-как спустился. Было промозгло, резко пахло плесенью. Пьетро принялся тереть нос, чтобы не чихнуть. Узкий туннель полого поднимался. К счастью, Кангранде оставил зажженную свечу, а то пришлось бы Пьетро пробираться в кромешной темноте.
Через три минуты он вышел из туннеля. Перед ним оказалась глухая стена. Пьетро не без труда нашарил рычаг и отодвинул деревянную панель. В нос ему ударил запах сырой соломы, какой бывает в конюшне. Юноша проскользнул в отверстие, и панель тотчас за ним закрылась.
В конюшне уже ждал Кангранде с двумя оседланными лошадьми. Обе неспроста были темной масти. Скалигер обернулся на шорох соломы.
— Быстро ты справился. Все прошло гладко?
— Да, мой господин.
— Хорошо. Я сам выбрал для тебя лошадь — надеюсь, ты не возражаешь?
Для себя Капитан оседлал огромного вороного коня, а для Пьетро — гнедого, низкорослого, коротконогого и с длинным туловищем, приученного к иноходи. Юноша провел рукой по конской шее. Под темной шкурой заходили мускулы. Чудесный молодой конек, недавно ставший под седло.
Пьетро даже не представлял, какую заботу проявил Скалигер, выбирая для него коня. Такие кони не отличались быстротой, зато умели передвигаться плавно; благодаря этой особенности, а также невысокому росту они были незаменимы для перевозки раненых и престарелых.
Капитан прихватил два запасных плаща. Его плащ, перекинутый через круп коня, скрывал меч, притороченный к седлу. Меч этот передавался в семействе делла Скала из поколения в поколение. Ни драгоценных камней, ни чеканки не было на деревянной рукояти на одну ладонь. Противовес с крестообразной позолоченной гардой соединяла тонкая полоска металла. Общая длина меча в два раза превосходила длину предплечья Скалигера. По обоюдоострому лезвию шла гравировка. Меч тускло сверкнул, когда Кангранде вытащил его из ножен.
Под плащом, перекинутым через круп низкорослого конька, Пьетро обнаружил меч, тоже с рукоятью на одну ладонь, и длинный широкий кинжал.
— А щиты мы возьмем? А шлемы наденем? — спросил юноша.
— Никаких щитов и шлемов, — отвечал Кангранде. — Надень-ка лучше вот это. — И он протянул Пьетро стеганый жилет. — Полное вооружение замедлит бег наших коней, да и нас выдаст. Мы же должны производить впечатление неудачливых путешественников.
Пьетро завязал шнуровку жилета. Кангранде достал еще два плаща, два шарфа и две широкополые шляпы, которые должны были прикрыть их от дождя.
— Не обижайся, Пьетро, но я привяжу твоего коня к своему, — произнес Скалигер. — Мой пойдет первым. Не хватало нам с тобой еще оторваться друг от друга в такую непогоду. Стараться же перекричать бурю там, куда мы едем, я и врагу не посоветую.
Заинтригованный Пьетро отвечал, что ничего не имеет против.
— А посоветую я вот что: чтобы меньше тревожить рану, садись-ка ты в седло по-арабски. Или почти по-арабски. Левую ногу вдевай в стремя, вот так, а правое колено пристрой на седле. Дай помогу. А теперь прикрой правую ногу плащами. Отлично. Надеюсь, повязка не промокнет. Тебе больно?
Пьетро было очень больно, однако он не посмел в этом признаться.
Не успел Кангранде отойти к своему коню, как из дверного проема послышался голос:
— Вид у вас весьма внушительный. Может, заодно ограбите какого-нибудь купца, раз уж выбрались в такую погоду из дому?
Донна Катерина принесла фляги с вином и сверток, от которого шел пряный запах. Только теперь, увидев припасы в руках хозяйки, а не слуги, Пьетро понял, насколько секретная вылазка им предстояла.
Вручая фляжки и сверток брату, Катерина попросила:
— Обязательно поешь в дороге, Франческо. Силы тебе понадобятся.
— Там видно будет, — отвечал Кангранде. — В любом случае, еда пригодится Пьетро.
Катерина покачала головой.
— И в кого ты такой упрямый! — Из складок платья она извлекла длинный металлический предмет шириною в ладонь. — Вот, подарок не забудь.
Кангранде открыл створки. Пьетро подался вперед и увидел, что это трехчастный позолоченный складень со святыми на внешних панелях и Марией с Младенцем на центральной панели.
Кангранде, прищурившись, рассматривал изображения.
— Это святой Джованни, — раздумчиво произнес он. — А второго святого я что-то не узнаю.
— Это же святой Зено.
Пьетро вспомнил, что святой Зено считался покровителем Вероны.
Кангранде осторожно закрыл створки.
— Когда только ты успела его заказать?
— Много лет назад, специально для такого случая.
— Я очень тронут. — Кангранде положил складень в кожаную сумку, притороченную к седлу, и вскочил на коня.
— Обещай мне, что будешь благоразумен. — Катерина погладила конскую шею.
Кангранде наклонился, сдвинул шляпу на затылок и поцеловал сестру в лоб. Она отступила и распахнула дверь конюшни. Шум дождя оглушал. Кангранде плотнее запахнул плащ и пришпорил коня. Конь, нимало не испугавшись дождя, ринулся прямо в ночь, добавив собственный топот и играющие под вороной шкурой мускулы к дрожи мокрой земли и ветру, облеченному в тусклую плоть воды.
Пьетро хотелось попрощаться с донной Катериной, однако веревка, связывавшая коней, заставила его пришпорить своего гнедого. Конь отреагировал немедленно. Пьетро успел улыбнуться Катерине из-под шляпы. Катерина улыбнулась в ответ. Сердце юноши забилось с такой силой, что первые несколько секунд он не замечал дождя, забарабанившего по шляпе, едва конь вынес его из тускло освещенной духоты конюшни.
Они выехали из Виченцы с восточной стороны, миновав несколько узких ворот — от всех замков у Скалигера имелись ключи. В неразберихе тьмы и дождя Пьетро не смог бы поручиться, однако ему казалось, что ни одни ворота не охранялись. Возможно, потому, что они были слишком малы не только для вражеской армии, но даже и для одного тяжеловооруженного всадника. Всякий раз перед воротами Кангранде спешивался и вел лошадей под уздцы, в то время как Пьетро вжимался в шею коня, чтобы не задеть арку. Эти минуты позволяли отдохнуть от беспрестанной дроби по шляпе; Кангранде даже успевал что-то мурлыкать себе под нос.
Сразу по выезде из города они повернули. Деревья низко гнулись на ветру. Пьетро казалось, что они едут на юг, однако точно определить направление не было никакой возможности. Юноша смотрел исключительно под копыта своего коня. Вода превратила пыль в грязь, а грязь — в жижу, предательски засасывавшую конские копыта.
Внезапно путники остановились. В пелене дождя Пьетро показалось, что Кангранде спешился и устремился вперед. Неужели им грозит опасность? Но ведь они едва успели отъехать от Виченцы! Рука сама скользнула под плащ и схватила рукоять меча. Сердце умерило бешеный стук, лишь когда юноша увидел возвращавшегося Кангранде — движущийся независимо от ветра сгусток темноты. Кангранде приблизился к гнедому коню. Пьетро прильнул к холке и услышал почти в самое ухо:
— Мы сейчас у Квартесоло. Надо было убедиться, что мосты не смыло. Река поднимается, но проехать пока можно. Держись крепче.
Улыбка, подобно молнии, сверкнула во мраке.
Кангранде снова вскочил на коня, и они двинулись по первому мосту. Не успели копыта гнедого коснуться булыжника моста, как Пьетро с головой накрыла огромная волна. За ней вторая, третья. Юноша вцепился в шею гнедого, изо всех сил стараясь удержаться в седле.
Так они миновали первый мост и въехали на второй. Да сколько же этих мостов? Несмотря на непромокаемый плащ, на Пьетро сухой нитки не осталось. Не промокла только повязка благодаря двум плащам и отцовским штанам.
Квартесоло остался позади. Грохотал гром. Пьетро был уверен, что они пока не выехали на основную дорогу. Густо пахло мокрой землей и холодом. Тонкие ветви бились на ветру, хлестали Пьетро по плечам. Казалось, ливень собрался очистить мир смертных от всякой скверны и заходит в этом стремлении слишком далеко.
Засверкали молнии, представлявшие собой не что иное, как сгустки пара, заключенного в тучах над дождем. Сгустки эти ловили огонь и извергали его на землю, вспарывая ночь. Кони пугались молний, но их инстинктивный страх не шел ни в какое сравнение со страхом юноши, понимавшего, что каждая вспышка выдает его и Кангранде с головой.
По шляпе Пьетро стучало теперь нечто куда более внушительное, чем дождь. Он пощупал тулью. Ладонь его обожгло ледяное прикосновение градин. Дурное предзнаменование, злосчастная ночь!
Юноша быстро потерял счет времени. Ночь не кончалась; ветер, дождь и теперь град казались обычным состоянием ввергнутого во тьму мира. Кангранде то и дело спешивался, чтобы проверить состояние дороги. Пьетро радовался этим остановкам не только потому, что получал возможность размять затекшие ноги, но и потому, что успевал переброситься парой слов с Кангранде, не боясь быть услышанным — шум воды заглушал всякий звук.
Именно во время одной из таких остановок, когда Кангранде сообщил, что дорога впереди превратилась в болото и им придется проехать кружным путем, Пьетро набрался духу задать давно мучивший его вопрос:
— Мой господин, куда именно мы едем?
— Куда именно? Мы сейчас на земле La Lupa, — произнес Кангранде в самое ухо юноши, вскочил на коня и направил его по тропе, ведущей вверх по холму.
«La Lupa. Волчица. Что бы это значило?»
Пьетро послушно следовал за Кангранде. В голове юноши обрывки старинных пророчеств постепенно складывались в более-менее цельную картину. Борзой Пес должен уничтожить Волчицу прежде, чем для Италии наступит золотой век. Но какое отношение все это имеет к их поездке? Что делает Кангранде — испытывает судьбу или?..
Послышался нарастающий треск. Нападение? Пьетро крепче вцепился в поводья и схватился за меч. Он оглядывался по сторонам, но ничего не видел. Кангранде закричал: «Пьетро! Вперед!» — и пришпорил своего коня. Пьетро вонзился левой пяткой в бок гнедому, тот рванулся, а за спиной юноши рухнуло гнилое дерево, зацепив стоящее рядом. С вывороченных корней полетели комья грязи.
Кангранде продолжал пришпоривать коня. Пьетро дрожал. Ему необходимо было остановиться хотя бы на минуту, чтобы взять себя в руки. Вдруг он услышал то, что еще раньше уловил Скалигер, — голоса! Кто-то кричал, что готов помочь усталым путникам. Кто? Пьетро не мог отделаться от этой мысли.
«Кто в наше время помогает чужакам?»
Наверно, где-нибудь поблизости трактир или церковь. Крик Кангранде спас юноше жизнь, однако выдал их. Пьетро не жалел левой пятки. Кангранде тоже пришпоривал, но ливень не позволял слишком разогнаться. Так прошло около часа. Пьетро присягнуть мог, что все это время слышал стук копыт за спиной, и в такт им стучало сердце.
* * *
Наконец, после подъема по склону, в любую минуту грозившему оползнем, Кангранде остановился. Пьетро показалось, что они достигли цели. Однако, как ни всматривался юноша в темноту, разглядеть что-либо дальше чем на полтора локтя не удавалось. Огня не было видно. Пьетро попытался прикинуть, сколько же они проехали. Учитывая ливень и постоянные остановки, наверняка не более двенадцати миль. Но как Скалигер не заблудился в полном мраке? Пьетро в который раз подумал, что Капитан — не простой смертный.
Кангранде пустил коня шагом, и через несколько минут Пьетро скорее почувствовал, чем увидел некое строение. Возможно, то был сарай или маленький домик. Кангранде спешился, и Пьетро на сей раз последовал его примеру. Какое-то время он потягивался и наклонялся, чтобы размять затекшие мышцы.
Внезапно небо озарила молния. Вспышка была слишком короткой, чтобы что-нибудь разглядеть, но Пьетро зажмурился и уловил остаточное изображение здания. Он поклясться мог, что видел деревянные подпорки. Выходит, они подъехали к стойлу или сараю?
Кангранде отвел коня к дереву, стоявшему примерно в двух дюжинах локтей от строения, и привязал его к низкой ветке. Пьетро сделал то же самое. Пока юноша возился с поводьями, Кангранде, наклонившись к нему, шепнул:
— Захвати меч.
Пьетро сначала взял кинжал и заткнул его за пояс. Затем вытащил меч из ножен и задумался. Брать ли костыль? Что, как на них нападут? Юноша пришел к выводу, что нападут непременно. А если он упадет, то встать уже не сможет. Пьетро быстро решил оставить костыль рядом с конем. Он оперся на меч, как на палку, и захромал вслед за Кангранде к темной, темнее самого мрака, постройке.
Дверей не было, только каменная арка обрамляла вход. Кангранде остановился, прислушался и даже, кажется, принюхался. Пьетро тщился уловить хоть какой-нибудь звук, помимо стука дождевых капель.
«Что, как внутри кто-то есть? Что, как это ловушка?»
Пьетро мерещились шумы и шорохи, хотя на самом деле он не слышал уже ничего, кроме колотящейся в висках крови. Юноша развернулся, чтобы подстраховать Скалигера со спины, но тут же подскочил от громкого скрежета. Оказывается, это Кангранде, встав на колени, бил кремнем по камню арки, прикрывая ладонью летящие искры. Через несколько секунд ему удалось зажечь тонкую свечку, взятую из укромного уголка в основании стены. Со всеми предосторожностями Кангранде поставил свечку в углубление. Свет был зыбким и слабым, словно от самой бури зависело, гореть или не гореть огню в помещении, и она, конечно же, была против всяких свечей. Однако Пьетро сумел разглядеть, что строение — не что иное, как маленькая часовня с несколькими рядами скамей. Он даже увидел алтарь с нависшим массивным крестом из резного камня.
Кангранде в несколько шагов очутился у алтаря и преклонил колени. Он вознес молитву и стал креститься, не выпуская из правой руки меча. Затем он поднялся и отряхнулся, как собака. Брызги полетели во все стороны.
— Пьетро, ты промок до нитки. Не хочешь ли войти и немного обсохнуть? — с усмешкой проговорил Кангранде.
Пьетро не стал ждать повторного приглашения. Преклонив колени у алтаря и возблагодарив Бога за это убежище, он по примеру Кангранде расстелил свой плащ на скамье и сам уселся подальше от арки, где бесновался ливень. Кангранде захватил с собой и два запасных плаща — теперь они висели на гвоздях. Пьетро оставил свои плащи перекинутыми через седло и по этой причине чувствовал себя болваном.
«Ладно хоть меч не забыл».
В тайнике у входа Кангранде нашел еще одну свечу, зажег ее от первой и уселся рядом с Пьетро. Пристроив сумку со складнем на скамье, он хлопнул себя по бедру и сказал:
— Ну, вот мы и на месте. Надеюсь, Господь простит нам это вторжение, а также то, что мы вошли в Его храм с оружием. Такие уж нынче времена. Как твоя рана?
— Слава богу, тряска закончилась, — честно ответил Пьетро, не зная, как бы поудобнее пристроить ногу.
Скалигер наконец выпустил меч из рук, открыл фляжку и протянул ее Пьетро. Юноша сделал большой глоток. За вином последовали сладкие пирожки, завернутые в промасленное полотенце. Липкий сироп сочился сквозь тесто, зато пирожки до сих пор были теплые. Капитан ел не торопясь и то и дело прикладывался к фляге.
Пьетро хотелось есть, но он был слишком взволнован. Если он правильно определил расстояние и направление, значит, они сейчас на территории падуанцев. Ведь от Виченцы до Падуи и двенадцати миль не будет. Юноша все еще дрожал от холода и страха. Он растирал ладони, стараясь сообразить, зачем их с Кангранде сюда занесло. Может, у Скалигера снова возник безумный план, недоступный пониманию простых смертных? Может, соглашение с Гранде подразумевает тайные переговоры с кем-то еще? Нет, в таком случае Кангранде взял бы с собой не его, Пьетро, а Пассерино Бонаццолси, к примеру. Скорее всего, тут что-то… хм, личное.
Не зная, как прояснить ситуацию, Пьетро спросил в лоб:
— Мой господин, мы вторгнемся в Падую?
— Мы с тобой — да. — Скалигер оторвался от еды, усмехнулся, вытер рот полотенцем. — А тебе не кажется, что спрашивать следовало раньше?
Пьетро залился краской.
— Я только хотел…
— Насчет Падуи все было решено на совете три дня назад. Правда, я не в восторге от этого решения, но на большее и надеяться не стоило. — Он проглотил последний кусок и указал на пирожок, который держал Пьетро. — Ты есть собираешься? Нет? Тогда дай половину. Краткое содержание договора таково: Падуя официально признает мои права на Виченцу и отказывается от всяких притязаний на этот город. Как виченцианцы, так и падуанцы получают все земли, принадлежавшие им до этой битвы. Все пленные с обеих сторон получают свободу. — Кангранде одарил Пьетро скорбным взглядом. — К сожалению, это означает, что тебе не видать выкупа за Марцилио. Извини. Но я возмещу убытки.
Облизывая липкие пальцы, Пьетро переваривал услышанное. За Марцилио он получил бы целое состояние. Впрочем, у него не было времени горевать. То-то молодой Каррара обрадуется, что остается при своих деньгах. Пьетро нахмурился. Мари и Антонио, конечно, возмутит такое положение дел. Эта мысль успокоила юношу — у него теперь двое настоящих друзей, а дружба дороже золота семейства Каррара.
И тут Пьетро подумал о Кангранде. Что для него значит этот пункт договора? В последней битве и предшествующих стычках Кангранде захватил в плен более двух тысяч падуанцев. Как минимум за сотню можно было получить очень хороший выкуп. Кангранде вынуждает своих солдат отказаться от денег, однако сам теряет в несколько раз больше. Пьетро спросил:
— А кто в плену у падуанцев?
— Знатных веронцев они не захватили, — отвечал Кангранде, — зато увели множество виченцианцев. Помни, эту войну я начал не во имя Вероны. Виченцианцы просили у меня защиты от Падуи, а император перед смертью назначил меня имперским викарием Виченцы. Это благородная война. На моей стороне закон, право и справедливость. Кроме того, я воевал не с одной Падуей, а еще и с Болоньей, Феррарой и Тревизо, которые снабжали падуанскую армию продовольствием, деньгами и даже солдатами. Теперь там тоже волнуются. Если падет Падуя, думают они, настанет наш черед. А за Падуей, Болоньей, Феррарой и Тревизо стоит Венеция. Она не желает распространения влияния Вероны. В то время как города, удаленные от моря, воюют, Венеция проводит свою политику. — В голосе Капитана послышался металл. — Пока я жив, я не дам венецианцам воли.
— Вы, значит, затеваете войну с Венецией?
Капитан издал довольный смешок.
— Войну с Венецией выиграть невозможно. Serenissima — самый удивительный в мире город. Вокруг него нет стен, а жителей это ничуть не волнует. Зачем строить стены, если тебя защищает вода? У венецианцев нет земель — они хорошо усвоили недавний урок Феррары. У них нет армии, только флот. Для сухопутных войн всегда можно использовать наемников, а еще лучше заставить других делать грязную работу, а самим знай подсчитывать прибыль. Вспомни хотя бы Четвертый крестовый поход. Цель венецианцев — деньги, а не земли, их меч — это их торговля. Венецианские весы и счеты опаснее иной армии. — Кангранде прищурился. — Но я-то знаю, как воевать с Венецией.
— Как?
— Их надо задеть за живое. Я бы устроил блокаду флоту, обложил бы торговцев налогами и податями. Папа Климент преподал мне хороший урок. Я бы разрушил всю их торговлю.
— Вы бы объединились с генуэзцами? — удивился Пьетро.
— Ну уж нет! У каждого генуэзца в одной руке кошель, а в другой кинжал. Нет, Пьетро, это мой настоящий план. Я уже показал себя на войне; теперь же все увидят, на что я способен в мирное время. А в качестве примера я использую слова твоего отца. То, что он говорил об империи. Человечество может процветать только в мире, а мир может воцариться только при едином правителе, наделенном от Бога властью начинать войны. Пожалуй, это лучшее определение сильного правителя — человек, готовый развязать войну, чтобы добиться мира.
— Если так, почему было не заключить договор с Падуей два года назад?
— Они не должны знать о моей слабости. И я не могу изменить своей клятве виченцианцам.
Пьетро устроил раненую ногу на передней скамье.
— Значит, на Падую вы не пойдете?
Синие глаза Кангранде сузились.
— Я этого не говорил. Как викарий Тревизской Марки, я первый после императора должен решать судьбу и Падуи, и Тревизо. Однако с тех пор, как германский трон освободился, мне не у кого спрашивать разрешения. Я слышал, они запланировали выборы на следующий месяц, но прямых наследников нет. Значит, смуты не миновать. — Кангранде улыбнулся довольной улыбкой.
— Когда назначат нового императора, вам будет легче справляться.
— А чем плохо нынешнее положение дел? Да, действительно, мне некому помочь, но зато никто и не мешает.
— Что из этого следует для Падуи?
Кангранде потер свои жесткие ладони.
— В конце концов я захвачу и Падую, и Тревизо. Я это знаю, и они это знают. У меня уже есть полномочия, однако только на бумаге. Пока Падуя и Тревизо не станут моими, я не смогу выйти на более широкую арену. Вот этот проклятый дождь гарантирует падуанцам мир — временный мир. Я не возражаю — у меня будет репутация великодушного и справедливого правителя. И они не возражают, потому что им нужно время. — Кангранде ослепительно улыбнулся. «Allegria», — вспомнил Пьетро. — И вообще, им только и остается, что принять от меня мир. Несколько дней назад я с сотней воинов разгромил самую большую армию, какую когда-либо собирала Падуя. Знаешь ли ты, Пьетро, насколько они были уверены в победе? В их палатках и фургонах мы нашли золотые кубки и блюда, серебро, кровати с изысканной резьбой и мягчайшими подушками, корзины, полные изысканных яств, и бочонки с лучшими винами. Можно подумать, падуанцы ехали прямиком на свадьбу моего племянника, а не на войну!
Радуясь откровенности великого правителя, Пьетро слушал с предельным вниманием. Однако нелегко было сидеть смирно всякий раз, когда в ногу вгрызались личинки. Юноше не хотелось ерзать; он еле сдерживался, чтобы не вцепиться ногтями в повязку и не расчесать зудящую рану, и вместо этого возил руками по шершавой скамье, стараясь переключиться. Скалигера манипуляции Пьетро, казалось, не волновали — он теперь расхаживал взад-вперед мимо арки.
— В любом случае, — проговорил Кангранде, вглядываясь во мрак, — если падуанский Anziani не согласится на мир, Дандоло убедит венецианцев отозвать свои денежки. И Падую тогда ждет переворот, уже третий за год. Нет, полагаю, недели через две я пошлю своих представителей в Венецию для подписания договора.
— Почему в Венецию?
— Потому что Венеция в силах навязать свои условия и вдобавок официально держит нейтралитет. Каковы бы ни были личные симпатии венецианцев.
— Тогда почему же вы?.. — Пьетро осекся.
— Почему я сделал Дандоло предметом насмешек? Потому что у него большое будущее. Потому что я не в ладах с Венецией. Захватив Падую и Тревизо, я смогу контролировать их водные пути. Венецианцы до сих пор в себя не пришли после столкновения с Папой из-за Феррары — отлучение от Церкви целого города больно ударило по торговле. Если бы не Дандоло, у них бы и сейчас дела шли неважно. Я унижал Дандоло, потому что он совершил чудо дипломатии. Правда, злые языки утверждают, будто Папа заставил его ползать под столом в собачьем ошейнике.
— Так вот почему у него такое прозвище — Cane!
— Разумеется. Собака и есть. Но Дандоло нам пока нужен или кто-то вроде него. А нынешним перемирием он сможет гордиться. Перемирие добавит ему веса на выборах. Глядишь, следующим дожем станет именно наш Дандоло.
— Кто предложил заключить перемирие?
— Да все. Как только пошел дождь, взятие Падуи стало невозможно. Природная защита города — река — вздулась, а мои люди еще не отдохнули как следует после битвы за Виченцу. — Скалигер прислонился к стене и стал смотреть на дождь. — А вот условия перемирия выдвинул Джакомо да Каррара. Вчера он к нам пришел с готовым соглашением. Каррара знал, что Виченца — именно та уступка, которая мне необходима. Остаток дня мы провели за обсуждением деталей.
Пьетро подался вперед.
— Разве Каррара вправе ставить условия? Он же не подеста!
— Наш Гранде очень умен. Он далеко пойдет. А в Падуе нет централизованной власти. Думаю, Каррара не прочь изменить такое положение.
— Как?
— Он станет незаменимым. У Гранде тоже большое будущее. Сегодня он добился мира, который спасет падуанцев от этих ужасных Скалигеров. А лет через пять вся Падуя будет у него под пятой.
— Получается, что вы способствуете выдвижению человека, который решил уничтожить вас.
— В каком-то смысле да.
— Мне показалось, вы с Джакомо подружились.
— Мы отлично ладим. Гранде мне по душе. И его племянник тоже.
Пьетро счел за лучшее промолчать насчет племянника.
— Но если вы хотите править Тревизской Маркой, вам сначала нужно завладеть Падуей.
— Даже если бы мне было достаточно считаться викарием Тревизской Марки только на бумаге, я бы все равно завладел Падуей. Я просто обязан. Это дело чести.
— А как же соглашение?
— Я не стану его нарушать. Я нападу, когда представится подходящий случай. Как в этой войне, я найду хороший предлог.
— Но ведь тогда вы пойдете против Гранде.
— Конечно.
— А ведь он вам по душе.
— Одно другому не мешает.
— И как тогда вы с ним поступите?
— Я сотру его в порошок.
Ну и что на это скажешь? В часовню сквозь открытый дверной проем врывался ветер.
— Мой господин! — тихо молвил Пьетро. — Если мы здесь не для того, чтобы вторгнуться в город, то для чего же?
— Помнишь, я обещал устроить увеселительную прогулку с угощением? — Кангранде широким жестом обвел остатки позднего ужина. — И потом, посмотри, до чего красива эта часовня! Что за искусная работа! Не сомневаюсь: когда от нас с тобой и воспоминаний не останется, люди все еще будут восхищаться этим домом Господним.
В этот момент особенно жестокий порыв ветра задул свечу. В лицо Пьетро полетели брызги, жгучие, как крапива. Юноша вдохнул сырой ночной воздух и стал ждать, пока Скалигер вновь зажжет свечу, чтобы возобновить разговор.
— Мой господин, вы не ответили на вопрос.
Кангранде стоял под аркой, в дверном проеме; лишь половина его лица была освещена.
— Пьетро, ты прямо как мои мастифы. Раз уж напал на след, ни за что не потеряешь его. — С минуту Кангранде помолчал. — Мы здесь затем, чтобы схватить Волчицу прямо в ее логове.
— Это вы уже говорили.
— Ты знаешь легенду?
— Слышал кое-что.
Все так же стоя на границе света и тьмы, Скалигер начал декламировать:
И Пес Борзой грядет. И Леопард и Лев,
Для коих страх людской — излюбленная пища,
Повержены во прах пребудут. Пес отыщет
Волчицу, что, глумясь, кровавый кажет зев.
Из града в град ее погонит Пес и ад
Разверзнет перед ней за смрадом становища.
Он земли соберет отвагой и терпеньем,
Он явит мощь и свет счастливым поколеньям,
И станет век златой, как до грехопаденья.
Кангранде вошел в часовню. Свеча теперь освещала его со спины, и он казался темною тенью, пылающей по контуру.
— Этот отрывок все знают. Однако есть еще и кода.
Но примечает рок тех, кто счастливо правит.
Свершит он главный труд, и призван в третий день
Окажется на суд Господень, и печать
На славе Пса не жизнь, но смерть его поставит.
Помолчав, Скалигер произнес:
— Не знаю, что предпочитаешь ты, Пьетро Алагьери. А я хочу, чтобы в памяти людей остались мои поступки, а не моя смерть. — Скалигер приблизился и опустился на скамью. — Твой отец заявляет, что я и есть Борзой Пес, о котором сказано в легенде. Он верит, что именно мне суждено объединить Италию и восстановить власть Папы и императора.
— Так и есть, — подтвердил Пьетро.
Кангранде, словно забывшись, хлопал ладонью по скамье.
— Нет. Нет. Нет. Пьетро, я не тот, о ком сложена легенда. Когда я родился, астролог составил мой гороскоп. Я его читал. Я даже показывал его знаменитому астрологу Бенентенди, и он подтвердил, что я — не легендарный Борзой Пес.
— Да, но как же тогда ваша эмблема, та, что на знамени?
— Это знамя носил мой отец. Пес был нарисован для Мастино. И я, в конце концов, Cane Grande. — Он улыбнулся, но улыбка была лишь жалким подобием знаменитой allegria. — Но я не Il Veltro. Я никогда так себя не называю. У меня нет на то права. Если я иду на врага, значит, я защищаю свой город и свою честь. Я готов сражаться за Бога, буде на то Его воля. — Скалигер говорил все увереннее. — Я не стану орудием в руках судьбы.
Вдруг он осекся. Над головой грохотал гром. Молчание нарушил тихий голос Пьетро:
— Мой господин, вы же едва меня знаете. Зачем тогда?..
Кангранде просиял.
— А ты до сих пор не понял? Я хочу, чтобы ты остался при мне. Я сразу вижу человека, а ты, Пьетро, можешь быть очень полезен. Вот я тебя и соблазняю — сначала выдал свои политические планы, а теперь и личные тайны. — Он приложился к фляжке. — Твой отец выразил желание поселиться в Вероне. Ты когда-нибудь думал, чем займешься, когда странствия ваши прекратятся?
Пьетро глубоко вздохнул.
— Нет. Меня готовили в священники, но теперь я — наследник и должен выбрать что-то другое. А я не знаю, что мне выбрать.
Уголки губ Скалигера чуть дрогнули.
— Мы что-нибудь придумаем, даже не сомневайся. А пока ты можешь кое-что для меня сделать.
— Все, что угодно, мой господин.
— Убеди своего отца, что я не тот, кем он меня считает.
Пьетро покачал головой.
— В следующем томе вы у него будете ходить по воде, аки посуху.
— Как знать, может, и не буду.
Скалигер неловко помолчал, а когда заговорил, голос его звучал мягко.
— Пьетро, мне известно, кто я такой. Я одаренный человек, верно, — однако я не лучше большинства людей. Я недотягиваю до великих мира сего. Немного, но недотягиваю. Как жить, если тебя загодя превратили в легенду? Знаешь что? Если бы я действительно полагал себя избранным небесами, я бы в борьбе доказал свою избранность. — В глазах Кангранде появился лихорадочный блеск. — Я боролся бы всю жизнь, не щадя себя, только чтобы увидеть ее падение.
Ее падение? Пьетро догадывался, кого имеет в виду Кангранде. Однако предпочел держать свои соображения при себе. Слова «Мы едва пригубили вино» готовы были сорваться с его губ, когда он услышал тихое лошадиное фырканье. Они с Кангранде привязали своих коней достаточно далеко от часовни. За все время разговора юноша ни разу не уловил характерных для лошадей звуков. Лошадь, которая только что фыркнула, наверняка была совсем рядом — скорее всего, у входа.
Скалигер плотнее сжал рукоять меча — значит, он тоже слышал фырканье. Жестом он велел Пьетро замереть, а сам встал, держа меч наготове.
Под аркой возникла тень. В тусклом свете Пьетро разглядел плащ с капюшоном. Фигура в плаще была примерно на голову ниже Пьетро. Она вся подалась вперед, как бы защищая сверток, что прижимала к груди. В этом движении было нечто, неуловимо напоминавшее юноше Богоматерь Скорбящую.
— Донна Мария! — Капитан выпустил меч и поднялся навстречу женщине. — Вам не обязательно было приезжать самой.
— В таком случае удивлена не только я. Не ожидала, что вы приедете. — Голос из-под капюшона звучал с незнакомым акцентом. Пьетро не мог его идентифицировать. Похожий выговор у падуанцев, однако манера произносить слова отличалась изысканностью, падуанцам не свойственной. Вдобавок казалось, что итальянский язык для этой женщины не родной, хотя она успела его прекрасно выучить.
Кангранде шагнул к женщине, на ходу сняв с гвоздя плащ. Увидев Пьетро, женщина инстинктивно подняла руку, словно для защиты.
— Вы не один!
— Я подумал, свидетель может пригодиться. Его зовут Пьетро Алагьери — на случай, если он вам понадобится. — (Пьетро неуклюже поднялся и отвесил поклон). — Ему можно доверять.
— Неужели? Кстати, меня ждут.
Кангранде поклонился.
— Мы вас не задержим.
Неохотно синьора позволила Пьетро проводить себя к алтарю, подальше от входа. Капитан снял с плеч синьоры промокший плащ и, бросив его на скамью, закутал ее в свой, успевший просохнуть. Как ни темно было, Пьетро разглядел, что темные кудрявые волосы женщины заплетены в косы, перевитые жемчугом и причудливо сколотые на затылке. Она не поднимала головы, однако не потому, что была напугана. Нет, совсем не потому. Синьора не отрывала взгляда от свертка, который держала в руках… нет, на руках. Она держала его как…
Как младенца.
Это и был младенец. Самый настоящий. Пьетро даже слышал, как он гулит и причмокивает. Что происходит?
Кангранде и донна Мария уселись у алтаря, но не рядом друг с другом. Разговор их продолжался всего несколько минут, причем говорил в основном Скалигер. Раз или два он задал женщине вопрос, и она ответила, не отрывая взгляда от ребенка.
Пьетро не мог разобрать слов, да они и не предназначались для его ушей. Чтобы Кангранде и донна Мария не подумали, будто он подслушивает, юноша уселся от них подальше. Он по-прежнему старался переключить внимание с зуда в ноге, ощупывая деревянную скамью. Пальцы его наткнулись на некий предмет, видимо, застрявший в щели. Пьетро попытался извлечь его. Отсыревшая древесина поддалась, и через несколько секунд предмет очутился у юноши в руках. На ощупь это был довольно крупный диск.
Пьетро тайком поднес находку к свету. На одной стороне диска имелся выгравированный лавровый венок и слово PAX, на другой — крылатый шлем и какая-то надпись. Пьетро пришлось поработать ногтями, чтобы прочесть ее.
MERCURIO.
Примерно в миле от часовни вспыхнула молния, и в ее свете по стенам заплясали причудливые тени. Прогремел гром — казалось, над самым куполом, прямо у них над головами. Ребенок заплакал. Пьетро машинально спрятал монету в кошель. Женщина принялась шепотом успокаивать младенца, одновременно снимая с шеи сумку, в которой принесла его. Казалось, она снимает перевязь, поддерживающую раненую руку. Прижав ребенка к груди, она заворковала, запела, как заплакала. Затем поцеловала крохотное личико и передала сверток Кангранде, который, похоже, дождаться не мог, когда его получит.
Скалигеру пришлось возвысить голос, чтобы перекричать гром.
— Его уже окрестили?
— Да.
— И дали имя?
— Да. Его нарекли…
— Я знаю, как его нарекли. Мы дадим ему новое.
— Хорошо.
Женщина встала и подала Кангранде запечатанное письмо.
— Здесь все, что нужно.
Капитан спрятал письмо под дублет. Женщина резко повернулась и проследовала к выходу, не взглянув на Пьетро. Она сбросила плащ Кангранде и надела свой, еще мокрый.
Все так же стоя у алтаря, Кангранде спросил:
— Что ты станешь делать?
Женщина остановилась в дверном проеме. Она обернулась, и Пьетро решил, что теперь-то увидит, какого цвета у нее глаза. В глазах донны Марии отразилось пламя свечи, и они показались юноше неправдоподобно темными, почти черными.
— Что я стану делать? Я исчезну. Но я буду следить за ним.
— Если тебе когда-нибудь понадобится…
Она горько рассмеялась.
— К тебе я не обращусь.
— Я хорошо его воспитаю. Он ни в чем не узнает отказа. Даю тебе слово, Мария.
Резким движением синьора смахнула слезинку. Зашуршали юбки, и через секунду она исчезла.
Пьетро не мог оторвать глаз от темного проема.
«Не может быть, — думал он. — За ним мы и приехали? Это и следовало держать в тайне?»
Только теперь юноша вспомнил обрывок разговора между Кангранде и Катериной и сообразил, в чем дело.
«Побочный сын! Бастард!»
Значит, сражение, его раны, бесстрашие Мари и Антонио, ампутированная рука Ногаролы, гибель множества людей — все было предпринято ради того, чтобы Скалигер сам воспитывал своего сына? И сегодняшняя их вылазка, опасная уже из-за одной только бури, не говоря о последствиях вторжения на территорию падуанцев, вылазка, которая все еще может стоить им жизни, имела целью не захватить Падую, а отнять у матери внебрачного ребенка Кангранде!
Значит, все разговоры о справедливости, судьбе, невезении, звездах, грандиозных планах принесены в жертву гордости — или крови? Значит, Скалигеру так необходим сын, пусть и побочный? У Пьетро это в голове не укладывалось.
«Да как он мог?»
Кангранде готовился в обратный путь. Пьетро, не в силах скрывать свое недоверие, спросил:
— Так вот почему вы не пошли войной на Падую?
Скалигер стоял под огромным каменным крестом, на руках у него заходился криком ребенок. Он склонился над кружевным свертком, вглядываясь в крохотное личико, и потому его собственное лицо оказалось в густой тени.
— Тише, Пьетро. Разумеется, поэтому.
Пьетро тяжело дышал.
— Почему? — не прошептал, а, скорее, выдохнул юноша.
— Потому что это важнее. Подойди ближе. Смотри!
Пьетро прохромал к алтарю. Кангранде поднял покрывало, и юноша увидел породистые скулы, светлый пушок на темени, четко очерченный подбородок. Сомнений быть не могло. В жилах младенца текла кровь Скалигеров.
Кангранде повернул сына к свету, чтобы рассмотреть его широко раскрытые глаза. Ребенок часто-часто открывал и закрывал ротик, словно птенец, однако смотрел не мигая, без страха. Глаза у него были прозрачные и совершенно, невероятно зеленые.
— Я ничего не принес в жертву, Пьетро. Я делаю только то, что необходимо. Можешь не сомневаться.
Подавив недоверие и негодование, Пьетро кивнул.
— Я не сомневаюсь, мой господин.
— Спасибо тебе. — Кангранде неотрывно смотрел в ясные глаза сына. — О sanguis meus, — выдохнул он.
В жизни каждого есть минуты, впечатление от коих таково, что они не отпускают человека до самой смерти, являясь во сне, затуманивая взор наяву. Пройдут годы, и битва за Виченцу померкнет в памяти Пьетро, детали канут во тьму или будут заменены и приукрашены. Однако минута, проведенная в тени Кангранде, у подножия старинного каменного креста, в бедной сырой и холодной часовне, минута, когда он заглянул в глаза маленького Скалигера, будет преследовать Пьетро в снах до конца его дней.
— Как зовут вашего сына?
В первый раз с того момента, как увидел ребенка, Скалигер растянул губы в улыбке.
— Его нарекут Франческо.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Флоренция, 25 декабря 1314 года
Целых три месяца по всей Италии разносились отголоски битвы под Виченцей. Посол Дандоло возвратился в Венецию и представил Совету Десятерых отчет, касающийся многочисленных секретов торговли, купленных им в Виченце. Дандоло выразил мнение, что, буде Верона вновь проявит враждебность и выйдет победительницей, Serenissima также подвергнется опасности. Посла выслушали со вниманием, и тотчас были предприняты меры, долженствовавшие ограничить власть Кангранде, когда его могущество достигнет полной силы.
В Падуе Гранде да Каррара устроил в свою честь парад. Все признали, что лишь его тонкая политика спасла город. Племянника Гранде, Марцилио, называли гордостью Падуи, байки же его о бастарде Скалигера молодежь не уставала слушать.
Да, говорили не о конце войны, а о новом бастарде. Официальная версия была такова: сестра Скалигера, прекрасная и энергичная Катерина да Ногарола, усыновила ребенка. Статус ее изменился — донна да Ногарола из бесплодной жены превратилась в приемную мать мальчика шести месяцев от роду.
Муж Катерины, вернувшись, обнаружил в доме чужого ребенка. Он принял новость спокойно и вскоре привязался к мальчику, как к родному племяннику, — многие даже усматривали в этой привязанности родство более близкое. Впрочем, разговоры о том, что донна Катерина усыновила побочного ребенка самого Ногаролы, оказались несостоятельными. Почему? Потому что в ночь накануне появления мальчика в доме Ногаролы Большой Пес исчез. На следующее утро слуги нашли его одежду, грязную и насквозь промокшую.
Сведения о наследнике Кангранде обрадовали многих; большинство обрадовавшихся являлись друзьями Вероны. Враги Большого Пса тяжко вздыхали, привыкая к мысли о том, что на их погибель скоро подрастет еще один Скалигер. Утешались они одним: неизвестно было, как отнесется к бастарду супруга Скалигера.
Однако в конце ноября другое событие потрясло Европу своею внезапностью не менее, чем своим смыслом, отодвинув толки о Скалигерах и междоусобных войнах на второй план. Новости касались французского двора. Сбылось проклятие Жака де Моле, последнего тамплиера. Король Филипп Красивый — правитель Франции, бич Парижа, выдвинувший одного Папу и повергший другого, — Филипп Красивый был мертв.
Когда сыновья его укладывали вещи для переезда в Верону, Данте получил письмо от своего друга Ангеррана из местечка Коси, что в Пикарди. В изложении Ангеррана события производили впечатление сверхъестественных. Филипп IV не страдал ни от хвори, ни от ран, пока несколько недель назад не упал с лошади. Мужчина в расцвете сил, Филипп внезапно рухнул на колени. Случилось это в солнечный ноябрьский день. Изо рта короля пошла пена, глаза закатились. Он ткнулся лицом в землю и застонал. Стонущего короля тотчас отнесли в постель, с которой он уже не поднялся. Де Коси сообщал, что король лишился дара речи и до самой кончины не произнес ни единого внятного слова, несмотря на то что ему приписывается множество высказываний. В завершение де Коси написал:
«Лишь время покажет, сбудутся ли предсмертные слова Жака де Моле, в которых он проклял весь род Филиппа до тринадцатого колена. Однако внутренний голос подсказывает мне, что все произойдет именно так».
Ни радиус, ни количество кругов, расходящихся от этого события по всей Европе, вычислить не представлялось возможным. Филипп IV доводился зятем наследнице Римской империи в Константинополе; он также состоял в кровном родстве и вдобавок был связан узами коммерции с неаполитанским и венгерским королями. Английский король и король Минорки являлись его вассалами. После поражения Англии у Бэннокберна, имевшего место летом 1314 года, Филипп заключил союз с новым королем Шотландии, Робертом I из династии Брюсов. Таким образом, через союзников власть французского короля распространялась до самого таинственного Востока. Несмотря на это, а может быть, именно поэтому каждый, узнав о смерти Филиппа, только и думал, какую бы из нее извлечь выгоду.
В Италии настоящим cause celebre стало возвращение Папы в Рим. Именно эту тему во время рождественской мессы развивал специально приехавший во Флоренцию кардинал-диакон Джакомо Гаэтани Стефанеччи, обретший прощение тем, что большую часть мессы посвятил пожеланиям долгих лет жизни Папе Селестину V. Латынь кардинала была безукоризненна, ему внимали с наслаждением.
Дочь Данте, Антония, преклонила колени и закрыла глаза. Казалось, она молит Господа об окончании Авиньонского пленения пап. Однако девушка могла думать только о посылке, что пришла вчера из Пизы. Посылка была от отца.
Антония сразу же разорвала упаковку, предполагая увидеть связку писем. Однако, к своему удивлению, девушка обнаружила деревянный ларчик, обитый желтою кожей. Гвоздики были медные, миниатюрные. Ларчик перехватывала запечатанная воском бечевка. На воске имелся оттиск отцовского перстня.
Не помня себя, Антония бросилась искать нож, а когда вернулась, обнаружила, что ларчик задвинут на верхнюю полку, а ее саму поджидает мать.
— Придется потерпеть до рождественского утра, — произнесла синьора Алигьери.
Бесчеловечное упрямство. Чудовищная несправедливость. Антония, однако, не стала спорить, зная, что тогда у матери появится повод отложить вскрытие печати еще на несколько дней. Теперь девушка стояла на коленях между матерью и теткой, делала вид, что слушает мессу, и строила догадки о содержимом ларчика. Справа от нее преклонила колени Джемма ди Манетто Донати, в замужестве Алигьери. Она держалась очень прямо, склонив голову именно так, как подобает. Только очень острый глаз заметил бы, как синьора Алигьери ущипнула свою дочь, едва та начала опускаться на пятки. Антония мигом выпрямилась и подавила желание потереть ягодицу. На девушку было устремлено немало взглядов.
Ничего удивительного, что теперь, когда отец ее не только знаменит, но и богат, к ней постоянно сватаются. Однако Антонию раздражало такое внимание. Где были поклонники, когда семья ее прозябала в бедности и только что не просила милостыню? С тех самых пор, когда слова «Данте» и «гений» стали произноситься с одной интонацией, к ним в дом повадились почтенные отцы с юными сыновьями. Пока что Антонии удавалось их отваживать — девушка умело приводила потенциальных мужей и свекров в полное замешательство. Мать не уставала пилить Антонию за то, что она ведет дела отца, — факт, по мнению синьоры Алигьери, пятнающий репутацию девушки на выданье. Репутацию Антонии пятнала также ее образованность. Едва жених ступал на порог, Антония заводила речь о своих переговорах с книготорговцем Моссо, цитировала Гомера или Вергилия, а то и пересказывала родословную соискателя, не упуская и нелицеприятных подробностей. Молодой человек смущался и поспешно откланивался, Антония же не сомневалась: никакое приданое уже не соблазнит жениха, если в комплекте с золотом идет такая невеста.
С детства Антонию окружали книги, также у нее было предостаточно свободного времени. Многие девушки жалели, что не родились мужчинами, — Антония ни на какие блага мира не променяла бы свой статус. У мужчин совершенно нет времени. Молодые люди благородного происхождения вынуждены разрываться между учебой, верховой ездой, соколиной охотой, фехтованием, тактикой ведения боя и доброй сотней других занятий. Даже брату ее, Пьетро, который, прежде чем оказался в роли наследника, только и делал, что читал или упражнялся в письме, приходилось, в силу своего пола, от случая к случаю изучать основы владения оружием. Антония же все свое время могла посвящать учебе. Она либо читала, либо ткала, причем ткала ужасно.
Правда, имелась категория молодых людей, не обязанных заниматься тем, чем подобает заниматься «благородным синьорам». В каждой знатной семье второго или третьего сына готовили в священники. Уделом этих юношей, как полагала Антония, были книги и молитвы. В священники прочили и Пьетро, пока Джованни не умер. Теперь, по всей вероятности, Пьетро ждет судьба воина, которой и предвидеть никто не мог. Похоже, никто не разделял сокрушений Антонии по этому поводу.
Конечно, теперь место Пьетро следовало занять Джакопо, однако никому и в голову не приходило начать готовить его к карьере священника. Джакопо на это не годился.
«Нет, — думала Антония, — Господу должна служить я».
Неудивительно, что в своем нежном возрасте Антония идеализировала это служение. Девушка страшилась замужества, и пострижение казалось ей самым простым выходом. Она не представляла всех тягот жизни в монастыре — нет, она была уверена, что монахини только и делают, что любят Бога и читают книги. Именно об этом мечтала Антония. Девушка надеялась, что отец, занятый более важными делами, не станет принуждать ее выходить замуж. От матери, суровой, непреклонной, ничего не прощающей, подобных милостей ждать не приходилось. Джемма поставила себе цель и добьется ее — ради блага семьи, разумеется. Заветной мечтой Джеммы было породниться с каким-нибудь богатым графом. Звезда Данте снова восходит, а значит, брак с его дочерью день ото дня становится все более желанным для самых благородных синьоров. Время работало не на Антонию.
Девушка утешалась лишь одною мыслью — что отец пошлет за ней. Он должен, должен вызвать ее к себе!
«Отец, умоляю вас, поспешите! Иначе матушка выдаст меня за какого-нибудь болвана, который не читает книг!»
Чудовища страшнее воображение Антонии нарисовать не могло. Человек, не читающий книг, не способен мыслить, необразован, нелюбознателен. Есть ли в мире занятие благороднее, чем оживлять слова? Нет, раз именно это поприще выбрал отец.
Антония поднялась и вслед за матерью пошла к алтарю за причастием. На Рождество всегда и вино слаще, и облатка мягче. Паства, выслушав от епископа Вентурино слова благодарности кардиналу-диакону, стала расходиться.
Тетя Гаэтана погладила Антонию по голове и полушепотом спросила Джемму:
— Сестрица, ты будешь на обеде у Франческо?
— Нет, сестрица, — отвечала Джемма. — К сожалению, у меня много дел. Поздравь от нас брата с Рождеством.
Гаэтана улыбнулась и качнула головой. Джемма никогда по-настоящему не принадлежала к семье своего мужа. Изгнание Данте, само по себе повергшее Джемму в шок, сопровождалось бедностью, сделавшей синьору Алигьери чрезмерно щепетильной. Ее родные не ладили с Данте. Ее семья победила, поэтому, хотя Джемма не отказывалась от общения с сестрой и единокровным братом мужа, общение это сводилось к обмену любезностями в церкви.
— Антония, — прошептала Джемма, — сегодня мы встречаемся с двумя знатными синьорами. Веди себя как следует.
«А не то» подразумевалось. Попрощавшись с тетей Гаэтаной, Антония выскользнула из церкви как раз в тот момент, когда порыв ветра швырнул в толпу прихожан добрую горсть сырой снежной крупы. Одни засмеялись, с уст других сорвались проклятия. Антония не могла сказать, в каком настроении матушка, и только плотнее завернулась в шерстяную шаль. Она вслед за Джеммой пробиралась сквозь толпу. Антония была невелика ростом, но только не по сравнению с матерью. Синьора Алигьери, маленькая, коротконогая, словно птичка, красила волосы в черный цвет и завивала их, а передвигалась крохотными шажками — Антония изо всех сил старалась не перегнать ее.
— Buongiorno, синьора Скровеньи! Надеюсь, вы поправились? Очень за вас рада. Синьора Бондельмонти! Так скоро встали на ноги! Поздравляю.
Джемма и на улице продолжала обмен любезностями. Во Флоренции о синьоре Алигьери говорили как о несчастной жене этого глупца Данте, видите ли, поэта, безропотно сносившей все унижения в отсутствие мужа. Бедняжка, сколько лет она жила на средства своих родственников и лишь недавно обрела твердую почву под ногами.
— Мона Джандонати! Поистине, вы словно луч солнца…
Антония попадала из одних родственных объятий в другие, по мере того как все представители семейства Донати по очереди склонялись над ее крохотной матерью, тянулись губами к ее щеке и с чувством произносили банальности. Джемма была дочерью Манетто и Марии Донати. Семейство это считалось одним из самых влиятельных во Флоренции. Антония никогда не понимала, почему мать так привязана к своим родным. Именно покойный кузен Джеммы приложил руку к изгнанию Данте. Однако отношения в семье были сложнее, чем казались на первый взгляд. Форезе, брат Корсо, являлся близким другом Данте; имя Форезе также носил родной брат Джеммы. Более того, тесть Корсо, правитель Пизы Угуччоне делла Фаджоула еще недавно привечал поэта в своем городе.
Мать и дочь, в свою очередь, целовали родственников, сидевших ближе к алтарю и потому сумевших раньше выбраться на улицу. Один из кузенов воскликнул:
— Что вы с Антонией жметесь в хвосте, словно воришки? Этак не годится! В следующий раз садитесь с нами! Вот, не далее как вчера Нанна Компаньи читала мне стихи, да с каким чувством! Я же быстренько осушил ее слезы, сказав: «Подумаешь! Я вот в родстве с самим Данте!» Угадайте, что она ответила? Она вздохнула и принялась расспрашивать меня о твоем муже, Джемма!
— Обязательно нужно добиться его возвращения! — доносилось с другой стороны. — Просто позор, что наш же собственный гений не может читать для нас вслух! Ведь в других городах он наверняка устраивает публичные чтения…
Чувствуя, что не в силах совладать с выражением собственного лица, Антония поспешно отвернулась и попала прямо в объятия своего дяди Форезе. Он тоже не молчал.
— Я сам дважды прочел «Комедию». Я даже несколько отрывков наизусть выучил. Однако я не согласен со своим тезкой. Мне нравятся бюсты в нашем городе. В такое сырое утро, как сегодня, женщинам нужно красить свои соски. Правда, я рад, что моя племянница еще мала для этаких дел, — добавил Форезе, неподобающим образом подмигнув Антонии.
— Смотрите, дядюшка, — произнесла Антония, — вот напишу отцу, и он вложит эти слова в ваши уста.
— А пиши, детка. Как только я умру, пусть выводит меня в поэме, кем хочет.
— Умрете вы, как же, — пробормотала Антония.
Дядюшка продолжал:
— Просто срам, что твой брат воюет не за тех, за кого надо. Говорят, он проявил отвагу под Виченцей, и доказательство тому — его ранение. Да, мой племянник ранен. Рана ужасная, по слухам, он теперь почти калека. Я горжусь Пьетро. Вот от кого не ожидал, так это от него.
Антония тоже не ожидала от Пьетро подобных подвигов. Она представить не могла своего брата-книгочея даже верхом на лошади, не то что с мечом в руках. С сентября он написал всего лишь раз, в письме упомянул о битве мельком, о своем же в ней участии вообще не заикнулся. Вдруг в ларце есть весточка и от Пьетро?
Матушка, пожалуй, заметит ее неуместную задумчивость. Антония обернулась и увидела дородного синьора лет сорока—пятидесяти, не из семейства Донати. Он улыбался девушке, и она не могла не ответить улыбкой, изогнувшись в реверансе.
— Доброе утро, синьор Виллани. Вы уже вернулись? Как вам нынешнее Рождество?
Джованни Виллани поклонился.
— Я действительно только что из Фландрии. Я привез секреты торговли, а также обрывки политических сплетен. В мире неспокойно. Что касается Рождества… — Виллани, все еще не выпрямившись, воровато огляделся. — Я, как обычно, прячусь от Перуцци. Он, по своему обыкновению, пытается втравить меня в очередную авантюру, естественно, с вложением кругленькой суммы. На сей раз речь идет, если не ошибаюсь, о каком-то художнике. А как вам нынешнее Рождество, мой милый злейший враг?
Антония бросила на чернявого толстяка лукавый взгляд.
— Не понимаю, что вы имеете в виду.
— Не притворяйтесь. Все вы прекрасно понимаете. Я имею в виду пергамент, дитя мое, пергамент, и ничего более! Я пытаюсь написать отчет о нынешнем положении в мире, а у меня ни клочка пергамента! А все потому, что вы скупили весь пергамент для «Ада», этого пасквиля, что измыслил ваш отец! Будь вы постарше, или будь вы мужчиной, или хотя бы будь вы не так умны, я бы затравил вас собаками. — Виллани усмехнулся.
— По-моему, вы не там ищете виновного. Поговорите лучше с парфюмерами Виллорези, — произнесла Антония.
— Дьяволы! Грабители! Если бы люди не ленились мыться, им бы не понадобились всякие там отдушки и наш пергамент остался бы при нас. — (Парфюмеры часто жгли пергамент, чтобы изготовить духи.) Виллани продолжал: — Проклятые уничтожители книг! Что может быть гнуснее, чем сжечь книгу?
— Абсолютно ничего, — кивнула Антония.
— Тогда прошу вас, перестаньте уничтожать книгу, что зародилась в моей голове. Мне нужен пергамент! Я предпочитаю писать на пергаменте! Всякий раз, когда переворачиваешь страницу, она прямо-таки громыхает. Слова мои столь зловещи — зловещи, но не претенциозны, — что подобный шум кажется вполне уместным. Словно сам Юпитер подает голос. Увы, вместо пергамента я вынужден писать на бумаге. Горе мне! — Виллани брезгливо поежился и замахал перед собой руками, словно прогоняя муху. — А что есть бумага? Трава. Конопля. Вареные тряпки. Куски животных, которые и Минос не стал бы есть. Клянусь, мне даже прикасаться к бумаге противно. Наверняка через бумагу и чуму подхватить недолго.
— Ну что вы! — вмешалась Джемма. Она успела закончить свои разговоры и теперь считала себя обязанной пообщаться с собеседником дочери. — Мой муж уже много лет пишет только на бумаге. Прежде, когда денег не хватало, он писал мелом на стене. В писании на бумаге нет ничего пятнающего репутацию, особенно в наш просвещенный век. За бумагой будущее. Не так ли, Антония?
Антония послушно кивнула. На лице Виллани отразилось изумление.
— Простите, синьора, но ведь письмо — это священнодействие! Разве мы не называем Христа, Рождество которого сегодня празднуем, Логосом? Он есть Слово! Разве святой Джованни не съел книгу, дарованную ему ангелом? Разве не показалась она ему слаще меда? Неужто такая книга могла быть написана на бумаге?
— Синьор Виллани, вы кое о чем забыли, — не сдержалась Антония. — У святого Джованни потом болел живот.
— Разве в таком случае это не пресуществление? То, что было пергаментом во рту, стало бумагой в желудке. Нужно будет спросить у кардинала. Кстати, синьоры, могу я вас проводить домой?
Джемма с улыбкой отклонила предложение Виллани.
— Нас провожают синьор Гальярдо ди Америго с сыном, а также мой родственник Кьянфа. Они, наверно, уже заждались. Передайте мои поздравления синьоре Виллани.
Толстяк отвесил поклон, пройдясь шляпой по полу. Повернувшись к Джемме и Антонии спиной, он чуть не взвизгнул:
— Перуцци, дорогой мой, я вас всюду искал!
Антония все еще не могла подавить улыбку, склоняясь в реверансе перед отцом и сыном Америго, очень богатыми синьорами.
— Вы никогда еще не были столь очаровательны, — произнес старший Америго. — Погода сегодня скверная — значит, ваше очарование — только ваша заслуга. Сынок! — Синьор Америго с любезнейшей улыбкой отвесил сыну подзатыльник. — Разве синьорина Антония не прелестна?
— Что? А, да. Прелестна. Восхитительна! — Америго-младший поспешно поклонился. — Простите, я слушал вашего кузена. Он только что вернулся из Греции. Откуда конкретно вы вернулись, синьор Донати?
— Из Анатолии, — отвечал незнакомец. Значит, одним кузеном больше? — Из Бурсы, если уж быть совсем точным. Я ездил туда по делам торговли. Путешествие было приятным, но дома лучше, особенно в обществе прелестной кузины. — Он успел окинуть Антонию скучающим взглядом. — Пойдемте, синьоры. А то у меня вечером дела.
Они сошли с крыльца. Флоренция в те дни более походила на огромную стройку. Многие улицы были перекрыты — их мостили заново, спрямляли кривизну. Отцы города вздумали сделать Флоренцию похожей сверху на колесо — пусть Господь с небес видит, как от ступицы в центре расходятся идеально прямые спицы, и не сомневается в том, что город в надежных руках.
Они перепрыгивали лужи, образовавшиеся на месте выкорчеванных булыжников, и пробирались по деревянным настилам. Антония и думать забыла о своих проверенных способах отваживания женихов — молодой Америго, захваченный рассказом кузена Кьянфы о собственных похождениях в христианском городе Бурса, вовсе не обращал на девушку внимания, и ни докучные попытки синьоры Алигьери сменить тему, ни периодические тычки Америго-старшего не возымели действия. Таким образом, Антонии не пришлось пятнать собственную репутацию умными речами, и она добралась до дома, ни разу не вызвав недовольства матери. Кузен Кьянфа вызывал у девушки неприязнь, однако странным образом она была ему благодарна. Пожалуй, стоит звать его в гости всякий раз, когда заявляется очередной соискатель. Правда, кузен Кьянфа вряд ли согласится отвлекать внимание молодых людей бесплатно.
Попрощавшись с провожатыми, Джемма и Антония вошли в дом, где родился Дуранте Алигьери. На двери был нарисован фамильный герб. Наполовину зеленое, наполовину черное поле посередине пересекала серебряная полоска. Антония считала герб верхом изящества; Джемма находила его маловыразительным. Они вошли через дверь пристройки, появившейся в тот год, когда Данте вступил в гильдию врачей и аптекарей. Медицина его не интересовала, однако во Флоренции для того, чтобы принимать участие в общественной жизни, требовалось принадлежать к какой-нибудь гильдии. Вступление в гильдию врачей и аптекарей, вкупе со вступлением в брак (невесту выбирал отец), позволило Данте заняться политикой, которая впоследствии обрекла его на изгнание.
Как и весь город, дом подвергся реконструкции. Теперь, когда имя Алигьери было реабилитировано, Джемма заняла четырехэтажную башню и к ней пристраивала комнату за комнатой. Интерьер уже мог соперничать с лучшими домами в квартале, однако внешне дому пока не хватало устойчивости. Снаружи до сих пор красовались вделанные в стену кольца для привязывания лошадей. Джемме вовсе не хотелось, чтобы люди думали, будто семья поэта купается в роскоши. Пусть дом кажется скромным, пусть не пострадает впечатление о синьоре Алигьери как о мученице, терпеливо несущей свой крест.
Едва закрыв за собой дверь, Джемма принялась обличать непостоянство нынешних молодых людей, однако быстро перекинулась на кузена Кьянфу.
— Не успел приехать, а туда же! Сколько хлопот родным доставил, сколько они взяток дали, чтобы только от изгнания его уберечь! И это в то время, когда твой отец скитается на чужбине! Где справедливость? А с Кьянфы все как с гуся вода. Спасибо, Газо. — Теперь Джемма обращалась к слуге, помогавшему ей снять плащ. — Вели подавать на стол.
Газо послушно удалился. Мать и дочь остались одни.
Хотя Антония спокойно обозревала балки высокого потолка, Джемма заметила в глазах дочери тщательно скрываемое нетерпение.
— Ладно, иди открывай свой ларчик. Если будут новости о Пьетро, потом мне расскажешь.
В мгновение ока Антония из благовоспитанной девицы превратилась в резвое дитя. Она бросилась в заветную комнату, подолом сметая тростник. Антония едва сдержалась, чтобы не добраться до верхней полки, уцепившись за верх двери и подтянувшись на руках. Лишние секунды ушли на то, чтобы найти табурет и взобраться на него. Наконец ларчик оказался у нее в руках, и она поспешила наверх, в большую гостиную.
Огонь в очаге посреди комнаты уже догорал. На углях потрескивали, источая рождественский аромат, палочки корицы и бутоны гвоздики. Больше, слава богу, никаких звуков не раздавалось. В обычные дни Флорентийская республика шумела не хуже Вавилона, но сегодня, в праздник Рождества Христова, рабочие сидели по домам и никто не нарушал тишины.
С помощью кочерги Антония стянула кольца бечевки, стараясь не повредить печать, сделанную на воске перстнем отца. На перстне был изображен герб семьи Алагьери, по которому шли буквы «D» и «A». У девушки собралась уже целая коллекция таких оттисков; этот новый она поместила подальше от огня, чтобы он не растаял. Наконец она открыла крышку.
Первое, что увидела Антония, был мех. Девушка взяла его в руки. Мех был не из дорогих — он явно принадлежал зверюге, которую жизнь не баловала, под конец попавшейся неопытному охотнику и еще менее опытному скорняку. Под мехом, а точнее, невыделанным куском шкуры несчастного животного Антония нашла два небольших запечатанных бумажных конверта. На одном стояла печать Пьетро, на другом — отца. Которое из писем прочесть первым? Инстинктивно девушка хотела начать с письма брата, а письмо отца оставить «на сладкое». Послушная, благочестивая дочь первым прочла бы отцовское письмо. Подобные правила брали не с потолка.
«Нет уж. Сегодня Рождество. И никто мне не помешает».
Антония сломала печать письма Пьетро, развязала бечевку и аккуратно разложила листы. Письмо, видимо ради праздника, было длиннее, чем обычно, а то ее всегда обижала лаконичность писем от брата. Пьетро частенько упоминал о разных происшествиях, пережитых им и отцом в пути, однако никогда не вдавался в подробности. Антонии же хотелось подробностей. Долгое время после того, как брат уехал к отцу в Париж, девушку мучила ревность. Потом она поняла, насколько отец нуждался в таком сопровождающем, как Пьетро. Антония прекрасно осознавала, какую роль играет она в жизни Данте; ей никогда не приходило в голову, что брат ее не понимает своей роли или же не в восторге от нее.
Как бы то ни было, лучше переписываться с Пьетро, чем с Джакопо, потому что Джакопо вообще не пишет. Антония уселась поудобнее и стала читать.
«9 декабря 1314 года от Рождества Христова
Mia Sorellina!
Пишу тебе из Лукки. Завтра утром мы уезжаем. Уже и вещи уложили. Ты спросишь, в чем причина отъезда? Помнишь, я писал тебе в октябре (а может, ты не получала того письма?), что правитель Вероны предложил отцу свое покровительство? Предложение не только лестное, но и выгодное — кров, изрядный доход, а также обещание публичных выступлений и публикаций в обмен на постоянное присутствие при дворе.
Как ты понимаешь, именно пункт о „постоянном присутствии“ смутил отца. Он не публичный человек — он предпочитает в мрачном уединении отдаваться течению своих мыслей. В то же время он любит быть в центре внимания, а значит, не станет довольствоваться дружеской компанией и беседой на равных.
Однако, взвесив все „за“ и „против“, отец сделал выбор в пользу веронского двора, и вот мы наконец уезжаем. Отец говорит, что идет служить к Скалигеру ради того, чтобы тот посвятил меня в рыцари, но я думаю, что отец восхищается Кангранде не меньше, чем твой любящий брат. Скалигер воинствен, но прекрасно образован, мудр и вместе с тем скор на решения. Знаю, многие достойные флорентинцы осуждают его, однако он действительно заслуживает восхищения. Они очень добры ко мне, Кангранде и его сестра.
Как бы то ни было, нам не следует дольше оставаться в Лукке. Горожане недовольны нашим присутствием. Думаю, они наконец догадались, что имел в виду отец, когда писал о Пизе; правда, не представляю, как они сразу не поняли. Не удивлюсь, если однажды ночью они подожгут наше жилище. Вот я и радуюсь, что мы наконец уезжаем.
Покровитель отца Угуччоне крайне недоволен. Наверно, не хочет терять придворного поэта. Теперь, когда отец снискал мировую славу, Угуччоне, видимо, решил распространить свое навязчивое покровительство на самые небеса. Возможно, это подняло бы его в глазах подданных. Эти самые подданные считают Угуччоне властным и скупым тираном. А ему, наверно, хочется слыть покровителем искусств. Удивительно, как человек, ненавидящий книги и едва умеющий поставить подпись, может гордиться тем, что „держит“ настоящего поэта, словно речь идет о породистом скакуне.
По крайней мере, Угуччоне не осуждает выбора отца. К Вероне он испытывает более теплые чувства, чем к Поленте. Да-да, Гвидо Новелло тоже просил нас принять его покровительство. Синьор Фаджоула называет Новелло щеголем, который войне предпочитает живопись и поэзию, — характеристика верная, однако, по-моему, в понимании нашего покровителя, ничего не может быть постыднее. С другой стороны, Угуччоне не жалеет похвал в адрес Кангранде. Он говорит, что если когда-нибудь оставит службу Пизе, то поселится только в Вероне.
(Кстати, это может произойти скорее, чем кажется. Как я уже упоминал, жители Лукки недовольны своим правителем. Последние волнения были связаны с какими-то делами, что Угуччоне ведет с банкирами и с Англией. Я не вполне понял, в чем суть.)
Однако насчет Кангранде Угуччоне абсолютно прав. Кангранде — словно факел. Клянусь, с его появлением в любой комнате становится светлее. Никогда не встречал такого энергичного человека!
Спасибо тебе за шарф. В это время года в Вероне холодно и сыро — по крайней мере, так говорят. Сам я не был на севере с конца октября. Но и тогда уже холодало. Я говорил о погоде с лекарем донны да Ногаролы, Джузеппе Морсикато, — кажется, я писал о нем. Он врачевал мою рану в Виченце. Так вот, синьор Морсикато сказал, что сравнивал зимние температуры в прошлые годы и убежден, что в мире становится все холоднее. Он сказал также, что во времена Римской империи зимы были короче и снега столько не выпадало. Если он прав, то к чему мы идем? Отец считает, что здесь Божий промысел. Конечно, отец прав, однако никто не знает, что означает этот промысел. Если в мире становится холоднее, можно ли сказать, что человечество приближается к небесам или же, наоборот, скоро будет повержено в ад? Отец придерживается второй точки зрения, поскольку в центре девятого круга находится лед. Напиши, пожалуйста, что ты думаешь по этому поводу».
С этого места Пьетро писал чернилами другого оттенка.
«Наши вещи уложены, и мы готовы в путь, в новый дом, в родовой замок Скалигеров, где это семейство жило еще до того, как Мастино, первый из рода Скалигеров правитель Вероны, выстроил новый великолепный дворец. Я несколько раз там бывал еще в октябре, после сражения. Дворец просто огромный, даже не знаю, с чем его сравнить. Подвал — настоящие римские бани, отстроенные заново, знаменитая же пьяцца дель Синьория расположена над останками старого римского Форума. Я еще не видел этих бань — мне как-то не по себе при мысли о подвале, заполненном водой. А вот отец часто туда наведывался, когда мы в последний раз гостили у Скалигера. Какой контраст по сравнению с сараями и дровяными навесами, где ему приходилось ночевать бок о бок с нищими студентами и всякими бродягами. Я пришел к выводу, что лучше иметь деньги, чем не иметь.
Думаю, не стоит говорить, в каком восторге от Вероны наш Поко. Кстати, этот кошмарный кусок меха — его тебе подарок на Рождество. Поко ужасно горд — он сам подстрелил и ободрал несчастную зверюгу.
„Я пошлю мех Империи“, — сказал он.
Ты никогда не говорила, почему Поко называет тебя Империей. (Похоже, у меня единственного в семье нет для тебя прозвища.) Как бы то ни было, мех — от Поко. Не сомневаюсь, ты сумеешь сделать из отвратительной шкуры что-нибудь приемлемое. Поко добыл ее на охоте, накануне нашего отъезда из Вероны. Удивительно, что охота была в мою честь. В знак своего расположения Кангранде подарил мне лучшего щенка из помета, от своего любимого пса по кличке Юпитер. Щенка я назвал Меркурио.
На прошлой неделе в Лукку навестить меня приезжали Мари и Антонио. Мы пошли прогуляться по городу и увидели группку пожилых женщин. Они остановились, стали показывать на меня и шептаться. Антонио и Мари принялись отпускать разные шуточки, но я заверил их, что сводничество здесь ни при чем — просто женщины принимают меня за моего отца. Мари сказал, что это нелепое предположение, и заметил, что я совсем не похож на отца — разве только формой носа и лба.
„Вдобавок твой отец носит бороду!“ — заявил он.
Ты очень давно не видела отца, поэтому можешь об этом и не знать, однако Мари прав — отец действительно уже несколько лет носит бороду. Он бреется только тогда, когда с него пишут очередной портрет — чтобы больше походить на Вергилия или Цицерона, в общем, на какого-нибудь римлянина. Отцу хочется, чтобы его воспринимали как преемника великих римских философов и поэтов, а поскольку на портретах все они гладко выбриты, он следует их примеру. Получается, что я более похожу на портрет отца, чем он сам. Вот люди и смотрят.
„Так они спутали тебя с твоим отцом?“ — удивился Антонио.
Я сказал: „Не верите — пойдите и сами спросите“.
Они действительно пошли, да еще по дороге оглядывались на меня, словно я сумасшедший. Поговорив несколько минут с кумушками, Мари и Антонио расхохотались. Ухмыляясь от уха до уха, они передали мне разговор.
„Видите того человека, что отбрасывает на нас тень? — спросила одна из кумушек. — Это он спускался в ад и вернулся оттуда, да еще рассказывает истории о своих друзьях, что там маются“.
Антонио полюбопытствовал, почему они решили, что это именно я. Кумушки ответили, что у меня шляпа точь-в-точь как у дьявола.
Подозреваю, что самые смешные детали разговора Мари и Антонио от меня утаили. Однако я задумался. Ведь и правда, такова наша судьба — о нас будут знать только благодаря нашему отцу. На детях гениев природа отдыхает.
Не знаю, что еще написать. Скажи матушке, чтобы не беспокоилась обо мне. Моя рана заживает. Благодарю вас обеих за ваши молитвы. Кажется, они подействовали».
И снова другие чернила.
«Мы вынуждены задержаться в Лукке. У отца приступ вдохновения, он не желает трогаться в путь, пока не изольет свои мысли на бумагу. Признаюсь тебе, Антония, если ты пообещаешь, что это останется между нами: я ужасно огорчен. Я так хотел встретить Рождество именно в Вероне. Я скучаю по Мари и Антонио. Когда они приезжали ко мне, я только еще больше укрепился во мнении, как они сдружились в мое отсутствие. Они все время проводили вместе, охотились и просто скакали на лошадях в окрестностях поместья Монтекки.
Признаюсь, я ревную. Я никогда не общался ни с кем, кроме родни, учителей или ровесников отца. Теперь же мне кажется, что я теряю возможность завести друзей своего возраста. Мари и Антонио стали закадычными друзьями, а я всегда буду для них довеском, третьим колесом в колеснице.
Видишь, я хнычу, как ребенок. Похоже, мы уедем в Верону только после римского Нового года. Поэтому, когда будешь писать — ты ведь мне напишешь? — отправляй письмо прямо туда.
Передай матушке, что я ее люблю. Передай также наилучшие пожелания Газо и Лауре. Поздравляю с Рождеством.
Tuo fratello maggiore,
Pietro Alaghieri».
Какое странное письмо! Совсем не в духе брата. Пьетро не свойственно перескакивать с одного на другое. Скорее уж это в стиле отца — ему нравится, что в письмах не надо подчинять мысль строгому порядку, как при стихосложении. В представлении Данте писание писем и сочинение стихов не имело ничего общего. Пьетро, напротив, всегда сначала тщательно обдумывал письмо, прежде чем взяться за перо.
Джакопо как был балбесом, так и остался, с усмешкой подумала Антония. Пьетро прав — мех, точнее, шкура, просто отвратительна.
О своей ране Пьетро упомянул мельком. Синьора Алигьери устроила в церкви целый спектакль, возжигая свечи и молясь о здоровье своего старшего из оставшегося в живых чада. Антония молилась не на публику, но не менее горячо. Из письма Пьетро следовало, что он уже встал на ноги. Сочувствовать же брату или принимать близко к сердцу его собственное к себе сочувствие Антония не собиралась. Пьетро с отцом, Пьетро герой — как-нибудь проглотит свое горе, не подавится.
Отложив письмо брата, Антония с бьющимся сердцем сломала печать на письме отца. Письмо было длинное. Просияв от радости, девушка начала читать.
«Cara Beatrice!
Пишу тебе, возлюбленная моя, в пятый день после декабрьских календ; завтра месяц перевалит за середину. В Лукке проводим мы — я и мои сыновья — последние секунды этого важного для всех нас года. В этом году закончилась агония развращенного монашеского ордена, в этом году проклятие последнего тамплиера настигло и короля, и Папу. В этом году остыл трон Священной Римской империи, сама империя была поделена, и неизвестно, какая судьба ждет обоих претендентов на престол. В этом году замысел бедного итальянского поэта, который он вынашивал почти пятнадцать лет, был исполнен на одну треть.
В этом году старший из оставшихся в живых моих сыновей стал мужчиной. Должен сказать тебе, дорогая, твое последнее письмо выдает в тебе зрелую личность, а не дитя. Я это ценю, поскольку я сам участвовал в сражении и знаю, какой восторг наполняет сердце, когда рука сжимает меч; я знаю также ужас, сравнимый с тысячей смертей, — ужас ожидания встречи с врагом лицом к лицу. Мой сын храбрее, чем ты можешь себе представить. Однако к этой теме я вернусь в конце письма, потому что знаю тебя, моя любовь, — слезы будут слепить твои очи.
Угуччоне делла Фаджоула, у которого мы гостили, взбешен нашим отъездом. Боюсь, мы оставляем его в трудные времена. Ему на днях было предзнаменование, которое он счел ужасным. Его обожаемый ручной орел внезапно издох. Поскольку орел все время был дьявольски здоров, многие подозревают предательство (говорю тебе со всей откровенностью — это не игра слов, я терпеть не могу игры слов! Однако я не собираюсь выбрасывать этот лист бумаги и начинать новый — это было бы расточительством). Есть и еще одна версия — якобы орла уморил я. Жители Лукки, похоже, никогда не перестанут считать меня колдуном. Ну не смешно ли? Они утверждают, что я умею видеть то, что происходит в дальних краях, а также способен предсказывать будущее, словно какой-нибудь шарлатан на ярмарке. Оттого, что в своих произведениях я общаюсь с демонами, путешествую по подземному миру и веду беседы с душами давно умерших людей, многие думают, будто я принадлежу к темному ордену, в формировании которого обвиняли тамплиеров.
Должен сказать, я принимаю подобные обвинения как комплименты. Столетиями люди считали колдуном Вергилия. Ходили слухи, что у него есть бронзовый конь, который одним своим присутствием защищает всех лошадей Неаполя от провислой спины, иначе болезни медной недостаточности; что у него на дверном косяке сидит бронзовая муха, которая защищает город от остальных мух. Вдобавок говорили, будто у Вергилия в доме имеется заколдованная кладовая, где сырое мясо может храниться шесть недель, и будто он изваял статую лучника, натягивающего тетиву. Пока стрела указывает на Везувий, извержения не произойдет. Интересно, в какую сторону был повернут лучник в 79 году от Рождества Христова?
Местный священник поведал мне, что мой учитель, благородный Вергилий, построил Замок dell’ Ovo на яйце. Замок будет стоять до тех пор, пока яйцо не разобьется. Именно после этого поучительного рассказа я понял, что пора уезжать из гостеприимной Лукки.
Да, именно рассказ о замке на яйце укрепил меня в решении покинуть Лукку. Кроме того, я не могу больше жить так близко от зловонного города, раковой опухоли на теле Италии, существование которого оправдывается только одним — тем, что там живешь ты, моя жемчужина. С самого возвращения из Франции мое обоняние мучают испарения моей родины. Единственное порождение Флоренции, которое этот город не в силах запятнать, — моя Беатриче.
Возвращаюсь к вопросу о колдовстве. Мне пришлось публично заявить, что упорные слухи не имеют ко мне никакого отношения. Я сделал это заявление по двум причинам: во-первых, из любви к истине, во-вторых, из ненависти ко лжи. В конце концов, я всего лишь верный слуга Господа. Удивительно, как люди упорствуют в своих суевериях. Плиний Старший пишет, что в его времена существовало любопытное поверье: нужно откусить кусочек от дерева, в которое ударила молния, чтобы навсегда избавиться от зубной боли. Это Плиний Старший написал перед извержением вулкана, случившимся после того, как знаменитый вергилневский лучник был повернут в сторону. Не странно ли, что и в наши дни подобные сказки принимают на веру? Что же за существа люди? Когда-нибудь я займусь изучением этого феномена, я докопаюсь до корней человеческой глупости.
В то же время в мире разлито волшебство — кому, как не мне, это знать! Да еще, пожалуй, о волшебстве хорошо осведомлен Филипп Красивый. Но поскольку он покинул этот мир, он мне конкуренции не составит.
Кстати о проклятиях. Похоже, одно из них зреет в моем новом доме. Я писал тебе о маленьком бастарде Кангранде — il Veltro di Il Veltro, как его называют, о мальчике, которого усыновила донна Катерина да Ногарола. Так вот, проклятие ведьмы нависло над ним, как дамоклов меч.
У тебя перехватывает дыхание. У тебя замирает сердце. Ты невольно гонишь мысли о колдовстве. Ты спросишь, кто эта ведьма? Так знай же: это жена Кангранде. Злоба императора Фридриха, разбавленная двумя поколениями, разделяющими его и Джованну да Свевиа, все еще видна в глазах последней и все еще достаточно сильна. Правда, Фридрих боролся всего-навсего с тремя Папами, в то время как Джованне приходится противостоять целой сотне любовниц Скалигера. Разумеется, Джованна много старше своего мужа. До сих пор она закрывала глаза на любовные похождения Кангранде — в данном случае скорее мартовского кота, нежели пса. Однако теперь, когда доказательство неверности мужа как бы в насмешку находится у нее под носом, и где — в доме ее же собственной золовки! — теперь Джованна объявила молчаливую войну. Причем не против мужа. Словно ревнивая волчица, она вцепилась в шею Катерине и терзает ее. Первым военным действием следует считать, по-видимому, приглашение в Верону на рождественский обед, которое таинственным образом затерялось по дороге в Виченцу. Затем новая колыбель, заказанная Катериной, неожиданно была продана другой семье, причем с убытком для плотника — если, конечно, не считать денег, что он получил от жены Скалигера. И это еще не все. Пока Катерина не осмелилась нанести ответный удар. Двор Кангранде с нетерпением ждет, когда же борьба станет открытой. Если это случится, ставлю на сестру Скалигера. Она восхитительная женщина, и твой брат не устает мне об этом говорить. На сегодняшний день я выслушал уже не менее пяти его заявлений.
Кстати о внебрачных детях. Мне очень неудобно, что смерть человека вызывает у меня столь глубокое удовлетворение, но ты знаешь: если речь идет о единокровном брате Скалигера, Джузеппе, презренном аббате Сан Зено, всякое злорадство простительно. Отец Кангранде сделал своего незаконного сына, это чудовище, аббатом, уже когда тот стоял одной ногой в могиле. Вероятно, он сам того не сознавал — потому что никогда еще аббатом бенедиктинцев не был столь алчный и злобный человек. Однако — как ни сложно в это поверить — сын его еще хуже! Я столкнулся с ним в день приезда в Верону и заявляю: это второй Чоло, только и умеющий, что выжимать соки из государства и церкви. Более того: честный, хотя и слабый епископ Джуэлко был вызван в Рим на неопределенный срок. Горе Вероне!
Есть и хорошая новость: францисканцы отправили в Верону нового магистра, и он везет с собой несколько новых членов ордена. По слухам, новый магистр лучше предыдущего. Скалигер уже говорит о переносе большей части главных служб в течение Палио из базилики Сан Зено и собора Девы Марии. Тогда шпионы бенедиктинцев, обосновавшихся в Вероне, придут в замешательство. Они и так в бешенстве оттого, что Скалигер в вопросах религии прислушивается к францисканцам. Теперь последователи святого Франциска, кажется, выигрывают политическую войну. Возможно, все дело в имени — в имени „Франческо“, которое Кангранде получил при крещении. Я уже слышу проповедь аббата.
Впрочем, я несправедлив. Мой новый покровитель — человек просвещенный, он вздумал взрастить в Вероне, второй столице мира, культуру и науки. Вполне понятно, что он прислушивается к францисканцам, а не к бенедиктинцам. Он — дитя своего времени.
Перейду к светским новостям. Я был приглашен на свадьбу Верде делла Скала, сестры одиозного Мастино и рассеянного Альберто. Она вышла замуж за Ризардо дель Камино, одного из двух близнецов, рожденных от союза Чеччино делла Скала и сестры Ризардо. Свадьба была назначена на сентябрь, однако ее пришлось отложить. Теперь же, когда действует договор и призрак мира вырисовывается на каждом углу, бракосочетание наконец состоялось. Тем обиднее, что я так и не смог посетить это торжество. Должен сказать, что попытки укрепить политические связи, связывая детей браком уже в раннем возрасте, становятся все более циничными. Сомневаюсь, что мой новый покровитель извлечет выгоду из этого брака — дель Камино возьмет земли, данные за невестой, и будет, как и раньше, делать что вздумается. Поживем — увидим.
Если я стал писать о браках по расчету, это свидетельствует только об одном: я уклоняюсь от главной темы, я, как могу, откладываю плохие новости на потом. Cara mia, настало время тебе узнать самое худшее. Веришь ли, я не представляю, как сказать об этом. Я, человек, которому приписывают способность овладевать душами посредством мыслей, не могу найти слов, чтобы смягчить самый страшный удар — мой сын Пьетро больше никогда не сможет бегать. Да, личный врач Ногаролы, знаменитый рыцарь по имени Морсикато, которому нет равных в его ремесле, вместе с личным врачом Скалигера, Авентино Фракасторо, спас ногу моему сыну. Однако у Пьетро теперь появилась третья нога — полированный костыль, на который он опирается, чтобы не упасть. Пьетро ходит так же медленно, как я — я, согбенный годами, проведенными за письмом! Теперь он носит брюки, а не кольцони, чтобы скрыть свое увечье. Увы, ни костыль, ни ужасную, медлительную неуклюжесть его походки скрыть невозможно.
Пьетро не говорит со мной о своем кресте. Он только улыбается. Но в улыбке зияет рана, а я не представляю, как ее залечить. Пьетро испытал, что значит быть рыцарем, ему пришлась по вкусу такая жизнь, и вот в одночасье он лишился всех радостей, естественных для юноши. Вероятно, это десятый круг ада, доселе мне неведомый. Пьетро — мой сын, однако место его среди девятерых достойнейших. Восхищение мое, как поступками Пьетро, так и улыбкой, которой он отвечает на удары судьбы, не знает меры. Однако я не представляю, как помочь бедному мальчику.
Я написал своим друзьям в Болонский университет — думаю, в Падуанском университете Пьетро будет чувствовать себя неловко. Не знаю, может быть, это не выход. Сам-то я нахожу радость в слове изреченном — а Пьетро? Вдруг он не такой? Я не могу отослать его, он сам должен сделать выбор, но как же я хочу помочь ему!
Посоветуй что-нибудь, Беатриче! Как мне объяснить своему сыну, что смысл жизни — не только в битвах? Как исцелить рану, что зияет в его улыбке?
Distinti,
Dante A.»
Дочитывая письмо, Антония плакала. Подумать только, Пьетро теперь калека! И главное, в своем письме он и словом об этом не обмолвился. Как ужасно! Как благородно!
Девушка попробовала взглянуть на Пьетро глазами своего отца. Данте ставит его в один ряд с Гектором Троянским, Александром Великим, Юлием Цезарем, Иисусом Навином, Давидом — царем Иерусалимским, Иудой Маккавеем, Артуром, Карлом Великим, Годефреем Болонским — девятью достойнейшими. Пьетро тотчас преобразился. Брат больше не казался Антонии флегматичным зубрилкой, каким она знала его в детстве, — нет, теперь Антония видела Пьетро в золотых доспехах, сжимающим в одной руке римское знамя с орлом, а в другой — меч Карла Великого. Она представила себе калеку, но он тотчас превратился в мученика. Раны Пьетро прославили его. Брат Антонии был теперь братом Христа.
Понадобилось несколько секунд, чтобы мысли Антонии обратились к грешной земле и приняли привычное направление.
«Если Пьетро уедет учиться в университете, кто станет заботиться об отце? Разумеется, не Поко!»
Ответ напрашивался сам собой.
«Я должна ехать. Я должна быть с ними в Вероне».
Девушка взяла чернильницу, нашла чистый лист бумаги и стала писать ответ.
Через несколько минут в гостиную вошла Джемма, искавшая свою единственную дочь.
— Антония! Франко с семьей скоро приедет, так что…
Однако Антонии в комнате не было. Девушка выскользнула из дома, чтобы с нарочным отправить письмо отцу. Джемма взяла оба письма, которые ее дочь так неосторожно оставила на столе. Сначала содержание ее позабавило, затем испугало.
— Ох, Дуранте… — только и смогла вымолвить Джемма. Она плакала, пока не услышала, как внизу хлопнула дверь.
Антония успела как раз к приезду зятя Джеммы с семьей. Промокнув глаза, Джемма встала и положила письма так же, как они лежали, оставленные Антонией. Джемма знала, о чем попросит дочь; Джемма устала отказывать. Активные поиски жениха для Антонии во Флоренции были напрасными попытками удержать девочку в родном городе, оставить подле себя хотя бы одно свое дитя. Однако Джемма знала силу слов, исходящих от Данте; знала она также, что отсутствие отца удесятеряло его влияние на Антонию. Поняв, что последний раз празднует Рождество в обществе единственного оставшегося при ней чада, Джемма стала спускаться по лестнице. Шаг ее был медлен и тяжел.
Пригороды Падуи
В тот самый момент, когда Антония выходила из церкви, за много миль от Флоренции в церковь входил граф Сан-Бонифачо. Входил он не в величественный собор, каких немало в Падуе, а в небольшую часовню за городскими стенами. За несколько месяцев до него именно в этой часовне ждал свою бывшую любовницу Кангранде. Сегодня, в святой день, в часовне было всего два человека. Один из них, священник с испуганными глазами, стоял у двери. Другой преклонил колени перед алтарем. Кивнув святому отцу, граф перекрестился и сел на скамью. Он ждал долго. Если бы ему удалось использовать помощь этого кающегося, дело могло бы и выгореть. Ключ к взлету, в духовном смысле, этого человека был у графа в руках, и дал ему этот ключ не кто иной, как Кангранде.
Молящийся стоял на каменном полу уже давно; теперь он поднимался с колен с трудом. С большим трудом. Он был невероятно высок и столь же тощ от природы, намеренным же голоданием довел свою худобу до гротеска. Прежде чем повернуться к графу, он осенил себя крестным знамением.
— Вы пришли не для молитвы, — наконец произнес он. — У вас на уме дела мирские. — Голос был глубокий, звучный, совсем не вяжущийся с жердеобразной внешностью.
— Исключительно мирские, — кивнул граф.
— И я говорю вам «нет», — произнес каявшийся.
— А я уважаю ваше «нет», — отвечал граф. — Однако дело в том, что обстоятельства изменились.
— Я не в ответе за ваше поражение. — На шее у каявшегося висел медальон с изображением Распятия. Фон был выложен жемчугом, причем несколько жемчужин потерялось.
— Конечно, вы не в ответе. Правда, вы живете так далеко от города. Вряд ли вы слыхали об этом событии.
— О каком событии?
— Кангранде взял на воспитание своего сына — внебрачного, разумеется, — и объявил его своим наследником.
Жердеобразный кающийся грешник не изменился в своем изможденном лице, однако по часовне будто холодок пробежал. Казалось, солнце подернула темная пелена.
— Значит, его наследник — бастард?
В глазах кающегося загорелся огонек. Граф понял, что наконец-то нашел способ заставить его действовать. Он подавил довольную улыбку и приступил к исполнению своего плана.
Венеция
Новость о том, что Скалигер объявил своего бастарда наследником, заставила шевелиться не одного только графа Сан-Бонифачо. Поздним вечером в сочельник заставу в Лидо миновало некое судно, хотя вообще-то с наступлением темноты проход для судов был закрыт. Якорь бросили в туманном порту Кастелло. Через десять минут две фигуры, закутанные в плащи, сошли с корабля и забрались в гондолу небесно-голубого цвета. Первым шел сутулый, словно всю жизнь проведший за книгами, коротышка. Тень второго выдавала в нем каменщика либо воина, высокого и широкоплечего. Они уселись; гондольер в черной шляпе направил зыбкую гондолу к рио ди Греци — Греческой улице, откуда по воде можно было попасть в Кастелло как раз напротив небольшого островка Сан-Джорджо-Маджиоре.
Первый мост они миновали в молчании; слышался только плеск воды о борта. До них долетали звуки музыки и обрывки разговоров. У второго моста пришлось остановиться. Темно-красная с золотом гондола завертелась на месте — обычное дело, когда гондольер неопытный. Пассажиры были в масках и, по всей видимости, пьяны. На мосту тотчас обнаружилось несколько умелых и добросердечных граждан — с помощью их шестов злополучная гондола приняла нужное направление.
В небесно-голубой гондоле сутулый коротышка спросил:
— А что, мимо них никак нельзя проплыть?
Гондольер коснулся широкого поля шляпы и послушно развернул свою гондолу, чтобы объехать застрявшую. Пассажиры его от резкого движения стукнулись лбами, однако злого умысла гондольера в том не было. Из-под маски послышался смех, засмеялись и на мосту.
Внезапно небесно-голубую гондолу атаковали со всех сторон. Словно по команде, четверо в масках сбросили плащи. Сверкнули мечи. Тут-то и стало понятно, для чего им маски. Еще двое спрыгнули с каменной балюстрады, обнажив кинжалы. Они тоже были в масках, полностью скрывавших лица.
Гондольер недолго думая бросился в ледяную воду. Он смекнул, что нападение было продумано заранее. Кем бы ни были его пассажиры, их ожидала смерть. В таких случаях свидетелей не оставляют, а гондольеру хотелось жить.
Но вернемся к пассажирам. Сутулый коротышка никак не ожидал, что его спутник, поднявшись вдруг в полный рост, принудит его растянуться на дне гондолы. Коротышка успел только взвизгнуть от удивления. Из-под плаща сверкнула сталь, повергшая нападавших в замешательство.
Люди в масках дрались отчаянно, но ряды их редели — высокий умело орудовал широкой короткой саблей. Казалось, сам дьявол движет его рукой. Нападавшие лишились уже половины товарищей, а также элемента неожиданности. Один из них с криком «Изыди, сатана!» прыгнул в воду. Остальные поколебались, выругались и последовали его примеру.
Гондола, уже без гондольера, доплыла до следующего моста. Теперь на небесно-голубых ее бортах виднелись алые пятна. На дне гондолы лежали четверо. Двое стонали, третий ныл, четвертый не подавал признаков жизни. Сутулый коротышка круглыми глазами смотрел на результат резни. Высокий спутник его вытирал окровавленный клинок.
Явились люди с баграми, и вскоре гондолу притянули к вымощенной плиткой пристани. Храбрый великан, раненный в ногу и в запястье, не обращая внимания на кровь, помог своему спутнику сойти на берег. Тот, казалось, ног под собой не чуял от пережитого потрясения. Несколько горожан немедля подхватили его под руки, повлекли за собой, стали успокаивать и спрашивать о причине драки.
— Не знаю, ничего не знаю, — отпирался коротышка.
Решив, что от высокого будет больше толку, толпа принялась за него. Великан вкладывал кривой германский клинок в ножны, и тут полоска кожи между перчаткой и рукавом обнажилась. Стоявший рядом венецианец в ужасе отпрянул.
— Глядите! Это же проклятый негр!
В толпе стали фыркать и даже плеваться от отвращения. Настроение зевак моментально изменилось на прямо противоположное: они стали задаваться вопросом, на чьей стороне была правда — нападавших или спасшихся.
— Надо позвать барджелло! — кричали одни. — Пусть заберет его в тюрьму!
— К черту барджелло! Негр убил венецианца! Повесить его!
— Правильно! Вздернем его, и дело с концом!
— А с этим что делать? — вспомнил кто-то и о коротышке. От удара кулаком в подбородок с того слетел капюшон. Увидев бледное лицо, делающееся с каждой секундой все бледнее, толпа несколько поутихла.
Венецианцы двинулись по набережной, факелами возвещая о задержании двух подозрительных лиц. Кто-то предлагал вымазать негра дегтем. Коротышка откашлялся и пытался протестовать, однако на него не обращали внимания. Спутник его все это время демонстрировал великолепное спокойствие и не думая прятать руки в перчатках. Мускулы великана напряглись, но дыхание было спокойно, словно венецианцы и впрямь имели дело не с человеческим существом. Кровь из раны на ноге стекала ему в башмак.
В очередной раз откашлявшись, коротышка провозгласил:
— Меня зовут Игнаццио да Палермо, а этот человек — мой слуга!
— Человек? Это чудовище, а не человек!
Видя, что «чудовище» стоит неподвижно, венецианец расхрабрился и сдернул с него капюшон и шарф. Едва пальцы его коснулись ткани, как он со сдавленным всхлипом упал на колени и схватился за горло. Толпа напряглась, крепче стиснула кинжалы и дубинки, однако великан и не подумал извлечь свою саблю из ножен.
Впрочем, толпа не смотрела на его руки. Лишь теперь, когда нахал обнажил голову великана, все увидели, что кожа у него не черная, а просто очень смуглая, какая бывает у испанских мавров.
Свет факела упал на шею мавра, и толпа вздохнула, как один человек. По темной коже крест-накрест шли белые и розовые выпуклые шрамы. Их явно наносили долго и методично. Ужаснее же всего казалась одна, самая грубая полоса — она, словно ошейник, охватывала шею мавра. Местами полоса вздувалась буграми, местами почти сгладилась. То был давний шрам от ожога; человек, переживший такое, невольно внушал страх.
Нахальный венецианец поспешил скрыться в толпе; он брызгал слюною и тер глаза, по-видимому призывая к отмщению, но не в силах вымолвить ни одного внятного слова.
Мавр взялся за рукоять сабли и произнес:
— Мы никому не причинили вреда. Позвольте моему хозяину пройти. — Он словно выскребал слова ржавой ложкой из пустого котелка, с таким скрежетом они вырывались из его рта.
Коротышка по имени Игнаццио шагнул к своему слуге.
— Мы с Теодоро хотели только остановиться в Венеции на ночь. Мы направляемся в Виченцу. Мы стали жертвами злобного нападения и требуем немедленной аудиенции с властями города. Женами своими будете командовать, а не нами!
В толпе снова зашумели. Вдруг послышался топот копыт, и венецианцам пришлось расступиться перед двумя дюжинами вооруженных всадников. То были люди дожа, и вел их человек из тех, кого знают в лицо. Франческо Дандоло считался героем в Венеции; возраст его позволял думать, что главные дела у героя еще впереди.
Тот, кто сорвал капюшон с мавра, уже достаточно оклемался, чтобы предстать пред светлые очи Дандоло.
— Синьор посол, этот… это чудовище набросилось на меня! Он… оно…
Дандоло, не взглянув на нахала, склонился в глубоком поклоне перед Игнаццио и мавром.
— Мессэр Игнаццио, мы уже полчаса ждем вас во Дворце дожей. Едва услышав о нападении, я примчался сюда. Надеюсь, вы не ранены?
— Теодоро ранен, — сердито отвечал Игнаццио. — На нас напали, когда мы плыли в гондоле. Не сомневаюсь, что нападение было тщательно спланировано и осуществлено настоящими разбойниками. А потом нас задержали эти болваны!
Дандоло мигом оценил обстановку. Обернувшись к капитану вооруженного отряда и указывая на окровавленную гондолу, он отдал приказ:
— Живых — немедля в тюрьму. Делайте что хотите, но узнайте, кто их нанял.
Затем взгляд посла упал на нахала, все еще потиравшего шею.
— Этого тоже прихватите. Убивать не надо, а вот порка пойдет ему на пользу.
Нахал, выпучив все еще слезящиеся глаза, стал ловить ртом воздух. Дандоло снова обратился к Игнаццио.
— Или, может, он заслуживает более сурового наказания?
— Нет, — мрачно отвечал Игнаццио. — Он оскорбил нас, но его оскорбление — мелочь по сравнению с тем, как нас встретила Венеция.
— Уведите его, — велел Дандоло. Он смотрел теперь на мавра, старательно обматывавшего шею шарфом поверх капюшона. — Мессэр Игнаццио, если вашему спутнику нужен врач…
— Не нужен, благодарю вас, — произнес мавр в ответ на вопросительный взгляд Игнаццио.
— В таком случае, — снова поклонился Дандоло, — позвольте мне лично проводить вас к дожу. Он желает с вами посоветоваться.
Игнаццио вслед за Дандоло шел сквозь толпу, не удостаивая своих оскорбителей ни единым взглядом. Огромный мавр следовал на почтительном расстоянии от хозяина. Сплоченная любопытством толпа расступалась перед ними; некоторым, правда, было досадно. Кто эти двое, раз о них так заботятся и Дандоло, и сам дож?
В конце концов один из венецианцев не выдержал. Он отделился от толпы и, набравшись храбрости, вопросил в удаляющуюся спину Дандоло.
— Синьор посол, кто этот человек? Откуда он?
— Расходитесь, а не то судьба перестанет проявлять к вам благосклонность и вы узнаете всю правду! — бросил Дандоло через плечо.
