ЧАСТЬ II ПАЛИО
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Флоренция, 20 сентября 1314 года
По облику итальянского города можно судить о почве, на которой он стоит. Породы, залегающие в окрестностях, придают каждому городу свой характер. Так, в Вероне большинство зданий выстроено из розового мрамора и кирпича, в Падуе — из мрамора и камня. В Сиене преобладал темно-красный цвет, в Болонье — терракота, а в Ассизе — ярко-розовый, он же лососевый. В Венеции, в силу местоположения, использовались все перечисленные виды минералов; каждый дом стоил целое состояние.
Флоренция, сама себя провозгласившая источником свободы, была построена из коричневого камня и глиняной черепицы; последняя придавала городу строгий вид. В отличие от других городов-государств, Флоренция не практиковала культ личности — она являлась городом идей. «Мать всех свобод» занимала площадь 1,556 акра, была окружена тремя стенами и насчитывала около трехсот тысяч жителей.
Родной город Данте Алагьери раскинулся по обоим берегам Арно. С севера потянуло свежим ветром. По небу, быстро сгущаясь, бежали тучи. Однако людей, заполнявших улицы (день был базарный), теснившихся в переулках, останавливавшихся в тени балконов и деревьев, только радовал близящийся дождь. Все устали от жары. Флорентинцы шутили, торгуясь с представителями всех возможных гильдий, и старались найти наилучшее применение своим драгоценным флоринам.
Государственная валюта Флоренции считалась одной из самых твердых в мире, возможно, потому, что прославляла не короля, не папу, не императора, а сам город. На одной стороне монеты изображалась лилия — символ Флоренции, на другой — Иоанн Креститель, святой ее покровитель. По этой причине флорин не менял облика во время осад, мятежей и переворотов; в первозданном виде ходил он по рукам аристократов и простолюдинов, а экономика Флоренции росла астрономическими темпами.
Один владелец лавки вовсе не ставил себе целью вытрясти из покупателя последний флорин. Звали этого достойного человека Моссо, а в лавке его продавались книги. Недаром лавка считалась одной из лучших в городе: она представляла собой не просто шатер, а прочный деревянный прилавок с навесом, который за умеренную плату поднимался каждое утро и опускался каждый вечер. Товар синьора Моссо требовал особой защиты от погодных явлений. Имелись у него и дешевые оттиски, но в основном синьор Моссо держал книги рукописные, старательно исполненные мастерами-переписчиками. Разумеется, на такие книги и цена устанавливалась соответствующая — например, копия Библии стоила небольшого состояния, и лишь очень богатые синьоры могли ее приобрести. Что было весьма разумно, поскольку лишь они знали по-латыни.
Причина, по которой синьор Моссо никогда не препирался с клиентами, стояла сейчас непосредственно перед ним. Никто не заподозрил бы в этой хрупкой фигурке представителя поэта, книги которого, по всем прикидкам, не должны были хорошо продаваться. Не зная, с чего начать, синьор Моссо начал с погоды.
— Облачно сегодня. — Последовала пауза, затем тема получила развитие: — Я слыхал, на севере ливмя льет.
Однако представителя интересовала отнюдь не погода.
— Как идут продажи?
— Отлично идут. Да что там отлично — великолепно, лучшего и желать нельзя. Если так будет продолжаться, через неделю у меня товара не останется.
— Вот видите! А вы еще мне не верили.
Моссо жестом охладил представительский пыл:
— Да, но…
— Говорили же вам: заказывайте побольше.
Владелец книжной лавки прикусил язык. Что обычно советуют настырным представителям кого бы то ни было? Конечно, освежиться в водах Арно. Синьор Моссо понял, что этот ответ не подходит. Он заставил себя кивнуть:
— Говорили, как же, помню.
Представительский взгляд упал на дорогую книгу с гравированными застежками на переплете.
— Это случайно не новое издание Паолино Пьери?
— Да, это его «Хроника», — не без гордости произнес Моссо. Отодвинув юнца-помощника, он проскользнул к концу прилавка, поближе к представителю. Синьору Моссо следовало теперь попросить еще экземпляров. И он, и представитель это знали. Спрос был огромный — в день разлеталось до сотни книг! Синьор Моссо продал почти все, что у него имелось; хуже того — в это самое время наверняка незаконно изготавливались копии. Он должен, просто должен получить еще больше.
Однако гордость синьора Моссо почему-то была уязвлена, и он решил подойти к просьбе кружным путем.
— Чего я никак в толк не возьму, так это почему все прямо помешались на этом произведении. В нем ведь и нет ничего, кроме оскорблений нашего города.
— Не скажите. Оскорблениями автор не ограничивается. — «Хроника» была отложена, а вместо нее раскрыт кожаный переплет «Gesta Florentinorum».
— Вот, к примеру, что он пишет о Фиесоле. Это же камень в наш огород.
— Странно, что вы заметили.
Синьор Моссо вскипел. Когда он заговорил, в голосе его слышалось презрение.
— Чего стоит хотя бы это растение, что растет из их дерьма — извините, прямо так и написано — и превращается в гнездо злобы, или как его там. Превращается в…
— В город, исходящий завистью. Песнь шестая. — Взгляд скользил по рядам изящных латинских букв. Это искусство вновь открыл Брунетто Латини, умерший двадцать лет назад. К несчастью, он сейчас горел в аду в компании погрешивших против природы и ее даров, согласно единственному достойному доверия источнику.
— Вот именно! — вскричал Моссо. — Исходящий завистью, скажите на милость! Кому нам завидовать? Уж не ему ли? Конечно, он талантлив, но слишком спесив!
Взгляд не оторвался от книги, однако остановился.
— Данте спесив?
Моссо понял, что совершил ошибку.
— Я хотел сказать…
Захлопнутая книга полетела на край прилавка. Моссо еле успел подхватить ее, чуть не взвыв с досады.
— Ради бога!
«Gesta Florentinorum» стоила целое состояние, и ему пришлось заплатить за экземпляр сразу, не дожидаясь, пока его купят.
В глазах представителя Данте не мелькнуло и тени раскаяния.
— Если вы полагаете, что книга оскорбительна, вам не следовало брать ее для продажи. Я передам контракт Ковони. Верните все, что у вас осталось, и я возмещу вам три четверти. — За удаляющейся спиной возникло не меньше дюжины покупателей, испугавшихся, что книги вот-вот уйдут у них из-под носа.
Моссо легко, словно шарик ртути, перекатился через прилавок и бросился вдогонку.
— Постойте, синьорина! Я не хотел вас обидеть! Ни вас, ни вашего…
— Дайте пройти, — сухо произнесла девушка. Она была едва по грудь Моссо.
— Не ходите к Ковони. Там вам придется ждать целый месяц, пока все организуют, а спрос к тому времени упадет.
— Неужели? — Тон был ледяной.
— Я хотел сказать, возможно, упадет. Может, конечно, и не упасть, но вдруг… — Моссо собирал мох на болоте, лишь бы не упустить контракт. — А книги у них в каком беспорядке! Всем известно, что автор никогда не видит всех экземпляров, оговоренных в контракте. У Ковони копии прячут, а потом продают из-под полы, а писателю говорят, что они сгорели или украдены…
— Лучше так, чем связываться с человеком, который хает книги перед потенциальными покупателями. Дайте мне дорогу.
Моссо посмотрел на толпу этих самых потенциальных покупателей, сбежавшихся за книгой Данте и теперь не без удовольствия наблюдавших сцену у прилавка. Он должен сохранить контракт! Схватив девушку за плечи, Моссо потащил ее к прилавку.
— Послушай, детка, мы заключили договор, и у нас имеются взаимные обязательства. Я — единственный, кто имеет право торговать книгами в этом квартале, и если ты попробуешь нарушить свои обязательства, я подам на тебя в суд!
Глаза девушки затуманились — несомненно, от испуга. Очень уж грубо Моссо ее схватил. Однако она оставалась непреклонна.
— Пожалуйста, подавайте. А пока отпустите меня, или я тоже подам на вас в суд за домогательства!
Книготорговец дрожал куда сильнее девушки. Он расцепил мертвую хватку и посторонился.
— Умоляю вас, синьорина! Если я потеряю этот контракт, жена меня убьет.
Девушка только поджала губы.
— Утройте заказ и добавьте автору еще десять процентов с продаж.
Девушка дождалась, пока книготорговец энергично закивает — первый его кивок не внушил ей доверия, — и лишь тогда сообщила, что сегодня же синьору Моссо доставят новый контракт на подпись.
Моссо испустил вздох облегчения.
— Простите, синьорина.
Девушка сверлила его глазами до тех пор, пока он не убрался с дороги, позволив ей выйти на улицу. Она ускорила шаг, но вслед ей летело подобострастное: «А как забавно он пишет о жителях Сиены! Вот это остроумие!» Моссо смотрел вслед девушке, пока она не скрылась из виду. Ссора, начатая из-за гордыни, обойдется ему в кругленькую сумму. И как же не хотелось признавать, что в делах его обошла тринадцатилетняя девчонка!
— Чего глаза пялишь? — рявкнул Моссо на своего помощника. — Живо за работу! — И, сам встав за прилавок, принялся расхваливать товар: — «Ад»! «Ад» великого Данте! Только у нас, только для вас! Единственная лавка в квартале, лучшая цена в городе! Прочтите лучшую эпическую поэму со времен Гомера! Более дерзкая, чем «Одиссея», более захватывающая, чем «Энеида»! Сойдите в ад вместе с Данте, потерянным сыном Флоренции…
Свернув за угол, Антония Алагьери прислонилась к стене. Она едва дышала. Тот факт, что она одержала верх над книготорговцем, немало пугал Антонию. Матери это не понравится. Опять скажет: «Такое поведение недостойно девушки из благородной семьи». Антония откинула со лба волосы мышиного цвета (она пока не доросла до головного убора, без которого нельзя показываться на людях) и прикрыла глаза. Несколько раз глубоко вздохнув, девушка продолжала путь.
Теперь она пробиралась сквозь толпу. Сгущались тучи. У понте Веккио, у Мартокуса, Антония замедлила шаг. Статуя представляла собой останки древнего бога войны, который являлся покровителем Флоренции задолго до рождения Иоанна Крестителя. Как обычно, девушка взглянула в искаженное временем и яростью мраморное лицо бога и прошептала: «Прости их. Пожалуйста, прости их, а его верни домой».
Об этом говорилось в стихе 13-м: Флоренция отвернулась от Марса, и за это ее ждут вечные междоусобицы, уносящие жизни подобно чуме. Именно из-за междоусобиц в жизнь Антонии вошла великая несправедливость.
«Верни его домой». Перед мысленным взором девушки встала обложка пизанской книги с оттиском портрета Данте. Антония напрягла воображение так, что почти могла различить его черты — а ведь ей пока не доводилось посмотреть ему в лицо. Когда Данте вынудили покинуть Флоренцию навсегда, когда его изгнали, Антонию еще качали в колыбели.
Однако потеря была не так велика, как могло показаться. Да, Антония с трудом представляла себе лицо своего отца; зато она читала все его произведения, а значит, понимала его душу. Поэмы, послания, канцоны и особенно письма. В первые годы изгнания Данте время от времени писал жене, даже не упоминая об Антонии. Однако в нежном девятилетнем возрасте девочка написала записку и вложила ее в письмо, отправленное матерью. Записка касалась поэмы Данте, присланной во Флоренцию и отданной переписчику. Антония прочитала поэму и тайком исправила в ней одну ссылку, прежде чем произведение ушло в переписку. Данте, цитируя Катулла, упомянул не того Цезаря: получалось, что римский поэт жил во времена императора Августа. Это была явная ошибка, поскольку Катулл прославился именно своими едкими сатирами на Гая Юлия Цезаря.
Антония внесла исправление и написала отцу напрямую, извиняясь за самовольные изменения. Письмо, короткое и сухое, но адресованное лично ей, пришло через три месяца.
«Исправление было обоснованным, хотя ошибку допустил не я, а твой брат Джованни, чьи навыки письма под диктовку еще менее удовлетворительны, чем его же представления о гигиене. Я тебе благодарен, поскольку вокруг поэмы теперь не возникнет кривотолков, однако ты должна понять, как я не люблю вмешательств в мое творчество. Никогда больше не поступай подобным образом. Твой любящий отец, и так далее, и тому подобное».
Этот лист бумаги с несколькими скупыми строчками от человека, известного чрезмерной словоохотливостью в письмах, стал главным сокровищем маленькой Антонии. Девочке хотелось ответить тотчас же, однако у нее достало ума воздержаться до тех пор, пока не появится подходящая тема.
Долго ждать не пришлось. Всего через две недели Чеччо Анджиолиери украл несколько строк из ранней работы Данте и вставил их в собственную новую поэму. Антония немедленно сообщила об этом отцу, тот вскипел и в ядовитой диатрибе прошелся по поводу таланта и умственных способностей Анджиолиери. Данте просил опубликовать диатрибу во Флоренции. Письмо было адресовано не Джемме, его жене, а лично Антонии. С этого дня девочка стала посредницей между поэтом и флорентийскими издателями.
Раз от разу письма Данте дочери становились все длиннее; к тому времени, как Антонии исполнилось десять, поэт уже считал ее равной своим остальным корреспондентам. «Я очень тоскую по ней», — написал Данте в 1312 году, сразу после смерти Джованни, накануне одиннадцатилетия Антонии. Поэт имел в виду не мать Антонии, а женщину, завладевшую его душой, когда ему было всего девять лет, — Беатриче Портинари.
«Ее нет в живых уже более двух десятилетий, дольше, чем она благословляла землю своим присутствием. Хотя она живет в моих мыслях и словах — огромная часть которых была написана для нее, — мне с каждым днем труднее помнить ее лицо. Наверно, я старею. Глаза начали подводить меня. Однако самым черным днем я назову тот, когда ослепнет моя память. Я знаю, что ее душу сейчас лелеют небеса, но тем горше моя земная юдоль. Я ощущаю ее присутствие, только когда пишу к ней. А с недавних пор я не в силах написать к ней ни слова — я чувствую, что она действительно умерла».
Ответ Антонии был прост. Она написала:
«В дальнейшем Вы можете называть меня Беатриче».
С того дня письма Данте к дочери изменились совершенно. Раньше он ограничивался страницей — теперь едва укладывался в десять-двенадцать страниц. Раньше писал четыре раза в год — теперь каждые две недели. В то же время Данте совсем перестал писать Джемме. «Передай своей матери, что ее сыновья здоровы», — добавлял он в конце, не удосуживаясь справиться о здоровье самой Джеммы. Данте больше не скупился на слова: как раньше, он писал о поэзии, но не только о ней. Данте рассказывал о каждом самом малом происшествии, излагал каждую мысль, его посетившую. Все, что, по его разумению, могло заинтересовать возлюбленную Беатриче, находило отражение в письмах. Они стали длинными и зачастую бессвязными. Порой казалось, что поэт сам не помнит, к которой Беатриче обращается, но Антония и это принимала. В жизни отца она играла особую роль. Стихи Данте стали особенно вдохновенными, и девочка с великой радостью думала, что в этом есть и ее заслуга.
Теперешний вклад Антонии в творчество отца был в высшей степени земным. Однако от этого не менее важным. Суеверно склонив напоследок голову перед Марсом, девушка продолжала путь мимо лавок на понте Веккио. Она заметила новую вывеску. Серебряных дел мастер? На понте Веккио, где продают крупы, фрукты и орехи? Глупо, подумала Антония и пошла дальше.
Ей предстоял еще один разговор, как минимум такой же неприятный, как с книготорговцем Моссо. Нужно было перейти на ту сторону Арно. Сами виноваты — зачем не слушали? Она ведь говорила: и о том, как популярен «Ад» в Риме, Вероне, Венеции, Пизе и даже в Париже, хотя там Данте прочитал публично только отрывки; и о том, что здесь, на родине поэта, «Ад» будет пользоваться вдвое большей популярностью, независимо от политического статуса автора; и о том, что они, книготорговцы, будут купаться в золоте, если закажут экземпляров достаточно для удовлетворения спроса — спроса, который легко побьет спрос как на «La Roman de la Ros», так и на все эти глупые новеллы Артуровского цикла.
Они не слушали. Они боялись гнева Арти, гильдии, причастной к изгнанию Данте. Теперь же было совершенно очевидно: «Ад» — это не просто поэма. Теперь всем хотелось иметь у себя экземпляр. Один из самых читающих городов в мире внезапно испугался, что останется в стороне от такого культурного события, как «Ад». «Поделом», — не без злорадства думала дочь Данте. Приказ об изгнании разорил ее семью; будет только справедливо, если Флоренция заплатит им в десятикратном размере.
Поднявшись в гору, девушка миновала дом, который покинула несколько месяцев назад. Там день и ночь над листами бумаги горбились писцы, то и дело разгибая сведенные судорогой пальцы. Антония решил зайти и переждать часок. Ее все еще потряхивало. К тому же собирался дождь.
Виченца, дом Ногаролы
За сотню миль к северу от Флоренции небеса извергали целые потоки воды. Ливень стоял стеной, сводя на нет видимость. Факелы освещали только собственные подставки. Постоянно докладывали о быках и лошадях, пропавших на склонах холмов — склонах, которые превратились в сплошные потоки грязи.
Пьетро сидел на кушетке, устроив ногу на высоких подушках, и смотрел с крытой лоджии в центральный внутренний дворик. Дождь образовал поблескивающую, волнистую, словно живую стену, так что противоположная лоджия была практически не видна. Пьетро едва различал очертания фонтана в виде трех женских фигур, льющих воду в бассейн. Пьетро наблюдал, как на поверхности переполненного бассейна лопаются пузыри, как вода переливается через край. Пьетро теребил шнурки своего дублета. Пьетро вполголоса читал стихи. Пьетро тщился забыть о личинках, привязанных бинтами к его раненой ноге.
Личинки. Ни одна из адских мук, описанных Данте, не была столь… столь омерзительной. Личинки. Они в прямом смысле гложут его. Морсикато, врач Ногаролы, клялся, что личинки мясных мух — лучший способ победить гангрену, поскольку они якобы едят только мертвые ткани, но ни в коем случае не живую плоть. Поэтому личинок поместили в рану и примотали бинтами. Личинки. Перед глазами у Пьетро неотступно стояли влажные беловатые твари, точащие его тело.
«Что, как они вылезут из раны? Что, как они поползут выше?.. Кавальканти. Ты же думал о Кавальканти».
Однако поэзия не могла заглушить воображение. Хуже всего был зуд. Сегодня утром Пьетро проснулся от ужаса: юноше снились огромные черви, пожирающие его кровь и слезы. Первое, что увидел Пьетро, был Поко: он только что приехал и заглядывал под покрывало, любопытствуя, как действует червивая примочка.
«Еще бы Поко не любопытствовать. Всякому интересно посмотреть на живой обед для червей, особенно если это твой родной брат».
Тут, словно в подтверждение мыслей Пьетро, явился с подносом в руках один из помощников Морсикато.
— Синьор Алагьери, можно?
— Конечно. — Пьетро судорожно сглотнул. Его сегодня уже два раза рвало. Вот почему юношу перенесли на лоджию.
Ученик лекаря опустился перед кушеткой на колени, отвернул покрывало, приподнял длинную рубашку и стал осторожно разматывать повязку.
— Дождь, похоже, и не думает кончаться, — заметил он.
— Похоже, — отозвался Пьетро, изо всех сил старавшийся не видеть процесс добавления, а может, и частичного удаления личинок. — Все равно на воздухе лучше. Особенно после двухдневного потения.
— Солдаты вряд ли с этим согласятся, — ответил ученик Морсикато. — Я сегодня был у них в лагере. Так, ерунда, мелкие недомогания. («Венерического характера», — подумал Пьетро.) Солдаты сидят по палаткам, зарывшись в солому, и убивают время за игрой в кости, а кости у них из свиных ножек.
— А какие среди них настроения?
— Волнуются. Не понимают, почему не дают приказа о наступлении. Слухи расползаются.
Пьетро наконец взглянул на молодого лекаря.
— Какие слухи?
— Кто говорит, что дождь вырвал победу у него из рук и оттого он сошел с ума. Якобы он поубивал всех в доме, а сам рвет на себе волосы и бьется головой о стены, так что только мозги летят. Кто говорит, что он засел в домашней часовне и беспрестанно молит Бога прекратить ливень. А есть и такие, что уверены: у него новая любовница, и ему есть чем заняться, пока небо не прояснится. — Молодой человек хихикнул. — Это, по крайней мере, объясняет, почему до сих пор не дан сигнал к атаке.
Внезапно усмешка на лице ученика лекаря сменилась виноватой гримасой.
— Я хотел сказать… я сам ничего такого не…
Пьетро плотно сжал губы. С другой стороны, молодой лекарь всего-навсего озвучил мысли, одолевавшие всех мужчин Виченцы. Когда в тот день армия Кангранде прибыла в город, Капитан тотчас отправил сотню солдат и большую часть пленных в Верону. Последних было почти полторы тысячи человек, оков на всех не хватило, и Кангранде велел привязать их за ноги друг к другу. Неудивительно, что теперь солдаты ждали приказа выступать на Падую.
А приказа не было. Кангранде вызвал пятерых своих самых надежных советников, отдал распоряжения, а сам засел в доме своей сестры. Теперь-то уже слишком поздно. Два дня дождь льет не переставая, река, на которой стоит Падуя, вздулась, усилив защиту города, дороги превратились в месиво, и надежды на победу не осталось.
Если бы Кангранде не тянул кота за хвост, Падуя, пожалуй, была бы захвачена. Однако эта мысль, высказанная вслух, приравнивалась к измене.
Пьетро перевел дух, прежде чем выдать фразу, по его разумению, подобающую человеку его положения.
— Это нелегко, но мы должны доверять нашим правителям. Особенно Скалигеру.
— Вы правы, синьор, — кивнул молодой лекарь, продолжая осматривать рану.
Неловкую паузу нарушил Пьетро.
— Как чувствует себя синьор Ногарола? — Накануне Пьетро не видел пожилого рыцаря.
Лекарь слегка качнул головой, однако глаз не поднял.
— Синьор Ногарола выздоравливает после операции.
Пьетро напрягся. «Операция» означала, что плечо Антонио да Ногаролы начало гноиться. Пьетро взглянул на собственную рану, мысленно умоляя личинок побыстрее сделать свое мерзкое дело.
Лицо юноши исказилось, к горлу опять подступил рвотный комок. Пьетро нестерпимо захотелось увидеть ее — женщину, которая одна могла отвлечь его мысли от отвратительной раны. Где она пропадала с раннего утра? Самым своим небрежным тоном Пьетро осведомился:
— А донна Катерина сейчас, наверно, с синьором Антонио?
— Нет, синьор. Она со своим братом. Они с утра закрылись в зале вместе с самыми надежными советниками.
— Я совсем не знаю Вероны. Расскажите мне о Скалигере и его семье.
Молодой лекарь бросил на Пьетро быстрый взгляд.
— Отцом их, синьор, был великий Альберто делла Скала. У него и его жены было три сына. Двое, Бартоломео и Альбоино, умерли. Также у них две дочери, донна Катерина и ее старшая сестра донна Констанца.
— Она жива?
— Жива. — Молодой лекарь взял одну жирную личинку и принялся с умным видом ее рассматривать. Пьетро отвернулся. — Донна Констанца замужем за синьором Гвидо Бонаццолси, братом Пассерино. Это ее второй муж.
Пьетро закрыл глаза, но почувствовал, что лекарь уже начал накладывать новую повязку.
— Пассерино Бонаццолси — это правитель Мантуи, да? Мне говорили, что он лучший друг Кангранде.
— Да, они действительно дружны, но я бы сказал, что Скалигер более близок с моим господином, супругом донны Катерины. Ведь синьор Ногарола его воспитал. В тот день, когда он женился на донне Катерине, он взял ее маленького брата в оруженосцы…
Пьетро слушал обрывочные сведения о семействе делла Скала и пытался вычислить возраст Катерины. Если Катерина взяла брата в дом своего мужа, едва сочетавшись браком, значит, она старше Кангранде минимум на двенадцать лет. Как Пьетро ни изощрялся в подсчетах, выходило, что сейчас Катерине от тридцати пяти до сорока. Вдвое больше, чем ему.
Ученик лекаря все еще превозносил славного правителя Виченцы, когда Пьетро почувствовал непреодолимое желание сменить тему.
— Вы сказали, что сейчас с ними советники. Кто именно? Молодой человек крепко задумался, прежде чем перечислить имена, что были у всех на слуху.
— Их кузен Федериго. Правитель Мантуи синьор Пассерино Бонаццолси. Конечно, синьоры Монтекки и Кастельбарко. Падуанец Николо да Лоццо. Епископ Джуэлко. Да, еще синьор, что недавно прибыл в Верону, Капеле… Капесе… Не помню.
— Капеселатро, — подсказал Пьетро. Надо же, отца Антонио тоже пригласили, несмотря на то что он в Вероне новичок и вдобавок низкого происхождения. Пьетро был заинтригован. Внутренний голос цинично интересовался, каково же на самом деле состояние синьора Капеселатро.
— Верно, Капеселатро. Ах да, еще ваш отец! Простите — мне следовало назвать его первым.
— Так и быть, прощаю, — рассмеялся Пьетро. — Мой отец никогда дипломатом не считался.
Ученик лекаря вежливо хихикнул и произнес, указывая на повязку:
— Готово, синьор. Не жмет?
Пьетро стиснул зубы, но отрицательно покачал головой. Он знал, что не должен чувствовать, как извиваются личинки, и заставил себя улечься.
— А кого еще позвал Скалигер?
Ученик лекаря скривился.
— Я слыхал, что они пригласили двоих пленных падуанцев, Джакомо Гранде да Каррару и его племянника.
— Этого осла! — невольно вырвалось у Пьетро.
Молодой лекарь никак не отреагировал на яркую характеристику, однако добавил:
— А еще с ними венецианский посол по фамилии Дандоло.
Пьетро так и подскочил.
— Венецианский посол? Что он здесь делает? Разве Верона собралась воевать с Венецией?
— Не знаю, синьор, — поспешно сказал молодой лекарь, жестом давая понять Пьетро, что тому следует улечься. — Откиньтесь на спину. Вот так. Я все вам рассказал. Кроме, пожалуй…
— Ну?
— Не хотел я говорить… — (Пьетро ждал, всем своим видом выражая дружелюбие.) — Так вот, шел я мимо двери, и мне показалось…
— Что показалось?
— Что они играют в кости.
— В кости?
— Звуки были как при игре в кости. А Катерина отдавала распоряжение слуге принести еще вина для синьоров.
Секунду Пьетро переваривал услышанное и в конце концов не мог не рассмеяться. Судьба трех городов, а может, и не трех, а более, в прямом смысле поставлена на кон.
Лекарь собрал свои скальпели да примочки, сложил все на поднос.
— Когда вернется ее муж? — спросил Пьетро.
— Дня через два, может, через три.
«Будь Катерина моей женой, я бы и на час ее не оставил».
— Спасибо за повязку. И за новости.
Лекарь откинул со лба непослушную прядь.
— Рад был услужить, синьор. Все только и говорят, что о вашей храбрости. Ваш отец вас всем расхваливает.
Пьетро прищурился. Прежде чем он придумал подобающий ответ, молодой лекарь ушел по своим делам.
Храбрость? Применительно к нему отец не употреблял это слово. Может, лекарь лжет? На людях поэт был немногословен, только наедине мог разразиться ядовитой диатрибой. Что конкретно он говорил? Уж конечно, не называл его, Пьетро, храбрым. Глупым — да. Безрассудным — недалеко от истины. Болваном, который, не думая о родных, ищет погибели на свою голову, — да, пожалуй, именно так отец характеризовал своего старшего из оставшихся в живых сына. Болван, а не храбрец.
Интересно, а Катерина считает его храбрецом? Что вообще она о нем думает? Пьетро вознегодовал на ее отсутствующего, пока что эфемерного мужа, и поймал себя на этом чувстве. Кроме того, он бешено ревновал Катерину к Скалигеру. Как бы они ни язвили в адрес друг друга, связь была налицо! Ни презрительный тон, ни словесный яд не могли скрыть чувства донны Катерины к брату — чувства более глубокого, чем сестринская привязанность, более разрушительного, чем страсть.
Мысли о Катерине принесли Пьетро благословенный миг забвения. Однако зуд в бедре — внутри бедра! — быстро отрезвил юношу. Он переместил ногу поближе к жаровне, приятно греющей правый бок.
«Может, мерзкие твари, нанюхавшись дыма, несколько уймутся».
Пьетро надеялся, что тепло разморит его и он уснет. Не тут-то было! Юноша уже не понимал, действительно личинки точат его плоть или ему только так кажется.
Чтобы отвлечься, Пьетро принялся подгонять обрывочные сведения о семействе делла Скала так, чтобы из них, словно из кусочков смальты, получилась полная картина. В верхний угол пойдет дядя Кангранде, первый правитель Вероны из рода Скалигеров, по имени Мастино. Рядом поместим Альберто, отца Кангранде, чуть ниже — его троих братьев и двух сестер. Отец Пьетро тепло отзывался о Бартоломео, презрительно — об Альбоино и враждебно — о предыдущем аббате Сан Зено, отце нынешнего аббата. Он ведь, кажется, незаконный сын Альберто?
«Интересно, а у самого Кангранде есть внебрачные дети? Марьотто на это намекал».
Что-то ему смутно помнилось, какой-то разговор между братом и сестрой не давал покоя, какая-то мысль стучалась в висок и тут же ускользала. Со вздохом Пьетро откинулся на подушки, закрыл глаза и стал слушать шум дождя, ощущая, как тепло от жаровни проникает во все уголки тела…
Пьетро очнулся оттого, что на плечо ему опустилась рука. Он разлепил веки и увидел самого Скалигера, стоящего на коленях у его кушетки.
— Я тебя разбудил? Ты спал?
— Просто дремал, — отвечал Пьетро, стряхивая сон.
— Понятно. Мне в последнее время снится только дождь. — Кангранде обошел жаровню и уселся на мягкий стул по другую ее сторону. — Ты не против, если я тоже погреюсь? Скоро подадут ужин. — Кангранде откинулся на стуле, сцепил пальцы на уровне рта и устремил взгляд на потоки дождя.
Пьетро не выдержал и спросил:
— Совет закончился?
— Да. Все уже решено.
Пьетро умирал от любопытства, но прикусил язык. Некоторое время они молчали, глядя на мерцающую стену воды. Струи срывались с карниза и разбивались о булыжники. Пьетро снова стало клонить в сон.
— Как ты думаешь, твой отец прав?
Пьетро вздрогнул и уселся ровно. Со сна его потряхивало.
— Прав насчет чего, мой господин?
— Насчет звезд. — Правитель Вероны подался вперед, ближе к дождевой стене. Теперь его лицо не затуманивал дым жаровни.
— Я не совсем понимаю, что вы имеете в виду, мой господин, — промямлил Пьетро.
Кангранде поднялся и хлопнул юношу по плечу.
— Ничего, за ужином поймешь.
Пьетро совсем сконфузился, однако сел как можно ровнее.
— За ужином, мой господин? Разве я буду ужинать с вами?
— Именно. Компания соберется небольшая — твой отец, венецианский посол, Джакомо Гранде со своим племянником, поэт Муссато, Асденте ну и я. С тобой нас будет восемь. Нам нужен еще один человек, чтобы получилось магическое, как утверждает твой отец, число. Кого бы взять? Джуэлко я навязал на шею отцу Марьотто, а заодно отправил с ними синьора Капеселатро. Твои друзья осматривают конюшни Монтекки — им тоже не до нас. Придумал! Позову-ка я Пассерино. Тогда нас будет девятеро. Девятеро достойнейших. Твоему отцу это понравится.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Все уже собрались за столом, когда Пьетро в сопровождении Кангранде доковылял до обеденной залы. Скалигер сердечно приветствовал гостей, будто половина из них не были его заклятыми врагами, будто они не носили перья на шляпах над правым ухом и не прикалывали розы к плащам.
— Садитесь, синьоры! Это неофициальный ужин. Давайте наслаждаться обществом друг друга, раз нельзя наслаждаться враждой.
— Скажи Асденте, чтобы не вводил меня во искушение своими костями, — простодушно воскликнул Пассерино Бонаццолси. — А то я уже проиграл ему ренту за несколько месяцев.
Ванни дружелюбно раззявил свой ужасный рот.
— Отлично. Задействуем твои кости.
Кангранде представил юноше всех присутствующих. Последним он назвал имя единственного неизвестного Пьетро человека.
— Франческо Дандоло, венецианский посол и дважды мой тезка. Его тоже называют Псом. Не так ли, Дандоло?
Венецианец отвесил Пьетро глубокий поклон, проигнорировав укол Скалигера.
— Для меня честь познакомиться с вами, синьор. Я слышал, вы отличились уже в первой своей битве.
— Еще как отличился! — Скалигер опередил Пьетро с ответом. — И это человек, которого совсем недавно прочили в священники! Если бы события развивались по плану, в один прекрасный день синьор Алагьери выступил бы против вас от имени Папы!
Видя замешательство Пьетро, венецианец вздохнул:
— Мне было поручено отменить отлучение от церкви, которое Папа Климент возложил на Serenissima, наш великий город.
— Который так удачно расположен на болоте, — съязвил Кангранде. — А этот благородный синьор, да прославится его род…
— Ужин стынет, — встрял Гранде да Каррара.
Кангранде все равно не собирался продолжать — он и так уже заметно смутил венецианца. К чести Дандоло надо сказать, что он уселся на свое место в конце стола при полном самообладании.
Пьетро усадили посередине. Справа от него оказался Джакомо Гранде, а напротив — Марцилио. Он не желал ни говорить, ни даже смотреть на Пьетро, что вполне устраивало последнего.
Слева от Пьетро уселся Альбертино Муссато, заняв полскамьи своими шинами. У поэта были сломаны нога и рука, а на темени красовалась огромная шишка. На торце стола, на стуле с прямой спинкой, восседал Асденте. Голову его, словно тюрбан, венчала свежая повязка.
Данте и Муссато были знакомы — в свое время оба присутствовали на коронации последнего императора Священной Римской империи, что имела место в Милане. Едва усевшись, Данте спросил, насколько серьезно Муссато ранен в голову.
Альбертино скривился.
— Трудно сказать, протухнут теперь мои мозги или нет. Я в состоянии писать, однако нужно, чтобы мою писанину кто-нибудь прочитал и удостоверился, что она не бессмысленна.
— Я с удовольствием прочту, — великодушно предложил Кангранде, садясь во главе стола. Справа от него оказался Гранде, слева — правитель Мантуи Пассерино Бонаццолси. Кангранде скользнул взглядом мимо последнего и остановился на младшем Карраре. — Марцилио, вино возле тебя.
Молодой Каррара с мрачным видом передал кувшин.
— Пожалуй, вам не понравится моя новая работа, — предупредил Муссато. — По сравнению с вашими емкими произведениями она кажется скучной и растянутой.
Улыбка внезапно осветила лицо Данте.
— Неужели? Думаю, вы прибедняетесь, мессэр Альбертино.
— Вы правы, мессэр Данте. В душе я уверен, что вещь получилась блестящая. Однако я должен вас поздравить — ваш «Ад», мессэр Данте, лучшая поэма со времен великого Гомера.
— Ну или по крайней мере со времен Вергилия, — поправил Данте. Кангранде нарочно определил ему место напротив Муссато, чтобы поэты могли поговорить на профессиональные темы. Едва усевшись, они обсудили canticles и cantos, издателей и переписчиков. Муссато не жалел слов, превознося произведения Данте, хотя Пьетро казалось, что он не совсем искренен. Гранде деловито переговаривался с Кангранде, а Пассерино Бонаццолси обернулся к Данте, чтобы похвалить «Ад»:
— Прекрасное произведение. Правда, мне не нравится, как вы обошлись с прекрасной Манто. Вергилий — наш земляк, тоже мантуанец; так зачем же он перекраивает легенду об основании города, зачем пишет, что его создала Манто, а сын ее Окнус будто бы и ни при чем?
«И это говорит человек, отца которого так жестоко вывели в комедии, — подумал Пьетро. — Кажется, он больше расстроен тем, что в новой интерпретации Мантуя была построена без помощи волшебства».
Данте отвечал на похвалы вежливо, делая упор на божественный дар, а не на собственные заслуги. Муссато спросил:
— Слово «божественный» вы относите к Господу нашему или же к римским богам? Кажется, именно о них говорил ваш любимый Вергилий — конечно, вашими словами.
— Мой бедный учитель ничего не знал об Иисусе Христе, поскольку умер еще до рождения Спасителя, — отвечал Данте. — Он говорит о божественном словами, ему доступными. Однако если древним не выпало счастья познать истинного Бога, это еще не доказывает, что истина была полностью от них сокрыта.
Муссато взглянул на Скалигера.
— Сегодня это справедливо для множества людей.
В разговор вмешался Асденте.
— У нас в отряде был парень, который умел читать, — кажется, его вчера убили. Так вот, каждый вечер он читал молодым солдатам вашу поэму, так сказать, на сон грядущий. Вот была потеха глядеть, как они в штаны делали со страху! А я еще масла в огонь подливал. Вот, говорю, что вас ждет, ежели будете прелюбодействовать да нечестиво выражаться. И действовало! Дисциплина в отряде была на зависть. — И Беззубый зареготал.
— Так вот, — продолжал Муссато. — Вы великолепно используете contrapasso. Чего стоит хотя бы Бертран де Борн, несущий в руках собственную голову! Это одна из жемчужин «Комедии». Я даже хочу стащить у вас идею, чтобы прославить Борзого Пса. Ради всего святого, кто-нибудь, передайте вино. Голова раскалывается.
Вино передали. Данте вытянул руки на столе.
— Скажите, мессэр Альбертино, какую форму вы избрали для вашего произведения? Это эпическая поэма?
— Эпическая поэма в честь Кангранде? — вмешался Пассерино Бонаццолси. — Сниму перед вами шляпу, если вы наскребете событий из его жизни хотя бы на три строфы. Посмотрите, он же еще юнец. Будь он рыбой, я бы выпустил его обратно в реку!
— Чертовски везучий юнец, — проворчал Асденте куда-то в кубок с вином. Серебряный кубок отозвался эхом. — Всегда получает, что захочет.
— Так уж и всегда! Не преувеличивай, Ванни, — усмехнулся Кангранде. — Если бы я всегда получал что захочу, ты был бы веронцем и моим преданным слугой до гроба. А без тебя Падуе точно не выстоять.
Асденте хихикнул.
— Падуя выстоит против любых врагов — кроме тебя, Щенок!
— Щенок? — просиял Кангранде. — Давно меня так не называли! А как поживает доблестный граф Сан-Бонифачо?
— Полагаю, дела у него могли бы идти и получше, — произнес Джакомо Гранде. — Теперь ему придется признать, что его Щенок вырос в настоящего борзого пса.
— Причем с огромными клыками, — добавил Муссато. — Мне повезло, что правая моя рука еще способна нацарапать несколько строк.
— Что позволяет мне вернуться к моему вопросу, — терпеливо сказал Данте. — Итак, какую форму вы избрали для вашего произведения?
— Я пишу пьесу, — отвечал чрезвычайно довольный Муссато. — Сенека бы мною гордился.
— Пьеса в стиле Сенеки? — воскликнул Данте. — Восхитительно!
— Ради бога! — комично взмолился Асденте. — Я-то думал, поговорим по-человечески — о смерти, об изменах, об убийствах, о войне. Как же! Опять поэзия! О чем ни начнешь разговор, непременно его сведут к поэзии. Тьфу! — Он сплюнул, как будто хотел избавиться от самого этого слова.
Данте реплику Беззубого проигнорировал.
— Значит, это будет темная трагедия?
— Это будет трагедия для жителей Вероны, и я уж постараюсь сделать ее потемнее.
— А мне, выходит, вы отвели роль главного злодея? — не без гордости спросил Кангранде.
— Ах нет, что вы! Действие моей трагедии происходит во времена Эццелино да Романо. Я пишу о том, как он собирал кровавую жатву в предместьях — совсем как вы сейчас. Пьеса показывает, что бывает, если к власти приходит тиран. Ваше имя даже не упоминается.
Скалигер поднял кубок за здоровье Муссато.
— Когда закончите, пришлите мне экземпляр. Я оплачу первую постановку.
— И не жаль на это денег! — проворчал Асденте. — Всем известно, как ты любишь окружать себя актерами да прочими дармоедами.
— То же самое можно и о тебе сказать, дорогой мой Асденте.
Под смех и язвительные замечания подали первую перемену. Некоторое время все были заняты репой, запеченной в золе и политой соусом из специй, сыра и сливочного масла. Пьетро обрадовался такого рода смене деятельности. Ему было крайне неловко в компании титулованных особ; более же всего юношу раздражал младший Каррара — единственный его ровесник и вообще во всем равный ему человек волком глядел через стол.
Джакомо прожевал и указал ножом на Данте.
— Объясните, маэстро Алагьери. Вы ведь были преданным гвельфом, не так ли?
— Разве к белому гвельфу применимо слово «преданный»? — встрял Марцилио.
Не обращая внимания на племянника, Гранде продолжал:
— А теперь вы живете при дворе стойких гибеллинов и поддерживаете императора. Признаю, изгнание и меня восстановило бы против моей родины; понимаю: плохой Папа кого угодно способен настроить против Церкви; но скажите, неужели вы действительно верите в то, что император не должен подчиняться Папе?
— Да.
— Боже, — пробормотал Асденте, красноречиво закатывая глаза в сторону своего соседа Дандоло. — Вот и до Папы добрались.
— Ведь и война на этой почве началась! — воскликнул Марцилио да Каррара.
— Вовсе не на этой, — проворчал Асденте. — Война как война, из-за земель и налогов.
— По-моему, вы недооцениваете людей, — произнес венецианец Дандоло. — Верно, для некоторых главное деньги. Но для очень многих спор между императором и Папой является достаточным поводом к войне.
Кангранде поднял указательный палец.
— Обратите внимание, синьоры, так говорит гражданин государства, не имеющего политических позиций. Вы, Пес Дандоло, несомненно, политик из политиков.
— Он прав, — сказал старший Каррара, откидываясь на стуле и обращаясь к Данте. — Это повод к войне для людей вроде меня. Скажите, маэстро, обходите ли вы аргументы, выдвинутые в Книге Бытия? В ней написано, что есть два светоча, большой и малый, для дня и для ночи. Наука говорит нам, что малый светоч отражает лучи большого. Следовательно, если солнцем считать Папу, а луной — императора, последний должен получать власть от первого.
Данте улыбнулся в бороду и проглотил кусок репы.
— Это общий аргумент. Советую вам расширить горизонты. Господь в своей мудрости дал человеку двойственную природу. В человеке поровну божественного и земного. Власть Папы простирается на божественное в человеке — на его душу, на его дух, однако Папа не может управлять бренным в людях. Для этого есть император.
— А разве плоть не подчиняется душе?
— Не обязательно. Плоть бренна, это правда — мы стареем и умираем, — дух же не знает тления. Плоть и дух изначально разделены, следовательно, Господь ставил перед нами две задачи: Beatitudenem Huis Vitae et Beatitudenem Vitae Eternos. Я считаю, что власть императора должна происходить от Самого Господа, потому что императору поручено защищать мир и порядок во время краткого пребывания людей на земле. Именно облеченными во плоть мы можем доказать нашу веру. Задача императора важнее, чем задача Папы, — ведь как человек, так и его разум может полностью раскрыться только в условиях продолжительного мира. Лишь в том случае, если миром правит один человек, наделенный властью непосредственно от Бога, человечество способно достичь покоя, необходимого, чтобы возвратиться в блаженное состояние, как до грехопадения.
Марцилио да Каррара усмехнулся:
— Интересно, который из демонов внушил вам этот бред?
Все остальные гости, включая дядю Марцилио, поджали губы.
— Бред? — вмешался Пьетро. — Хотел бы я послушать, какие аргументы в защиту продажности Церкви приведешь ты. Вряд ли они будут звучать убедительнее, чем слова моего отца.
— Я языком молоть не привык, — фыркнул Марцилио. — За меня говорит мой меч.
— Все знают, что это не так, — парировал Пьетро. — Будь ты хоть вполовину так же хорош в честном бою, как в хвастовстве…
— Мой господин, — произнес Данте, повернувшись к Кангранде и водя рукой у собственного носа, будто отмахиваясь от насекомого. — Не прикажете ли принести еще одну жаровню? А то здесь два комара зудят. Хорошо бы их выкурить.
— Нет уж, в зале и без того у некоторых кровь кипит, — сказал Гранде, метнув на племянника взгляд, не обещающий ничего хорошего. Марцилио вспыхнул и прикусил язык. Пьетро сверлил его глазами, изо всех сил стараясь казаться уязвленным.
Асденте с явным удовольствием наблюдал за перепалкой Марцилио и Пьетро.
— Эх, молодость, молодость! Из юношей получаются самые лучшие солдаты. Им силу девать некуда!
— По-моему, дело в том, что в юности каждая малость имеет значение, — промолвил Пассерино Бонаццолси, отодвинув тарелку и облизав пальцы. — Любая кротовина представляется горой.
Гранде улыбнулся.
— В таком случае мои соболезнования веронцам — ими самовластно управляет юнец. Слава богу, в нашей Падуе все иначе.
Кангранде расплылся в улыбке.
— Хоть я и молод, во мне мудрость Соломонова, потому от меня исходит истинный, а не отраженный свет. И вдобавок мой собственный.
Подали вторую перемену — миндальные fricatella, с толчеными миндальными орехами, вымоченными в молоке и розовой воде, смешанными с рубленой куриной грудкой, мукой, яичными белками и сахаром. Все, кроме Пьетро и Марцилио, продолжавших сверлить друг друга глазами, с энтузиазмом принялись за еду.
Кангранде решил вернуть общество к светской беседе.
— Предлагаю возобновить спор, который мы вели, когда вы, синьоры, — Кангранде жестом указал на падуанцев, — штурмовали стены Сан-Пьетро. Мы обсуждали роль, которую в нашей жизни играют звезды.
Конечно же, первым заговорил Данте.
— Ключевая фраза в данном вопросе — «Ratio stellarum, significatio stellarum». Пьетро, переведи.
Пьетро откашлялся и, глядя в упор на Марцилио, очень четко, будто объяснял что-то непонятливому ребенку, произнес:
— «Ratio stellarum, significatio stellarum» — порядок движения против смысла этого движения. «Ratio» означает, что звезды ходят над миром по кругу в виде строго определенных фигур. «Significatio» означает, что эти фигуры расположены так, а не иначе, с некоей целью…
— Такие рассуждения подрывают веру, — пробормотал Асденте.
— Ванни, перебивать невежливо, — с упреком сказал Кангранде.
Пьетро усмехнулся — ворчун Марцилио все-таки вынужден был отвести глаза.
— Асденте, пожалуй, прав, — задумчиво проговорил венецианец Дандоло. — Разве мудро допускать, что в расположении созвездий есть какой-то смысл? Почему бы тогда не искать смысла заодно и в движении облаков, а то и в полете совы?
Гранде покачал головой.
— Это уже язычество.
— Разумеется, — прищурился Дандоло.
— Разве? — возразил Муссато. — А не были бы мы мудрее, если бы искали проявления воли Божией во всех Его созданиях?
Кангранде широко улыбнулся, так что на щеках пролегли глубокие складки.
— Господи боже мой, да неужто у нас с Дандоло есть кое-что общее? Скажите, что это не так. С другой стороны, мы же оба отлучены от Церкви. Трудно сейчас в это поверить, но в свое время я всерьез считал себя добрым христианином. Однако с каждым годом меня одолевает все больше сомнений. Меня постоянно втягивают в эти дебаты, как же их… Еще Абеляр занимался этой наукой.
— Теологические дебаты, — подсказал Муссато.
— Да. «Божественная логика», будь она неладна. Боюсь, как бы святые отцы окончательно не одержали надо мною верх.
Стукнув кулаком по столу, Пассерино Бонаццолси провозгласил:
— Отцов бояться — на псовую охоту не ходить! — И засмеялся собственной шутке.
Кангранде со вздохом продолжал:
— Синьор Каррара, вы замечали, что некоторые идеи никаким высмеиванием не уничтожить? Древние не сомневались во власти звезд. И мы не сомневаемся. Мы даже названия звезд оставили древнеримские — стало быть, у звезд силы не меньше, чем у античных богов. Боги по-прежнему живут на небе, даруют жизнь смертным и отнимают ее. Мы — только пешки в их игре. А ведь кое-кто считает, что и христианский Бог, подобно языческим, любит поиграть в шахматы.
— Мой господин, вы — не пешка, — сказал Пьетро. — Вы это доказали.
Веронцы одобрительно загудели.
— Разве доказал? — Скалигер указал вверх. По крыше стучал дождь. — Выгляни в окно, Пьетро, и скажи мне, чего я добился.
— Ты же не виноват, что дождь идет, — возразил Асденте. — Простое невезение. Для тебя, разумеется. А для нас, падуанцев, — наоборот.
Кангранде покачал головой.
— Невезение? А может, сама судьба? Спроси у звезд, Ванни! Вдруг это Божья воля — чтобы Падуя оставалась непокоренной? Вдруг я никогда… — Кангранде запнулся и замолк. Повисла пауза.
— Что я слышу! — раздался голос Дандоло. — Великий Борзой Пес в себе не уверен?
Кангранде не ответил. Тогда Муссато, откашлявшись, сказал:
— Церковь учит нас, что Господь создал науку астрологию с целью открыть людям Свои замыслы.
Гранде покачал головой.
— А что, если звезды — никакая не небесная Книга Судеб? Что, если древние были правы? Что, если звезды сами управляют судьбами людей?
— Так и есть, — произнес Данте. Все повернулись к нему. — И язычество здесь ни при чем. Звезды действительно влияют на наши судьбы. От них зависит цветение и увядание растений. Они управляют страстями человеческими. Венера пробуждает похоть, Марс — жестокость.
Кангранде вздрогнул.
— Мне рассказывали, что я родился, когда Марс был в Доме Овна. Значит ли это, что мой удел — война? А если я воспротивлюсь судьбе? Если не захочу воевать?
— Да ты лучший воин в Италии! — воскликнул Асденте.
— Спасибо, Ванни, на добром слове. У меня был хороший учитель. — Капитан хлопнул в ладоши. — И тут сходится! Разве звезды свели меня с Баилардино не затем, чтобы я выучился воевать? Попробовал бы я не выучиться! Разве я мог сказать «нет»?
— А зачем тебе было говорить «нет»? — опешил Асденте.
— Затем, что тогда бы стало ясно, можем мы противиться предначертанному или не можем, — серьезно сказал Скалигер.
Некоторое время за столом было тихо — все пережевывали пищу и собственные мысли. Тишину нарушил Франческо Дандоло. Шепот его прозвучал зловеще:
— Вы когда-нибудь выходили в открытое море? Мне кажется, так, как в море, власть звезд не проявляется нигде. В море звезды одновременно проводники и враги. Они разворачивают перед моряком карту и в то же время насылают шторм. Они указывают путь и в то же время чинят препятствия.
Глаза Кангранде сузились.
— Они сначала показывают награду, а затем уводят ее прямо из-под носа.
В надежде отвлечь Кангранде от мрачных мыслей Пьетро обратился к Дандоло:
— Но ведь звезды не каждый раз насылают шторм, правда? Разве они также не даруют попутный ветер? Они не всегда враждебны, ведь так?
— Действительно, — оживился Кангранде. — Они же не всегда враждебны!
Однако Гранде больше понравилась первая мысль.
— В любом случае, выбор за ними. Только звезды решают, кому помогать, кому мешать. По какому принципу они выбирают? Разве люди, которым звезды покровительствуют, чем-то лучше, храбрее, сильнее людей, отвергнутых ими? — Он поймал взгляд Кангранде. — А что сделали звезды для вас, синьор Капитан?
— Не знаю, — рассеянно отвечал Скалигер. — Некоторые называют меня везучим.
— А сами-то вы что думаете по этому поводу?
Кангранде поджал губы.
— Разве человеку дано знать волю Создателя?
— Даже попытка является проявлением гордыни, — авторитетно заметил Муссато. — Воля Его — тайна. Все в руках Божиих.
— Такая точка зрения отрицает наличие свободной воли, — возразил Данте. — Между тем Церковь одобряет эту идею. Судьба человека во многом зависит от него самого. Иначе какой смысл в нашем пребывании на земле?
Муссато подался вперед, насколько ему позволяли шины.
— А если человек выберет не ту судьбу, которая уготована ему Богом? Например, тот, кому следовало стать воином, станет земледельцем. Будут ли звезды ему мешать? Будет ли Бог ему мешать?
— Что скажешь, Пьетро?
Скалигер заметил, как юноша изменился в лице. Однако Пьетро был слишком смущен, чтобы высказать свои соображения.
— Я… я не знаю. Мне известно только, что мой отец считает астрологию очень серьезной наукой.
Скалигер переглянулся с Данте.
— Серьезней некуда. Предсказатели горят в аду за обман.
— Предсказатель предсказателю рознь, — поправил Данте. — Некоторые читают будущее по внутренностям животных. Это суеверие, в то время как астрология — наука, а я — ее последователь. Однако астрологи, подобно священникам, бывают плохие и хорошие. Я не признаю астрологов, которые пытаются изменить волю небес или, того хуже, в надежде снискать милость сильных мира сего делают предсказания по отдельным звездам, не учитывая общей картины.
— Бедная Манто! — воскликнул Пассерино. — Данте, бросьте нам кость!
— Я уже бросил. Ее кость.
Слова Данте всех позабавили, однако Кангранде не унимался. Он хлопнул в ладоши, и смешки тотчас стихли.
— В котором стихе об этом сказано, поэт? Меня это в первую очередь касается — не хочу называться жертвой льстивых предсказателей. В чем разница между свободным толкованием, за которое ты ратуешь, и осознанной непокорностью, которую ты порицаешь — или, вернее, Он порицает?
На лице Данте отразилась хорошо отрепетированная загадочность.
— Полагаю, только Господь вправе это решать.
Скалигер презрительно тряхнул головой. Его ухмылка сделалась еще шире.
— Ты, поэт, как всегда, весьма красноречив, когда говоришь на общие темы, но стоит дойти до деталей, из тебя слова не вытянешь.
— Разумеется, мой господин. Для этого поэты и существуют, — пожал плечами Данте.
Дискуссию закрыли. Обильный и разнообразный ужин продолжался уже за другими разговорами, на менее обязывающие темы, которые, однако, обсуждались с тем же жаром. Говорили о тактике ведения боя, о женщинах, о политике, о винах. На десерт была подана изысканная яблочная fricatella, сдобренная оживленной беседой о судьбе ордена тамплиеров, окончательно уничтоженного несколько месяцев назад. Великого магистра ордена, Жака де Моле, сожгли по обвинению в ереси. Когда пламя охватило столб, де Моле провозгласил свою невиновность и объявил, что Сам Господь отомстит за его смерть. Магистр проклял французского короля и его потомство до тринадцатого колена. Задыхаясь в дыму, де Моле предрек, что еще до окончания года и Филипп IV, и Папа Климент вместе с ним, магистром, предстанут перед Господом.
О последних словах де Моле сразу забыли, однако менее чем через месяц Климент действительно умер. Пьетро хорошо помнил, как Данте спешно сочинил для стиха 19-го эпизод с пророчеством о смерти Папы и разослал вставку и указания всем своим переписчикам.
Гости Капитана увлеченно обсуждали вероятность кончины французского короля. Хотя все они скептически относились к тамплиерам, ни у кого не возникало сомнений, что причиной полного разгрома ордена явилась алчность Филиппа IV Красивого.
Пьетро слушал, стараясь не упустить ни единой мысли этих выдающихся людей. Он не переставал восхищаться их речами, однако более всего удивляли юношу взаимоотношения воинов. Асденте не далее как три дня назад стремился раскроить Кангранде череп, а теперь, за ужином, Кангранде обращался с ним как с любимым родичем. Джакомо Гранде был учтив и дружелюбен: он искренне наслаждался обществом Скалигера. Муссато совершенно расслабился; казалось, от полного блаженства его отделяют лишь собственные переломы. Только Марцилио смотрел волком; правда, когда заговорили о выигранных и проигранных сражениях, даже он оживился.
Один только венецианец не испытывал удовольствия от ужина. Кангранде не упускал случая задеть Дандоло. Делал он это весело, шутя, с неизменной любезностью. Но беспощадно.
Наконец с ужином было покончено. Марцилио да Каррара поднялся первым, небрежно спросив у своего дяди разрешения выйти из-за стола. Он ушел из обеденной залы, не оглянувшись. Асденте и Пассерино проследовали в гостиную, чтобы продолжить вечер за игрой в кости. Дандоло и Гранде помогли Муссато подняться, после чего слуги доставили поэта прямо в его «камеру», как зловеще шутил Кангранде. Падуанцев содержали в превосходных апартаментах, ничего общего не имевших с тюрьмой. Кангранде близко к сердцу принимал выражение «любите врагов своих».
Скалигер принялся отдавать распоряжения слугам. Данте подошел к сыну.
— Как ты себя чувствуешь, мальчик мой?
— Хорошо, отец, — отвечал Пьетро, гоня мысли о личинках.
— Вот и славно, — нарочито небрежно произнес Данте. — Тогда я пойду спать. — Взгляд его упал на непокрытую голову сына. — А где же твоя новая шляпа?
— Потерялась в дороге, — сказал Пьетро.
— Так-так. — И с довольной улыбкой Данте удалился.
Отпустив слуг, Кангранде обернулся к Пьетро.
— Ты, я смотрю, спать не хочешь? Не вернуться ли нам на террасу, к жаровне, дождю и дыму?
Когда Пьетро снова улегся на свою кушетку, а слуга принес новую жаровню, Кангранде произнес:
— Пьетро, ты молчал почти весь вечер.
— Мне нечего было добавить к тому, что говорили достойные синьоры.
— Пьетро, поверь мне на слово: лгать — дурная привычка. Тебе было что сказать. И не только доблестному Марцилио, — прищурился Кангранде.
Пьетро почувствовал, как заливается краской.
— Я там самый младший…
— Марцилио старше тебя всего года на два, манерам же его далеко до твоих. Так о чем ты думал?
— Я… я думал о звездах, что определяют людские судьбы, — промямлил Пьетро. — Вы спрашивали, где грань между свободной волей и толкованием предначертанного небом. Я думаю… — Пьетро замолк. Ему не хватало слов, чтобы выразить свои мысли. Однако Скалигер терпеливо ждал. — Я думаю, эта грань не такая четкая, как кажется. Человек не может противиться предопределенному свыше — как моряк не может по своей воле остановить шторм, — однако он может сам решать, как противостоять стихии.
Кангранде мигом уловил мысль Пьетро.
— Ты хочешь сказать, что, хотя звезды и указывают моряку путь, он сам решает, следовать их совету или не следовать?
Пьетро кивнул.
— Но я говорю не только о карте. Судьба ставит у нас на пути препятствие. Мы же сами решаем, повернуть назад, обойти его или взять штурмом. В этом проявляется свободная воля. Мы не можем помешать судьбе принять решение, однако можем не согласиться с ее решением.
Пьетро осекся, сообразив, как глупы его слова. Кангранде, однако, мысленно поворачивал их так и эдак, словно они были достойны подобных размышлений. Наконец Кангранде проговорил:
— Человек, стало быть, отвечает за свои поступки, но не за свою судьбу.
— Это только предположение, мой господин, — поспешно произнес Пьетро.
Задумчивости Скалигера как не бывало.
— Это блестящее предположение, синьор Алагьери! Жаль, что ты не высказал его за ужином. Всем этим воинам, дипломатам и поэтам, вместе взятым, не измыслить ничего подобного. В тебе, мальчик, мудрость старика.
— Тебя это удивляет? — зазвенел насмешливый женский голос. Пьетро резко обернулся.
— А, донна Катерина! — Появления сестры было достаточно, чтобы к Кангранде вернулась обычная язвительность. — Разумеется, этот юноша проявляет мудрость во всем, кроме одного — ему до сих пор хочется, чтобы я оставался в живых.
— С возрастом это пройдет, — заметила донна Катерина. Распущенные волосы ее, перехваченные единственной черной лентой, покрывали спину, как плащ.
Пьетро неуклюже поднялся. Его усилия были вознаграждены беглым кивком; затем донна да Ногарола снова перевела взгляд на брата.
— Если тебе уже надоело упиваться собственным философским настроем, могу сообщить новость.
— Все готово?
— Да. Хочешь, я поеду?
— Чтобы ты в такую погоду тряслась по дороге, а потом, чего доброго, умерла от простуды? — Кангранде сделал страшные глаза. — Дани за что! Баилардино мне этого не простит.
— Тогда я одолжу тебе свое здоровье в обмен на нежные чувства к моему мужу.
— Он меня вырастил. Лишь благодаря ему я стал тем, что я есть.
— Пожалуй, на каждый твой день рождения нужно преподносить ему подарок. Что бы такое выбрать?
— Может, кинжал?
На ослепительную улыбку Кангранде Катерина ответила не менее ослепительной улыбкой.
— Милый брат, ты читаешь мои мысли. Однако кинжал, который убьет моего мужа, должен быть заострен с обеих сторон, чтобы заодно пронзить и мое сердце.
Как и прежде, Пьетро не мог уловить сути разговора. Перебрасываясь загадочными фразами, брат и сестра словно чистили луковицу — под одним слоем непременно открывался другой. Постороннему ни за что было не догадаться, что окажется в самой середине. Наверняка что-нибудь скверное, если не сказать грязное.
— Значит, снова сидеть дома, — вздохнула Катерина. — Похоже, я у тебя впала в немилость.
— Дорогая моя, не надо бы тебе этого говорить… Ты же знаешь, я люблю тебя больше всех на свете.
— Итак, кого ты решил отправить в опасный путь?
— Никого.
Донна Катерина нахмурилась.
— Ты передумал?
— Вовсе нет. Я не собираюсь никого отправлять — я поеду сам.
Катерина не скрывала неодобрения.
— Тебя хватятся.
— Могу же я напиться пьяным. Могу же я уединиться в часовне для молитвы — или для оргии. Придумай что-нибудь сама. У тебя ведь богатое воображение.
— Моему воображению уже не угнаться за твоей взбалмошностью. Хорошо, я стану пауком и сплету для тебя паутину лжи. Но тебе нельзя ехать одному.
— Нельзя или можно, это я сам решу.
— И меня не послушаешь?
— Не послушаю.
Взгляды их столкнулись, но выдержали столкновение.
Пьетро не знал ни куда собрался Кангранде, ни почему донна Катерина сама хотела поехать. Он знал только одно: как велико его желание быть им полезным. И, не успев сообразить, что делает, Пьетро произнес:
— Я поеду с вами, мой господин.
Брат и сестра обернулись. У Пьетро от их взглядов мурашки побежали по спине. Тем не менее он продолжал:
— Я вполне здоров, а в постели лежать больше не могу. Бездействие сводит меня с ума. Я хочу что-нибудь сделать.
Кангранде и Катерина переглянулись.
— Я буду рад попутчику, — произнес Кангранде. — Однако я не хочу, чтобы ты тряской разбередил рану или простудился под дождем. Предстоит долгий путь. Мы вернемся в лучшем случае утром. Если вообще вернемся, — зловеще добавил он.
— Для меня честь быть вам полезным, мой господин.
— Ты не ответил на мой вопрос, Пьетро, — сказал Кангранде.
— Чтобы получить ответ на вопрос, следует задать вопрос, — строго произнесла Катерина. Она приблизилась к Пьетро и положила ему на плечо свою легкую ладонь. Ее дыхание слегка отдавало разогретой с пряностями мальвазией; этот запах смешивался с тонким ароматом лаванды. Перспектива всю ночь мокнуть под холодным дождем тотчас показалась юноше весьма радужной. — Синьор Алагьери, мы хотели знать, вполне ли вы здоровы.
— Вполне, донна да Ногарола.
— Эта поездка — тайна, хотя последствия ее станут известны всем. Все, что вы здесь слышали и еще услышите, должно оставаться sub rosa.
— Или, как говорили греки, herkos odonton, то есть за зубами, — добавил Кангранде.
Катерина с тревогой смотрела на брата.
— Хлебом тебя не корми, дай пустить пыль в глаза. Вспоминается Амур, предлагающий дураку розу любви в обмен на молчание.
— Ну, если ты под Амуром разумеешь меня, тогда все сходится. За одним исключением: Пьетро — далеко не дурак.
— Конечно нет. — Катерина взглянула юноше прямо в глаза. — Пьетро, мы ведь можем доверить тебе тайну?
«Секретное поручение, — думал Пьетро. — Это опасно. Опасно было уже вести со Скалигером беседы о судьбе и звездах. Так вот к чему он клонил! Однако Скалигер ошибается — я совершеннейший болван. Я не разгадал его намерений!»
Кангранде принял молчание юноши за смущение и решил вступиться за него.
— Ты ведешь себя недостойно, сестра. Доверие нельзя обещать. Доверие либо есть, либо нет. Синьор Алагьери дважды повел себя как самый преданный друг. Это ли не доказательство?
— Я снесу оскорбление. — Донна Катерина отошла от Пьетро. — В любом случае, это не моя тайна, так ведь?
Если это и был выпад, Кангранде не стал его отражать. Пьетро теперь стал замечать, как часто Кангранде игнорировал колкости своей сестры — а это были именно колкости.
— Так о чем ты говорил, Пьетро? — сменил тему Кангранде. — О том, что человек отвечает за свои поступки, но не за свою судьбу?
— Смею заметить, это вы сказали, мой господин…
— Сегодня мы проверим, насколько непреклонна судьба. Мы посмотрим, всегда ли сбывается предначертанное небом. — Взгляд ярко-синих глаз Кангранде стал жестким. — Если моя судьба предопределена, звезды убедятся, что я, несмотря на их волю, веду себя как подобает Борзому Псу.
В первый раз Пьетро услышал эти два слова из уст самого Капитана.
«Похоже, Скалигеру более всего нравится называться Борзым Псом».
Однако от отвращения, с каким Скалигер произнес свое прозвище, юноше стало жутко.
