Глава 32
Константинополь, май 337 года
Я спешу по переулку, затем сворачиваю на широкую улицу, вдоль которой протянулась вереница платанов. Сейчас это только саженцы, но в один прекрасный день их тень будет спасать улицу от летнего зноя. Если, конечно, город доживет до этих времен. По всей империи разбросаны недостроенные города, символы тщеславия разных императоров. Я видел их все — Фессалоники, Никомедию, Милан, Аквилеи, Сирмум. Даже Рим окружен кольцом ипподромов, которые ни разу не видели скачек, и мавзолеев, чьи хозяева нашли свой последний приют в других местах. Интересно, захочет ли новый император жить в городе, названном именем его предшественника?
Мысли как будто подгоняют меня, и я ускоряю шаг. Я помню, что Константин сказал мне в тот день, когда приволок меня во дворец.
Христиане плюются и царапаются, но они не кусаются. А еще я помню, что Флавий Урс, ожидая кончины Константина, сказал на прощанье с того берега Босфора. Тебя не удивило, что Константин поручил расследовать убийство епископа человеку, который ничего не знает о христианстве и христианах?
Неужели Константин хотел выставить меня на посмешище? Или его подговорил Евсевий? Ведь даже если бы я что-то узнал, они наверняка сделали бы все для того, чтобы это осталось тайной. Я всю свою жизнь только тем и занимался, что хоронил секреты Константина.
Существуют две группировки. У каждой есть обидные клички в адрес другой, но проще будет назвать их арианами и ортодоксами. Ариане следуют доктрине священника по имени Арий, который утверждал, что Христос, сын Божий, был создан Богом Отцом из ничего. Ортодоксы утверждают, что Христос такой же бог и имеет ту же вечную сущность, что и Бог Отец.
Все это я уже слышал раньше.
Никея, июнь 325 года. Двенадцать лет назад
Я никогда не понимал их споров. Насколько мне известно, никто никогда не спрашивал, является ли Аполлон таким же вечным, как Диана, или же был ли Геркулес единосущен Юпитеру. Мы с братьями никогда не сидели в нашей пещере, пытаясь выяснить природу и ипостаси Митры. Мы приносили жертвы и выполняли ритуалы — так, как нас учили. Мы считали, что боги лучше нас знают, кто они такие.
Не то что христиане. Эти всегда о чем-то с пеной у рта спорят, вечно пытаются что-то доказать себе и другим. Они готовы до бесконечности искать ответы на вопросы, на которые не существует ответов — на мой взгляд, исключительно с той целью, чтобы затем, к своей великой радости, обнаружить, что у них имеется очередной предмет спора. Константина эта вечная грызня раздражает. Христиане нужны ему для того, чтобы они молились о его успехах, а не вечно сводили друг с другом счеты.
— Единой империи нужна единая религия, — пожаловался он мне как-то раз. — Разделенная церковь — это оскорбление для Единого Бога.
А оскорбленный бог вполне может решить, что ему нужен новый защитник.
Христиане согласны в том, что их бог состоит из трех сущностей: отца, который похож на Юпитера, Христа, которого он произвел на свет от смертной женщины, чтобы тот, как Геркулес, вершил его дела на земле, и духа-посланника, который, подобно Меркурию, сообщает людям свою волю. Но почему эти трое непременно должны составлять Единого Бога, никто так толком и не объяснил. Зато они готовы часами яростно спорить о том, каковы взаимоотношения между этими тремя сущностями — как те сенаторы, которые часами обсуждают, какая судьба ждет того или иного придворного фаворита.
Один из этих вечных спорщиков — священник Арий из Александрии. Пытаясь описать своего бога, он как-то раз заявил нечто столь возмутительное, что половина христиан теперь не желают даже слышать его имени. Вторая же грудью встала на его защиту, и, судя по всему, в Церкви назревает раскол.
— Я потратил двадцать лет на то, чтобы воссоединить империю, чтобы христиане могли жить в мире, — жалуется Константин. — Но не прошло и года после моей победы, как они вновь пытаются разорвать нас на части.
А ты чего ожидал? — так и подмывает меня задать ему вопрос.
Во время войны Константин всегда ищет решающей битвы. Ту же логику он применяет и к Церкви: он собирает всех спорщиков во дворец в Никее, чтобы устроить там состязание в красноречии, а потом объявить победителя, которого должны признать все.
— Вопрос столь тривиален, что даже не заслуживает этого спора, — говорит он с надеждой в голосе. — Я уверен, что все уладится само собой.
Дворец стоит на берегу озера и обращен на запад. Никея — довольно скромный город посреди плодородных холмов. Его стены едва вмещают то огромное количество христиан, что прибыли сюда со всех концов империи — двести пятьдесят епископов, примерно вдвое больше простых священников, их слуги, помощники, прихлебатели и личный скарб. Единственное помещение, способное вместить в себя эту толпу, — это большой зал дворца. Для проведения собора плотники оснастили его амфитеатром скамей. Во время открытия собора епископы займут места по обеим сторонам зала, как зрители на ипподроме.
Для большинства из них — особенно из восточных земель, которые стали частью империи лишь недавно — это первая возможность увидеть Константина своими глазами.
Император ослепляет их. Он входит в зал, облаченный в пурпурные одеяния, и все встают. Шелка на нем блестят и переливаются, как вода в солнечный день, а драгоценные камни, которыми они расшиты, отбрасывают на пол разноцветные блики. Он торжественно шествует по проходу — взор опущен долу, руки сложены. Он поднимается на возвышение в конце прохода, где его уже ждет золотое кресло вроде тех, на которых восседают судьи. Поднявшись на возвышение, Константин оборачивается ликом к епископам и приглашает их сесть.
— С вашего позволения?
Все так потрясены, что даже забывают прошептать согласие. Император никогда ни о чем их не просил. Константин садится. Садятся епископы. Евсевий, который сидит ближе всего к нему справа, произносит речь, в которой благодарит Господа за мудрость и благожелательность Константина. Император произносит ответную речь.
— Освободитесь от бремени ваших раздоров, — говорит он им, — и живите в мире и согласии. Именно этого хочет от вас Господь и я.
Он окидывает взором весь зал, желая убедиться, что его слова поняты. Двести пятьдесят голов покорно кивают.
Однако спустя две недели они все еще спорят. К великому удивлению Константина, христиане способны на такие же козни и подлости, что и язычники.
То, что сам император собрал их во дворце, отнюдь не способствовало их братскому единению, наоборот, лишь еще больше ожесточило их друг против друга. О единении нет и речи.
На закате мы встречаемся с Константином в его опочивальне. За окном о стену дворца негромко плещутся волны озера. Епископы сейчас в церкви, у них очередная служба, так что можно быть уверенными, что нас никто не подслушивает. Даже дворцовых рабов, и тех отправили вон. С императором остались лишь Крисп ия — единственные двое, кому он доверяет.
Константин врывается в опочивальню. Я уже заметил, что он всегда толкает дверь слишком сильно — может быть, потому, что отвык делать это сам. За ним семенит его личный писарь. В руках последнего, словно связка поленьев, высокая груда свитков.
— Положи вон туда, — Константин указывает на кровать рядом со мной. Секретарь бросает свитки, кланяется и удаляется. Константин раскручивает один свиток и начинает читать. Мне видно, как шевелятся его губы. Я подозреваю, что христиане нарочно написали по-гречески — этакое изощренное унижение.
— От Александрийской церкви повелителю нашему Константину, Августу, Цезарю и так далее и тому подобное. Поскольку говорят, что епископ Антиохийский Евстафий общается с блудницами и падшими женщинами, мы со всей серьезностью умоляем тебя объявить его избрание недействительным с тем, чтобы на его место можно было назначить человека достойного и благочестивого.
Константин раздраженно кидает свиток назад в общую груду.
— Готов поспорить, что здесь наверняка отыщется петиция, в которой друзья епископа Антиохийского просят не верить наветам и клевете, которые недруги распространяют о нем, и жестоко их наказать.
С этими словами Константин сгребает свитки и подталкивает их ближе ко мне. Некоторые из них летят на пол.
— Возьми их, Гай.
— И что мне с ними делать?
— Сожги.
Я наклоняюсь, чтобы поднять их с пола, но Константин меня останавливает.
— Не торопись. Погоди, пока епископы выйдут из церкви, и сделай это в таком месте, где тебя наверняка увидят. Я хочу, чтобы они поняли, что лишь понапрасну теряют время.
С этими словами он бросается на кровать.
— Что я должен такое сделать, чтобы наконец положить конец их распрям?
Я молчу. То, что я хочу сказать, вряд ли понравится Константину, тем более когда он пребывает в дурном настроении. Через две недели начинаются вициналии — празднование двадцатилетия его правления. Будут устраиваться пиры, парады, празднества. Чуть позднее нам вновь предстоит отправиться в Рим — впервые после победы над Максенцием. Неудивительно, что Константин торопится завершить собор.
Крисп подходит к окну и смотрит на озеро. В окно струятся лучи закатного солнца, отчего кажется, что его лицо пылает огнем. Ему двадцать пять, он в самом рассвете сил — уравновешенный, уверенный в себе. Улучшенная копия своего отца. В его возрасте Константин жил в вечной зависимости от капризов деспота. Каждую ночь он ложился в кровать, не зная, проснется ли на следующее утро. Как человек, переживший голод, Константин неспособен вытравить из своего сердца страх, что когда-нибудь ему снова будет нечего есть. В отличие от него, Крисп знал в этой жизни один лишь успех.
— Это все Евсевий, — говорит Крисп. — Он не осмеливается открыто бросить тебе вызов, однако выступает против любых компромиссов. Кроме того, он знает, как затянуть спор до бесконечности, чтобы так и не прийти к окончательному решению.
— Мне казалось, я всегда находил у него понимание.
— В правление Лициния он сумел в течение семи лет оставаться епископом Никомедии, его столицы. Евсевий — это змея, способная пригреться на любой груди.
Это опасные для Криспа слова — сейчас опасно упоминать Лициния. После поражения при Хрисополисе Лициний вместе с женой Констанцианой и девятилетним сыном был отправлен в ссылку в Фессалоники. Два месяца назад до нас дошли слухи, будто он сговорился с некими сенаторами, чтобы бежать в Рим, объявить себя там императором и возобновить резню христиан. Разумеется, в такое верится с трудом, но, увы, слухи имеют обыкновение сбываться. К тому же доверия Лици-нию больше нет.
Меня отправили в Фессалоники, чтобы с этим разобраться. Теперь досужие языки говорят, будто я собственноручно перерезал Лицинию горло, а потом на глазах у матери зверски умертвил его сына. Все это верно лишь наполовину — командир гарнизона убил сына Лициния уже после того, как я уехал, и позднее поплатился за свое чрезмерное рвение. Но полуправда распространяется со скоростью, какой правда может только позавидовать.
— Тебе нужно переманить Евсевия на свою сторону, — настаивает Крисп. — Если он сломается, пойдет на уступки и большая часть его сторонников. Ты же сможешь объявить о победе. Подумай о своих битвах, — взывает он к отцу. — Иногда войну можно выиграть, перехитрив противника. Но в иные времена, как, например, у Хрисополиса, лучшая тактика — это лобовая атака.
— В войне маневров жертв всегда меньше, — бормочу я себе под нос.
— Зато ваш противник жив и может завтра напасть на вас.
— Я призвал сюда епископов не для войны, — перебивает сына Константин. — Я пришел, чтобы установить мир. Мир! — Он вскакивает с кровати, в три шага преодолевает комнату и оборачивается. — Неужели я единственный во всем мире, кому это нужно?
— Мир нужен всем.
— Тогда не говорите так, будто мы ведем войну — маневры, атаки, битвы. Это все метафоры. Никто не умирает. В конце этой битвы сражающиеся стороны поднимутся с места и разъедутся по домам, делать свои дела как раньше. На полях сражений такого не бывает.
Константин с силой ударяет кулаком по столику из слоновой кости. Масляная лампа стоит слишком близко к краю и от удара падает на пол. Масло растекается по мраморным плитам.
— Что, по-твоему, я должен сделать? — спрашивает он Криспа. — Позвать кавалерию и затоптать епископов лошадиными копытами? Выколоть христианам глаза и жечь их каленым железом, пока они не согласятся со мной — как это делали мои предшественники? Или я должен с моей армией пройти по всей империи, стирая с лица землю любую деревню, чьи жители верят не так, как я?
— Я не имел в виду…
— А ведь это так легко сделать. Мечом может размахивать любой.
Он по-отцовски строго смотрит на Криспа.
— Когда нам было по пять лет, мы с Валерием сражались на палках. С тех пор все изменилось, оружие в наших руках стало острее. Но если мы положимся на него, миру в империи не бывать.
Он растирает ногой масляное пятно, оставляя на полу блестящие узоры.
— Зачем Диоклетиан разделил империю? Потому что ему были нужны полководцы для ведения войн. И чем это кончилось? Чем больше людей он посылал воевать, тем больше было кровопролития. Мы же с этим покончили. Один император, один мир, один бог. Но если мы не найдем новых способов покончить с раздорами, способов связать империю воедино без оружия и крови, то она распадется. Именно это предлагает нам христианский бог.
— Это нам предлагаешь ты, — говорю я.
— Это работа для многих поколений. — Константин отворачивается от окна и широко разводит руки. — Я тот, кто я есть, — небезупречный, неисправимый. Я не брался за меч с того дня, когда мы победили Лициния, уже почти девять месяцев, и клянусь богом, это нелегко. Вам известна христианская история про пророка Моисея?
— Это тот самый, что вывел свой народ из Египта? — уточняет Крисп, избавляя меня от неловкости.
— Он так и не достиг Земли обетованной. Это выпало на долю его преемника. — Константин хмурит брови, пытаясь вспомнить имя.
— Иисуса Навина, — подсказывает Крисп. Впрочем, он вряд ли думает обо мне. Его взгляд устремлен на отца. Только что на моих глазах случилось нечто важное, судьбоносное — вспышка озарения, осознание истины. В один прекрасный день историки напишут, что Крисп наследовал отцу как единственный Август империи. Эти их слова были занесены в скрижали истории в этот миг.
Это выпало на долю его преемника.
Преемника — не преемников. Раньше Константин ни разу не заводил разговоров о наследовании. Фауста донимала его вот уже несколько лет, желая получить ответ, что ждет в будущем его сыновей, однако затем даже она поняла, что этот вопрос лучше не поднимать. По изумленному и вместе с тем восторженному лицу Криспа я понимаю, что этот вопрос не давал покоя и ему тоже. И вот теперь ответ на него известен.
Константин улыбается сыну хитроватой улыбкой, полной обещаний. Оба только что сбросили с плеч тяжкую ношу. Чувствую, что я здесь лишний.
— Мы переделаем империю по образу и подобию божьему, — говорит Константин. — Это будет новый, прекрасный мир. Но ничего не изменится, если мы не убедим людей, что прежде они должны измениться сами.
Крисп кивает, хотя видно, что он все еще ошеломлен.
— Но если Церковь раздираема разногласиями, можем ли мы на что-то надеяться?
Забудьте про надежду, думаю я и мысленно возвращаюсь в Фессалоники. Перед моим внутренним взором возникает кровь, стекающая по красному мрамору, мне кажется, будто я слышу, как своды дворца сотрясают стенания Констанцианы. Вот так ты хранишь свой мир. Ну почему они не пощадили мальчика?
Константин садится на край кровати. Крисп занимает место с ним рядом.
— Скажи, как, по-твоему, нам убедить ариан смягчить свои взгляды?
Крисп качает головой.
— Ария не переубедить. Если бы дело было только в нем одном — может быть, но его идеи получили поддержку у влиятельных покровителей, так что отступать он не станет. Этим он унизит Евсевия.
— Все эти вопросы насчет Троицы — они такие темные, что лучше их вообще не задавать, — по лицу Константина видно, что он действительно опечален. — Если бы кто-то и задал, у людей должно хватить ума, чтобы не отвечать на них.
— Теперь уже поздно. Вопросы заданы, значит, нужно искать на них ответы, — с этими словами Крисп достает из складок туники небольшой свиток.
Константин издает стон.
— Очередная петиция?
— Александр из Кирены, мой бывший наставник. Надеюсь, ты его помнишь. Он составил Символ веры.
Христиане обожают составлять символы веры. Это такой документ, в котором они перечисляют качества своего бога. Этот собор для того и созван, чтобы найти среди них такой, под которым все епископы согласились бы поставить свою подпись.
Константин читает свиток до конца. Даже в таких заумных вещах, как христианское вероучение, его острый глаз тотчас же извлекает самое главное.
— Эта фраза «Христос рожден от бога, но не сотворен» — насколько я понимаю, Арий возражает именно против этого?
— Если Бог сотворил Христа, тогда Христос есть нечто отличное от Бога. Но если он рожден от Отца, значит, сущность их едина, и Христос существовал столько же, сколько и Бог Отец.
— Значит, Отец и Сын имеют единую сущность, — я вижу, как эта мысль укореняется в сознании Константина. За этим следует недолгое обсуждение, которое я пропускаю мимо ушей. Самое главное — этот вывод.
— Ты должен подбросить им мысль, — говорит Крисп, указывая на груду петиций, что по-прежнему валяются на кровати. — Как по-твоему, зачем они принесли тебе все это?
— Чтобы разозлить меня?
— Потому что им требуется тот, кто их рассудит.
На следующее утро в парадном зале дворца Константин созывает заседание собора. Епископы стоят длинными белыми рядами, ждут, когда Константин займет свое золотое кресло. В воздух, требуя к себе внимания, взметнулись несколько десятков рук. Но взгляд Константина устремлен поверх них, затем он указывает на старого наставника Криспа.
— Собор дает слово Александру из Кирены.
Старик — тучный, с суровым лицом, в темной бороде обильно поблескивает седина — встает и начинает говорить. Его слова для меня ничего не значат, но я до сих пор помню начало его речи.
— Мы веруем в Единого Бога…
Стоило ему закончить, как Евсевий вскочил на ноги. Впрочем, Константин не дает ему слова. Вместо этого он благосклонным взглядом обводит присутствующих епископов.
— Лично мне это представляется разумным, — говорит он. — Более того, это очень близко к моим собственным взглядам. И если бы вы четко и ясно указали, что сын имеет единую сущность с отцом…
— Омоусия, — услужливо подсказывает переводчик греческое слово.
— …то кто бы стал с этим спорить?
Он вновь обводит глазами зал. Наконец его взгляд останавливается на Евсевии — тот по-прежнему стоя ждет, что ему дадут слово.
— Епископ?
Евсевий облизывает губы и прочищает горло. Пальцы нащупывают невидимую глазу нитку на мантии. Евсевий туго наматывает ее на толстый палец до тех пор, пока тот не становится красным.
— Я…
Он проиграл. Он либо может назвать Константина еретиком, либо принять компромисс. Самоубийство или капитуляция.
Евсевий широко разводит руками.
— Ну, кто бы стал с этим спорить?
Константин довольно улыбается. Остальные епископы — а таких большинство — громко топают ногами и аплодируют.
Улыбка Евсевия длится ровно столько, сколько на него устремлен взгляд Константина.
Вспоминая теперь этот день, я не перестаю удивляться, как четко и ясно врезался он мне в память. А ведь с тех пор я даже о нем не думал. Его место вытеснили последующие события, которые изменили все. Это просто обломанный конец одной истории, которой не было. Он не вписывается в общую картину.
Можно сколько угодно говорить о том, что у отцов с сыновьями единая сущность. Можно записать эти слова в Символе веры, под которым поставили подписи двести сорок семь епископов (Арий и еще двое фанатиков отказались и были отправлены в изгнание). Но истинными они от этого не стали.
Отец создает сына. Они — не одно и то же.