Остин, вероятно, спал еще хуже, чем я: без четверти семь, сойдя к завтраку, я не застал его в столовой. Я приготовил для нас обоих кофе и тосты, а через несколько минут он появился, бледный и осунувшийся. Я надеялся, что он заговорит о ночных происшествиях, поэтому за едой мы обменялись двумя-тремя фразами, не более. Я заметил, что, когда Остин подносил к губам чашку, рука его тряслась. Он избегал моего взгляда, я поступал точно так же, смущенный мыслью, что он, быть может, дознался о моей слежке. Он мог меня видеть или – это только что пришло мне в голову – заметить в холле следы растаявшего снега.

Наконец Остин произнес:

– Я буду ждать тебя у библиотеки в час закрытия.

– Зачем?

Он явно был удивлен.

– Ты разве забыл, что старый мистер Стоунекс ждет нас сегодня к чаю?

Я не сразу сообразил, о чем он говорит. Наконец я вспомнил, что фамилия, которую он произнес, мне знакома. Конечно! Вчерашний пожилой банкир назвал ее, говоря о своем предке, который купил дом.

– Но он пригласил меня на завтра. То есть нас.– Я не мог понять, как Остин узнал об этом.

– На сегодня. Он имел в виду сегодня.

– Я уверен, что он называл завтрашний день. Пятницу.

– Он поменял день.

– Но, Остин, откуда ты знаешь? Я забыл тебе сказать, что виделся с ним вчера, когда пришел посмотреть надпись.

– Знаю.

Я удивился. Не хочет ли он признаться, что шпионил за мной? Внезапно смутившись и не желая ничего больше слушать о его странном поведении, я продолжил:

– Мне и в голову не приходило, что ты ко мне присоединишься. Откуда тебе известно, что он перенес дату?

– Откуда? Он мне сказал. Вчера вечером я его случайно встретил. Я и сам забыл вчера поставить тебя в известность.

– А как он узнал, что ты мой друг? Уверен, я ему об этом не говорил.

– В этом городе секретов не существует, – отрезал Остин, и стало понятно, что более подробного ответа я не дождусь. – Итак, я встречаю тебя у библиотеки, когда она закроется, и мы вместе идем туда.

Я кивнул. Это было странно. Если Остин не следил за мной вчера, когда я беседовал с пожилым джентльменом на заднем дворе нового дома настоятеля, то почему он затеял с мистером Стоунексом разговор? Похоже, мои подозрения подтверждались. Он следовал за мной по пятам и, вероятно, желал выяснить, как прошла наша со стариком встреча.

Через несколько минут Остин наскоро привел себя в порядок и был готов к выходу, хотя по-прежнему выглядел небритым и неряшливо одетым. Я подождал его. Открыв дверь, мы обнаружили, что в последние часы снега успело нападать несколько дюймов. Мы молча побрели по почти нетронутому снежному полю.

У двери трансепта мы миновали двоих мальчиков. Один из них обхватил другого за плечи, и я улыбнулся Остину, гадая, не напоминает ли ему эта картина нашу собственную молодость, но он как будто не заметил их. Мальчик постарше, бросивший на Остина презрительный взгляд, был одет, как я понял, в форму средней школы – синюю куртку, бриджи, башмаки с пряжками; во втором же мальчике, одетом в простую черную курточку и бриджи, я заподозрил ученика школы певчих. Я вспомнил слова Остина о соперничестве двух школ; эта картина им противоречила. Когда мы проходили мимо, младший мальчик что-то говорил (а вернее, пытался сказать: он отчаянно заикался) об опоздании и о грозящих ему неприятностях.

Через секунду я оглянулся и увидел, что старший мальчик запихивает младшему за шиворот снежок. Младший сопротивлялся, и противник два раза подряд довольно сильно ударил его в грудь. Я готов был вернуться назад, но увидел, что старший ослабил хватку и младший пустился наутек. В отличие от бдительных школьных учителей моего детства Остин словно бы не видел происшедшего.

Мы молча дошли до конца собора, и напоследок Остин вновь напомнил мне об условленной встрече. Тут же я заметил юного Куитрегарда, огибавшего деамбулаторий; мы обменялись приветствиями и последние несколько ярдов прошли вместе. Я упомянул о сценке, которой недавно стал свидетелем. Куитрегард сказал, что видел несколькими минутами ранее мальчика из школы певчих, и добавил, что его брат учился в этой школе. До библиотеки мы добрались незадолго до половины восьмого, и Куитрегард отпер большую дверь.

– Вы и сами, наверное, там учились? – спросил я.

– Я учился в школе Куртенэ – в средней школе.

– Удивительно, что братьев послали учиться в разные школы, – заметил я, топая по коврику у дверей, чтобы стряхнуть с сапог снег.

– Вы же понимаете, какой из меня певец.

– И все лее я удивлен, так как считал, что две эти школы на дух друг друга не переносят.

Куитрегард рассмеялся:

– Мальчишки дерутся, не без того. Но не думаю, что недоброжелательство существует и на официальном уровне.

– По словам моего друга Фиклинга, вражда между двумя заведениями зашла столь далеко, что начальство косо смотрит на его дружбу с одним из учителей школы певчих.

Молодой человек проворно отозвался:

– Скорее всего, тут дело не в самой дружбе.– Потом вспыхнул и проговорил: – Доктор Локард просил меня передать вам его извинения, доктор Куртин. Он не сможет, как рассчитывал, помочь вам в работе сегодня утром. Ему придется готовиться к собранию капитула. Внезапно всплыли важные дела.

– Могу только пожалеть об этом.– Этот отказ, как я подумал, выстраивался в один ряд с отозванным приглашением на обед, а значит, мои шансы найти манускрипт еще уменьшились.

Молодой человек, должно быть, заметил, что я разочарован, и из сочувствия предложил выпить чашку кофе, прежде чем спускаться в пыльное подземное хранилище. Он добавил:

– Когда придет Поумранс, он затопит камин, так что немного погодя нам станет теплее.

Я с благодарностью согласился, но отметил про себя, что внизу мне от камина теплее не станет. По пути в уютную нишу, где Куитрегард готовил кофе, он произнес:

– Думаю, не выдам тайны, если скажу вам, что сегодняшнее собрание будет переломным. Ожидается длительный и сложный разговор.

Я вспомнил слова Газзарда о том, что этим утром будут обсуждать ситуацию в школе, и мысленно связал предполагаемый перелом со сплетней, которую услышал накануне вечером в баре. Однако я воздержался от вопросов, чтобы не ставить Куитрегарда в неловкое положение. Мы сели и принялись ждать, когда закипит чайник.

– Разумеется, мне очень досадно, что доктор Локард не сможет оказать мне сегодня свою столь ценную помощь, – заметил я.– Но боюсь, никто на свете не способен мне помочь.

Даже если манускрипт находится в библиотеке, я могу искать полгода и все же его не обнаружить.

Молодой человек, склонившийся над печкой, выглядел немного смущенным. Я предположительно объяснил его смущение тем, что он подслушал наш с доктором Локардом разговор о манускрипте.

– Очень хотелось бы вам помочь, – проговорил он. – Я отдал бы все, только б найти его для вас, и уверен, доктор Локард предпочел бы, чтобы манускрипт был найден кем-нибудь из его сотрудников.

– Я бы тоже этого хотел. Доктор Локард отзывался о вас в самых лестных выражениях и – весьма любезно с его стороны – заверил, что сможет освободить вас на несколько часов, дабы я воспользовался вашим ценным содействием.

– В самом деле? – Куитрегард отвернулся, чтобы достать банку с кофе, и произнес через плечо: – Как бы то ни было, должен, к сожалению, вас огорчить: вчера днем доктор Локард напомнил мне о том, как важно для нас продолжить каталогизацию рукописей, и дал работу, которая займет еще как минимум неделю.

– Досадно. Но, по крайней мере, я получил от доктора Локарда полезный совет. Его интерпретацию единственного свидетельства, которое у меня имеется, нужно признать мастерской. Я должен объяснить, что речь идет о письме, написанном во времена реставрации антикварием по фамилии Пеппердайн, который...

– Признаюсь, я подслушал ваш разговор.– Молодой человек, оторвавшись от кофейника, бросил на меня виноватый взгляд.– Ничто не указывало на его конфиденциальный характер.

– А он никоим образом и не был конфиденциальным. В таком случае вы знаете, с каким блеском доктор Локард распознал истинную суть документа. Это было впечатляющим примером исторического анализа.– Куитрегард низко склонился над кофейником, и я не видел его лица. Я продолжал: – И вы, вероятно, слышали также, что это письмо открывает новые перспективы в деле настоятеля Фрита?

– Да. Эта история всегда буквально завораживала меня.

– В таком случае вам будет интересно узнать, что сегодня мне предстоит выслушать еще одну версию. Вчера я ходил к новому дому настоятеля, чтобы прочесть надпись на стене.

– Знаменитые сатанинские письмена.– Куитрегард с улыбкой обернулся ко мне.– Правда, я сомневаюсь, что они имеют отношение к смерти настоятеля Фрита.

– Конечно нет. Мне они понадобились в связи с историей казначея Бергойна.– Молодой человек вновь скептически поднял брови.– Дело, однако, не в этом, – продолжал я.– Я собирался рассказать вам, что случайно разговорился со старым джентльменом, который там живет, и он пригласил меня прийти завтра на чай. То есть, – поправился я, – сегодня.

Куитрегард заметно удивился.

– В самом деле? Мистер Стоунекс?

– Да. Он упоминал, что знает другую историю о смерти Фрита – унаследовал ее вместе с домом. И обещал рассказать мне за чаем.

– Я не могу прийти в себя от изумления. Вы удостоились редкостной чести. Он настоящий отшельник. Правда, остерегусь назвать вас счастливчиком. Я слышал, мистер Стоунекс не отличается вежливыми манерами.

– Он просто рассыпался в любезностях по моему адресу. Куитрегард поднял брови:

– Я удивлен без меры, доктор Куртин.

– Тому, что кто-то был со мной любезен? – спросил я шутливо.

Он улыбнулся:

– После того, что я о нем слышал, в такое приглашение просто трудно поверить. А я вырос в Турчестере и сплетни о мистере Стоунексе слышу всю жизнь. Если он с кем-то бывает учтив, то исключительно с детьми, а точнее – только с мальчиками из школы певчих, которую сам в свое время посещал. Кстати, по дороге сюда я видел, как он разговаривал с одним из них.

– А что говорят о нем в городе?

– Его имя склоняют на каждом углу, но достоверно о нем почти ничего не известно. Он персона выдающаяся: единственный владелец банка Турчестера и графства.

– Может быть, он приветлив только с теми, кто не знает о его положении в городе, – вроде детей и приезжих. Но выходит, он очень богат?

– А у вас не создалось такого впечатления? – Молодой человек улыбнулся.

– Никоим образом. Одет он бедно. Да и дом – по крайней мере снаружи – не блещет роскошью.

– Говоря без обиняков, он известный скряга и на себя и свои удобства тратит минимум, а на других – и вовсе ни пенса. Но на самом деле он один из богатейших в городе людей, если не самый богатый. А живет как нищий затворник. Я никогда не слышал, чтобы у него бывали гости.

– А разве у него нет друзей или родственников?

– Хороших – или вообще каких-нибудь – отношений он не поддерживает ни с кем из родни, хотя молва упоминает сестру, с которой он поссорился много лет назад. А о друзьях и говорить нечего.

– Тогда я действительно удостоился редкой чести. Интересно, какой меня ждет прием. Что я там застану?

– Любопытно было бы от вас узнать. – Куитрегард улыбнулся.– В доме будет чисто прибрано, потому что туда каждый день приходит женщина наводить порядок. Вещи будут разложены по местам, но вам бросится в глаза, что все они видали виды. Ему страшно даже подумать о каких-нибудь тратах, исключение составляет только коллекция старых карт.

– Он просто чудак или речь идет о чем-то более серьезном?

– С головой у него все в порядке. Пожалуй, я не назвал бы его и чудаком: он ведь процветающий банкир, которому люди доверяют свои деньги. Оригинал – это да. И оригинальность его, пожалуй, сводится к абсолютной упорядоченности существования. Он похож на философа Канта, который, говорят, придерживался такого строгого распорядка, что горожане, его соседи, проверяли по нему часы.

– А есть ли причины для такой его пунктуальности и замкнутого образа жизни?

– И то и другое – от страха перед грабителями. Болтают, что мистер Стоунекс держит свое состояние в наличных и золоте и спрятано оно в доме. Не могу сказать, так это или не так. Я бы скорее поверил, что он хранит свои ценности в кладовой в банке. Но горожане считают иначе, и причина, как я полагаю, в том, к каким изощренным мерам он прибегает, чтобы обезопасить себя от грабителей. А теперь, вероятно, он и не может поступать иначе, раз уж ходят слухи, что в его доме есть чем поживиться.

Куитрегард засмеялся, и я улыбнулся в ответ:

– А в чем эти меры заключаются?

– Он никого к себе не приглашает. Ваш случай – из ряда вон выдающийся.– Куитрегард привстал и отвесил мне шутливый полупоклон. Он нравился мне все больше и больше.– Дом никогда не остается пустым, а сам хозяин покидает его, только когда идет в банк. Ключи, в единственном комплекте, он носит при себе на цепочке, запасных нет ни у кого, даже у старой женщины, миссис Баббош, которая приходит каждый день, чтобы сделать уборку, стирку и приготовить еду.

– Если у нее нет ключей, а мистер Стоунекс большую часть дня проводит в банке, как она попадает в дом и как уходит?

– Очень хороший вопрос. Это од на из самых оригинальных деталей того образа жизни, который избрал для себя старый джентльмен. Он впускает прислугу в семь, и она готовит ему завтрак. В полвосьмого он уходит и запирает ее в доме.

– И она весь день сидит взаперти?

– Нет, в полдень он возвращается на ленч. Все окна в доме забраны ставнями и заперты, так что старушка никого не может впустить. Несколько часов после полудня она бывает свободна, так как обед приносит официант из соседней гостиницы. Приходит он ровно в четыре, с боем часов. Хозяин отпирает дверь только в установленные часы: в семь, в четыре и в шесть, когда миссис Баббош возвращается, а он убывает в банк. В девять мистер Стоунекс приходит из банка и выпускает прислугу.

– Вчера он упоминал про обед. Кажется, он сказал, что ждет обеда, однако было много позже четырех: я вышел отсюда в четверть пятого, когда ваш сослуживец запирал библиотеку.

Куитрегард улыбнулся:

– Наверное, вы его неправильно поняли. Уверяю: если бы в его дневном распорядке возникли хоть малейшие отклонения, весь город только об этом бы и судачил.

– Эта строгость расписания побуждает задуматься. Интересно, не было ли в его прошлой жизни вещей, от которых он нынче пытается спрятаться.

Молодой человек глянул на меня с недоумением.

– Иногда люди подчиняют свою жизнь заведенному порядку, чтобы отгородиться от болезненных воспоминаний.– (В худшие времена я и сам превратил себя в кукушку из часов: вставал из-за стола или выходил из кабинета, только чтобы поесть, прочитать лекцию или дать консультацию студентам. Юноша библиотекарь явно не понимал, о чем я говорю, и я оставил эту тему.) – Как долго он ведет такое существование?

– Скрягой и отшельником он был всю жизнь, но к особым ухищрениям обратился лет восемь или девять назад.

– Если у него нет родственников, то что он собирается делать со всем этим, так тщательно сбереженным добром?

– Все горожане хотели бы знать ответ на этот вопрос.

– И ни у кого нет никаких предположений? – спросил я с улыбкой.

– Горожане подозревают – вернее, надеются, – что он оставит наследство фонду собора, для своей старой школы. К ней он, на свой сдержанный манер, питает привязанность, так как пережил трудное детство и один или двое из его учителей были к нему очень добры.

Пробили соборные часы, и я поднялся:

– Что ж, было очень приятно, но мне пора за работу. Куитрегард тоже встал:

– Вы собираетесь опять рыться в подземном хранилище?

– Ну да.– После того, что я ему рассказал, меня удивил этот вопрос.

На мгновение Куитрегард замялся, словно желал, но не решался что-то сказать, потом усмехнулся и произнес:

– Как бы вам не замерзнуть. Поумранса пока нет. По четвергам он обычно опаздывает: знает, что доктор Локард будет занят из-за собрания капитула.

Поблагодарив за кофе, я отправился вниз, к кипам ветшавших рукописей, и возобновил работу. Вопрос Куитрегарда был, по всей видимости, праздным, но он заставил меня задуматься: а прав ли я, ведя этот усердный поиск? Тень сомнения появилась еще во время нашего разговора. Библиотекарь вел себя довольно странно: отменил приглашение на обед, сегодняшнюю совместную работу, да и, судя по словам Куитрегарда, отряжать мне в помощь своих сотрудников тоже не собирался. А если доктор Локард – одержимый научным соперничеством и изощренным интриганством – не желает, чтобы я откопал в его библиотеке манускрипт Гримбалда? Если он вознамерился сам отыскать этот манускрипт? Неосторожное замечание миссис Систерсон могло попасть в точку: разве не унизительно для доктора Локарда, если важное открытие в библиотеке, под самым его носом, сделает чужак, и это когда он с помощниками вот-вот возьмется за каталогизацию оставшихся материалов! Остин предупреждал меня о его амбициях, намекал и на неразборчивость в средствах; с первым я согласился, второе же отрицал. Не был ли я наивен? Не дал ли мне доктор Локард коварный совет, следуя которому я зря потеряю время? Не поступает ли он со мной так, как, согласно его же предположению, поступал Пеппердайн с Булливантом? Быть может, он решил взяться за исследования англосаксонской истории – не странное ли иначе совпадение, что он прочел мою статью в сборнике и ответ Скаттарда?

Все утро я рылся в кучах покрытых паутиной, ветхих манускриптов, причем Поумранс так и не явился, что усложнило мою задачу, хотя рассчитывать можно было только на его физическую, но никак не интеллектуальную поддержку. В полдень я покинул библиотеку и пустился в нелегкий путь по снегу, который под ногами прохожих сначала превратился в слякоть, а потом смерзся в неровную грязную массу. Я решил отправиться на ленч в гостиницу, где ел накануне, но в бар на сей раз не зашел. Вернувшись в начале второго в библиотеку, я застал Куитрегарда за приготовлением кофе и принял приглашение выпить с ним чашечку.

Едва в кофейнике закипела вода, в помещение ворвался Поумранс с криком:

– Заведующий обставил Шелдрика вчистую! Его так отделали, что костей не собрать. Придется самому уволиться. Все только об этом и трещат.– Заметив меня, он умолк, и его длинное костистое лицо сделалось пунцовым.

Куитрегард ухмыльнулся:

– Садись, Поумранс, выпей кофе.

Молодой человек рухнул на стул, как марионетка, у которой обрезали нитки.

– Он только что был на спевке хора, – пояснил Куитрегард.– Они там, как я понимаю, между сплетнями иногда поют.

– Ну нет, это ты брось. Хормейстер у нас сущий зверь. Работать заставляет до седьмого пота.

– Нужно бы и мне перенять его повадки.

– Кстати, завтра днем я никуда не уйду. – А как же служба с органом?

– Отменяется.

Куитрегард удивленно поднял брови.

– Что-то такое стряслось в соборе, – пояснил Поумранс. – Так что после вечерни орган играть не будет.

– Что-то стряслось? – повторил Куитрегард.– А не мог бы ты высказаться чуть точнее, Поумранс?

Молодой человек пожал плечами в знак того, что ему ничего больше не известно.

– Рабочие слегка повредили базу колонны, – пояснил я, довольный, что могу поделиться с Куитрегардом кое-какими сведениями о его родном городе. Как я и рассчитывал, он, удивленный, повернулся ко мне. Я добавил: – А кроме того, пошел непонятный запах.

Поумранс наморщил нос:

– Гадость страшная. Попробуй-ка петь, когда противно рот открыть.

– Думаю, рот ты всегда открывал охотно, с самого часа рождения, – заметил Куитрегард.– Но когда же состоится служба?

– Наверное, на следующей неделе.– Бегло взглянув на меня, Поумранс вновь обратился к своему сослуживцу: – А к тому дню, похоже, успеет смениться органист.

Куитрегард улыбнулся:

– Возможно. Посмотрим.

– Ну что ж, – проговорил я, – пора мне возвращаться к трудам праведным. Сизифовым трудам.

Куитрегард взглянул на Поумранса:

А теперь будь хорошим мальчиком, отправляйся копировать в журнал вчерашнюю работу.

Мне вас не хватало сегодня утром, мистер Поумранс, – сказал я с иронической вежливостью.– Вы сможете потом спуститься и мне помочь?

Нет-нет, – немедленно отозвался тот.– Заведующий сказал, больше я не должен.– Перехватив взгляд Куитрегарда, он покраснел.

– Ну давай, старина, – мягко проговорил старший сослуживец, и юноша отправился в дальний конец длинной галереи.

Я ждал, что Куитрегард заговорит, но он, казалось, погрузился в собственные мысли. Чтобы прервать молчание, я спросил:

– Почтенные каноники действительно так ополчились друг на друга? Он улыбнулся:

– По большей части это честные и неглупые люди, которые с удивительной легкостью приписывают своим коллегам самые гнусные мотивы.

– Мне это известно по колледжу, где я преподаю. Просто поражаешься, когда вполне достойные люди начинают видеть в других достойных людях бесчестных негодяев только потому, что их взгляды на какой-то вопрос расходятся.

– И как правило, их подозрения не оправдываются.

– Думаю, я могу угадать, какова истинная основа их расхождений.

Куитрегард взглянул удивленно:

– В самом деле?

– Самая распространенная, не так ли?

– Да? – Он отвернулся, чтобы собрать посуду.

– Широко известно, что большинство турчестерских каноников принадлежит к высокой церкви – настоятель в особенности, – однако есть и приверженцы евангелического направления. В Англии нет ни одного капитула, где существовало бы единство.

Куитрегард повернулся ко мне и любезно кивнул:

– Понимаю, куда вы клоните.

– Я предполагаю, доктор Локард – «высокий»?

– До головокружения.

– А доктор Шелдрик – «низкий». Он кивнул:

– Почти наравне с землей.

– Ну вот, это все объясняет. Наверное, каноники годами ссорились – то есть, прошу прощения, расходились во мнениях – по таким обычным поводам, как ладан, облачения, гимны и тому подобное. Но сегодня, вероятно, обсуждался вопрос куда более серьезный.– Куитрегард безмолвствовал, и я спросил: – Как управитель собора, несет ли доктор Шелдрик долю ответственности за школу певчих?

– Непосредственно – нет.– Куитрегард бросил на меня любопытный взгляд.– Но одна из его обязанностей – надзирать за поведением ее директора.

– А оно было сомнительным?

– Подвергалось сомнению – безусловно.

Мне безумно хотелось вытянуть из него, в чем обвинялся доктор Шелдрик и почему его, судя по всему, вынуждают уйти с поста, если он всего лишь недостаточно строго надзирал за директором? Было ли это связано с загадочной кражей во вторник вечером у него в доме? Однако я понимал, что каждым новым вопросом ставлю молодого человека во все более неловкое положение. Я все же позволил себе еще один вопрос, сформулированный очень обтекаемо:

– Доктор Локард более других настаивал на том, чтобы капитул принял меры?

Куитрегард улыбнулся.

– Доктор Локард проявил обычную для себя решимость, следуя тому, что он считает своим долгом.

– Верю, что он человек решительный. А кроме того, он несколько скептичен в оценке человеческой природы.

– Временами, наверное, чересчур скептичен.– Он умолк и смерил меня нервным взглядом.– Если бы я мог высказаться совершенно откровенно, в расчете на вашу скромность...

Наконец его прорвало.

– Можете полностью на меня положиться.

– Мне кажется, доктор Локард склонен чрезмерно усложнять дело, особенно когда судит о мотивах, которыми руководствуются ближние.– Он немного помолчал и добавил осторожно: – По этой причине его научный подход иногда чересчур... воинственен. К примеру, при всем моем к нему уважении я не уверен, что согласен с его интерпретацией письма Пеппердайна.

– В самом деле? Вам не кажется, что Пеппердайн хотел ввести Булливанта в заблуждение?

– Мне представляется, он ненамеренно указал на подземное хранилище, просто потому, что в письме имеется двусмысленность.

– Так и где же, по-вашему, он нашел манускрипт?

– На верхнем этаже.

– Но ведь почти все манускрипты, которые там находятся, включены в каталог?

– Почти все. Но если наверху, среди неучтенных, нужного манускрипта не окажется, вы почти ничего не теряете: ведь чтобы найти его внизу за остающиеся день или два, потребуется везенье почти невероятное.

Его логика была безупречна. Я гадал, не был ли неудачный совет дан доктором Локардом намеренно, и мне пришло в голову, что молодой человек как раз это и подозревает.

– Вы подсказали мне блестящую идею. Я очень вам благодарен.

Он явно был доволен и настоял на том, чтобы проводить меня на верхний этаж. Там он показал мне полки с неучтенными манускриптами, и я тут же убедился, что смогу просмотреть их за два-три дня. Находиться тут было куда приятней, чем внизу: не пыльно, светло, чисто и гораздо теплее. Изменились к лучшему не только шансы на успех, но и условия работы.

Я начал стаскивать вниз тяжелые тома переплетенных вместе манускриптов, водружать их на стол и просматривать. Поработав часа два и изучив четыре тома, я почувствовал, что устал сидеть. Чтобы размять ноги, я обошел вокруг стола и глянул на книги, внесенные в каталог. При этом меня заинтересовали три больших фолианта, стоявшие.на одной из верхних полок. Я вскарабкался на стул и увидел на корешках книг надписи, сделанные от руки, почерком, характерным для семнадцатого века: «Записи Святоиоанновского канцлерского суда по делам о вольностях»; в каждом случае следовали даты: 1357-1481, 1482-1594 и 1595-1651. Это были, скорее всего, документы давно упраздненного суда – подобного мировому суду, – под юрисдикцией которого находилась Соборная площадь, и я подумал, что здесь могут найтись ссылки на происшествие, повлекшее за собой смерть отца Лимбрика и увечье Гамбрилла. Из любопытства, а также чтобы передохнуть, я положил третий том на стол и раскрыл.

Я быстро пролистал книгу и убедился, что каждая запись (их делал, вероятно, судейский клерк) кратко излагает обвинение, показания свидетелей и решение канцлера. Я нашел 1615 год, самую раннюю дату, к какой мог относиться интересующий меня случай, и стал читать более внимательно. В записях за 1625 год я нашел то, что искал: Эллис Лимбрик, вдова покойного Роберта Лимбрика, служившего помощником у каменщика собора, подавала жалобу на Джона Гамбрилла, который «по небрежности или злой воле» сделался причиной смерти ее мужа. Она утверждала, что имела место ссора, так как Гамбрилл замыслил присвоить себе должность главного каменщика, обещанную ее мужу, ради чего обвинил Лимбрика – по ее словам, облыжно – в том, будто он обманывает соборные власти и подвергает опасности своих товарищей, закупая для крепления дерево низкого качества.

Далее следовал краткий рассказ о происшедшем двух свидетелей (рабочих) и самого Гамбрилла. Вероятно, их показания полностью совпали, и клерк не стал делать между ними различия. Когда Джон Гамбрилл и Роберт Лимбрик возводили свод башни над средокрестием, произошел несчастный случай: они поднимали своей машиной тесаный камень, но тут развязался узел на веревке, Джон Гамбрилл оступился и упал, что повлекло гибель Роберта Лимбрика; он стоял наверху и потому жестоко поранился, получив не меньше сотни переломов. Из этого на удивление расплывчатого свидетельства я уяснил одно: падая, Гамбрилл так или иначе столкнул вниз своего подручного.

Канцлер нашел Гамбрилла невиновным. Однако, как писал клерк, вдову его решение не удовлетворило, и через посредничество самого канцлера Гамбрилл предложил уладить спор тем, что возьмет в подмастерья ее старшего сына Томаса (двенадцати лет), не требуя платы за обучение. Мне бросилось в глаза сходство со словами надписи. В первую очередь я задумался о слове «машина», которое присутствовало и тут и там, и у меня начала формироваться теория. В начале семнадцатого века это слово могло нести одно из трех значений: изобретательность (мастерство), заговор или механизм. Здесь, без сомнения, имелось в виду какое-то механическое устройство, тогда как надпись была еще дальше от ясности, говоря: погубленный их собственной машиной.

На этом записи кончались. Я лениво перевернул страницу, дабы удостовериться, что больше ничего нет, и обнаружил отдельный, не вшитый в книгу лист. Несколько секунд я разглядывал его, пока не понял, что передо мной манускрипт, в полный лист, относящийся к гораздо более раннему периоду – предположительно к одиннадцатому веку, заключил я, судя по несколько неуклюжему протоготическому почерку. Я прочел первые слова: «Quia olim rex martyrusque amici dilectissimi fuissent», – и мое сердце застучало быстрее. Я принялся лихорадочно читать и убедился в своей правоте: это была история осады Турчестера и мученичества святого Вулфлака. С чрезвычайным спокойствием я сказал себе, что нашел тот самый манускрипт: часть ранней версии Гримбалдовой «Жизни». Мои предположения оправдались. Сочинение существовало до того, как Леофранк приложил к нему руку.

Две сотни лет его не касался ничей взгляд. Внезапно меня осенила идея, что лист оставил в книге записей Пеппердайн, который взялся за нее после того, как случайно обнаружил «Гримбалдов манускрипт». Он обошелся с листом так небрежно, потому что был равнодушен к периоду, обозначенному им как темные века до Завоевания. Он искал судебные записи, так как, подобно мне, заинтересовался историей Бергойна и Фрита. Должно быть, он тоже предположил, что гибель казначея была так или иначе связана с предыдущей жизнью его предполагаемого убийцы, и, как хороший историк, обратился к доступным источникам. Доктор Шелдрик, подумал я, этого не сделал и потому упустил возможность уязвить своего соперника доктора Локарда, найдя манускрипт под самым его носом.

В тот же миг я услышал чьи-то резвые шаги на лестнице и, не дав себе времени на размышление, захлопнул книгу с остававшимся там манускриптом и поставил ее обратно на полку.

В комнату ворвался юный Поумранс и сообщил, что библиотека закрывается. Я машинально последовал за ним, мы обменялись какими-то замечаниями, хотя голова моя думала о другом. Почему я спрятал манускрипт? Поступил бы я так же, если бы на месте Поумранса оказался доктор Локард или даже Куитрегард? Почему я не крикнул Поумрансу, что нашел искомое и прошу поззать доктора Локарда? Наверное, надо мной возымела власть та атмосфера тайны, в которой манускрипт так долго пребывал, и я не решился столь бесцеремонно и поспешно ее нарушить. Или у меня имелись другие причины, не вполне мною осознаваемые?

Я покинул библиотеку ошеломленный, не наткнувшись, к счастью, ни на доктора Локарда, ни на Куитрегард а.