Глава 7. Красовский
Найти Николая Александровича оказалось легко, он сидел в столе регистрации и что-то записывал. А вот как поговорить без свидетелей? Улучив момент, Лыков глазами показал ему: выйдите. В коридоре никого не было, и питерец шепнул:
— Где и когда мы можем увидеться?
— Шесть часов, Львовская площадь, трактир «Волынь».
Надворный советник кивнул и побежал вниз по лестнице. Вдруг сверху его окликнули:
— Алексей Николаевич!
Это оказался Асланов.
— Слушаю, Спиридон Федорович.
— Безшкурный просится в губернскую тюрьму. Вы не против?
— А вам как удобнее?
— Мне удобнее согласиться. Переведем «ивана» туда, ему начнут с воли письма писать. А я буду их читать. Есть там у меня для этого людишки.
— Ох и ловкий вы, Спиридон Федорович!
— Тем и живем, — ответил околоточный и убежал наверх.
Лыков не спеша пообедал, прилег в номере на диван. Обдумал снова и снова полученные сведения. Асланов действительно ловкий человек, и он на своем месте. Но, если верить интуиции, больше доверия вызывает Красовский. Надо, не сталкивая лбами двух околоточных, использовать их обоих. И перепроверять слова одного через другого.
На всякий случай сыщик принял меры. Поблизости от гостиницы, на Театральной, было огромное здание управления Юго-Западных железных дорог. Алексей Николаевич зашел туда, проверяясь по пути. «Хвоста» он не заметил, но это еще ни о чем не говорило. Побродив по коридорам, питерец разглядел из окна подозрительную фигуру напротив входа. Человек стоял за тумбой и будто бы читал афишу. Так-так… Киевское начальство желает знать, чем занят командированный по вечерам.
Лыков спустился на двор через служебный ход. Оттуда в ворота как раз выворачивала коляска. Укрываясь за нею, сыщик выскользнул на улицу и быстро удалился. Вроде бы «хвост» отстал. Для верности сыщик повторил номер в Софийском соборе: вошел через один притвор и сразу вышел через другой. Ровно в шесть он был в трактире.
Заведение оказалось с претензией. Половые в малоросских вышитых рубахах предлагали горилку и почему-то польский рубец.
Красовский поджидал питерца в отдельном кабинете. Первое, что он спросил, — не было ли за ним слежки. Алексей Николаевич рассказал про зеваку за тумбой и про то, как сбежал от него.
Николай Александрович задумался, потом произнес:
— Да, обложили… Меня вызвал сегодня Желязовский и приказал докладывать обо всех разговорах с вами.
— А вы?
— Обещал, разумеется.
— И будете докладывать?
— А это я уж сам решу. Начинайте. Что вас интересует на этот раз?
— Есть две новости, и обе я скрыл от Асланова, — сообщил Лыков. — Не знаю почему, но скрыл.
И он рассказал Красовскому сначала о Яшке Гицеле, а затем об арендаторе Лаврского кирпичного завода. Последняя история заинтересовала Николая Александровича.
— Кирпичник выгнал управляющего доходного дома? Как ему это удалось?
— Вот вопрос. Тот был защищен юридически, суда не боялся, над стариком Прозументом лишь посмеивался. Но вдруг бросил выгодное дело и съехал.
— Словно его попросил уйти не кирпичник, а маз шайки головорезов, — подхватил Красовский.
— Вы слышали что-нибудь об этом Арешникове?
— Только фамилию. Никаких сигналов на него не поступало. Но можно проверить…
— Как, Николай Александрович?
— Поедемте сейчас в Юрковицу, — предложил околоточный.
— Юрковица? Это далеко?
— Так называется одна из гор, что стоит над Подолом. Неподалеку еще старообрядческое кладбище.
— А зачем нам туда?
Красовский начал пояснение издалека:
— Исправительно-арестантское отделение должно как-то занимать узников. Раньше они переносили по городу мебель…
— Арестанты — мебель? — не поверил своим ушам Лыков. — Это кто ж додумался? Они бы еще полотерами их сделали!
В исправительном отделении сидят преступники с малыми сроками заключения, преимущественно воры. Заставлять их таскать обывательскую мебель — глупая затея. Опытному вору достаточно раз пройтись по квартире, и он все поймет. Какой отмычкой отпереть замок, где вероятен тайник, насколько продажны лакей и горничная… Пустили козла в огород!
— Начальство долго поощряло это, — продолжил надзиратель. — «Красный» отсидит срок и наведается в присмотренную квартирку, погромит ее… Пошли жалобы. Наконец решили: пусть лучше арестанты делают кирпичи. И тюремное ведомство год назад арендовало завод в Юрковице. Выстроило там казарму на сто двадцать человек. Арестанты — чернорабочие, а формовщики — вольнонаемные.
— Ясно. Нам туда зачем? Справку взять?
— Да. Начальником работ состоит мой товарищ Иван Иваныч Вздульский. Спросим, что слышно про его коллегу, лаврского арендатора. Он мужичков своих попытает. Вдруг что и всплывет?
Предложение Красовского дало неожиданный результат. Два сыщика приехали в Юрковицу на тюремный завод. Вздульский, живой общительный мужчина, сразу схватил суть дела.
— Сам я про Арешникова мало знаю. Серьезный, ничего не скажешь. Качество у него — дай бог нам такое. Но вот что. Главный формовщик у меня оттуда. Работал в Лавре, а теперь здесь. Надо полагать, не просто так с хорошего места ушел.
— А он словоохотливый? — насторожился Лыков.
— Сейчас и узнаем.
Явился жилистый мужик лет сорока, угрюмый и шмыгающий носом. Поглядел исподлобья на сыщиков, выслушал их вопрос и сказал:
— Арешников как Арешников, завод как завод.
— Ничего такого там не было?
— Смотря про што спрашиваете…
— Да ты уж понял, про что, — жестко ответил надворный советник. — Мы из сыскной полиции.
— А, про это… Ну был один случай.
— Не тяни кота за хвост, рассказывай.
— Дом строили на Малой Подвальной. Той осенью. Ну и эта… Подрядчик отказался от нашего кирпича. Вишь, другой нашел. Лучше-де нашего. Вот. У иного кирпичника.
— И что дальше было? Арешников не спустил?
— Ага. Он вообче… никому не спускает.
— Чем кончилось?
— Кирпичник тот в окошко выпал. С четвертого этажа. А строитель посля того уж только наш кирпич заказывал.
— Как фамилия кирпичника?
— Шнарбаховский вроде.
— Все?
— Все.
— А полиция дело дознавала?
— Нет.
— Почему?
— Выпал и выпал. Всякое на стройке бывает. Только, ваши благородия, я вам ничего не рассказывал. Яков Ильич за такие слова язык отрежет, коли узнает.
— А почему ты ушел оттуда?
— Не ушел, бегом убежал. Потому — боязно. Там, конечно, завод. Рабочие работают, печи горят. Но есть команда, при дирехторе, она кирпич не формует. Она для другого.
— Для чего? — быстро спросил Лыков.
Мужик посмотрел на него, как на дурачка, и промолчал.
Сыщики отпустили его, поблагодарили Вздульского и поехали назад. Всю дорогу они молчали, опасаясь говорить при фурмане. Когда снова оказались в чистой половине трактира, Алексей Николаевич пробормотал:
— Да… Вот тебе и Лавра…
— Что-то не вяжется, — возразил Красовский. — Мало двух случаев.
— Мало? Да тут не кирпичный завод, а притон!
— Надо проверить, — упрямо ответил надзиратель. — Я пойду туда завтра, понюхаю, чем пахнет.
— Вы сколько лет в киевском сыскном отделении служите?
— Девятый год пошел.
— Вот видите. Опасно вам идти, могут узнать. Я пойду.
— Вы? — удивился Красовский. — Чиновник особых поручений Департамента полиции в седьмом классе?
— Да. А что такого? Не бойтесь, Николай Александрович, я ведь не кабинетный деятель. Всю Россию до Забайкалья прошел по этапу под видом уголовного, когда начальство приказало. А тут кирпичный завод навестить.
— Но как?
— У вас найдется конспиративная квартира с гримерным депо?
— Найдется.
— Вот там и перелицуете меня в босяка, ищущего места.
— Ну что ж, резон в ваших словах есть, — согласился околоточный. — Давайте чайку попьем да и поедем.
— Куда? — не понял Лыков.
— А вы Яшку Гицеля разве искать не будете?
— Да… Уж из головы вылетело. Вы что, знаете этого человека?
— Никогда такой клички не слышал.
— И как мы его искать будем? Через вашу агентуру?
Красовский усмехнулся:
— Вам не сказали, что означает слово «гицель»? Так в Киеве называют ловцов бродячих собак.
Питерец лишь развел руками.
— Поэтому мы с вами сейчас поедем к даче Кинь-Грусть.
— Веселиться будем?
— Нет. Это за Приоркой, местность отдаленная и непрестижная. Там поля орошения и канализационные луга. Бывали в таких?
Поля орошения заведены в России всего в трех городах: Москве, Одессе и Киеве. Хотя в Европе они используются широко и постоянно, еще со времен Древнего Рима. Ассенизаторы вывозят нечистоты на поля и разливают их там равномерно, два-три раза за летний сезон. А осенью запахивают, чтобы весной засеять овощами или злаками. Главное — не употреблять их потом в сыром виде.
— Запашок вокруг них с ног валит, — продолжил Красовский, — но мы в сами поля не пойдем. Повозле есть усадьба Блювштейна. Это городской подрядчик, бродячих собак с улиц убирает. Или, как это зовется в Киеве, антрепренер. Четыре тысячи псов, между прочим, истребляет в год, живодер. Салотопка там у него своя, а шкуры продает… И люди по найму, те именно гицели, которые нам и нужны. Приедем и спросим у господина Блювштейна про Яшку.
— А он на месте будет? — усомнился Алексей Николаевич. — Вечереет.
— Как раз время выручку считать. Поехали?
Плоский полицейский участок самый большой в городе — чуть не половина территории. По бесконечной Кирилловской улице пролетка направилась прочь от киевских гор. Миновали богоугодные заведения. Переехали через ручей Сырец, на котором лагерем стоят в летнее время войска. Куреневка поразила однообразием строения, преимущественно деревянного. Открылась другая улица, еще длиннее — Вышегородская.
— Николай Александрович, а почему Кинь-Грусть? — поинтересовался Лыков.
— Есть предание. В Киев прибыли Екатерина с Потемкиным, а их встретили недостаточно важно. Ну и государыня удалилась в эту загородную местность, повеселиться. Неделю весь царский поезд жил в шатрах, пили-ели, пускали шутихи. Потемкину уж надоело, а государыне еще нет. И вот вытащила она его утром гулять, а тот злой с похмелья… Екатерина и говорит: «Григорий, кинь грусть!».
Сыщики посмеялись, затем питерец спросил уже серьезно:
— Что если Блювштейн не захочет нам помочь?
— Захочет, — уверенно ответил киевлянин. — Договор с управой подписан на шесть лет, он истекает осенью. А на антрепренера много жалоб. Его гицели давно уже ловят не бродячих собак, а домашних, причем дорогих пород. И потом ждут.
— Что явятся хозяева их выкупить?
— Да. И наживают на этом барыши. Знаете, есть такие чудаки, что за своего кобеля никаких денег не пожалеют. А он как унюхает сучку во время расходки, так срывается и бежит. И попадает в Кушелевский переулок, куда мы теперь направляемся.
— Думаете, Блювштейн накануне продления контракта не решится спорить с полицией?
— Уверен. Все расскажет.
Они ехали и ехали. Вдруг Лыков заметил:
— Вон та повозка тянется за нами с Кирилловской площади.
Околоточный не стал оборачиваться, а приказал извозчику:
— Встань и поправь упряжь. Так, не спеша.
Возница повиновался. Седоки сидели и ждали, пока колымажка поравняется с ними. Это оказалась фура с невысокими бортами, выкрашенными масляной краской. Такой же краской была пропитана и парусина фургона. На козлах сидел курчавый мужик, похожий на цыгана. Он мрачно покосился на сыщиков и проехал мимо.
— Развозчик мяса, — пояснил Красовский. — Им полагается доставлять его с боен в лавки вот в таких крашеных повозках.
— Что он тут делает вечером? — усомнился надворный советник.
— И здесь люди живут.
— Поглядим, куда он дальше.
Мясоторговец проехал еще саженей сто и свернул направо.
— Действительно странно, — пробормотал надзиратель. — В тех краях только ассенизационные станции. Жилья нет.
— Станции?
— Ну, большие ямы, куда золотари сливают говно. Потом оттуда его разливают по полям орошения.
— Золотари съезжаются туда ночью, — стал рассуждать Лыков. — Им тоже хочется есть. Это мы по ночам спим, а у них самая работа. Ну, наверное, там костер жгут и мясо жарят… Невзирая на ароматы.
— Может быть. Правда, людей там по ночам мало.
— Почему мало? — удивился питерец. — Разве у вас днем дерьмо вывозят? Это было бы забавно…
— Дерьмо у нас, Алексей Николаевич, преимущественно поступает по трубам. Кроме обычной домовой канализации, в Киеве имеется еще центральная, шоновская. Слышали о ней?
— Шоновская? Ни в Питере, ни в Москве такой нет.
— А у нас есть. Гидропневматическая система английского инженера Шона. Фекальные массы собираются в главный бассейн, а оттуда по кирпичным и чугунным трубам их перегоняют в поля ассенизации. Трубы тянутся через Подол и Куреневку на многие версты. А толкает дерьмо сжатый воздух.
— Ну и ну, Киев и здесь впереди всех! Стало быть, большая часть отходов поступает в поля из трубы? А золотари добирают с городских окраин, где канализация отсутствует?
— Именно. Поэтому по ночам они, конечно, ездят и воняют. Но не как в Москве.
— Однако рожа у возницы нехорошая, — завершил питерец.
Рассуждать дальше про дерьмо было некогда — они прибыли на живодерню.
Кушелевский переулок соединяет Старо-Заварскую улицу с Ново-Заварской. Место отдаленное и глухое. «Завод» Блювштейна представлял собой длинный деревянный сарай. В одном конце его находилась контора, все остальное пространство было забито клетками. Собачий вой не смолкал ни на секунду. В ряд стояли повозки с зарешеченными будками, куда гицели помещали свою добычу. За сараем притулилась постройка поменьше, с печью. Из трубы валил дым, смрадные запахи мешали дышать.
— Салотопня, — пояснил Красовский. — Как они тут живут?
Навстречу сыщикам выскочил антрепренер:
— Николай Александрович! Какая радость. Или опять что-то случилось и вместо удовольствия говорить с вами я буду страдать?
— Добрый вечер, Наум Маркович. Вот сейчас и выясним.
— Ай-яй! Тут ошибка. Никаких догов и терьеров мне не привозили. Если не верите, обойдите все клетки.
Сыщик отвел хозяина в сторону, познакомил с Лыковым и сказал:
— Нас интересует некий Яшка Гицель. Он замешан в нехороших делах. Проще говоря, состоит наводчиком при шайке Безшкурного, главного бандита в Никольской слободе.
— Яшка? А не мои песики?
— Сегодня до песиков нам нет никакого дела. А вот парня отдайте. Это в ваших же интересах.
— Ай, зачем я буду его покрывать? Вовсе не для чего. Он мне не родня.
— Значит, есть у вас такой человек?
— Господин околоточный надзиратель, прошу зачесть, как я добровольно и со всей душой помогаю полиции…
— Обязательно запомню это, Наум Маркович. Так что с Яшкой? Он сейчас не в заводе?
— У меня работает двадцать гицелей, и среди них только один Яков. Фамилия его Бурвасер. И таки вы правы, он темный человек. Я не желаю знать, чем он занимается, но собак Бурвасер привозит меньше всех. А денег у него почему-то больше всех.
— Он связан с Никольской слободой?
— Рассказывал как-то. Это ведь там Петровский парк и ресторан «Венеция»?
— Там. А что именно рассказывал Бурвасер?
— Ай, он хвастун. Знаете, есть маленькие люди, которым хочется казаться значительными. Яков болтал, какой он там важный гость, все с ним здороваются, официанты обращаются по имени-отчеству…
— Понятно. Как нам его найти?
— В конторе у меня лежат письменные условия, в них есть домашний адрес. Соблаговолите подождать?
— Соблаговолим.
— Может быть, пока чаю? Или горилки?
— Запах у вас здесь, Наум Маркович, такой, что не располагает. Ни к чаю, ни к горилке. Давайте адрес, и мы уедем.
Блювштейн ушел и через минуту вернулся с листом бумаги. Там было написано: «Шулявка, Дачная улица, усадьба Гоаны Регоревской».
Сыщики ринулись в Шулявку. Обоих уже охватил азарт преследования. Темный человек, хвалился знакомствами в ресторане, принадлежавшем Созонту Безшкурному. Он, Яшка Гицель! Если парень сейчас подтвердит, что «иван» приказал не трогать оценщика, вся официальная версия летит псу под хвост. Асланов не обрадуется…
Пролетка спустилась в овраг, который прорыл Сырец. Когда она въехала на мост, Лыков краем глаза увидел какое-то движение в кустах. Он не раздумывал ни секунды: схватил Красовского за шею и сильно пригнул. Наклонился и сам, крикнув вознице:
— Гони!
Тут же раздался выстрел, и пуля просвистела у них над головами. Извозчик не растерялся и огрел лошадь сильным ударом. Пролетка рванула наверх и помчалась что есть мочи по шоссе.
— Однако… — выдохнул надзиратель, распрямляясь. — На мосту шалят иногда по ночам. Но до стрельбы еще не доходило. А чтобы вот так, засветло…
Они обогнули Кирилловские богоугодные заведения и покатили на юг. Фурман, когда понял, что обошлось, попросил у господ добавки. Смыть страх, как он выразился. Лыков тут же выдал ему трешницу:
— На-кось. Скажешь в кабаке, что под пулями побывал.
— А що ж! Просвистіла, зараза, начебто комар. Другий раз вже, ваше благородіє, в мене стріляють, І обидва рази Бог оберігає.
— Так сходи в храм, поставь свечку. А ты в кабак собрался.
Понизив голос, питерец спросил киевлянина:
— А вы как думаете, за кем охотились? Не в извозчика же целили.
— Может, солдатики озоруют? Там их целый лагерь, всякие люди найдутся, в том числе и разбойного нрава.
— Может, — согласился Лыков. — К тому же стреляли из винтовки. Но у меня все не идет из головы развозчик мяса. Кажется, это был «хвост». Увидел, что мы остановились. Понял, что заподозрили неладное. Проехал мимо. А потом вернулся и предупредил засаду. Ведь другого пути в город нет?
— Можно обогнуть Куреневку и стрельбище тридцать третьей дивизии. Выехать на Старо-Житомирскую почтовую дорогу или на Брест-Литовское шоссе. Но так никто не ездит, особенно в сумерках.
— Значит, высока была вероятность, что мы поедем обратно тем же путем. Уже темнеет, на спуске лошадь сбавит ход. Идеальное место для засады.
— Но кому понадобилось нас убивать? — чуть не закричал Красовский.
— Тише, не пугайте фурмана, а то мы от него не откупимся. Но вопрос хороший.
В темноте они подъехали к усадьбе Регоревской. Собака у калитки пробовала гавкнуть, но учуяла Лыкова и сбежала в глубь сада. Там угадывались бани и флигеля, но свет нигде не горел. Зато в доме была иллюминация.
Сыщики без стука вошли в сени, из них проникли в прихожую. Там одиноко висело мужское летнее конфекционное пальто. Красовский обнюхал его и сказал шепотом:
— Псиной пахнет. Здесь он.
Сыщики ворвались в гостиную. За столом сидели двое. Один был мужчина лет тридцати, семитской наружности, щуплый, в крикливом жилете по-домашнему. Рядом с ним — женщина его же возраста, очень полная и ярко накрашенная.
— Ах! — воскликнула она от неожиданности.
— Яков Бурвасер?
— Да. А в чем, собственно…
— Сыскная полиция. Выходи, поговорить надо.
Надворный советник без церемоний взял гицеля за ворот и вывел в соседнюю комнату. Сыщики обступили пленника.
— Признавайся, Созонт Безшкурный поручал тебе следить за оценщиком Афонасопуло?
— Какой Безшкурный, какой оценщик? — фальцетом ответил гицель. — Я ничего не знаю, мирно кушаю, тут ворвались и угрожают. Даже документы не показали.
— Документы надо предъявить, — кивнул Лыков. Николай Александрович полез было за сыскным значком, но питерец остановил его. Он вынул свой билет и протянул наводчику. Бурвасер прочел и не поверил своим глазам.
— Департамент полиции? Это который в Петербурге?
— Тот самый. Не сидел еще в Петропавловской крепости? Там есть равелин, очень холодный. Меня специально прислали за тобой, чтобы закатать в него на двадцать лет!
— Но за что?! Я ловлю бродячих собак. Да, это жестоко, но за что меня в Петропавловскую крепость?
— Вот, смотри. Это протокол допроса Безшкурного. Он тебя сдал: ты наводчик в его банде. Нам известно, что ты по поручению главаря узнавал про Афонасопуло, оценщика Киевского частного коммерческого банка. А потом того убили.
— Это не я! — взвизгнул ловец собак. — Хозяин приказал, я выяснил. Остального не знаю.
— «Иван» действительно велел своим не трогать оценщика?
Бурвасер замялся. Что-то мешало ему сказать правду.
— Я… можно, я отвечу вам позже?
— Почему не сейчас?
— Мне… я должен прийти в себя. Это так неожиданно. Голова кругом идет, я не знаю, не знаю!
— Что не знаешь?
— Как ответить правильно, чтобы не ошибиться. А потом, сегодня шабат, еврею ничего нельзя, ничего!
Алексей Николаевич приблизил свое лицо к лицу гицеля и произнес с расстановкой:
— Наплевать мне на твой шабат. Скажи только, да или нет. Без протокола. А протокол подпишешь потом. У тебя будет время подумать.
— Да, — ответил Бурвасер. — Созонт Егорович запретили трогать этого человека. Сын адъютанта генерал-губернатора… Мало ли что? Созонт Егорович сказали: пусть играет. Но я вам этого не говорил. Можно все остальное завтра?
— Конечно. Ты хочешь с кем-то посоветоваться? Советуйся. Завтра в два часа дня приходи в сыскную полицию с вещами. Возможно, запру тебя в тюрьме, если твои ответы мне не понравятся.
— Я приду, обязательно приду. Но можно не в полицию? И не днем, а вечером. Днем я не успею.
Лыков задумался. Гицель тянет время, хочет с кем-то переговорить. Дознание следователю еще не передали. Значит, сыщик может арестовать Яшку своей властью прямо сейчас. Но вдруг тот замкнется и не даст показаний? Бейся с ним… Давить, чтобы пришел завтра в два в полицию? А зачем? Если соврет, так все равно соврет. И откажется от своих слов насчет Безшкурного. Красовский — свидетель признания, но опытный адвокат на суде легко измажет его грязью. Мол, рука руку моет, один сыщик подыгрывает другому. Пусть Бурвасер посоветуется, с кем хочет. Завтра по тому, какую линию поведения он займет, многое станет ясно.
— Хорошо. Когда и где?
— В саду «Шато-де-Флер», в вокзале. Кабинет номер восемь.
— Ишь какой затейник. Думаешь, я стану тебя там поить шампанским «Анри Рёдерер»?
— Я думаю, что смогу доказать вам свою полезность, господин чиновник особых поручений, — очень серьезно ответил гицель. — Я много знаю, хотя еще больше не знаю. Вечером мне будет проще дать вам правильный ответ.
— Вечером?
— Да, в половине десятого. Если можно.
Лыков покосился на Красовского, тот кивнул.
— Ну хорошо. Завтра в восьмом кабинете вокзала, в половине десятого вечера. Только не вздумай меня обмануть.
— Ни боже мой!
Сыщики, не прощаясь с дамой, прошли через гостиную и оказались во дворе.
— Что вы об этом думаете? — спросил надворный советник, усаживаясь в пролетку.
— Самое главное Яшка подтвердил: Безшкурный не убивал оценщика. Это хорошо. Но он хочет с кем-то посоветоваться. Это плохо.
— Согласен. После разговора Яшка может отказаться от своих слов. Кто, по-вашему, у него в консультантах?
— Понятное дело, ребе. Но может быть и какой-нибудь присяжный поверенный. В Киеве у каждого еврея, даже гицеля, есть свой адвокат.
— Или кто-то из блатных, — предположил Лыков. — Но кто? Подручные Созонта? Мы их не найдем, они попрятались по притонам. А Яшка знает адреса. Взять бы его в проследку, а?
— Для этого придется рассказать все приставу Желязовскому, — развел руками надзиратель. — Я лицо подчиненное. Помогаю вам против воли начальства, мне же за это и достанется.
— Да, рассказывать пока рано.
— Вы вот что, Алексей Николаевич, за меня не переживайте. Пристава я не боюсь. Скажу, что выполнял ваши приказания после того, как вы предъявили мне открытый лист.
— Все равно по голове не погладят. Надо было поставить в известность начальство, а вы не поставили.
— Черт с ними! Давайте лучше о деле. В гостиницу вам сейчас идти нельзя.
— Вы так считаете, Николай Александрович?
— Нельзя. Мы же хотели вас завтра поутру загримировать и послать в Зверинец, помните?
— Конечно. Я думал отыскать вас пораньше.
— Нет, лучше не показываться никому. Поедемте сейчас на явочную квартиру. Там переночуем, все для этого в квартире имеется. И грим тоже есть. Отправитесь в Зверинец оттуда, как рассветет.
— И то верно. За нами все-таки следили, кто — не знаю. Может, уголовные, а может, и Асланов по поручению Желязовского. Эти двое меня даже не стесняются. Вчера Спиридон бросил приставу в бюро пачку денег, завернутую в газету. Представляете, Николай Александрович? А сегодня заявил, что привез из притона Безшкурного много вещей. Станет их делить.
— Он поделит, — ухмыльнулся надзиратель. — Что получше, себе возьмет, и в протоколе этого не будет.
Вечер Лыков провел на явочной квартире сыскной полиции. Она располагалась в доходном доме на углу Кузнечной и Караваевской, напротив Ботанического сада. Николай Александрович пояснил, что каждый из надзирателей сыскной части имеет в своем распоряжении по одной такой квартире. Третью держит сам пристав, но с единственной целью — встречаться там с чужими женами.
Ужин полицейским прислали из кухмистерской на первом этаже. Самовар, чай и сахар на явке имелись. Поговорив еще немного, сыщики улеглись спать. Комнат было три, и никто никому не мешал.
