Глава 15
Назавтра я ехал к Гаю. Было воскресенье, первое апреля, мягкий и солнечный день. Птицы с веточками и пучками травы в клювах начинали вить гнезда на деревьях, только что подернувшихся дымкой первой зелени.
Был День дурака, когда люди беззлобно подшучивали и разыгрывали друг друга. Но сегодня, хотя на улицах было полным-полно народа, никто не кричал, что у моей лошади загорелся хвост. У многих был озабоченный вид. Я услышал, как прохожие перешептывались, сообщая друг другу новость о том, что двух придворных, заподозрив в симпатиях к еретикам, бросили в Тауэр.
Накануне мы с Бараком почти весь день просидели в конторе суда по делам секуляризации, пытаясь найти записи о врачевателях лондонских монастырей бенедиктинцев. Кто-то из здешнего начальства приказал привести в порядок все документы, касающиеся монахов, получающих пенсии, что обернулось полным хаосом. Лишь ближе к вечеру, с ног до головы перепачкавшись в пыли, мы нашли три имени. Однако выяснилось, что адреса хранятся в отдельной папке, и теперь, чтобы добраться до нее, нужно было ждать понедельника, когда судейский архив вновь распахнет свои двери после выходного.
Уже подъезжая к жилищу Гая, я увидел махину Олд-Бардж, возвышающуюся над кровлями окрестных домов, и испытал укол совести. Я так и не пристыдил Барака в связи с тем, как он обращается с Тамазин. Он мастерски умел уклоняться от неприятных для него разговоров, и я боялся, что, если попробую воспользоваться своим начальственным положением, вторгаясь в его частную жизнь, это только разозлит моего помощника и не принесет никаких результатов. Я в растерянности тряхнул головой, не будучи в состоянии придумать, как тут лучше поступить.
Когда я свернул на улицу Гая, меня охватило странное чувство, которое уже один или два раза я испытал во время этой поездки. Мне показалось, что за мной следят. Я быстро обернулся в седле, но узкая улица была пуста. Тогда я сказал себе, что охота за убийцей Роджера сделала меня чересчур подозрительным, и напомнил себе, что сегодня вечером ужинаю с Дороти. Мысль об этом наполнила меня одновременно радостью и грустью.
Я привязал Бытие возле лавки Гая и постучал в дверь.
Гай впустил меня в дом, и я увидел, что у него есть посетитель — высокий тучный мужчина с румяным лицом и длинной седой бородой. Как и на Гае, на нем была одежда врача, но гораздо лучшего покроя. В руке он держал длинный деревянный посох, которым указывал на аптекарские склянки, выстроившиеся на полках. Юный Пирс снял с полки две банки, отсыпал понемногу из каждой и принялся тщательно взвешивать их содержимое на аптекарских весах.
Незнакомец взглянул на меня поверх своего в буквальном смысле выдающегося носа.
— Надеюсь, вы позволите мне закончить мое дело, прежде чем займетесь своим пациентом? — надменным тоном обратился он к Гаю.
Тот, посмотрев на меня извиняющимся взглядом, сделал знак сесть и подождать.
Я сел и наблюдал за тем, как толстый доктор указал еще на две склянки.
— Четверть бушеля горькой полыни и унцию сурьмы. У вас есть кровь молодого петушка, сэр?
— Не держим.
— Очень жаль. Превосходное снадобье от головной боли.
— Какая удивительная мудрость, — пробормотал себе под нос Пирс.
Посетитель бросил на парня взгляд, в котором подозрительность перемешивалась с раздражением, но лицо ученика оставалось бесстрастным. Я заметил, что Гай, который записывал пожелания клиента на грифельной доске, подавил улыбку. Было видно, что коллега воспринимал его лишь в качестве аптекаря. Толстяк, видно, относился к категории эскулапов, которые внушали пациентам благоговейный страх с помощью высокомерного поведения, за которым зачастую крылось невежество.
— Это все, сэр, — проговорил покупатель. — Я заберу заказ завтра. Сколько я вам должен?
— Один шиллинг.
— У вас низкие цены.
Он вытащил толстый кошель и достал оттуда серебряную монету. Затем взглянул на меня.
— А вы юрист, сэр? Из какой судебной корпорации?
— Из Линкольнс-Инн, — коротко ответил я.
— У меня там есть пациент. Мастер Билкнэп. Может, знаете?
— В последнее время он выглядит больным и бледным, — многозначительно добавил я.
— О, скоро я поставлю его на ноги.
Врач будто не заметил сарказма, прозвучавшего в моих словах.
— Ему нужно почаще делать кровопускания, и он станет как новенький. Кстати, меня зовут доктор Арчер, и у меня большой опыт в лечении адвокатов.
Толстяк одарил меня снисходительной улыбкой, а потом, небрежно поклонившись Гаю, сунул кошель в пояс и вышел из лавки.
— Что это за тип? — спросил я.
На губах Гая заиграла язвительная усмешка.
— Арчер — самый главный человек в корпорации врачей. Я там занимаю весьма незначительное положение, поэтому вынужден угождать ему. Он сторонник традиционных методов лечения и уверен в том, что со времен Галена в медицине не появилось ничего нового за исключением его собственных знахарских снадобий. У меня он покупает ингредиенты для их изготовления. Он влиятельный человек, ему нравится покровительствовать мне, а я за это беру с него символическую плату.
Голос Гая внезапно стал усталым, он махнул рукой и сел за стол напротив меня.
— Ладно, забудем про Арчера. Чем я могу тебе помочь, Мэтью? По твоему лицу вижу, что это не просто визит вежливости.
Прежде чем отвечать, я немного помолчал. Приглядевшись к другу внимательнее, я заметил, что он выглядит уставшим и каким-то опустошенным. Мне вдруг не захотелось втягивать его во всю эту гнусную историю, связанную с убийствами. Но что поделать — я нуждался в его совете. Подумав об этом, я прикоснулся к знаку пилигрима, лежавшему в моем кармане.
Гай обернулся к Пирсу.
— Принеси нам вина, мой мальчик, — попросил он. — Кстати, тебе не следовало подтрунивать над доктором Арчером. Каким бы он ни был дураком, Арчер подозрителен и остро чувствует насмешки.
— Простите, мастер. Не сумел сдержаться.
— Я тебя понимаю, — ответил Гай.
— Что мне сказать, если снова придут те люди, которые продают жир из огромных рыб, выловленных в Темзе? — спросил Пирс. — Многие аптекари покупают его.
— И без сомнения, приписывают ему всякие магические свойства. Вели им проваливать. Пусть даже близко не подходят к моей лавке. Этот жир воняет на добрую милю.
Когда Пирс ушел, Гай снова заговорил:
— Наверное, это были именно они, а я подумал, что местные мальчишки так шутят в День дурака: постучат в дверь и убегают.
— Ты слишком мягок с этим парнем, — заметил я. — Насмехаться над таким субъектом, как Арчер, и вправду опасно.
— Да, но Пирс любит пошутить.
Гай улыбнулся, но тут же снова стал серьезным.
— Что стряслось, Мэтью? Это как-то связано с мастером Эллиардом?
— Да.
Я колебался. Имею ли я право вовлекать его во все это? А потом решил: да, имею, потому что он может оказать нам неоценимую помощь. И стал рассказывать.
— Как выяснилось, Роджер стал третьим человеком, убитым за последнее время самым что ни на есть жестоким и извращенным способом. Причем все три убийства кажутся совершенно бессмысленными.
Я рассказал ему про Тапхольма и доктора Гарнея, как их убийства связаны с Книгой Откровения, и о том, что душегуб, возможно, выискивает тех, кто отошел от радикальных религиозных взглядов. Темнокожее лицо Гая вытянулось и потемнело еще больше.
— Я знал Пола Гарнея, — сказал он, когда я закончил свой рассказ и взял с него клятву хранить молчание об услышанном. — Не очень близко, но мы несколько раз встречались. Он производил впечатление умного, образованного человека. Не чванливого индюка, как доктор Арчер.
Гай сокрушенно покачал головой.
— Я готов поверить, что он начинал как реформатор, а потом разочаровался в этих невежественных, но убежденных в собственной правоте радикалах.
В дверь постучали. Вошел Пирс с подносом, на котором стояли стаканы и кувшин. Красивое лицо ученика вновь было непроницаемо, но что-то во взгляде больших голубых глаз заставило меня задуматься: а не подслушивал ли он? Я смотрел, как он поставил на стол поднос и направился к двери. Парень заметил, что я за ним наблюдаю. Именно этого я и хотел.
— Вот что мы нашли на месте убийства Тапхольма, — сказал я, доставая из кармана знак.
Гай повертел его в своих длинных пальцах и бросил на меня острый взгляд.
— Ты все еще думаешь, что убийцей может быть врач-бенедиктинец? Из-за этого и двейла?
— Я думаю, что такое возможно.
Гай снова посмотрел на значок, вернул его мне и шумно вздохнул.
— Не исключено, что ты прав. Мы не знаем, что сделало этого человека тем, во что он превратился.
— Вчера мы с Бараком провели целый день в архиве суда по делам секуляризации, вычисляя бенедиктинских врачевателей, находившихся в Лондоне в период закрытия монастырей. Врач, лечивший монахинь в обители Святой Елены, умер, а доктор из монастыря Всех Святых вернулся к своей семье в Нортумберленд и мирно живет там, получая пенсию. Но вестминстерский врачеватель и оба его помощника до сих пор обитают в Лондоне и получают свои пенсии в Вестминстере. Их адреса мы сможем узнать только в понедельник, но имена этих троих нам известны. Врача зовут Годдард. Ланселот Годдард. Его помощники — это брат Чарльз Кантрелл и послушник Фрэнсис Локли. Эти имена тебе что-нибудь говорят?
— Говорю же тебе, я не знал никого из них. Когда я приехал в Лондон, то уже не был монахом. Кроме того, Мэтью, после закрытия монастырей в Лондон стянулось множество монахов-бенедиктинцев со всех концов Англии. То, как поступили с монахами, вполне могло свести кого-то из них с ума, — добавил он с неожиданной горечью. — Они были лишены своего дома, вырваны из привычной жизни и брошены в другой мир, где Библию воспринимают в буквальном смысле, позабыв о ее символизме и метафоричности, а фанатики с невозмутимостью реагируют на кровь и жестокость Откровения. Ты когда-нибудь задумывался о том, каким должен быть Бог, приказавший совершить все те жестокости, что описаны в этой книге? Ведь это же поголовное истребление человечества! И все же многие из этих праведников с готовностью принимают все это.
— Епископ Боннер истребит их столь же безжалостно.
— Думаешь, я этого не понимаю? — огрызнулся Гай. — Я, чью семью инквизиция изгнала из Испании — хотя мы были ревностными католиками — только за то, что наши предки исповедовали ислам.
— Я понимаю. Мне очень жаль.
— Мне тоже. Мне жаль того, что станет с миром.
Гай склонился над столом и оперся подбородком о ладони и поднял на меня глаза.
— Извини, Мэтью, — устало проговорил он. — Ведь ты пришел за помощью.
— Это как раз то, что мне нужно, Гай. Мы говорим о том, что мир сходит с ума. Харснет убежден в том, что преступник одержим, полагая, что сумасшедший не смог бы столь терпеливо планировать подобные убийства и осуществить их так тщательно. Мы считаем, что, сначала наблюдая за нами, а потом прячась от нас, он целый день пролежал в холодных Ламбетских болотах.
— А что думаешь ты сам, Мэтью?
— Одержимость — самое простое объяснение необъяснимого, но эти убийства настолько необычны и ужасны, что я не знаю, что и думать. Даже Барак напуган. Он никогда раньше не слышал ни о чем подобном.
— Я слышал, — тихо сказал Гай.
Я смотрел на него округлившимися от изумления глазами.
— Одержимость, — медленно заговорил Гай, — это разновидность сумасшествия, о которой мы с тобой не говорили в Бедламе. Человек может быть странным образом одержим каким-то аспектом своей жизни, а в остальном быть — или казаться — совершенно нормальным. Одержимость известна со времен Древней Греции и Древнего Рима. У меня самого в прошлом году был пациент, торговец, который с юности был одержим манией собирать обувь. Он подбирал повсюду, в том числе и на помойках, туфли: мужские, женские, детские, старые, рваные, починенные. Ими был забит весь его дом. Об этом знала лишь его жена, но когда она пыталась устыдить мужа, тот отвечал, что весь этот хлам «может пригодиться». К тому времени, когда она пришла ко мне, чтобы посоветоваться, уже бывший торговец, забросив все дела, шатался по всему Лондону в поисках старых башмаков.
— Но какое отношение эта странная история имеет к нашему убийце?
— Терпение, Мэтью. Я встретился с беднягой, и он рассказал мне, что в детстве у него не было обуви. С тех пор где-то в мозгу у него засел страх, что это может повториться вновь. Он был одержим этой манией так долго, что почти забыл, с чего все началось.
— С твоей помощью он смог вспомнить это. Оно пошло ему на пользу?
Гай грустно покачал головой.
— Нет, он так и не избавился от этой мании. Возможно, просто не сумел. В конечном итоге он разорился и стал нищим. Наверное, его уже нет в живых. Он не выдержал бы жизни побирушки. Таким образом, из-за его одержимости то, чего он боялся больше всего на свете, случилось.
— Печальная история.
— Одержимость может принимать множество различных форм. Самая распространенная из них — любовь. Человек убеждает себя в том, что во что бы то ни стало должен обладать предметом своего обожания. Даже если этот другой — человек неподобающий или совершенно не подходит ему, влюбленного это не может остановить.
— О подобных случаях кто только не слышал!
— И если миром может править жестокость, почему любовью не может править извращенная ненависть?
Гай откинулся на спинку стула, вертя в пальцах стакан, который он успел опорожнить.
— Такие случаи бывали, — бесцветным голосом добавил он.
— Когда? Где?
Гай поколебался, словно находясь в нерешительности, а потом тихо заговорил:
— Тебе следует узнать, почему мои исследования в определенный момент пошли в новом направлении. Когда я был молод, жил в Париже и учился на врача, я полюбил.
Он улыбнулся.
— Да-да, не удивляйся. Это только сейчас я похож на старую, скрюченную коричневую палку. А тогда я влюбился в дочь виноторговца. Она была красива и умна, испанка по происхождению, как и я сам. Она была самым добрым человеком, которого я когда-либо знал. Мы любили друг друга, и я хотел жениться на ней, но в то же время испытывал склонность к монашеству.
Гай посмотрел на меня невидящим взглядом.
— Эту дилемму разрешил Всевышний, или, по крайней мере, так я тогда полагал. Однажды зимним вечером, когда она сидела у огня, из очага выпрыгнул уголек, и от него ее платье вспыхнуло. Она умерла от ожогов и болевого шока на следующий день.
— Ты никогда не рассказывал об этом, — сказал я. — Мне очень жаль…
— Это было очень давно. Случившееся заставило меня отвернуться от Бога, разочароваться в мирской жизни. Я неистовствовал. Мне и раньше приходилось изучать психические болезни, а теперь я с каким-то ожесточением стал копаться в самых черных закоулках человеческого сознания. Для меня это было время отчаяния, но, как говорит Фома Аквинский, такое может стать ступенькой на лестнице мистической любви. Со временем я снова обрел способность ощущать любовь Господа и вернулся к Церкви. Хотя, честно говоря, какая-то часть меня до сих пор не может простить Ему моей утраты, что делает меня еще большим грешником.
Впервые я увидел на глазах Гая слезы и понял: моего друга что-то тревожит, причем тревожит очень сильно. Я открыл было рот, но он заговорил первым.
— Когда я был молод, в Париже бурно обсуждали один случай. Этот человек вот уже шестьдесят лет как умер, но люди, когда им хотелось испытать острые ощущения, говорили о нем. Его звали маршал Жиль де Рец.
— Кто это?
— Он был французским бароном и землевладельцем, блестящим военачальником, воевавшим на стороне Жанны д'Арк против англичан, и внешне совершенно нормальным человеком. Но когда он удалился от дел и поселился в своем поместье в Бретани, бывший маршал стал похищать детей и убивать их самыми ужасными, садистскими способами.
— Детей?!
— Да-да, он творил такие вещи, о которых мне даже говорить не хочется. Местные жители знали об этом, но он был могущественным человеком и стоял над законом.
Гай уставился в меня неподвижным взглядом.
— Однажды де Рец пригасил местного брадобрея, чтобы тот причесал и уложил волосы на головах убитых им мальчиков, которые он насадил на колья и выставил напоказ в холле своего замка, а потом спрашивал, какая из них ему больше понравилась. Вот что он вытворял.
— Господи Иисусе!
— Через пять лет Жиль де Рец совершил ошибку. Он навлек на себя гнев церкви, наговорив на каком-то диспуте что-то такое, что вызвало раздражение у клириков. Тогда-то и вмешался тамошний епископ. Де Реца судили и казнили за совершенные им преступления. Когда о них стало известно, у всех застыла кровь в жилах. На суде он заявил, что совершал преступления лишь потому, что ему это просто нравилось.
— Боже милостивый!
Я вспомнил дело, с которым столкнулся три года назад. Мальчик мучил животных и убил мальчишку-нищего незадолго до того, как его самого настигла страшная смерть. У меня зачесалась вся кожа, словно по ней ползали насекомые.
Гай продолжал смотреть на меня своим странным неподвижным взглядом.
— Я думаю, на свете существует немало таких монстров.
— Которые жестоко убивают людей без видимых причин. И все же я никогда не слышал…
Я запнулся. В памяти зашевелилось какое-то воспоминание из далекого прошлого.
— Нет, подожди, по-моему, был один случай…
Гай подался вперед.
— Рассказывай!
— Когда я учился, нам, студентам, предлагали решать задачки юридического характера, что заставляло нас рыться в книгах по уголовному праву. Половину свободного времени мы проводили, листая пыльные фолианты в библиотеке Линкольнс-Инн. Я помню, один из студентов наткнулся на описание дела какого-то человека — это случилось за сто лет до того, — которого казнили за убийства нескольких молодых женщин. Где же это было? Кажется, в Норидже.
Я устало усмехнулся.
— В судебном процессе не было ничего такого, что могло бы создать юридический прецедент, но ребята зачитывались его описанием, поскольку оно изобиловало самыми что ни на есть кошмарными деталями. Ты же знаешь, что за народ эти студенты.
Гай улыбнулся.
— А к тебе это не относится?
— Нет. Я приехал в Лондон из Личфилда, и для меня здесь и без того хватило кошмаров. Мне было интереснее отыскать в библиотеке как можно больше прецедентов, чтобы потом с их помощью давить судей на процессах.
Я наморщил лоб.
— Но я не уверен, что тот человек был таким убийцей, которого ты описал. А если и так, эти типы должны быть большой редкостью. Как можно закрывать глаза на подобные вещи? Почему округи, где все это творилось, не мобилизовались для того, чтобы найти убийцу? Из твоих слов следует, что де Рец был влиятельной персоной, но будь он обычным человеком, его вычислили бы в два счета, даже в большом городе.
— Тебе лучше, чем кому бы то ни было, известно, как трудно найти преступника. Каждый город и приход осуществляет правосудие через мировых судей и коронеров, которые нередко оказываются продажными и действуют с помощью нескольких констеблей, которые обычно бывают набитыми дураками.
— И которым при расследовании убийства даже не приходит в голову, что нечто подобное могло произойти в соседних районах. Да, мы уже говорили на эту тему с Бараком и Харснетом. А еще о том, что большинство убийц, которых все-таки ловят, оказываются импульсивными и глупыми…
— Этот же, одержимый, словно страстно влюбленный, все планирует — осторожно, скрупулезно, терпеливо. Он вкладывает всего себя в свою страшную работу, и в этом проявляется владеющая им безбрежная ярость.
— А в качестве жертв этот человек избрал отступников от радикального реформаторства.
— Он должен находиться целиком в плену у своих уродливых страстей, ставя их выше всего остального. Ему неизвестно понятие совести, в его мире имеет значение только он сам, а отсюда один шаг до того, чтобы убедить себя в том, что сам Господь назначил тебе выполнить эту миссию, которая тебе так по душе, повелев осуществить добро, богоугодное дело, подробно описанное в Книге Откровения.
Лицо Гая было помертвевшим.
— Одержимость — это страшная, страшная вещь.
— Значит, он все же ненормальный?
— Он не может быть нормальным в нашем с тобой понимании. Но вполне может быть, что его ум позволяет ему казаться нормальным и даже работать. Хотя должны быть определенные признаки отклонений от нормы. Столь серьезное душевное расстройство не может не наложить отпечаток на человека.
Гай тряхнул головой и посмотрел на меня глазами, полными боли.
— Знак пилигрима, — проговорил он.
Я вытащил оловянный знак из кармана.
— При чем тут он?
— Если мы что-то и знаем об этом человеке, так это то, насколько он осторожен. Он нипочем не обронил бы на месте преступления нечто столь редкое и противоречивое, как знак пилигрима из усыпальницы в Вестминстерском аббатстве.
— Барак считает, что, возможно, этот знак потерял вовсе не он. Один из констеблей…
— Вряд ли кто-то из них стал бы носить знак пилигрима.
— По-твоему, если знак оставил убийца, он сделал это намеренно, чтобы сбить нас с толку?
— Или, наоборот, дать нам зацепку. Возможно, это одно из проявлений его безумия. Я слишком долго изучал различные виды одержимости, Мэтью, и это будет преследовать меня до конца дней. Но зато одно я знаю наверняка: на семи жертвах этот человек не остановится. Да и как он может остановиться, если убийство стало центром его вселенной, сутью его помутившегося разума?
— Но в Книге Откровения говорится лишь о семи чашах гнева.
Гай кивнул, соглашаясь.
— Но Откровения представляют собой целую череду страшных историй, идущих одна за другой. Воплотив в жизнь одну, убийца может выбрать любую другую, благо выбор богат.
— Боже всемогущий!
Я сидел, глядя на Гая, и мне казалось, будто меня выжали и вывернули наизнанку. В голову пришла страшная мысль. Дороти, как и мы с Роджером, некогда принадлежала к реформаторам, но затем пересмотрела свои взгляды. Я велел себе не глупить. Ни один из убитых никак не был связан с другими, и казалось, нет никаких оснований полагать, что преступник вдруг изменит себе и выберет в качестве новой жертвы Дороти. Кроме того, она женщина, а мнение женщины в нашем обществе не имело ровным счетом никакого значения.
И тут мои глаза расширились. Я заметил, что дверь во внутренние помещения, спиной к которой сидит Гай, приоткрыта. Совсем чуть-чуть, буквально на полсантиметра. В щелочке что-то блеснуло. Это был глаз, глядевший на меня. Волна страха окатила мое существо с ног до головы. Значит, за мной все-таки следили? Беззвучно я указал Гаю на дверь.
Гай обернулся и раньше, чем я успел его остановить, подскочил к ней и распахнул ее настежь. За дверью стоял ученик аптекаря Пирс с большой миской в руках.
— Пирс, — скорбным голосом заговорил Гай, — что ты здесь делал? Подслушивал?
— Простите, мастер, — смущенно ответил мальчик, — я принес толченую белену, которую сам приготовил.
Он кивнул на миску.
— Я знал, что она вам срочно нужна. Подойдя к двери, я услышал, что вы разговариваете, и засомневался, постучать или нет.
Я был уверен, что он лжет, и знал, что Гай тоже не был одурачен его словами. Боль, которая не покидала его лица во время нашего разговора, мгновенно сменилась гневом.
— Так вот как ты платишь мне за то, что я подобрал тебя, когда после смерти твоего прежнего хозяина ты оказался без крова над головой и без друзей?
В голосе Гая вдруг прозвучала боль. Он умолк и смотрел на ученика, который отступил назад, продолжая сжимать миску с порошком. Гай вздохнул, шагнул вперед и положил руки на плечи мальчику.
— Ты должен научиться сдерживать любопытство, — мягко сказал он. — Умение хранить тайны — это часть нашего ремесла.
— Простите, мастер.
Мальчик потупился.
Гай взял миску из его рук.
— Спасибо, ты все сделал быстро и хорошо.
Пирс повернулся, собираясь уйти, но я окликнул мальчишку, встал и впился в него колючим взглядом.
— Мы с твоим хозяином обсуждали дело государственной важности. Если ты хоть одним словом обмолвишься о том, что тебе удалось услышать, ты закончишь свои дни в тюрьме Флит или в Тауэре, и засажу тебя туда я!
— Я почти ничего не слышал, — спокойно ответил Пирс.
В его голосе звучало смущение и в то же время упрек.
— Но я обещаю ничего не говорить. Клянусь вам, сэр.
— Смотри у меня, парень!
— Иди, Пирс, — устало проговорил Гай.
Ученик поклонился и закрыл за собой дверь.
— Я уже говорил тебе, Гай, ты даешь ему слишком много воли.
— Это мое дело, — резко ответил мой друг и тряхнул головой. — Прости, те ужасы, о которых мы говорили, растревожили меня. А что касается Пирса, то я позабочусь о том, чтобы он держал рот на замке.
— Ты обязан сделать это, Гай.
Он умолк. Я сидел, хмурясь. Я заметил, что, когда он отчитывал мальчишку, тот посмотрел на него без всякой робости, но с холодным вызовом во взгляде. Мне показалось, что по какой-то необъяснимой причине Гай его боится.