Мир трясся, раскачивался и скрипел, точно плохо смазанная телега. Скрип этот, пронзительный и громкий, ржавой пилой вгрызался в череп. Ох, кровь Христова, да за что ж такая пытка?!

«По крайней мере я жив. У мертвых голова не болит…»

«Почем ты знаешь, что болит у мертвых, а что нет?»

Вторая мысль Николасу не понравилась. Смерти как таковой он не боялся, но умереть лишь затем, чтобы убедиться в правоте церковников, пугающих паству загробными муками…

– Где я?

Удивительное дело – получилось и открыть глаза, и сесть, и задать вопрос. Глупый вопрос, совсем никчемный.

– В моей повозке, господин, – человек, правивший лошадьми, обернулся. Бородатый, всклокоченный, плохо одетый…

Нет, ни на черта, ни на святого Петра возница не походил – обыкновенный мужик. И телега – самая обыкновенная.

– Ладно, – Николас поморщился, – сам вижу, что не в лодке. Как я в твою повозку попал?

– Так это… сами ко мне сели, господин. Нешто запамятовали?!

– Ничего не помню, – затылок словно пронзила раскаленная спица, и министериал стиснул зубы, сдерживая стон. – Меня… сбросила лошадь.

– Вот оно как, – возница кивнул со знанием дела. – С братом моей Рейны так же случилось: запнулся о кабанчика и темечком сунулся – аккурат в жернов. Три дня без памяти пролежал, а потом все ж глаза открыл, но никого не узнавал и под себя ходил, ровно дите. Когда меня увидал, глазами вот так залупал, и…

– Послушай, когда… я на твою телегу сел?

– Так это… недавно. К полудню дело подходило. Из лесу вышли и ну мечом махать! Я сперва думаю: «Разбойник!» – но потом-то пригляделся, вижу: человек благородный, помощи просит. «В город, – говорите, – вези, три геллера дам».

Бородач скосился на министериала с надеждой и опаской: не забыл ли тот, ко всему прочему, и про свое обещание?

А Николас прикинул: час, от силы – пара часов. Если только…

– День нынче какой?

– Так это… вторник.

«Значит, в отличие от свояка этого доброго малого, долго я беспамятным нигде не валялся».

Пальцы нащупали на затылке изрядную ссадину. Свежая совсем. Видно, по пути на дно оврага заполучил. То дерево, вросшее в склон… Впрочем, оно-то его и спасло.

– Ты проклятый везунчик, я всегда это знал! – Карл хлопнул по плечу с такой силой, что Николас покачнулся. – Упасть на голые скалы и отделаться царапинами!

– У меня крепкая голова… к счастью.

– Но как вышло, что ты позволил этим мужланам скинуть себя вниз? Клянусь распятием, на твоем месте я сам побросал бы их в пропасть!

– Дельный вопрос, – барон, в отличие от Карла, смотрел на министериала совсем без восторга. – Всего лишь четверо разбойников. Теряешь хватку?

– Они застали врасплох, – Николас поморщился. – Но вы правы, экселенц, моя промашка.

– Промашка – это когда с перепою в ночной горшок попасть не можешь.

Оруженосец не удержался, прыснул в кулак.

– Карл, выйди.

– Прошу прощения, господин, я…

Взгляд фон Ройца заставил паренька осечься. Ойген редко повышал голос на своих людей и еще реже поднимал на них тяжелую руку, но нечастых вспышек его гнева побаивался даже Оливье Девенпорт.

– Выйди, говорю.

Густо покраснев, Зальм выскочил за дверь, оставив Николаса наедине с бароном. Медленно поднявшись из кресла, фон Ройц подошел к вассалу и в упор уставился на него – глаза в глаза:

– Ты мне должен.

Тяжелый взгляд у рыцаря короны. Придавливает, пригибает к земле, приходится прилагать усилия, чтобы спина оставалась прямой.

– Я помню, экселенц.

– Видимо, этого мало. Ну так я вот что тебе скажу: потеряешь жизнь, отдавая свой долг, – и клянусь, пока я жив, будут в силе и мои обязательства. Но если позволишь походя себя прикончить какой-нибудь безродной швали… – В глазах фон Ройца полыхнуло пламя едва сдерживаемой ярости, и он закончил глухим, угрожающим рычанием: – Не разочаруй меня, мальчик!

Николас не опустил глаз, пережидая бурю. Стыд, гнев и страх пилили его душу ржавым ножом, точно ржаную буханку, и каждый пытался отхватить себе кусок побольше. Стыд за неосмотрительность, едва не стоившую ему жизни; гнев на барона, прибегнувшего к угрозам; страх… не за себя – за сестру. Конечно, Ворон – не тот человек, что станет вымещать недовольство на безвинной женщине, но, если Николас и впрямь его разочарует, гордый фон Ройц попросту забудет о своем покровительстве одной маленькой общине. И не вмешается, когда придет беда.

– Здесь для меня каждый человек на вес золота. А от мертвецов проку никакого. Да и пасть от руки разбойника – нелепый, позорный конец.

По всему видать, барон уже успокаивался, в грозовой туче над головой министериала появились прорехи. Самое время помочь ненастью рассеяться.

– Это были не разбойники.

Во взгляде Ойгена вновь полыхнуло пламя, но на сей раз он сдержался и, вернувшись к креслу, снова опустился на кожаную подушку, брошенную поверх сиденья.

«Присесть бы и мне», – подумал Николас, его все еще качало, голова болела и кружилась, будто ею недавно зерно молотили.

– Вот как… И кто же тогда?

– Думаю, меня пытались убить люди аббата Германа. Вероятно, по личному его приказу.

Грянет гром или повременит, подождет объяснений? Не грянул. И молния не сверкнула.

– Чем же ты святого человека обидел? С девицей в монастырской келье застал?

– О причинах могу лишь гадать. Но в подозрениях своих уверен.

– Ну так не тяни, поделись ими со мной. А то я уж подумываю, не повредился ли ты рассудком, когда головою о сосны бился.

Николас кивнул, и сразу в затылок вонзилась игла боли – длинная, раскаленная добела. Замутило, но, одолев приступ тошноты, он стал рассказывать – подробно, обстоятельно, вспоминая даже не слишком значительные детали. Барон слушал не перебивая и, лишь когда Николас умолк, спросил:

– Если ты видел его не более мига, то, может, обознался?

– Нет. Он настоящий гигант, да и лицо такое… памятное. Экселенц, я уверен, этот человек приносил мне ужин в келью.

– Глупо. Показался тебе, позволил себя запомнить…

– А если наоборот – он приходил, чтобы запомнить меня?

– Все равно глупо, ведь ты остался жив и теперь знаешь, кто на тебя напал. Никогда не следует пренебрегать чужой удачей.

Николас позволил себе слабую улыбку, которая не ускользнула от внимания фон Ройца.

– Ага-а, – протянул тот, – не только удача тебе помогла…

Порывисто вскочив, барон подошел к министериалу и вдруг сунул кулаком ему в грудь. Под пропыленным, измазанным засохшей грязью жиппоном глухо лязгнуло.

– Ловка-а-ач… Вот за это – хвалю.

Удача… Если бы тот камень попал точно в цель, не спасла бы никакая кольчуга. В последний миг Николас сумел отскочить, позволив обломку гранита лишь скользнуть по груди. Отделался огромным синяком на ребрах. И увернуться от летящей глыбы можно было, лишь прыгнув в треклятый овраг – на торчащие из склона каменные уступы и когтистые пальцы скрюченных, но чертовски крепких сосен. Вот тут уж Провидению работы хватило.

– Источник… Клянусь кровью Христовой, если у аббата и была причина заткнуть тебе рот, то это она.

– Я было подумал о том же, но… не сходится, экселенц. Про него я услышал лишь нынешним утром, а Голиаф приходил ко мне вечером накануне. Получается, меня приговорили уже вчера. И за что-то другое.

– Нет-нет, – барон прошелся по комнате, в возбуждении потирая пальцами подбородок. – По всему видать, настоятель – человек предусмотрительный, и твоего… Голиафа приставил к тебе загодя. Чтобы тот за тобой приглядел. А судьбу твою брат Герман решил утром. Ведь не просто так он почтил тебя второй беседой и про отшельника болтал.

– Время тянул, – пробормотал Николас.

– Смекнул наконец. Крепко же твоей голове досталось, мальчик.

– Выходит… вы мне верите, экселенц.

Фон Ройц остановился у витражного окна, обернулся к вассалу и смерил его взглядом сквозь насмешливый прищур.

– С давних пор есть лишь два советника, достойных моего доверия: это мой разум и моя интуиция. Сейчас оба они кричат, что ты прав. Другой вопрос, как нам теперь поступить?

– Возможно… никак? – При этих словах уязвленная гордость Николаса встала на дыбы, но он заставил ее отступить – так решительный полководец одним лишь взмахом руки усмиряет ропот в недовольном войске. – Что бы ни скрывали монахи, едва ли их тайны имеют отношение к нашему делу.

– Как знать, как знать… Что сам думаешь про этот Источник?

Откровенно говоря, думать было больно и тошно, но барон, к счастью, ответа и не ждал.

– Ступай, мальчик. Ты на ногах едва стоишь. Я пошлю за лекарем, и, когда он с тобой закончит, ложись, отдыхай. Сон для воина – это целебный елей.

– Экселенц, я…

– Скажу Карлу, пусть проследит, чтобы ты именно так и сделал. И потом мне доложит.

– Да, экселенц.

Николас вздохнул с облегчением: ничего не остается, как смириться, и это, что уж греха таить, для его головы и помятых ребер сейчас очень кстати.

Дверь за Николасом давно закрылась, а Ойген фон Ройц все смотрел на дубовую створку, полировал взглядом блестящую бронзовую ручку.

Источник, источник… Город процветал, пока в здешних горах добывали серебро, потом жила истощилась, и весь Шаттенбург едва не стал историей. Но что, если монахи нашли другую жилу? Если тайно поднимают из шахты драгоценную руду и отливают слитки? А может, уже чеканят монету – ту самую, с профилем святого Варфоломея?

Если городская казна вновь наполнится звонким серебром – своим серебром! – Шаттенбург ожидает новый подъем. Из провинциальной бесприданницы он чудесным образом превратится в богатую невесту, ради благосклонности которой знатные женихи вполне могут и за кинжалы схватиться.

Он встал и прошелся по кабинету, не переставая напряженно размышлять. Серебро там или что-то другое, но оставлять безнаказанным нападение на Николаса нельзя. Обители бенедиктинцев и цистерцианок в этих краях хорошо известны, их настоятели имеют здесь немалое влияние, но фон Ройц – посланец императора, и, когда по приказу одного из владетелей Шаттенбурга пытаются убить его министериала, это бьет не только по барону, но и по самому императору.

Усмешка на губах Ойгена фон Ройца превратилась в тигриный оскал. Какой-то ничтожный бенедиктинец возомнил, будто может безнаказанно отсечь правую руку рыцарю короны!.. Что ж, барон не знает аббата Германа, но совсем не прочь подержаться за его тощее горло.