Глава 31
Белград, Сербия, наши дни
Гостиница оказалась на верхнем этаже жилого дома в старом городе, к югу от главного бульвара под названием Кнез Михайлова. Улочки запутанные и колоритные, жилой дом — втиснутый в их лабиринт архитекторами времен Тито, — квадратный и бетонный. Фасад затянут строительной сеткой, словно паутиной, хотя, если судить по шелушащейся краске, строители ничего не сделали для того, чтобы привести дом в божеский вид.
Лязгающий лифт поднял их до коридора на шестом этаже. В крошечной будке, сделанной в стене, за зарешеченным отверстием сидел администратор — усатый мужчина — и смотрел телевизор. Он дал им ключи и указал куда-то дальше по коридору.
— Последняя дверь.
Лучшее, что было в их номере, это вид. Окна выходили на реку, и даже сквозь серую пелену дождя вдалеке маячили высотные дома Нового Белграда. Казалось, что это совершенно другой мир. Майкл замкнул дверь на ключ и приставил к ней стул. Эбби бросилась на кровать и зарылась лицом в подушку.
Майкл сел рядом с ней на кровать. Он протянул было руку, чтобы погладить ее по плечу, но затем передумал.
— Прости — прошептал он.
— И что нам теперь делать?
— А что мы можем сделать?
— Я не доверяю этому Джакомо.
— И я ему тоже не доверяю. Но — он лучшее, что у нас есть, — с этими словами Майкл перекатился на спину и зажег сигарету. — Мы с тобой сейчас в таком мире, где волей-неволей приходится иметь дело с людьми вроде него. Это тебе не Гаага.
— Ты думаешь, я этого не понимаю? — Эбби приподнялась на локте, чтобы он увидел, что она сердится. — В свое время я имела дело с убийцами, у которых руки были по локоть в крови. По сравнению с ними Джакомо и Драгович покажутся белыми и пушистыми.
— Интересно, откуда в тебе такая уверенность?
Внезапно вся злость, весь ужас, накопившиеся за последние несколько дней, снесли все преграды и яростно выплеснулись наружу.
— Ты знаешь, почему это было возможно? Почему такой ничем не примечательный человек, как я, смог выстоять лицом к лицу с этими монстрами — безоружная, без охраны — и уйти от них живой?
— Потому что в тебе есть мужество.
— Нет! Потому что у нас есть правила, государственные институты и законы, которые позволяют бороться с этими людьми. И вот теперь мы сами ничуть не лучше их.
Майкл высунул руку в окно.
— Посмотри, где мы теперь. Этот город тоже был одним из самых темных мест на планете. Неужели ты считаешь, что все твои хваленые правила, законы и институты хоть что-то значили, когда Милошевич развязал войну против всех и каждого?
— Милошевич закончил свои дни в тюремной камере в Гааге.
— Да, но перед этим он убил сто сорок тысяч человек. И только потом НАТО наконец набралось смелости и разнесло его бомбами. А что в самом Косове? Драгович, можно сказать, у американцев на прицеле, и что же? Они лишь наблюдают, как он гоняет туда-сюда через границу, потому что так говорят их правила. И как тебе это?
— А что ты предлагаешь взамен? — бросила ему Эбби. — Вспомни, что ты сам сказал о варварах. О том, что нужно охранять границы цивилизации, чтобы хорошие люди могли спать спокойно. Именно то, что мы следуем правилам, и дает возможность провести разграничительную черту.
Майкл протянул было руку, чтобы дотронуться до нее, но Эбби резко отстранилась, чувствуя, что вот-вот расплачется. Нет, он не увидит ее слез, не дождется. Майкл поднялся с кровати и пристально посмотрел в зеркало, как будто рассчитывал в нем кого-то увидеть.
— Так что нам теперь делать? — убитым голосом повторила Эбби.
— Знание находится внутри вас, — прошептал Майкл. — Единственный ключик для нас — это стихотворение. Судя по всему, Драгович того же мнения, иначе зачем ему понадобилось красть из музея плиту со стихом?
Эбби задумалась. Нет, меньше ныть ее раны от этого не стали, но, по крайней мере, это отвлекло ее от боли.
— Та версия, что написана на могильном камне в Риме, имела всего две строки. На свитке, который расшифровал Грубер, строчек четыре.
Она достала листок, который дал ей Грубер, весь измятый от долгого пребывания в мокром кармане. Майкл внимательно прочел написанное.
— Да, тоже не густо, я бы сказал.
За окнами, завешанными тонкими занавесками, барабанил дождь. Эбби вспомнился другой дождливый день, в другом городе на краю Римской империи. Это анализ нескольких первых строк.
— А если есть что-то еще? — предположила она. — Грубер не закончил расшифровку всего свитка. Собственно говоря, он только к ней приступил. Вдруг там будет продолжение?
Глаза Майкла тотчас загорелись. Он резко повернулся.
— Подожди меня здесь.
С этими словами он взял куртку и направился к двери.
— Эй, ты куда?
— Надо кое-кому позвонить, — ответил он и погрозил ей пальцем. — А ты смотри, не вздумай открывать дверь посторонним людям.
Эбби просидела одна всего двенадцать минут, но каждая показалась ей вечностью. В комнате работал чугунный радиатор, в котором постоянно что-то щелкало или гудело, отчего комната казалась населенной привидениями. Любой, даже самый негромкий звук заставлял ее вздрагивать, как будто она услышала выстрел. Эбби поймала себя на том, что не может оторвать глаз от двери, чувствуя, как бешено бьется в груди сердце в ожидании чего-то нехорошего. Например, в дверь постучат, или кто-то снаружи повернет ручку. Когда Майкл наконец вернулся, от радости она едва не лишилась чувств.
Его лицо просияло довольной улыбкой.
— Доктор Грубер завтра первым же рейсом прилетает в Белград. Он привезет с собой копию свитка и ту расшифровку, которую успел сделать.
— Он сказал, что строчек по идее должно быть больше?
— Намекнул.
— Разве он не мог зачитать тебе текст по телефону?
Майкл расплылся в хищной улыбке.
— Мог бы, но где тогда гарантия, что он получит сто тысяч евро, которые, по его мнению, ему причитаются?
Для Эбби эта ночь стала самой длинной в ее жизни. Ей было так страшно, что она даже не стала раздеваться и залезла под одеяло в одежде. Весь город казался ей сделанным из гудящих и щелкающих труб отопления, радиаторов, скрипучих лифтов и громыхающих внизу трамваев. В какой-то момент ей показалось, что она услышала вдали звук, напоминающий выстрел. Эбби тотчас вздрогнула, хотя это мог быть всего лишь неисправный мотор. Затем она еще полчаса ждала услышать этот звук снова — надо сказать, в последние годы она слышала такие звуки постоянно, — но нет, он так и не повторился.
А вот Майкла, похоже, ничто не беспокоило. Он проспал всю ночь как убитый, слегка похрапывая. В конце концов Эбби не выдержала и, выдернув из розетки радио на прикроватном столике, отправилась в ванную, чтобы попытаться там утопить свои страхи в ритмах софт-рока. На небольшом дисплее то и дело мелькали красные цифры, словно издеваясь над ее попытками уснуть. В конце концов, подложив под спину подушку и накрывшись грубым одеялом, она задремала в ванне и проспала так до утра.
Проснулась она от того, что у нее затекла шея. Сильно болела голова. Когда Эбби открыла глаза, Майкл стоял перед ней в одних трусах.
— Я подумал, что ты сбежала.
Возможно, он спал не так уж и крепко, как ей казалось. Глаза его были налиты кровью. Щетина на подбородке слишком длинная, чтобы производить впечатление легкой небритости, но слишком короткая для бороды. Морщины вокруг глаз говорили о сильной усталости, но отнюдь не о житейской мудрости.
— Я не могла уснуть.
— Признак больной совести. — Майкл попытался изобразить улыбку, но Эбби не нашла в его шутке ничего смешного.
— Я умираю от голода.
Увы, завтрак не входил в стоимость номера. Они были вынуждены спуститься в забегаловку на другой стороне улицы, где заказали себе омлет и кофе. Многовековое наследие Османской империи состояло в том, что, по крайней мере, кофе здесь подавали крепкий.
— А что, у тебя и в самом деле есть сто тысяч евро?
Майкл аккуратно разрезал омлет.
— Ну, этот вопрос мы как-нибудь утрясем.
— В котором часу состоится встреча?
— В обед. Я сказал, что встречу его у замка.
— Ну, это прямо в духе Кафки, — заметила Эбби и принялась за омлет. Майкл тем временем подозвал официанта и заказал еще кофе.
— Возможно, с этим стихом все не так просто, — задумчиво произнесла Эбби, покончив с омлетом. — Когда Джакомо сказал, что ответ внутри нас, он не знал, что в стихотворении есть и другие строки. Что, если в имеющемся у нас тексте содержится какой-то намек?
Майкл взял смятый листок и разгладил его на столе. Сначала он пробежал глазами английский перевод, затем попытался прочесть латинский оригинал. По губам было видно, как он проговаривает слова.
— Полная абракадабра, — признался он в конце концов.
— Не абракадабра, а латынь, — напомнила ему Эбби. — Мне казалось, ты говорил, будто умеешь ее читать.
— Я провалил школьный экзамен.
— В таком случае найдем кого-нибудь, кто его сдал.
Студентски Трг — Студенческая площадь — раскинулась на самом конце мыса, рядом с крепостью. Размером с футбольное поле, поросшая травой и деревьями, окруженная зданиями в обычном здесь сочетании псевдоклассической и социалистической архитектуры, которые составляли комплекс Белградского университета. По всему парку валялись статуи — некогда прославлявшие героев эпохи коммунизма, а теперь сброшенные со своих пьедесталов, на которые установили другие, менее одиозные фигуры менее спорных эпох. Некогда были планы протянуть через все сердце города цепочку скверов и парков. Сегодня этот зеленый клочок главным образом служил конечной остановкой автобусов.
Майкл и Эбби без особых трудов нашли отделение классических языков и философии — оно располагалось в импозантном розово-сером здании на южном конце площади. Пять минут в интернет-кафе, и они уже знали нужное им имя. Благодаря обаянию Майкла и ее знанию сербскохорватского они сумели благополучно миновать охранника и, поднявшись на второй этаж, отыскали нужную дверь.
За дверью располагался крошечный кабинет. Стальные полки были до отказа забиты разбухшими от бумаг папками. На противоположной стене висела потрепанная карта Римской империи на пике ее могущества. Из-за цветочных горшков на подоконнике выглядывал зеленый терракотовый бюст: круглолицый мужчина с выступающим подбородком и впалыми щеками. Он как будто смотрел в одну точку поверх голов. В его лице чувствовалась некая напряженность. Каждый мускул на нем, казалось, был заряжен стремлением к власти.
В отличие от бюста на окне, хозяин кабинета — доктор Адриан Николич — отличался гораздо менее внушительной внешностью: среднего телосложения, каштановая бородка, кудрявые каштановые волосы, карие глаза, в которых светилась улыбка. Одет он был в свитер поверх клетчатой рубашки, коричневые вельветовые брюки, ботинки с высокой шнуровкой.
— Спасибо, что согласились принять нас, — сказала по-сербски Эбби.
Николич кивнул, польщенный тем, что она говорит на его родном языке. В небольшой стране с дурной репутацией такие вещи очень важны. Эбби заметила, как он посмотрел на ее синяки, однако предпочел промолчать.
— Вот уж не знал, что обладаю международной славой. Может, мне следует просить у начальства повышение. — Ни-колич медленно развернулся на стуле, жестом приглашая их сесть на старый потертый диван у противоположной стены. — Через пятнадцать минут у меня занятие. А пока я к вашим услугам. Чем я могу вам помочь?
Эбби достала из кармана помятый листок со стихотворением — латинский текст и перевод.
— Это неожиданно попало к нам в руки.
— Попало к вам в руки?
— Это долго объяснять.
Николич кивнул.
— Это Балканы. Тут вечно что-то теряют и что-то находят. Мы научились не задавать вопросов.
С этими словами он вынул из ящика стола очки и прочел стихотворение.
— Я вижу, вы уже сделали перевод. Тогда что вы ожидаете от меня услышать?
— Что угодно, что только придет вам в голову.
Николич усмехнулся.
— Что угодно?
— Обстоятельства, при которых мы это нашли, дают основания полагать, что оно относится к периоду правления императора Константина Великого.
— И вы подумали обо мне, — хозяин кабинета кивком указал на бюст на окне. — А вы знаете, что он родился в Нише? Кстати, это мой родной город.
Эбби шумно втянула воздух.
— Вы можете подумать, что мы не в ладах с головой, но нам кажется, что это стихотворение содержит намек на некий утраченный артефакт. Который, возможно, относится к эпохе правления Константина.
Николич пристально посмотрел ей в глаза. Его собственный взгляд был непроницаем.
— Вы совершенно правы.
— Права?
— Да, в том, что это действительно попахивает безумием. Часто ли бывает в этой жизни, что кто-то входит к вам в кабинет с листком бумаги или картой, которая ведет к давно потерянным сокровищам? — Николич поднялся со стула. — Я ничем не могу вам помочь.
Эбби и Майкл остались сидеть.
— Стихотворение подлинное, если это то, что вас беспокоит, — сказал Майкл.
— У вас есть оригинал?
Майкл кивнул.
— Если вы дадите мне на него взглянуть, то я, наверно, смогу сказать что-то определенное. Кстати, какую организацию вы представляете?
— Мы представляем Евросоюз. — Майкл вынул из бумажника удостоверение служащего EULEX и помахал им перед Николичем. — Я работаю в главном управлении таможенной службы. Мы расследуем незаконную деятельность торговцев антиквариатом, и свиток с этим стихотворением входит в число перехваченных нами древностей.
— Мы полагаем, что там могут быть и другие сокровища, — добавила Эбби. — И хотели бы знать, содержится ли в этих строчках намек на то, что те могут собой представлять.
Николич, не садясь, взял листок бумаги и внимательно его рассмотрел.
— Это слово — signum — вы знаете, что оно значит?
— Знак, — ответил Майкл. — Спасенья знак, что освещает путь вперед…
— Это слово сыграло ключевую роль в жизни Константина. Перед своей великой битвой у Мульвиева моста он якобы увидел в небе светящийся крест и услышал слова «In hoc signo vinces», «сим победиши» или «с этим знаком ты победишь». Вы знаете, что это был за знак?
— Буквы Х-Р, — ответила Эбби.
— Хи-Ро, — поправил ее Николич. — Первые буквы имени Христа по-гречески. Если же посмотреть на него с идеограмматической точки зрения, то Хи — это форма креста, а вставленная в него буква Ро — символ человека.
Эбби тотчас вспомнилось ожерелье, которое теперь лежало под замком в одном из сейфов на Уайтхолл.
— Впрочем, это нельзя назвать настоящей христограммой. Этот знак — так называемая ставрограмма. От греческого слова «ставрос», то есть «крест».
— Понятно.
— Но первоначальная запись о битве при Мульвиевом мосту была сделана по-гречески. Вы знаете, какое слово соответствует латинскому «signum» в греческом языке?
Майкл и Эбби покачали головами.
— «Тропайон». У этого слова много значений. Это может быть трофей или военный мемориал, или штандарт, с которым армия идет в бой.
Очередной пристальный взгляд.
— Вам что-либо известно про боевой штандарт Константина?
— Лабарум? — уточнила Эбби. Помнится, это слово произнес доктор Грубер в музее Трира. — Тот самый знак Хи-Ро, который явился ему во сне? Он превратил его в золотой штандарт, усыпанный драгоценными камнями.
Эбби умолкла, ожидая, что скажет Николич. Но тот лишь сложил на груди руки и смотрел на нее, будто ожидая чего-то большего.
— Вы хотели узнать, какая вещь из эпохи Константина Великого представляет особую ценность? Некое сокровище первостепенного исторического значения, причем утраченное еще много веков назад?
Ага, вот оно!
— А, вы хотите сказать, что стихотворение указывает на лабарум? Тот самый штандарт, под которым армия Константина шла в бой?
— Почему бы нет? — Николич пожал плечами.
— И что с ним стало? — спросил Майкл. — Такие ценности, как правило, не теряются. Византийская империя прекратила свое существование лишь пятьсот лет назад. Разве он не в музее?
— А вы считаете, что если вещь исторически важна, то люди непременно пытаются ее сохранить? Даже гробница Константина в Стамбуле, и та не сохранилась. Когда турки завоевали Константинополь, они разрушили мавзолей императора, который располагался в церкви Святых Апостолов, и построили на его месте мечеть.
С этими словами Николич повернулся к карте на стене и пальцем провел линию через все Балканы, от Адриатического моря к Черному.
— Этот регион был пограничным на протяжение почти двух тысяч лет. Александр Великий? На востоке и на юге его империя простиралась до Индии и Египта. Но на севере и западе она протянулась через Косово. Римская провинция Мёзия — современная Сербия — словно мячик перелетала от восточных императоров к западным. Когда же в 476 году Западная империя пала, крепость Сингидунум — нынешний Белград — осталась стоять на пути полчищ варваров, наступавших с другого берега Дуная.
Затем были османы, затем Австро-Венгрия, затем Югославия и Советский Союз. Вы знаете, почему в девяностые мы сражались в Хорватии? Потому что они, хорваты, — западные католики, а мы восточные православные. Тяжкое наследие одиннадцатого века, расколовшего христианский мир пополам. Граница всегда означает войны. И представьте себе — многое теряется безвозвратно.
Николич снял с полки книгу и перелистал ее страницы.
— Это византийское повествование о жизни Константина Великого, датируемое девятым веком. Дав описание лабарума и его применения в битве при Мульвиевом мосту, автор говорит: «Он существует и по сей день, и хранится как величайшее сокровище в императорском дворце, потому что, если городу будет угрожать любой враг или любое зло, его сила непременно их победит».
— Но это было, — Майкл быстро подсчитал в уме, — тысячу двести лет назад. А что с ним произошло с тех пор?
— Константинополь был разграблен в 1204 году участниками Четвертого крестового похода. Многие сокровища были тогда утрачены или спрятаны. Некоторые привезены крестоносцами в Венецию. Византии удалось вернуть себе город, однако в 1453 году он пал, на сей раз окончательно, под ударами турок. Все ценное, что еще оставалось в городе, попало к ним в руки.
— Значит, он может быть или в Венеции, или в Стамбуле, или же просто спрятан где-то еще?
— Венецию разграбил Наполеон, Париж — нацисты, Берлин — русские. Москву грабил любой, у кого были деньги, — Николич печально улыбнулся. — Sic transit gloria mundi. Или же, если вы позволите мне перевести эту фразу как профессиональному историку, «дерьмо случается».
Из динамика компьютера раздался звон колокольчика.
— Мне пора на лекцию. Простите, но я вам больше ничем не могу помочь.
Майкл и Эбби вышли на улицу. У тротуара стояли троллейбусы. Сгрудившись у дверей, их водители устроили перекур. Майкл посмотрел на часы.
— Будем надеяться, что Грубер скажет нам больше.
