Глава V
Свадьба в Марше
День свадьбы выдался прекрасным — земля еще не подсохла, но небо было ясным и безоблачным. В их распоряжении было три кабриолета и два вместительных закрытых экипажа. Взволнованные, все толпились в гостиной. Анна не спускалась. Ее отец то и дело отхлебывал виски. Черный сюртук и серые брюки очень шли ему. Он был радушен, но голос его звучал встревоженно. Жена его спустилась в гостиную в сером шелковом платье с кружевами и маленьким павлиньим перышком на шляпке. Миниатюрная фигура ее двигалась уверенно и решительно. Брэнгуэн был благодарен ей за то, что она рядом, что поддерживает его в этой сутолоке.
Вот и кареты! Ноттингемская миссис Брэнгуэн в шелках и парче встала в дверях, распоряжаясь, кому с кем садиться. Началась сумятица. Открыли парадную дверь, и гости двинулись по садовой дорожке, в то время как ожидавшие своей очереди глядели на них в окно, а толпа возле ворот подалась вперед, жадно вбирая впечатления. Как смешно выглядели разряженные люди в этот зимний солнечный день!
Одни отъехали, настала очередь других. В гостиной стало посвободнее. Анна спустилась в белом шелковом платье и фате, краснея и смущаясь от взглядов окружающих. Свекровь оглядела ее непредвзятым взглядом, одернула шлейф, поправила складки фаты и тем утвердилась в своих правах.
Послышались восклицания стоявших у окна — это проехала карета жениха.
— Папа, где твой цилиндр и твои перчатки? — вскрикнула невеста, топнув ножкой в белой туфельке и блестя глазами сквозь фату.
Он принялся шарить вокруг, растрепав волосы. Все отъехали — оставались лишь невеста с отцом. Он был готов — красный, растерянный. Взволнованная Тилли подпрыгивала на крыльце, ожидая, чтобы открыть дверь невесте. Служанка обошла вокруг Анны, которая спросила:
— Ну, как я выгляжу?
Она готова. Она гордо вскидывает голову, чувствуя себя королевой. Резким движением манит к себе отца:
— Подойди!
Он подходит. Очень легко она берет его под руку и, держа над собой, как душ, цветочный ливень, с непередаваемым изяществом и лишь слегка досадуя на отца, что тот так раскраснелся, медленно проплывает мимо трепещущей Тилли и идет по дорожке. От ворот несутся хриплые выкрики, и текучее облако пенистой белизны медленно перемещается в кабриолет.
Отец ее видит тонкую щиколотку и ступню на подножке кабриолета — какая детская ножка! Сердце его сжимается от нежности. Но она замечает только себя — в таком она упоении от собственной красоты. Всю дорогу она горит восторгом блаженства оттого, что все это так прекрасно. Она заботливо оглядывает свой букет: белые розы, ландыши, туберозы и ветви адиантума — пышный букет ниспадает каскадом.
Отец сидит в смущении от этой необычности, сердце его переполнено и сжимается, в мыслях смятение.
Церковь в рождественском убранстве — в темно-зеленой хвое, как холодные снежинки, белые цветы. Он растерянно идет к алтарю. Сколько лет прошло с его собственной свадьбы? Он не совсем понимает, зачем он здесь — не сам ли он будет венчаться? Его беспокоит, что от него чего-то ждут, а чего — он не знает. Он видит шляпку жены и удивляется, почему не она стоит сейчас рядом с ним.
Они стоят перед алтарем. Взгляд его устремлен на восточное окно церкви, оно ярко горит лиловатой синевой; темная синева с примесью алого, золотистые цветы вкраплены в черноту и выступают из тяжкой мглы. Как живо сверкают они на черном фоне!
— Кто отдает руку этой женщины этому мужчине?
Он чувствует чье-то прикосновение. Вздрагивает.
Слова еще живы в его сознании, но звучат словно издалека.
— Я, — торопливо говорит он.
Анна опускает голову и улыбается в фату. Как же он нелеп!
Брэнгуэн все не сводит глаз с горящей синевы заалтарного витража и в смутной тоске думает: неужели ему так и не суждено постареть? Не суждено остановиться, утвердиться? Он здесь на венчании Анны? Но какое право он имеет брать на себя ответственность, выступая в качестве отца? Ведь он такой же неуверенный, неустоявшийся, каким был на своем венчании. Он и его жена. С мучительной тоской вспомнилась ему и их собственная душевная сумятица. Ему сорок пять лет. Сорок пять! Еще через пять лет ему будет пятьдесят, потом шестьдесят, семьдесят — и конец. Господи, а он еще так и не определился.
Как же постареть, обрести уверенность? Хорошо бы ощутить себя старше. Но разве есть разница между ним теперешним и тем, каким он был на свадьбе? Да, это могла быть и его свадьба — его и жены! Он чувствовал себя таким крошечным — маленькая одинокая фигурка на равнине, со всех сторон окруженной бескрайними бушующими небесами. Он и жена — две маленькие одинокие фигурки — идут по равнине, а небо вокруг блестит и грозно бушует. Когда же конец пути? И в какой стороне этот конец? Нет конца, нет предела, а есть лишь этот бушующий простор. Что ж, значит, нет старости, нет и смерти? Это же главное, в этом разгадка. И он тоскливо радовался странной радостью. Так и будут они шагать — он и жена, — как двое детей на прогулке в поле. Что вокруг прочного, кроме бескрайности неба? Вот небо прочно и не имеет конца.
А царственная синева все сияла, и сверкала, выступая из черной мглы, неизбывно пышная, великолепная. Как пышна и великолепна собственная его жизнь, алая, светло горящая, струящаяся по темным жилам его тела, и его жена, она тоже сияет и горит в отдельной своей темноте. И все это так незаконченно, бесформенно!
Раздался громкий рев органа. Присутствующие потянулись в ризницу. Там лежала исчирканная, потрепанная книга — и невеста, кокетливо приподняв фату и опершись на стол рукой, на которой застенчиво, но явственно блеснуло обручальное кольцо, поставила свою подпись — высокомерным движением, тщеславно гордясь тем, как выглядит: «Анна Тереза Ленская».
«Анна Тереза Ленская»! — что за своенравная суетная кокетка эта девчонка! Жених, очень стройный в своем черном фраке и серых панталонах, торжественный, как торжественно ступающий молодой молодцеватый кот, с серьезным видом вывел: «Уильям Брэнгуэн» — это еще куда ни шло.
— Подойди и поставь свою подпись, папа! — повелительно крикнула эта молодая нахалка.
— Томас Брэнгуэн — корявые пальцы, — пробормотал он себе под нос, ставя подпись.
Затем расписался его брат — высокий и бледный мужчина с черными бачками: «Альфред Брэнгуэн».
— Сколько еще Брэнгуэнов нам предстоит? — спросил Том — он застеснялся этого бесконечного повторения их фамилии.
А когда они вышли на солнечный свет и он увидел морозный иней, и синеву могильных плит между зарослей высокой травы, и пурпурные ягоды плюща над головой в вышине, откуда несся колокольный перезвон, увидел свисающие, неподвижные черные ветви лохматых тисов, ему показалось, что все это сон.
Гости прошли по кладбищу к каменной ограде, поднялись по ступенькам, перелезли через ограду и спустились вниз. О эта тщеславная, гордая, как павлин, вся в белом невеста на стене, протягивающая руку жениху внизу, чтобы он помог ей спуститься. Тщеславие беленьких стройных ножек, так изящно ступающих, и ее по-лебединому склоненная шея! И царственное бесстыдство, с которым она, казалось, никого не замечала — родителей, посторонних, гостей, — идя рука об руку с молодым своим мужем.
В доме зажгли все огни, на столе сгрудились бокалы, по стенам развесили ветви плюща и омелы. Ввалилась толпа гостей, и воспрявший Том Брэнгуэн стал разливать напитки. Выпить должны были все. Колокола гремели чуть ли не в окна.
— Поднимем бокалы! — крикнул из гостиной Том Брэнгуэн. — Поднимем бокалы и давайте выпьем за этот дом и очаг! Да будет здесь счастье молодым!
— Ночью и днем да будет молодым счастье и согласие! — добавил свое Фрэнк Брэнгуэн.
— Как молот с наковальней — пусть будет их согласие! Счастья им! — выкрикнул хмурый Альфред Брэнгуэн.
— Наполним бокалы и повторим! — кричал Том Брэнгуэн. — За дом и очаг! Счастья им!
Гости откликнулись нестройным шумом.
— Кровать и полог! Счастья им! — крикнул Фрэнк Брэнгуэн.
Дружный хор подхватил этот тост.
— Туда и обратно! Счастья им! — взревел хмурый Альфред Брэнгуэн, и мужчины беззастенчиво загоготали, а жена его воскликнула:
— Нет, вы только послушайте!
В воздухе запахло скандалом.
Потом гости в экипажах лихо вновь покатили в Марш, где был чай с обильными закусками, длившийся часа полтора. Жених и невеста сидели во главе стола строгие и сияющие, оба они молчали, а гости за столом веселились вовсю.
Брэнгуэны, подлив себе в чай бренди, мало-помалу стали неуправляемыми. Хмурый Альфред блестел невидящими глазами и закатывался странным неукротимым смехом, скаля зубы. Жена его бросала на него злобные взгляды, по-змеиному вздергивая голову. Ему же было море по колено. Фрэнк Брэнгуэн, мясник, красивый, раскрасневшийся, так и пышущий жаром, шумно перешучивался с братьями. Как всегда степенный Том Брэнгуэн тоже наконец дал себе волю.
Три брата держали площадку. Том Брэнгуэн пожелал сказать речь. Впервые в жизни он захотел высказаться.
— Брак, — сказал он, блестя глазами и в то же время глубокомысленно, серьезно, хотя и шутливо, — брак, — повторил он, говоря по-брэнгуэновски неспешно и громко, — это то, к чему мы предназначены..
— Дайте ему сказать, — проговорил Альфред Брэнгуэн, тоже медленно и с непонятным выражением. — Дайте ему сказать.
Миссис Брэнгуэн метала на мужа негодующие взгляды.
— Мужчине, — продолжал Том Брэнгуэн, — надо почувствовать себя мужчиной, потому что ради чего Господь его таким создал, как не ради этого?
— Золотые слова! — напыщенно одобрил его Фрэнк.
— И так же точно, — продолжал Том Брэнгуэн, — женщине надо почувствовать себя женщиной, по крайней мере, мы так полагаем, что ей это надо.
— О, ты только не волнуйся, — выкрикнула жена какого-то фермера.
— Они полагают, смотрите, пожалуйста! — высказалась жена Фрэнка.
— Ну, а теперь, — гнул свое Том Брэнгуэн, — чтобы мужчине почувствовать себя мужчиной, требуется женщина.
— Верно, — сурово заметила какая-то женщина.
— А чтобы женщина почувствовала себя женщиной, требуется мужчина.
— Яснее говорите, мужики! — вклинился женский голос.
— Для этого и придумали брак, — продолжал Том Брэнгуэн.
— Давай, давай, — сказал Альфред Брэнгуэн. — Не сбивайте нас!
В мертвой тишине опять наполнились бокалы. Жених и невеста, эти двое детей, сидели с напряженно-внимательными, сияющими лицами во главе стола, но вид у них был отсутствующий.
— На Небесах брака не существует, — развивал дальше свою мысль Том, — но у нас на земле он есть.
— И в этом вся разница, — насмешливо заметил Альфред Брэнгуэн.
— Альфред, — сказал Том Брэнгуэн, — оставь свои замечания при себе, выскажешь их потом, за это мы тебе будем признательны. На земле мало чего другого есть, а вот брак есть. Мы столько рассуждаем насчет того, как заработать, и насчет спасения души. Можно семижды семь раз спасать свою душу, накопить бог знает сколько денег, а душа твоя будет ныть, ныть, говоря тебе, что ей надо чего-то еще. На Небесах не существует брака. А вот у нас на земле он есть, а не будь его, Небеса бы разверзлись и все полетело бы в тартарары.
— Вот слушай, слушай, что говорят, — сказала жена Фрэнка.
— Ну, давай, Томас, — сардонически протянул Альфред.
— И если суждено среди нас являться ангелам, — продолжал Том Брэнгуэн, горячо обращаясь ко всем сразу, — а среди ангелов нет мужчин или женщин, то, по моему разумению, супружеская пара — это и есть ангел.
— Это все бренди, — устало заметил Альфред Брэнгуэн.
— Потому что, — сказал Том, и все собравшиеся слушали это путаное рассуждение, — ангел не может быть меньше человеческого существа. А если он был бы всего лишь мужчиной без мужского в нем, значит, он был бы меньше человеческого существа.
— Истинно так, — сказал Альфред.
По столу прокатился смешок. Но Том Брэнгуэн был охвачен воодушевлением.
— Ангел должен быть больше человеческого существа, — продолжал он. — Поэтому я и говорю, что ангел — это душа мужчины и женщины, взятых вместе, соединенных на веки вечные, до Страшного суда, когда они вознесутся как единая ангельская душа!
— Славя Господа нашего! — сказал Фрэнк.
— Славя Господа нашего! — повторил Том.
— А как насчет брошенных женщин? — издевательски осклабился Альфред. Собравшиеся смутились.
— Тут я ничего не могу сказать. Откуда мне знать, будут ли брошенные в Судный день? Оставим это. Я говорю лишь о том, что когда душа мужская и душа женская соединяются, получается ангел.
— Насчет душ мне неизвестно. Но известно, что один плюс один часто рождают третьего, — сказал Фрэнк. Но никто не засмеялся, кроме него самого.
— Что души, что тела — это одно и то же, — сказал Том.
— Ну, а твоя хозяйка, которая была замужем до встречи с тобой, — как с ней будет? — спросил Альфред, которого эта дискуссия раздражала.
— Не знаю. Однако если суждено мне стать ангелом, то ангелом станет моя душа в браке, а не холостая. Не та душа, которая была у молодого парня, потому что не было тогда в душе моей того, из чего ангелы делаются.
— А мне помнится, — сказала жена Фрэнка, — когда Гарольду нашему стало совсем невмоготу, он все видел ангела за зеркалом. «Гляди, мама, — говорил он, — вот ангел!» — «Нет никакого ангела, голубчик», — говорю, но он не верил. Я уж зеркало с комода сняла, но он все равно ангела видел. И все твердил про него. Вот тут я и испугалась. Поняла, что как пить дать потеряем мы его.
— А я помню, — сказал один из гостей, муж сестры Тома, — какую взбучку мне мать устроила за то, что я сказал, что у меня в носу ангел. Она увидела, что я в носу ковыряю, и говорит: «Что ты там выковыриваешь? Прекрати!» А я и говорю: «У меня там ангел», и она меня как треснет. А я ведь ничего дурного не сказал. Мы «ангелами» пушинки от чертополоха называли, которые разлетаются повсюду. И одна такая пушинка, уж не знаю как, мне в нос попала.
— Иной раз удивляешься, чего только дети себе в нос не пихают, — сказала жена Фрэнка. — Помню, Хемми наша засунула себе в нос тычинку колокольчика — ну, ту, что в середине цветка, их еще «свечками» называют. Задала она нам тогда жару! И ведь видели мы, что она с ними играет, на нос кладет, но кто ж знал, что она такую глупость придумает. Девчонке уже лет восемь было, если не больше. Так вот, поверите ли, и вязальным крючком мы, и уж не знаю чем…
Вдохновенное настроение Тома Брэнгуэна начало проходить. Он оставил философию и вскоре уже шумел и вопил вместе с остальными. Со двора донеслись рождественские песнопения. Певчих пригласили в и без того переполненный дом. У них были две скрипки и флейта-пикколо. Песнопения переместились в гостиную, и гости стали подпевать пронзительными голосами. Лишь жених и невеста сидели отчужденные, блестя глазами, с просветленными лицами. Они почти не пели, а только шевелили губами.
Певчие удалились, пришли ряженые. Под громкие аплодисменты, крики и общий восторг они стали разыгрывать старинную мистерию о святом Георгии, в которой все присутствующие тоже приняли живейшее и по-мальчишески азартное участие — мистерия шла как полагается, с палочными ударами и звоном противней.
— Мне однажды здорово досталось, когда я играл Вельзевула, — признался, чуть не плача от смеха, Том Брэнгуэн. — Из меня тогда едва мозги не вытекли, как желток из треснувшего яйца. Но, скажу вам по секрету, играл я как бог в этом «Святом Георгии», уж поверьте.
Он так и трясся от смеха. Раздался еще один удар — в дверь. И все примолкли.
— Кабриолет прибыл, — сказал кто-то в дверях.
— Войдите! — закричал Том Брэнгуэн, и в дверь просунулся краснолицый мужик.
— А теперь вы, любезная парочка, поедете баиньки, — кричал Том Брэнгуэн. — Собирайтесь, но учтите, что если вы не поторопитесь, не возьмете ноги в руки, кабриолет вас ждать не станет и вам придется спать поодиночке!
Анна молча поднялась и пошла переодеваться. Уилл Брэнгуэн тоже хотел было идти, но появилась Тилли с его сюртуком и шляпой. Она помогла ему одеться.
— Удачи тебе, сынок! — крикнул его отец.
— Стоит только лишь начать, а там уж и дело в шляпе, — увещевал его дядя Фрэнк.
— Потихоньку-полегоньку, главное — полегоньку! — вопила свое тетка, жена Фрэнка.
— Не ударь в грязь лицом, — сказал муж другой его тетки. — И не трусь. Ведь ты у нас малый не промах.
— Мальчик сам разберется, — вспылил Том Брэнгуэн. — Отстаньте от него с вашими советами. Кто женится — он или вы?
— Есть дороги, где указателей не требуется, — заметил отец юноши. — По иным тропинкам пройти можно лишь сикось-накось да зажмурившись. А по этой дорожке и слепой пройдет, и калека — не то что наш мальчик, слава тебе господи!
— Не скажи, что всякий пройдет, — запальчиво возразила жена Фрэнка. — Есть мужчины, которые пойти-то пойдут, а пройдут всего с полдороги и дальше — ни взад ни вперед, и нипочем им эту дорогу не одолеть.
— Ты-то откуда такого ума набралась — возмутился Альфред.
— Да на иного как глянешь, так сразу видно, — парировала Лиззи, его невестка.
Юноша стоял и лишь слабо улыбался рассеянной улыбкой. Он был взволнован и погружен в себя. Все эти разговоры, как и прочие, о чем бы то ни было, он пропускал мимо ушей.
Вошла Анна, уже в каждодневном платье, непонятная, уклончивая. Она перецеловала всех — мужчин и женщин, Уилл Брэнгуэн обменялся со всеми рукопожатиями, поцеловал мать, тут же расплакавшуюся, и все потянулись к кабриолету.
Молодые захлопнули дверцу, прозвучало последнее пожелание.
— Трогай! — закричал Том Брэнгуэн.
Кабриолет покатил по дороге. Видно было, как свет от фонаря постепенно меркнет под ясенями. Притихшие гости повернули к дому.
— Там у них три камина зажжены, — сказал Том Брэнгуэн и взглянул на часы. — Я велел Эмме разжечь их к девяти, а дверь на задвижке оставить. Сейчас полчаса только и прошло. Три камина топятся, лампы горят, а постель Эмма им грелкой согреет Так что, думаю, все будет как надо.
Вечеринка пошла теперь тише. Беседа вертелась вокруг молодых.
— Она сказала, что не хочет служанки в доме, — говорил Том Брэнгуэн. — Дом не такой большой, чтобы кто-то все время крутился под носом. Эмма будет делать что надо и уходить, чтобы они вдвоем оставались.
— Оно и лучше, — сказала Лиззи, — свободнее.
Пошел неспешный разговор. Брэнгуэн взглянул на часы.
— Пойдем, споем им, — предложил он. — А скрипки мы найдем в «Петухе и малиновке».
— Давай, — согласился Фрэнк.
Альфред молча поднялся. С ним поднялся зять, а также один из братьев Уилла.
Они вышли впятером. Ночь сверкала звездами.
Сириус, как маяк, мерцал у края холма. Орион, величественный, великолепный, клонился к горизонту.
Том шел с братом Альфредом. Под пятками их звенела мерзлая земля.
— Хороший вечерок, — сказал Том.
— Ага, — отозвался Альфред.
— Приятно прогуляться.
— Ага.
Братья шли бок о бок, остро чувствуя свою кровную связь. Но Том, как всегда, ощущал себя младшим.
— Давненько ты от нас отделился, из дома уехал, — сказал он.
— Ага, — сказал Альфред. — Я думал, что старею, а оказывается — нет. Все вокруг ветшает, а сам вроде — нет.
— Ну, а что обветшало-то?
— Да многие люди — близкие, с которыми общаешься, которые общаются с тобой. Всех их жизнь обломала. Вот и приходится шагать одному, и шагаешь, пускай и на погибель. Да и тогда никого не будет рядом.
Том Брэнгуэн раздумывал над сказанным.
— Похоже, тебя не обламывали, — сказал он.
— Нет. Ни разу, — гордо отвечал Альфред.
И Том почувствовал, что старший брат смотрит на него с легким презрением. И он поморщился под гнетом этого презрения.
— Каждый идет своим путем, — упрямо сказал он. — Может, только у собак иначе. А те, кто не умеет брать то, что дают, и отдавать то, что взято, должны идти в одиночку или завести собаку, чтоб бежала за ними.
— Можно и без собаки обойтись, — сказал брат.
И вновь Том Брэнгуэн стушевался, решив, что брат — не ему чета. Но коли так — что поделаешь. Может, и лучше шагать одному, да только не по нем это.
Они шли полем, где округлость холма обдувал легкий и пронзительно свежий ветерок, шли под звездами. Перейдя по ступенькам через ограду, они очутились возле дома Анны. Огни были погашены, только через шторы нижних комнат и спальни наверху пробивался отсвет камина.
— Лучше оставим их в покое, — сказал Альфред Брэнгуэн.
— Нет, нет, — запротестовал Том, — споем им в последний раз.
И через четверть часа одиннадцать изрядно подвыпивших мужчин тихонько перелезли через ограду под сень тисовых деревьев в саду под окнами, где через шторы горел отсвет камина. И раздались пронзительные звуки — две скрипки и флейта-пикколо так и взвыли в морозном воздухе.
«Вольготно стаду на лугу», — нестройно затянули мужские голоса.
Когда раздалась музыка, Анна Брэнгуэн вздрогнула, прислушалась. Она даже испугалась.
— Да это гимны поют, — шепнул муж.
Она напряженно внимала пению, сердце ее колотилось от непонятного страха. Она слушала и никак не могла успокоиться.
— Это папа, — негромко сказала она. И они стали молча слушать.
— И мой отец тоже, — сказал он.
Она слушала, но уже увереннее. Она уютно устроилась в постели, лежа в его объятиях. Он крепко обнимал, целовал ее. Пение шло через пень-колоду, но мужчины очень старались, забыв обо всем, кроме скрипок и их мелодии. Огонь в камине освещал темноту спальни. Анна слышала, как истово поет отец.
— Ну что за глупость! — прошептала она.
И они прижались еще крепче друг к другу, еще теснее, и сердца их бились друг для друга И хоть гимн и продолжал звучать, они больше его не слышали.