Стрелки часов приближались к двум, когда я задул свечу и попытался уснуть. Едва погрузившись в смутный мир теней и неясных образов, я услышал донесшийся с лестничной площадки шум и вернулся к действительности. В старом доме постоянно раздавались скрипы, но этот звук был резче и громче. Я вслушался и различил чьи-то осторожные шаги по ступеням – один, потом другой. Остин спускался по лестнице! Я тут же вообразил себе, как мой друг выходит из парадной двери с широко открытыми глазами, но со спящим умом. Я встал, натянул в темноте что-то из одежды и ощупью добрался до двери. Памятуя, что лунатика не следует внезапно будить, я на цыпочках пересек лестничную площадку и спустился на марш вниз. Потом прислушался, но не различил ни звука, если не считать громкого тиканья старых часов на нижней площадке. Когда я достиг следующего марша, парадная дверь мягко открылась и тут же захлопнулась. Цепляясь за перила, я ускорил шаги, насколько это было возможно в полной темноте. В холле я вслепую нащупал вешалку и на ней мое пальто. Я надел его, потихоньку открыл дверь и осмотрелся. Впервые за несколько дней поднялся ветер и в воздухе замелькали – а точнее, запорхали – редкие снежинки. Туман рассеялся, сквозь полосы облаков проглядывала бледная луна, и в ее свете я заметил человеческую фигуру, огибавшую угол трансепта.

Я поспешил следом, тоже обогнул угол, и в тот же миг Остин исчез в переулке между угловым зданием и новым домом настоятеля. Ступая быстро, но бесшумно, я пустился за ним. На ум пришли непрошеные воспоминания о подобной же погоне, происходившей много лет назад.

Остин не походил на лунатика: он шагал слишком быстро и целенаправленно. Переулок был извилистый, и, отставая от Остина всего на несколько ярдов, я уже потерял его из виду. Мне пришло в голову, что, поскольку он бодрствует, опасность ему не грозит и я не имею права следить за ним. Но при мне случилось уже не одно странное событие, у меня есть все основания подозревать, что мой друг в опасности, – так не будет ли в данном случае оправдан поступок, который в иных обстоятельствах являлся бы бесчестным? Мне не пришлось долго раздумывать над этой этической дилеммой, так как на выходе из переулка я Остина не обнаружил. Передо мной находился ряд небольших коттеджей, так что Остин мог зайти в один из них или свернуть в ту или другую улочку. Я остановился. Вокруг царила тишина. Казалось, весь город дышит ровно, как спящее дитя. Я поспешил вперед. Если Остин вошел в один из коттеджей, там загорится свет или послышатся голоса. Я проследовал вдоль коттеджей – всюду было темно и тихо. В конце под прямым углом шла другая улица, она была не освещена и, насколько я мог различить, пуста в обоих направлениях. Остина я потерял.

Я и сам потерялся. Несколько минут я бродил в растерянности по тихим улицам. Откуда я пришел – отсюда? Тот ли это переулочек? В темноте все дома были похожи. И я мог бродить по тем же улицам, не узнавая их. Но мне нравился свежий ночной воздух и ясная погода после длительного и душного тумана, а под размеренный шаг хорошо думалось. Куда мог направляться Остин в такой час? Что за дело его позвало и к кому? Почему его так встревожила неприятность, приключившаяся в соборе?

Под конец я все-таки обнаружил свой переулок и возвратился на площадь. Передо мной в угрожающей близости маячила громада собора, на ней поблескивали лунные блики. Я подумал о том, как все вокруг него рушилось, сносилось и перестраивалось, включая гигантское аббатство, некогда его окружавшее. Внушительные размеры собора делали город похожим на столицу; он был в свое время – и долго оставался – одним из самых значительных научных центров средневековой Европы, куда устремлялись студенты из таких отдаленных городов, как Кордова и Константинополь. Мне взгрустнулось при мысли о сокровищах огромной библиотеки, пропавших, когда аббатство было распущено, и о былом содружестве равнодушных к земным радостям ученых.

Минуя холодные камни, бывшие свидетелями стольких страстей, я волей-неволей обратился мысленно к истории убитого каноника Бергойна; затем у меня в мозгу замелькали картины гибели настоятеля Фрита. Что-то заставило меня пройти мимо дома Остина и сделать круг по площади. Тьма стояла почти непроницаемая. Лишь в западном конце нефа тускло горела масляная лампа; масло в ней, вероятно, кончилось еще к полуночи, и теперь она должна была вот-вот погаснуть.

Древний ужас перед темнотой овладел мною: страх того, что существует зло и что ночью оно обретает власть. Перед глазами стояло лицо мертвеца, ухмыляющийся череп. В мозгу беспрерывно вертелась история Бергойна. Я – историк и обязан мыслить строго рационально, сознавая, что прошлого больше нет. Однако, в силу своего призвания, я даже среди мирных английских лугов или в тихих переулках не могу не ощущать боль и страх, пережитые мертвецами, и потому склонен считать, что частицы прошлого сохраняются; ближайшей аналогией было бы, пожалуй, изображение на дважды экспонированной фотопластинке. Откуда нам знать, что случается с нами после смерти?

Я услышал приглушенный звон и понял, что в соборе все еще трудятся рабочие. И действительно – окна были чуть заметно освещены, а внутри двигались тени. Я подошел к двери в конце южного трансепта и толкнул ее. Дверь отворилась, и я тихо проскользнул в здание. На гигантских каменных колоннах виднелись капли, как если бы они, несмотря на холод, покрылись испариной. В самом деле, можно было подумать, что все здание дышит. Словно гигантское живое существо. Я услышал мягкий журчащий звук, жутким образом схожий со стонами боли и горестными причитаниями, и, даже зная, что это всего лишь ветер, почувствовал, как по затылку у меня побежали мурашки.

Я спокойно направился к алтарю, где шла работа. Трое строителей трудились, а за ними, обратив ко мне спину, наблюдал старик Газзард, церковнослужитель.

Никем не замеченный, я остановился под башней средо-крестия. Внезапно я ощутил на себе чей-то взгляд и посмотрел вверх, на галерею для органа. Я сделал это неосознанно. Я находился в том непродолжительном состоянии отрешенности, когда кажется, что дух и тело расходятся в разные стороны, словно без усилий удержать их вместе невозможно, и что время прекращает свой бег. Вернее, кажется только впоследствии, так как осознаешь все это лишь задним числом. В такие моменты я, бывало, прочитывал, вроде бы внимательно, несколько страниц книги, а потом обнаруживал, что не могу вспомнить ни слова. И задавал себе вопрос: если мой дух не был погружен в книгу, где же он витал?

Так было и в этом случае. Лишь взглянув на галерею для органа, я осознал, где нахожусь, но не мог сказать ни сколько прошло времени, ни как я туда попал. Над краем ограждения выделялось из тьмы бледное пятно, которое под моим взглядом обрело форму человеческого лица, смотревшего как будто прямо на меня. Холодное, белое, пустое лицо с глазами, как две стекляшки, – пустыми, но притом внимательными. Эти глаза проницали мою душу, вернее, отсутствие таковой, ибо они находили – а может, порождали – во мне ответную пустоту. Это лицо принадлежало существу не нашего мира. Как долго мы созерцали друг друга – или созерцал только я (не почудился ли мне его ответный взгляд?), – сказать было невозможно. Лицо исчезло; я, вздрогнув, словно бы пробудился, покрытый холодным потом, и в то же мгновение восстановил последовательность событий. Кого я только что видел? У меня была по этому поводу догадка, но я не решался принять ее. Все, что я знал и во что верил, перевернулось бы с ног на голову.

Не сходя с места, я следил, кто появится из двери, ведущей к органной галерее. Наконец поняв, что никого не дождусь, повернулся и как завороженный зашагал вдоль трансепта к выходу.

Когда я пересек порог и закрыл за собой дверь, меня едва не ослепила нежданная белизна. Воздух был наполнен движением; это мелькали мириады снежинок, то попадая в лунный луч, то скрываясь за его границей. Пока я оставался в соборе, снегопад разгулялся всерьез и снег уже покрыл булыжную мостовую и крыши домов. Я и не представлял себе, что прошло так много времени. И как всегда, мир, осыпанный первым снегом, словно народился заново. Невольно мне вспомнилось детство: как я, вместе со своей няней, спешил через снегопад к пруду, чтобы поглазеть на конькобежцев; как возвращался из школы после окончания первого школьного семестра, а экипаж, приближаясь к Лондону, все глубже увязал в снегу; как я в рождественский сочельник ожидал отца, зная, что мне будет позволено отведать вместе с родителями горячего пунша и лечь спать попозже. Воскрешенные памятью картины глубоко тронули меня; по контрасту с недавними переживаниями они показались столь чистыми и светлыми, что на глаза мне навернулись слезы.

А затем произошло странное. Я не более чем передаю свои тогдашние впечатления. Так что пусть уж читатель меня простит.

Ярдах в шестидесяти от меня, у входа в тот переулок, где исчез Остин, стояла фигура в черном, освещенная бледными лунными лучами и четко выделяющаяся на снегу. Но это был не Остин. Этот человек был гораздо выше. Лицо его я узнал, так как только что видел его на галерее для органа. Если это был обычный смертный, он никак не мог пробраться сюдабез моего ведома, так как я следил за выходом с галереи, а потом удалился через единственную незапертую дверь собора. И снова это существо, казалось, смотрело на меня. Взгляд был долгий и презрительный. Потом незнакомец отвернулся и неуклюжими шагами устремился в переулок. Он хромал и походил на подбитого зверя, который тащится прочь, исполненный боли и ярости.

Я видел Уильяма Бергойна. Я был уверен в этом. Но тогда мир оказывался вовсе не таков, как я себе представлял. Мертвые могут подниматься из могил: ведь только что мне явился человек, который умер две сотни лет назад. Это означало, что все разумные и прогрессивные идеи, положенные в основу моего мировоззрения, были детскими играми, в которые можно играть только днем. Когда опускается тьма, в дело вступают иные силы, они всемогущи, иррациональны и привержены злу.

Не знаю, как долго я там стоял – десять минут, пятнадцать или полчаса; никогда еще время не казалось мне столь иллюзорным понятием. Придя в себя, я взглянул на заснеженную мостовую. Поверхность снега между мною и входом в переулок была совершенно гладкой. Существо из плоти и крови не могло бы не оставить на ней следов!

Я жаждал убраться подальше, но только не в дом Остина. После случившегося невыносимо было и думать о том, чтобы вернуться под крышу, а тем более в древнее строение, полное, как мне теперь представилось, обманчивых теней и приглушенных голосов, которые слышались в скрипе старого дерева. Я поспешил вдоль стены собора в обратном направлении, миновал ворота и очутился на безмолвной Хай-стрит. Я шагал быстро и наобум. Как долго я бродил по спящим улицам, мне неведомо.

Мирный облик города убедил меня, что обычная жизнь, в которой люди спят и работают, еще существует, ибо происшедшее можно было сравнить с предсмертным воплем посреди домашнего музицирования – мгновением острейшей муки и гнева, способных даже спустя две сотни лет поднять мертвеца из могилы. Я шел куда глаза глядят, едва замечая дорогу. И где бы я ни проходил, легкое снежное покрывало, которым был окутан теперь весь город, лежало нетронутым, если не считать моих следов. Помню, что взбирался по пологому склону холма, следуя поворотам извилистой дороги, вдоль которой стояли большие виллы с коваными решетками балконов, с верандами и крашеными деревянными ставнями; вспоминаю, как помедлил на вершине, чтобы окинуть взглядом дома и длинные сады, которые простирались до самой речки, сплошь затененной плакучими ивами; помню, как подумал, что летом там, должно быть, чудесно, а зимой, в лунном свете, деревья выглядят угрюмыми и сиротливыми. Я размышлял о родителях, детях, слугах, спавших под этими крышами, и со вздохом представлял себе, как приятно и уютно здесь расти детям, а родителям – растить детей.

С вершины город виделся мне игрушечным и слегка размытым из-за снежной пелены. В центре вздымалась над низкими крышами окружающих домов темная громада собора, и, вспомнив тесную площадь, целиком погруженную в его тень, я не захотел туда возвращаться.

Постояв еще несколько минут, я отправился в путь. С холма я спустился другой дорогой, и навстречу мне никто не попадался, пока на городской окраине, больше похожей на деревню, меж домиков с соломенными крышами я не набрел посреди изрезанной колеями улицы на тележку молочника, хозяин которой, молодой здоровяк, прокричал веселое приветствие. Встреча с живым человеческим существом вернула меня к действительности. Я устремился обратно к центру города, ориентируясь на торчавший в темном небе шпиль собора. Вскоре я подобрался к нему так близко, что окружающие дома заслонили его от меня. Затем зазвучал соборный колокол, и я убедился, что нахожусь от него в двух шагах. Пробило половину четвертого. Я было совсем заплутался среди узких переулков и садов, но затем набрел на одну из тех улиц, где побывал, когда упустил Остина. Внезапно мне в ноздри проник аромат масла и имбиря. Поблизости пекли булочки!

Я пошел на запах и свернул в узкую длинную улицу, где светился один-единственный огонек. По обе стороны стояли высокие, обветшавшие от старости дома из блеклого красного кирпича; краска с окон и дверей частично осыпалась, обнажив гнилое дерево. На всех фасадах виднелось по нескольку колокольчиков и табличек с именами – верный признак того, что дома были поделены на квартиры. Я подошел к единственному освещенному окошку и заглянул внутрь.

Между изношенными занавесками имелся просвет, и через него я разглядел часть лица Остина и нижнюю половину его туловища. Он сидел в кресле и разговаривал, но собеседник находился вне моего поля зрения. Я видел, как Остин поднес ко рту стакан и выпил. Я напряг слух и различил приглушенные голоса, один из которых был женский. Находился ли в комнате кто-нибудь еще кроме этой женщины и Остина, определить было невозможно. Затем в просвете занавески появилась рука, для женской как будто крупноватая, однако с тонкими и изящными пальцами; протянувшись к Остину, она странным интимным жестом на миг коснулась его колена.

Остин ответил своей невидимой собеседнице нежнейшей улыбкой, и лицо его осветилось таким откровенным счастьем, что я внезапно вспомнил, как много лет назад он обращал такой же взгляд ко мне, и ощутил укол сожаления и даже ревности. Я наблюдал за ним не долее нескольких секунд, поскольку боялся быть обнаруженным, хотя понимал, что, вероятнее всего, в освещенной комнате оконные стекла кажутся черным зеркалом. Я отпрянул от окна и, ошеломленный, побрел по улице.

Так вот в чем заключалась его тайная страсть: убогая связь с женщиной из этого запущенного квартала. Как я был глуп, когда ломал себе голову, что гонит его из дому посреди ночи! Больше всего я боялся, как бы он не проведал, что я за ним следовал. В то же время я не мог оправиться от изумления. Остин, каким я его знал прежде, никогда не прибегал к услугам продажной любви – в отличие от многих наших товарищей по университету. Более того, я ни разу не слышал о каких-либо его интрижках с женщинами. Когда он водил дружбу с моей женой, у меня ни разу не зародилось и тени опасения.

Я подумал о том, как он спешил к своей любимой по темным и безмолвным улицам. В его возрасте это просто смешно. И все же вызывает зависть. До чего же бесстыдно мой друг потакает своим желаниям! При этой мысли я вынужден был остановиться и глубоко втянуть в себя воздух.

В конце улицы я немного пришел в себя и даже понял, где нахожусь. Я добрался до угла той самой улицы, которая вела к переулку, где скрылся из виду Остин. Я пошел назад прежней дорогой. Тут у меня мелькнула мысль, что мои предположения не обязательно справедливы. Может быть, Остин действительно влюблен в женщину, вполне достойную его любви. Однако же эта полуночная встреча указывала на не вполне легальный характер их связи. Что, если его любимая – замужняя дама? Или даже супруга коллеги, а может – одного из тех, кто имел отношение к собору? В таком случае, кто же она? Мне вновь вспомнились обманутые надежды, волнения, обиды и мечты, о которых я за два десятилетия успел забыть. Кто эта безрассудная повелительница, взявшая над Остином такую власть – способная, к примеру, призвать его к себе посреди ночи, невзирая на опасность? Этим, быть может, закончился период опалы, когда ему приходилось с болью наблюдать, как она дарит благосклонные улыбки сопернику. Вспомнив свои собственные страдания, я не знал, завидовать Остину или пожалеть его.

Затем мне пришла в голову ужасная догадка. Нет, я не мог в нее поверить. Могла ли такая женщина снизойти до Остина? И все же Остин прежний, если он все еще существовал, был бы достоин ее любви, поскольку его лучшие качества заслуживали восхищения. А ведь она, как никакая другая женщина на свете, была способна обнаружить их и оценить, ибо – я в этом убедился – она всегда думала о людях хорошее и старалась приискать оправдание их дурным поступкам. Поистине жуткая мысль: как часто люди благородные и снисходительные обращают свою любовь к тем, кто ее не заслуживает.

Я вернулся к дому Остина, стряхнул на пороге снег с сапог и с зажженной свечой отправился в гостиную. Я решил, как поведу себя в дальнейшем. С момента моего приезда Остин не впервые поступал странно: следил за мной на площади, резко менял свои настроения, переходя от дружелюбия к враждебности. Нынешние обстоятельства – полуночный час, снегопад, фигура, недавно мне явившаяся, – выходили за границы обычного и потому оправдывали меры, в другой обстановке недопустимые. Я начал подозревать, что между кражей миниатюр (миниатюр ли?) у доктора Шелдрика, произошедшей ночью во вторник, и странным пакетом, который непонятно как обнаружился у Остина в холле, существует связь.

Я направился к шкафчику. Дверцы были прочные, и, подергав их, я убедился, что они заперты.

Я оглядел комнату. Мне бросилось в глаза, что опрятнее всего в доме содержатся книги. Чем это объяснялось: Остин никогда к ним не прикасался или, напротив, преданно за ними следил? На фоне идеального порядка было особенно заметно, что на одной из полок имелся том, снятый со своего места и лежавший на боку. Заметив в томе закладку, я взял его в руки; он оказался сборником волшебных сказок, а наклейка внутри указывала, что он принадлежит библиотеке Куртенэ. Повинуясь непонятному побуждению, я отнес книгу к себе в спальню и затем поправил постель и залез под одеяло.

Я открыл заложенную страницу и, убедившись, что здесь начинается одна из сказок, принялся за чтение. Однако сосредоточиться мне не удавалось. Возможно ли, спрашивал я себя, что фигура, которую я видел на галерее, а затем на площади, – плод моего воображения? Разумеется, за вечер я выпил один или два лишних, по сравнению со своей обычной нормой, стакана вина. Приняв это во внимание, я смог объяснить многое из того, что видел, но не все. Возможно, к примеру, я простоял на ступенях собора дольше, чем мне казалось, и к тому времени, когда догадался поискать взглядом следы, они успели скрыться под снегом. Непонятным оставалось, как ухитрился незнакомец, не обогнав меня, попасть с галереи на место, где я его увидел позднее. Даже сейчас, в уютной постели, я не мог заставить себя посмеяться над испытанным тогда суеверным ужасом: меня не покидало странное чувство, что я столкнулся с выходцем из иного мира или иного времени. Непрошенно пришли на ум слова Остина о вечном проклятии – о том, что его таинственная страсть ввергла его в погибель. Существо, с которым я встретился этой ночью, было недобрым – и даже проклятым, если за этим словом скрывается какой-то смысл.

Любопытствуя, что читает Остин, я нехотя просмотрел раскрытую сказку. Это оказалась довольно обычная история про храброго юного принца и прекрасную принцессу из зачарованного замка, но, как ни странно, она сильно меня растревожила.

Дойдя до конца, я некоторое время лежал, вспоминая кое-какие страницы собственной жизни. Приблизительно через час я услышал, как Остин пробрался в дом и поднялся по лестнице. Прошло еще полчаса, прежде чем я забылся беспокойным сном.