Появление доктора Антекирта вызвало большой шум не только в Рагузе, но и во всей Далмации. Газеты возвестили о прибытии яхты в гравозский порт, репортеры так и кинулись на добычу, сулившую им захватывающие фельетоны. Владелец «Саварены» не мог уклониться от почестей и избегнуть неприятностей, сопряженных со славой. Он стал героем дня. Им завладела молва. Никто не знал, кто он такой, откуда прибыл, куда направляется. И это разжигало всеобщее любопытство. Ведь когда ничего не знаешь, остается простор для догадок и фантазия разыгрывается вовсю. Всякий делает вид, будто знает больше других.

Желая угодить читателям, репортеры устремились в Гравозу, а некоторые даже проникли на борт яхты. Однако им не удалось повидать того, чье имя было у всех на устах. Доктор никого не принимал. На все расспросы посетителей капитан Нарсос отвечал одно и то же.

- Откуда прибыл доктор?

- Это его дело.

- А куда направляется?

- Куда ему заблагорассудится.

- Но кто же он такой?

- Никому не известно, а может быть, он и сам этого не знает.

Что же можно рассказать читателям на основе столь скудных данных? Итак, воображению предоставлялась полнейшая свобода. Доктора Антекирта превращали кто во что горазд. Рыскавшие по его следам репортеры делали из него все, что им приходило в голову. Одни утверждали, будто он главарь пиратов. Другие - что он король большого африканского государства и отправился в путешествие инкогнито, чтобы расширить свой кругозор. Третьи - что он политический изгнанник. Четвертые - что он был свергнут с престола восставшим народом и теперь странствует как философ и любознательный человек. Каждый выбирал версию себе по вкусу. Что же касается его докторского звания, то люди разделились на два лагеря: одни допускали, что у него это звание действительно имеется, и уверяли, что он великий врач, излечивший множество больных, признанных безнадежными; в другом лагере утверждали, что он - король шарлатанов и, если у него потребуют, не сможет предъявить никакого диплома или аттестата.

Как бы то ни было, гравозским врачам не приходилось жаловаться, что он незаконно практикует в их городе: доктор Антекирт держался крайне замкнуто, и когда кто-нибудь обращался к нему за советом, он тут же уклонялся от этой чести.

К тому же владелец «Саварены» не поселился на берегу. Он даже не снял комнаты в гостинице. Первые два дня он никуда не ездил дальше Рагузы. Он ограничивался небольшими прогулками в окрестностях Гравозы и два-три раза брал с собой Пескада, природный ум которого уже успел оценить.

В Рагузе он почти не бывал, зато в один прекрасный день послал туда Пескада. Этому славному малому было, повидимому, дано какое-то поручение, может быть, требовалось навести ту или иную справку.

- Итак, он живет на Страдоне? - спросил доктор Пескада, когда тот вернулся на яхту.

- Да, господин доктор, иначе говоря, на самой лучшей улице. У него собственный особняк неподалеку от площади, где показывают иностранцам дворец древних дожей, - роскошный особняк со множеством челяди, с выездами. Он живет как миллионер.

- А другая?

- Другая? Вернее сказать: другие, - ответил Пескад. - Они живут, правда, в том же самом квартале, но их дом сразу не найдешь, - там множество узких, извилистых переулочков, которые круто поднимаются в гору, точь-в-точь как лестницы, и домишки там совсем жалкие. Их домик - невзрачный на вид, маленький, хотя внутри там, как видно, полный порядок. Сразу чувствуется, господин доктор, что в нем живут люди бедные, но гордые.

- А сама хозяйка?

- Я ее не видал, и мне сказали, что она почти не выходит из своего домика.

- А ее сын?

- Его я мельком видел, господин доктор, - в тот момент, когда он пришел к матери.

- Какое же он на тебя произвел впечатление?

- Он мне показался очень серьезным, даже чем-то озабоченным. Молодой человек, должно быть, много выстрадал... Это сразу видно.

- Но ведь и ты, Пескад, много выстрадал, а это совсем даже незаметно.

- Страдания телесные не то, что душевные, господин доктор. Поэтому-то мне всегда удавалось скрывать их, и я даже подтрунивал над ними.

Доктор уже говорил Пескаду «ты», об этом клоун просил его как о знаке благоволения. Вскоре этой милостью стал пользоваться и Матифу. Что и говорить, у Геркулеса был слишком внушительный вид, чтобы кто-либо осмелился сразу же обратиться к нему на «ты».

Расспросив Пескада и получив от него вышеприведенные ответы, доктор прекратил свои прогулки в окрестностях Гравозы. Он, видимо, кого-то поджидал, но сам не хотел давать повода к этому визиту и поэтому не ездил в Рагузу, где о прибытии «Саварены» всем и без того уже было известно. Итак, доктор не покидал борта яхты. И то, чего он ждал, вскоре случилось.

Двадцать девятого мая, около одиннадцати часов утра, доктор, осмотрев в бинокль набережную Гравозы, распорядился спустить шлюпку, сел в нее и высадился возле мола, где стоял какой-то человек, по-видимому, поджидавший его.

«Это он! - подумал доктор. - Это он! Хоть он и сильно изменился, я его узнаю!»

То был старик, очень дряхлый, хотя ему было не более семидесяти лет. Его седая голова клонилась книзу. Лицо у него было строгое, печальное; тусклые, потухшие глаза, как видно, часто заливались слезами. Он неподвижно стоял на пристани, не спуская глаз со шлюпки с того момента, как она отделилась от яхты.

Доктор не хотел подавать вида, что он обратил внимание на старика, тем более что его узнал. Поэтому он притворился, что даже не замечает его. Но не успел доктор пройти несколько шагов, как старик, почтительно сняв шапку, приблизился к нему и спросил:

- Доктор Антекирт?

- Да, - отвечал доктор, всматриваясь в беднягу, который стоял потупившись.

Потом он добавил:

- Кто вы такой, друг мой, и что вам нужно?

- Меня зовут Борик, - отвечал старик, - я слуга госпожи Батори; она послала меня к вам сказать, что хотела бы повидаться с вами.

- Госпожа Батори? - повторил доктор. - Неужели это вдова того венгра, который поплатился жизнью за любовь к отечеству?

- Она самая, - ответил старик. - И раз вы доктор Антекирт, вы не можете не знать ее, хотя никогда с ней не встречались!

Доктор внимательно слушал старого слугу, который попрежнему стоял понурившись. Антекирт, казалось, думал: а нет ли у старика какой-нибудь задней мысли?

- А что госпоже Батори угодно от меня? - спросил он, помолчав.

- По причинам, которые должны быть вам известны, господин доктор, ей хотелось бы переговорить с вами.

- Я к ней заеду.

- Она предпочла бы встретиться с вами у вас на яхте.

- Почему?

- Разговор ваш должен остаться в тайне.

- В тайне? От кого?

- От ее сына. Господин Петер не должен знать, что вы виделись с госпожой Батори.

Такой ответ, казалось, изумил доктора, но он ничем не выдал своего удивления.

- Я предпочитаю посетить госпожу Батори на дому, - возразил он. - Разве этого нельзя сделать в отсутствие ее сына?

- Можно, но только в том случае, если вы приедете к ней завтра, господин доктор. Петер Батори сегодня вечером уезжает в Зару, но через сутки он уже вернется.

- А чем занимается Петер Батори?

- Он инженер, но до сего времени не нашел места. О, им обоим живется нелегко.

- Нелегко... - повторил доктор Антекирт. - А разве госпожа Батори не располагает средствами?..

Он умолк. Старик опустил голову, и грудь его содрогнулась от рыданий.

- Господин доктор, я больше ничего не могу вам сказать, - проговорил он наконец. - Во время встречи, о которой просит госпожа Батори, вы узнаете все, что вам следует знать.

Доктору пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы скрыть, до какой степени он потрясен.

- Где живет госпожа Батори? - спросил он.

- В Рагузе, в районе Страдона, на улице Маринелла, дом номер семнадцать.

- Может она меня принять завтра от часа до двух?

- Может, господин доктор, и я сам доложу ей о вас.

- Передайте госпоже Батори, что в назначенный день и час я буду у нее.

- Благодарю вас от ее имени! - сказал старик.

Потом, после некоторого колебания, он добавил:

- Не думайте, пожалуйста, что она собирается просить вас о чем-то...

- А если бы и так? - живо возразил доктор.

- Она ни о чем не будет просить, - ответил Борик.

И, почтительно поклонившись, он побрел по дороге, ведущей из. Гравозы в Рагузу.

Видно было, что последние слова старого слуги несколько озадачили доктора Антекирта. Он долго простоял на месте, глядя вслед удаляющемуся Борику. Вернувшись на яхту, он отпустил Пескада и Матифу погулять. Потом заперся у себя в каюте и весь остаток дня провел в уединении.

Пескад и Матифу, ставшие теперь настоящими рантье, решили как следует воспользоваться полученным отпуском. Они даже позволили себе роскошь заглянуть в ярмарочные балаганы. Утверждать, что ловкого клоуна не подмывало утереть нос иному незадачливому эквилибристу или что могучему великану не хотелось принять участие в схватках силачей, - значило бы погрешить против истины. Но оба хорошо помнили, что они имеют честь принадлежать к экипажу «Саварены». Поэтому они не выходили из роли простых зрителей и не скупились на рукоплескания, когда номер им нравился.

На другой день доктор около полудня приказал доставить себя на берег. Он отослал шлюпку обратно, а сам пошел по дороге, соединяющей Гравозу с Рагузой, - по прекрасной дороге, осененной тенистыми деревьями и обрамленной виллами, которые уступами расположены по обеим ее сторонам.

Дорога была еще почти безлюдна, потому что оживляется она позже, когда появляются многочисленные экипажи и толпы гуляющих: кто прогуливается пешком, кто - верхом на лошади.

Размышляя о предстоящей встрече с госпожой Батори, доктор шел по одной из боковых дорожек и вскоре добрался до Борго-Пилле - это каменный выступ, своего рода башня, примыкающая к Рагузской крепости. Ворота были растворены, и, миновав три пояса укреплений, можно было войти в самую крепость.

Страдон - великолепный проспект, выложенный каменными плитами и идущий от Борго-Пилле до предместья Плоссе, то есть через весь город. Он начинается у подножья холма, на котором расположено амфитеатром множество домиков. В конце этой улицы высится старинный дворец дожей - величественное сооружение XV века, с внутренним двором, портиком в стиле эпохи Возрождения и сводчатыми окнами, стройные колонки которых напоминают о цветущей поре тосканской архитектуры.

Доктору не пришлось дойти до этой площади. Улица Маринелла, названная ему накануне Бориком, начинается приблизительно в середине Страдона и тянется влево от него. Шаги доктора слегка замедлились, когда он бросил беглый взгляд на гранитный особняк, богатый фасад которого, с флигелями по бокам, возвышался с правой стороны улицы. Во дворе, через раскрытые ворота, виднелся барский экипаж с превосходной упряжкой; на козлах сидел кучер, а выездной лакей дожидался на крыльце, под изящным навесом.

Почти в тот же миг какой-то господин сел в экипаж, лошади понеслись через двор на улицу, и ворота захлопнулись.

Господин этот был не кто иной, как человек, подошедший три дня тому назад к доктору Антекирту на гравозской набережной, другими словами, бывший триестский банкир Силас Торонталь.

Желая избежать этой встречи, доктор поспешно отступил назад и продолжал путь лишь после того, как быстро мчавшийся экипаж исчез за углом Страдона.

«Оба в одном городе! - прошептал он. - Это вина случая, я тут ни при чем».

Как узки, круты, как плохо вымощены и убоги переулки, расположенные слева от Страдона! Представьте себе широкую реку, притоками которой служат только мутные ручьи, вливающиеся в нее лишь с одного берега. Чтобы глотнуть немного воздуха, домишки лезут тут один на другой. Они смотрят друг другу прямо в глаза, если только позволительно назвать глазами их невзрачные оконца. Домики эти громоздятся до самых вершин двух холмов, на которых расположены форты Минчетто и Сан-Лоренцо. Здесь не проехать ни одному экипажу. Правда, тут не видно горного потока (он появляется только в сильные ливни), все же уличка представляет собою не что иное, как овраг, и чтобы сгладить ее уступы и рытвины, пришлось прибегнуть ко множеству площадок и ступенек. Какая разница между этими скромными жилищами и роскошными особняками и зданиями Страдона!

Доктор дошел до улицы Маринелла и стал подниматься по бесконечной лестнице, заменяющей тут мостовую. Ему пришлось пройти более шестидесяти ступенек, пока он не остановился возле дома № 17.

Дверь немедленно растворилась. Старый Борик поджидал доктора. Ни слова не говоря, он провел его в бедно обставленную, но чистенькую гостиную.

Доктор сел. Он не обнаруживал ни малейшего волнения, даже когда госпожа Батори вышла и спросила:

- Доктор Антекирт?

- Да, сударыня, - ответил он, вставая.

- Я хотела избавить вас от необходимости идти так далеко и так высоко подниматься.

- Мне очень хотелось посетить вас, сударыня, и прошу верить, что я весь к вашим услугам.

- Доктор, я только вчера узнала о вашем прибытии в Гравозу, - продолжала госпожа Батори, - и немедленно же послала Борика, чтобы просить вас о встрече.

- Я готов выслушать вас, сударыня.

- Я пойду, - сказал старик слуга.

- Нет, останьтесь, Борик! - возразила госпожа Батори. - Вы единственный друг нашей семьи, и все, что я хочу сказать доктору Антекирту, для вас не тайна.

Госпожа Батори села, доктор занял место возле нее, а старик продолжал стоять у окна.

Вдове профессора Иштвана Батори было в то время шестьдесят лет. Невзирая на возраст, она еще держалась прямо, однако совершенно седые волосы, лицо, изборожденное морщинами, свидетельствовали о том, как упорно пришлось ей бороться с невзгодами и нищетой. Но чувствовалось, что она все так же энергична, как и в былые годы. Это была все та же доблестная подруга, которой поверял свои сокровенные мысли человек, пожертвовавший карьерой ради великого дела, - словом, это была сообщница того, кто вместе с Матиасом Шандором и Ладиславом Затмаром возглавлял заговор.

- Сударь, раз вы доктор Антекирт, - сказала она взволнованным голосом, - значит, я многим обязана вам, и мой долг - рассказать вам о том, что произошло в Триесте пятнадцать лет тому назад...

- Сударыня, раз я доктор Антекирт, избавьте себя от рассказа, который для вас слишком мучителен. Все, что вы хотите мне сказать, мне известно. Больше того, раз я доктор Антекирт, мне известно, как вы жили после незабываемого дня тридцатого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года.

- Скажите же, доктор, чем объясняется то участие, которое вы принимали в моей жизни? - продолжала госпожа Батори.

- Такое участие, сударыня, должен проявлять каждый порядочный человек ко вдове мадьяра, который не задумываясь поставил на карту свою жизнь ради независимости отечества!

- Вы знали профессора Иштвана Батори? - спросила вдова дрогнувшим голосом.

- Знал, сударыня, любил и чту всех, кто носит его имя.

- Вы из той же страны, за которую он пролил свою кровь?

- Я ниоткуда, сударыня.

- Кто же вы в таком случае?

- Мертвец, еще не погребенный, - холодно ответил доктор Антекирт.

При этом неожиданном ответе госпожа Батори и Борик вздрогнули. Но доктор поспешил добавить:

- Я просил вас не рассказывать мне об этих событиях. Однако я сам должен вам рассказать все, как было, ибо вам далеко не все известно, а между тем вы должны знать все подробности.

- Что же, я слушаю вас, доктор, - ответила госпожа Батори.

- Сударыня, - продолжал доктор Антекирт, - пятнадцать лет тому назад три благородных венгра возглавили заговор, целью которого было вернуть Венгрии ее былую независимость. То были граф Матиас Шандор, профессор Иштван Батори и граф Ладислав Затмар, три друга, долгие годы связанные общими надеждами и едиными чувствами.

Восьмого июня тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, накануне того дня, когда должны были подать сигнал к восстанию, которому предстояло охватить всю венгерскую землю и Трансильванию, в дом графа Затмара в Триесте, где находились главари заговора, нагрянула австрийская полиция. Граф Затмар и его два друга были арестованы, увезены и в ту же ночь заключены в темницу в башне Пизино, а несколько недель спустя они были приговорены к смертной казни.

Молодой счетовод, по имени Саркани, задержанный одновременно с ними в доме графа Затмара, но совершенно чуждый заговору, вскоре был признан непричастным к делу и после развязки - освобожден.

Накануне казни трое приговоренных, находясь в общей камере, сделали попытку к бегству. Спустившись из окна башни по проводу громоотвода, двое из них - граф Шандор и Иштван Батори - упали в стремнину Фойбы, в то время как Ладислав Затмар был схвачен тюремщиками и не мог последовать за товарищами.

Хотя у беглецов и было очень мало надежды на спасение, поскольку подземная река увлекла их в местность, совсем им незнакомую, все же им удалось достичь берегов Лемского канала, затем пробраться в город Ровинь, где они и нашли приют в доме рыбака Андреа Феррато.

Этот рыбак - человек мужественный и благородный - уже готов был переправить их по ту сторону Адриатического моря, когда некий испанец по имени Карпена, проведав о том, что они скрываются у Феррато, из личной мести к нему выдал беглецов полиции. Они попытались ускользнуть вторично. Но Иштван Батори был ранен и сразу же попал в руки полицейских. Что же касается Матиаса Шандора, то за ним гнались до самого взморья; тут он пал, сраженный градом пуль, погрузился в воду, и даже трупа его обнаружить не удалось.

Через два дня Иштван Батори и Ладислав Затмар были расстреляны в Пизинской крепости. А рыбака Андреа Феррато за то, что он дал им убежище, приговорили к пожизненной каторге и сослали в Штейн.

Госпожа Батори склонила голову. Сердце ее обливалось кровью, но она выслушала рассказ доктора, ни разу не прервав его.

- Вы, сударыня, знали эти подробности? - спросил он.

- Да, доктор, знала. Знала, как и вы, из газет.

- Да, это из газет, - ответил доктор. - Но кое-что, чего не могли сообщить газеты, поскольку следствие велось в строжайшей тайне, я выведал у тюремщика, который проговорился мне. Вот это я вам сейчас и расскажу.

- Говорите, доктор, ~ насторожилась госпожа Батори.

- В доме рыбака Феррато граф Матиас Шандор и Иштван Батори были застигнуты потому, что их выдал испанец Карпена. А в Триесте, за три недели перед тем, они были арестованы потому, что на них донесли австрийской полиции.

- Донесли? - воскликнула госпожа Батори.

- Да, сударыня, донесли! И это подтвердилось во время судебного разбирательства. Во-первых, предателям удалось перехватить почтового голубя, который летел с шифрованной запиской на имя графа Шандора; с этой записки негодяями была снята копия. Во-вторых, уже в доме графа Затмара им удалось снять копию сетки, которая давала ключ к шифрованной переписке. Наконец, ознакомившись с содержанием перехваченной записки, они сообщили о ней триестскому губернатору. И, конечно, часть конфискованного имущества графа Шандора послужила наградою за этот донос.

- А известно ли, кто эти негодяи? - спросила госпожа Батори дрожащим от волнения голосом.

- Нет, сударыня, - отвечал доктор. - Но трое осужденных, вероятно, знали их и могли бы назвать их имена, если бы только им удалось перед смертью еще раз повидаться с родными!

А ведь действительно, ни госпожа Батори, которая тогда вместе с сыном была в отъезде, ни Борик, сидевший в триестской тюрьме, не могли посетить приговоренных в последние часы их жизни.

- Неужели так и не удастся выяснить имена этих негодяев? - спросила госпожа Батори.

- Сударыня, - отвечал доктор Антекирт, - всякий предатель в конце концов выдает и себя. А теперь я скажу вам еще кое-что в дополнение к своему рассказу.

Вы остались вдовою с восьмилетним сыном почти без средств. Борик, слуга графа Затмара, не захотел вас покинуть после смерти хозяина; но он был беден и не мог вам предложить ничего, кроме своей преданности.

Тогда вы уехали, сударыня, и поселились в Рагузе, в этом скромном жилище. Вы стали работать, работать собственными руками, чтобы удовлетворять как материальные, так и умственные свои потребности. Вы хотели, чтобы ваш сын последовал в науке по стопам отца. Какую ожесточенную борьбу, сколько лишений вы мужественно вынесли! И с каким беспредельным уважением я склоняюсь перед благородной женщиной, которая проявила столько твердости, перед матерью, стараниями которой ее сын стал человеком!

С этими словами доктор поднялся, и под его обычной сдержанностью почувствовалось волнение.

Госпожа Батори ничего не отвечала. Она не знала, закончил ли доктор свой рассказ, или собирается его продолжить и коснуться тех чисто личных вопросов, ради которых она и хотела с ним встретиться.

- Однако, сударыня, - продолжал доктор, уловив ее мысль, - силы человеческие ограничены, и вы, больная, истерзанная невзгодами, пожалуй, не вынесли бы этой борьбы, если бы некий незнакомец, - да что я говорю, - друг профессора Батори не пришел вам на помощь. Я никогда не заговорил бы об этом, если бы ваш старый слуга не сообщил мне, что вы желаете меня видеть...

- Да, я хотела вас видеть, - ответила госпожа Батори. - Разве мне не за что благодарить доктора Антекирта?

- За что ж благодарить, сударыня? За то, что лет пять-шесть тому назад, в память дружбы, которая связывала доктора Антекирта с графом Шандором и его единомышленниками, доктор послал вам сто тысяч флоринов, чтобы поддержать вас? Разве для него не было великим счастьем, что он имеет возможность предоставить в ваше распоряжение эту сумму? Нет, сударыня! Наоборот, я должен благодарить вас за то, что вы великодушно приняли дар, если только он принес пользу вдове и сыну Иштвана Батори!

Вдова поклонилась и ответила:

- Как бы то ни было, сударь, я непременно хотела выразить вам свою признательность. Ради этого главным образом я и собиралась нанести вам визит. Но есть и еще причина...

- Какая же, сударыня?

- Это... вернуть вам эту сумму...

- Как, сударыня? - живо возразил доктор. - Вы не пожелали принять...

- Доктор, я не сочла себя вправе распорядиться этими деньгами. Я не была знакома с доктором Антекиртом. Я никогда не слышала этого имени. Эти деньги могли быть своего рода подаянием со стороны тех, с кем боролся мой муж, а их жалость была бы мне невыносима. Поэтому я не воспользовалась этой суммой, не употребила ее на те нужды, какие имел в виду доктор Антекирт.

- Значит... эта сумма...

- Осталась нетронутой.

- А ваш сын?

- Мой сын всем будет обязан только самому себе...

- И матери! - добавил доктор, пораженный благородством и мужеством этой женщины, внушавшей ему глубокое уважение.

Тем временем госпожа Батори встала, открыла ключом секретер и, вынув из него пачку ассигнаций, протянула ее доктору.

- Прошу вас принять эти деньги, доктор, - ведь они ваши; поверьте, я глубоко вам благодарна за них, хотя и не воспользовалась ими для воспитания сына!

- Эти деньги уже не принадлежат мне, сударыня! - ответил доктор, отстраняя ассигнации.

- Повторяю, я не могу их принять.

- Но, может быть, Петер Батори найдет им применение...

- Мой сын выхлопочет в конце концов место, которого он достоин, и станет мне опорою, как я была опорою для него!

- Он не откажется от этих денег, если друг его отца будет настоятельно просить его их принять.

- Откажется!

- Все-таки позвольте мне, сударыня, попытаться?..

- Прошу вас, доктор, не делать этого, - возразила госпожа Батори. - Мой сын даже не знает, что я получила эту сумму, и мне хотелось бы, чтобы он так и не узнал об этом.

- Хорошо, сударыня. Я понимаю чувства, которые побуждают вас так поступать, ведь для вас я был и остаюсь незнакомцем. Да, эти чувства мне понятны, и я преклоняюсь перед вами. Но, повторяю, если эти деньги не принадлежат вам, то они уже не принадлежат и мне!

Доктор Антекирт встал. В отказе госпожи Батори для него не было ничего оскорбительного. Ее щепетильность не вызвала у него иного чувства, кроме глубокого благоговения. Он поклонился вдове и уже собирался уйти, но госпожа Батори остановила его.

- Доктор, - сказала она, - вы упомянули о кознях, из-за которых погибли Ладислав Затмар, Иштван Батори и граф Шандор.

- Я рассказал вам все, как было, сударыня.

- Но имена этих предателей никому не известны?

- Известны, сударыня!

- Кому же?

- Богу!

Тут доктор еще раз поклонился и вышел.

Госпожа Батори долго сидела в раздумье. Странное чувство, быть может, не вполне осознанное, непреодолимо влекло ее к этому загадочному человеку, причастному к важнейшим событиям ее жизни. Увидит ли она его еще когда-нибудь? Если он прибыл на своей яхте в Рагузу только ради этого свидания, то, быть может, «Саварена» скоро уйдет в море и больше не вернется?

На другой день газеты возвестили, что местная больница получила от неизвестного лица дар в сто тысяч флоринов.

Эти деньги были пожертвованы доктором Антекиртом, но не являлась ли жертвовательницей также и вдова, отказавшаяся от них и за сына и за себя?

Между тем предположения госпожи Батори не оправдались: доктор не спешил покинуть Гравозу. Тщетно попытавшись оказать помощь матери, он решил помочь сыну. До сего времени Петер Батори не мог подыскать себе должность, на которую давали ему право его блестящие успехи в учении. «Поэтому, - думал доктор, - он, вероятно, не откажется от предложения, которое я ему сделаю. Создать ему положение, достойное его талантов, достойное имени, которое он носит, - это уж не милостыня! Это будет просто заслуженной наградой!»

Но, как уже сказал Борик, Петер Батори уехал по делам в Зару.

Поэтому доктор решил написать ему и сделал это в тот же день. В письме говорилось только, что он будет рад принять Петера Батори на борту «Саварены», ибо хочет сделать ему предложение, которое может его заинтересовать.

Письмо было отправлено на почту в Гравозу, и теперь оставалось только ждать, когда молодой инженер вернется домой.

Тем временем доктор продолжал жить на борту яхты уединенно, как никогда. «Саварена» стояла на якоре посреди бухты, ее экипаж никогда не сходил на берег, и яхта была изолирована от внешнего мира, как если бы находилась в Атлантике или в Средиземном море.

Эта странность немало смущала репортеров и прочих любопытных, которые еще не отказались от мысли «проинтервьюировать» этого легендарного человека, хотя им никакими путями не удавалось попасть на яхту, столь же легендарную, как и ее владелец! А так как Пескаду и его товарищу была предоставлена «свобода передвижения», к ним-то и стали обращаться корреспонденты в надежде раздобыть хоть какие-нибудь сведения, - а уж эти сведения газеты сумели бы превратить в самые умопомрачительные откровения.

Как известно, Пескад только и делал, что веселил всех, - с согласия доктора, разумеется. Если Матифу был тяжеловесен и серьезен, как бык, с которым он мог бы померяться силой, - то Пескад с утра до ночи хохотал и пел и был подвижен, как вымпел, с которым он мог бы сравниться легкостью. Он либо лазил по мачтам, потешая экипаж, которому давал уроки вольтижировки, будучи ловким, как матрос, и проворным, как юнга, либо развлекал товарищей бесконечными прибаутками. Ведь доктор Антекирт велел ему всегда быть в хорошем настроении! Вот оно у него и хорошее, да он еще старается, чтобы и другие не хмурились.

Выше было сказано, что Матифу и Пескад пользовались свободой передвижения. Это значит, что они имели право отлучаться с яхты и возвращаться обратно. Остальные члены экипажа не покидали борта, они же могли это делать, когда им заблагорассудится. Разумеется, любопытные ходили за ними по пятам, надеясь как-нибудь одурачить их и хоть что-нибудь у них выведать. Но выжать что-либо у Пескада, если он решил молчать, было совершенно невозможно; если же он начинал разглагольствовать, то говорил только для того, чтобы ничего не сказать.

- Кто такой доктор Антекирт?

- Он знаменитый врач. Он может вылечить от любой болезни, даже от такой, которая унесет вас на тот свет!

- Он богат?

- У него ни гроша. Не кто иной, как я, ссужаю ему по воскресеньям кой-какую толику.

- А откуда он прибыл?

- Из такой страны, название которой решительно никому неведомо.

- Где же эта страна находится?

- Могу сказать только одно: на севере ее отделяет от соседней страны самый пустяк, а с юга она и вовсе ничем не отделена.

Ничего другого добиться от Пескада не удавалось; что же касается его приятеля, то он и вовсе молчал, как гранитный столб.

Но если друзья не отвечали на нескромные вопросы репортеров, это не значит, что между собою они не говорили о своем новом хозяине. Они говорили о нем, и частенько. Они любили его, и любили крепко. Они горели желанием оказывать ему услуги. Между ними и доктором возникло что-то вроде химического сродства, происходило как бы взаимное притяжение, день ото дня они все крепче к нему привязывались.

Каждое утро приятели ждали, что вот-вот их позовут к доктору и он им скажет:

- Друзья, мне нужна ваша помощь.

Но, к великому их огорчению, ждали они напрасно.

- Долго ли так будет продолжаться? - сказал однажды Пескад. - Тягостно сидеть сложа руки, Матифу, особенно с непривычки.

- Да, руки заржавеют, - согласился Матифу, взглянув на свои огромные бицепсы, праздные, как шатуны остановившейся машины.

- Скажи-ка, Матифу...

- Что же тебе сказать, Пескад?

- Знаешь, что я думаю о докторе Антекирте?

- Нет, не знаю. Но ты мне, Пескад, скажи, что ты думаешь. Тогда мне легче будет тебе ответить.

- Слушай-ка. Верно, у него в прошлом были такие дела... такие дела... Это по глазам видно. У него во взгляде иной раз такие молнии сверкают, что ослепнешь... И когда грянет гром...

- Вот шуму-то будет!

- Да, Матифу, шуму будет немало... да и работы тоже. И вот тут-то, сдается мне, мы и пригодимся!

Пескад говорил так не зря. Хотя на борту яхты и царило полнейшее спокойствие, сметливого малого многое наводило на размышления. Что доктор не простой турист, путешествующий по Средиземному морю ради развлечения, - в этом не могло быть ни малейшего сомнения. Повидимому, «Саварена» - некий центр, к которому сходятся многочисленные нити, сосредоточенные в руках ее таинственного владельца.

В самом деле, на яхту приходили письма и телеграммы даже из самых отдаленных уголков этого чудесного моря, волны которого омывают берега многих стран - и французское побережье, и испанское, и марокканское, и алжирское, и триполитанское. Кто посылал все эти письма и телеграммы? Очевидно, агенты, занятые какими-то чрезвычайно важными делами, - если только не клиенты, просившие у знаменитого врача заочного совета, - но последнее казалось маловероятным.

Вдобавок даже на телеграфе в Рагузе вряд ли понимали смысл этих телеграмм, ибо они передавались на каком-то неведомом языке, тайну которого знал, повидимому, только сам доктор. Но будь даже язык телеграмм вполне понятен, что можно было бы уразуметь, прочитав, например, такие фразы:

«Альмейра. Казалось, напали на след З. Р. Ошибка, поиски прекращены».

«Вновь найден корреспондент Г. В. 5. Связались группой К. З., между Катанией и Сиракузами. Дальнейшее сообщим».

«Установлено прохождение Т. К. 7 мимо Мандераджо, Ла-Валлетты, Мальты».

«Кирене. Ждем новых распоряжений. Эскадра Аптек готова. Электро-3 стоит под парами днем и ночью».

«Р. О. З. Впоследствии умер каторге. Оба исчезли».

Или вот еще телеграмма, где применено условное цифровое обозначение:

«2117. Сарк. Бывший деловой посредник. Предприятия Торонт. Прервал связь с африканским Триполи».

А с «Саварены» на большинство этих телеграмм отправлялся один и тот же ответ:

«Продолжать розыски. Не жалеть ни сил, ни средств. Шлите новые данные».

Шел усиленный обмен какими-то непонятными посланиями, которые, казалось, являлись результатом наблюдения за всем бассейном Средиземного моря. Следовательно, доктор далеко не такой праздный человек, за какого он себя выдает! Об этой своеобразной переписке, конечно, не могла не узнать широкая публика, хотя телеграфные чиновники обязаны соблюдать профессиональную тайну. И это еще больше привлекало всеобщее внимание к таинственному незнакомцу.

Среди лиц, принадлежавших к высшему рагузскому обществу, одним из самых любопытствующих был Силас Торонталь. Как уже говорилось, бывший триестский банкир встретил доктора Антекирта на гравозской набережной несколько минут спустя после прибытия «Саварены». Эта встреча вызвала у одного из них чувство крайнего отвращения, а у другого возбудила не менее острый интерес. Но до последнего времени банкиру так и не удавалось удовлетворить свое любопытство.

Говоря по правде, доктор произвел на Силаса Торонталя какое-то совершенно особенное впечатление, определить которое он не мог бы и сам. Инкогнито, так тщательно соблюдаемое доктором, слухи, носившиеся в Рагузе на его счет, трудность получить у него аудиенцию - все это внушало банкиру острое желание еще раз повидаться с ним. С этой целью банкир несколько раз приезжал в Гравозу. Стоя на набережной, он подолгу смотрел на яхту и сгорал от желания попасть на ее борт. Дело дошло до того, что однажды он приказал отвезти себя к яхте, но услыхал от вахтенного лишь неизменное:

- Доктор Антекирт не принимает.

И Силас Торонталь находился в состоянии какого-то постоянного раздражения, видя, что ему никак не удается преодолеть препятствие.

Тогда банкир решил установить за доктором слежку на свой собственный счет. Надежному сыщику было дано поручение следить за каждым шагом таинственного иностранца, даже если он будет разъезжать только по Гравозе и ее окрестностям.

Судите же сами, в какую страшную тревогу повергло Силаса Торонталя известие, что старик Борик беседовал с доктором и что на другой день доктор посетил госпожу Батори!

«Кто же этот человек?» - думал банкир.

Но чего же было опасаться банкиру в его теперешнем положении? За истекшие пятнадцать лет ни одна из его темных проделок не обнаружилась. Однако все, что касалось семей тех, кого он предал и продал, всегда беспокоило его. Раскаяние было ему чуждо, зато страх не раз овладевал им, и шаги, предпринятые таинственным незнакомцем, обладавшим страшным могуществом благодаря своей славе и богатству, не могли не тревожить его.

- Кто же этот человек? - твердил он. - Зачем ездил он в Рагузу к госпоже Батори? Вызвала ли она его в качестве врача? Словом, что может быть между ними общего?

Он не находил ответа на этот вопрос. Правда, Силас Торонталь немного успокоился, когда ему стало достоверно известно, что незнакомец больше не приезжал к госпоже Батори.

Но это отнюдь не поколебало решения банкира во что бы то ни стало познакомиться с доктором; наоборот, желание это разгорелось в нем еще сильнее. Эта мысль не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Такому положению надо было положить конец. Вследствие странной иллюзии, которой нередко бывает подвержен чересчур возбужденный мозг, банкир воображал, что стоит ему вновь увидеться с доктором, поговорить с ним, узнать о цели его прибытия в Гравозу, - и он сразу же успокоится. Поэтому он всячески искал случая где-нибудь встретиться с ним.

И вдруг банкиру показалось, что случай этот подвернулся.

Госпожа Торонталь уже несколько лет страдала недомоганием, которого никак не удавалось излечить местным врачам. Несмотря на все их старания, несмотря на заботы дочери, госпожа Торонталь, хотя еще и держалась на ногах, все же явно погибала. Была ли эта болезнь следствием какого-то душевного потрясения? Возможно, но никому еще не удавалось этого выяснить. Только сам банкир мог бы ответить на вопрос: не утратила ли его жена вкус к жизни потому, что знала все его прошлое?

Как бы то ни было, именно недуг госпожи Торонталь, от которой уже почти совсем отступились местные врачи, показался банкиру вполне приличным предлогом, чтобы вновь встретиться с незнакомцем. Если попросить его приехать и осмотреть больную, - вряд ли он откажется, ведь это было бы бесчеловечно!

Итак, Силас Торонталь написал доктору письмо и отправил его с лакеем на борт «Саварены». «Мы были бы счастливы воспользоваться советом такого замечательного врача» - писал он. Он просил доктора Антекирта извинить, что причиняет ему беспокойство, нарушая обычное течение его столь уединенной жизни, и назначить день, когда доктор соблаговолит посетить их особняк на Страдоне.

На другой день доктор получил это письмо, посмотрел на подпись, и ни один мускул не дрогнул на его лице. Он прочел его до последней строки, ничем не выдав мыслей, вызванных этим посланием.

Что он ответит? Воспользуется он этим предложением, чтобы проникнуть в особняк Торонталя и завязать знакомство с семьей банкира? Но войти в этот дом, даже в качестве врача, не значит ли явиться туда при обстоятельствах, которые ему отнюдь не желательны?

Доктор сразу же принял решение. Он ответил простой запиской, которая тут же была вручена лакею банкира. Записка состояла всего из нескольких слов:

«Доктор Антекирт сожалеет, что не может быть полезным госпоже Торонталь. В Европе он не практикует».

Вот и все.

Получив этот лаконичный ответ, банкир с досадой разорвал записку. Было слишком очевидно, что доктор не желает вступать с ним ни в какие отношения. Отказ был еле завуалирован, и это означало преднамеренность.

«Но если доктор в Европе не практикует, - размышлял он, - то почему же он не отказался посетить госпожу Батори?.. Значит, он явился к ней не в качестве врача? Зачем же он в таком случае к ней приезжал? Что между ними общего?»

Неизвестность терзала Силаса Торонталя; присутствие доктора в Гравозе совершенно нарушило течение жизни банкира, и так должно было продолжаться до тех пор, пока «Саварена» не уйдет в море. Но банкир ни слова не сказал о своей неудаче ни жене, ни дочери. Свои жгучие тревоги он предпочел хранить при себе. В то же время наемник его неослабно наблюдал за доктором и докладывал Торонталю обо всем, что Антекирт предпринимал как в Гравозе, так и в Рагузе.

На другой день произошло еще событие, повергшее банкира в неменьшую тревогу.

Петер Батори вернулся из Зары крайне расстроенный. Ему не удалось прийти к соглашению относительно должности, которую ему предлагали, а именно, места директора металлургического завода в Герцеговине.

- Условия неприемлемы, - вот все, что он сказал матери.

Госпожа Батори только посмотрела на сына, но не стала его расспрашивать, почему именно неприемлемы предложенные ему условия. Потом она передала Петеру письмо, полученное в его отсутствие.

Это было то самое письмо, в котором доктор Антекирт просил юношу прибыть на борт «Саварены» для переговоров по делу, которое может его заинтересовать.

Петер Батори протянул письмо матери. Предложение доктора ничуть ее не удивило.

- Я ждала этого, - сказала она.

- Вы ждали этого предложения, матушка? - спросил юноша, крайне удивленный ее словами.

- Да, Петер... Доктор Антекирт был у меня во время твоего отсутствия.

- Значит, вы знаете, кто этот человек, о котором так много говорят в Рагузе?

- Нет, не знаю, Петер. Но доктор Антекирт был знаком с твоим отцом, он был другом графа Шандора и графа Затмара, и именно поэтому он и посетил меня.

- А какие привел доктор доказательства тому, что он был другом моего отца?

- Никаких! - ответила госпожа Батори, не желавшая упоминать о ста тысячах флоринов, поскольку и доктор умолчал о них в письме к Петеру.

- А вдруг это какой-нибудь интриган, какой-нибудь шпион или австрийский агент? - продолжал молодой человек.

- Ты сам рассудишь, Петер.

- Значит, вы советуете мне съездить к нему?

- Да, советую. Не следует пренебрегать человеком, который хочет перенести на тебя дружеские чувства, какие раньше питал к твоему отцу.

- Но зачем он приехал в Рагузу? - продолжал Петер. - У него здесь дела?

- Может быть, он затевает здесь дела, - ответила госпожа Батори. - Говорят, он несметно богат, и весьма возможно, что он хочет предложить тебе какое-нибудь хорошее место.

- Я съезжу к нему, матушка, и узнаю, зачем я ему понадобился.

- Поезжай сегодня же, Петер; отдай визит, который сама я не могу ему нанести.

Петер Батори поцеловал мать. Он крепко прижал ее к груди. Казалось, какой-то секрет угнетает его, секрет, которым он не может с нею поделиться. Что же за мучительная, что за важная тайна тяготила его, тайна, которую он не мог открыть даже матери?

- Бедный мой мальчик! - прошептала она.

В час дня Петер вышел на Страдон и направился вниз, к гравозскому порту.

Проходя мимо особняка Торонталя, он на мгновение остановился - всего лишь на мгновение. Он бросил взгляд на боковой флигель, выходивший окнами на улицу. Занавески были спущены. Дом казался совсем необитаемым.

Петер Батори снова ускорил шаг. Но его остановка у особняка Торонталя не ускользнула от внимания женщины, прогуливавшейся на противоположном тротуаре.

Это была особа высокого роста. Возраст? От сорока до пятидесяти. Походка? Размеренная, почти механическая, словно шагал не человек, а какой-то автомат. О том, что это иностранка, красноречиво свидетельствовали ее волосы, черные и вьющиеся, и загар, свойственный жителям Марокко. На ней была темная накидка с капюшоном, который прикрывал прическу, украшенную монетками. Была ли то цыганка, «гитана», «романишель», как говорят на парижском жаргоне, или существо, предки которого вышли из Египта или Индии? Трудно было бы сказать - настолько схожи между собою эти люди. Во всяком случае, милостыни она не просила и, конечно, не приняла бы ее. По своей ли надобности, или по чьему-либо поручению, но прогуливалась она здесь не зря: она шпионила сразу за двумя домами - и за особняком Торонталя и за домиком на улице Маринелла.

И в самом деле, как только она заметила молодого человека, направившегося по Страдону к Гравозе, она пошла вслед за ним с таким расчетом, чтобы не упускать его из виду, и вместе с тем, чтобы это не бросалось в глаза. Но Петер Батори был слишком занят своими мыслями, чтобы замечать, что творится у него за спиной. Когда он замедлил шаг у особняка Торонталя - женщина тоже приостановилась. Когда он двинулся дальше - пошла и она.

Петер довольно быстро прошел сквозь ворота в крепостной стене, но женщина лишь слегка от него отстала; за воротами она нагнала его и пошла по боковой дорожке, осененной высокими деревьями, шагах в двадцати от него.

В это время Силас Торонталь возвращался в открытом экипаже из Рагузы и неизбежно должен был встретиться с Петером Батори.

Предвидя эту встречу, марокканка на мгновение остановилась. Быть может, она подумала, что Петер Батори и Торонталь скажут что-нибудь друг другу. Взгляд ее оживился, и она притаилась за толстым деревом. Но если они начнут беседовать - как же ей подслушать их?

Однако ожидания ее не оправдались. Силас Торонталь еще издали заметил юношу и на этот раз не ответил ему даже тем надменным поклоном, от которого он не мог уклониться на гравозской набережной в присутствии дочери. Он просто отвернулся в тот момент, когда юноша приподнял шляпу, и экипаж быстро проследовал по направлению к Рагузе.

От иностранки не ускользнула ни единая подробность этой сцены; что-то вроде улыбки мелькнуло на ее бесстрастном лице.

А Петера Батори поведение банкира, видимо, не столько возмутило, сколько огорчило: он, не оборачиваясь, продолжал свой путь, но уже не так бодро.

Марокканка издали следовала за ним, и если бы кто-нибудь шел рядом с ней, он услышал бы, как она прошептала по-арабски:

- Пора бы ему приехать.

Четверть часа спустя Петер стоял уже на гравозской набережной. Несколько мгновений он любовался изящной яхтой, брейд-вымпел которой развевался на грот-мачте под дуновением легкого ветерка.

«Откуда прибыл доктор Антекирт? - неотступно думал он. - Такого флага я еще никогда в жизни не видел».

Потом он обратился к прогуливавшемуся по набережной лоцману:

- Друг мой, не знаете ли, что это за флаг?

Лоцман не знал. Он мог только сказать, что в судовом журнале яхты значится, что она идет из Бриндизи; документы ее были проверены начальником порта и оказались в полном порядке. А так как это была спортивная яхта, - власти решили уважить ее инкогнито.

Затем Петер Батори подозвал лодку и велел доставить себя на «Саварену», а марокканка с великим изумлением наблюдала, как он удаляется от берега.

Через несколько минут юноша уже стоял на палубе яхты и спрашивал, здесь ли доктор.

Приказ, запрещавший посторонним находиться на «Саварене», явно не касался Петера, так как боцман ответил ему, что доктор у себя в каюте.

Петер Батори передал свою визитную карточку и попросил узнать, может ли доктор принять его.

Вахтенный взял карточку и спустился по трапу, ведущему в салон на корме.

Через минуту он вернулся и доложил, что доктор просит гостя пожаловать к нему.

Молодого человека тотчас же провели вниз, и он очутился в салоне, где царил полумрак, ибо все иллюминаторы были занавешаны.

Доктор Антекирт сидел на диване, в темном углу. При виде сына Иштвана Батори он вздрогнул, но Петер не мог этого заметить. У доктора невольно вырвалось: «Это он! Это Иштван!»

И правда, Петер Батори был живой портрет отца, каким тот был в двадцать два года: та же решимость во взоре, та же благородная осанка, тот же взгляд, мгновенно воспламеняющийся при виде всего светлого, возвышенного, прекрасного.

- Я очень рад, господин Батори, - сказал доктор, вставая, - что вы приняли мое приглашение.

Доктор жестом указал ему на кресло, и Петер Батори сел в другом углу салона.

Доктор говорил по-венгерски, зная, что это родной язык юноши.

- Сударь, - ответил Петер Батори, - я отдал бы вам визит, нанесенный вами моей матери, даже если бы вы и не пригласили меня к себе. Я знаю, что вы - один из тех неведомых нам друзей, кому дорога память о моем отце и о двух патриотах, погибших вместе с ним. Я благодарен вам за то, что вы чтите их память.

Вспомнив прошлое, теперь уже далекое, назвав имена отца и его друзей, графа Матиаса Шандора и Ладислава Затмара, Петер не в силах был сдержать волнение.

- Простите, доктор, - сказал он. - Когда я вспоминаю их подвиг, я не могу...

Неужели он не чувствовал, что доктор растроган, пожалуй, больше него и молчит только потому, что боится выдать свое волнение?

- Вам незачем просить у меня извинения - ваша скорбь вполне естественна, господин Батори, - сказал он наконец. - К тому же в ваших жилах течет венгерская кровь, а у кого из сынов Венгрии не сожмется сердце при этих воспоминаниях! В то время, пятнадцать лет тому назад, - да, прошло уже пятнадцать лет, - вы были еще ребенком. Вы, можно сказать, почти не знали своего отца и не представляли себе тех событий, в которых он принимал участие.

- Моя мать - его двойник, доктор! - ответил Петер Батори. - Она с детства внушила мне благоговение к памяти человека, которого она оплакивает и по сей день! Все, что он сделал, все, что он хотел совершить, вся его жизнь, полная забот о соотечественниках, полная любви к отчизне, - все это мне хорошо известно благодаря ей. Когда отец умер, мне было всего восемь лет, но мне кажется, что он и не умирал, потому что он живет в сердце моей матери!

- Вы горячо любите мать, и она вполне этого заслуживает, Петер Батори, - отвечал доктор Антекирт, - мы же все чтим ее, как вдову мученика!

Петер был глубоко благодарен доктору за выраженные им чувства. Когда доктор говорил, сердце юноши взволнованно билось, и он даже не замечал того холодка, нарочитого или невольного, который чувствовался в словах собеседника и был, повидимому, присущ ему.

- Позвольте вас спросить, вы были знакомы с моим отцом? - продолжал Петер.

- Да, - ответил доктор не без колебания, - но я знал его лишь в той мере, в какой студент знает профессора, а ведь ваш отец был одним из самых талантливых венгерских профессоров. Я изучал медицину и физику у вас на родине. Я был учеником вашего отца, который был старше меня всего лет на десять. Он внушал мне искреннее уважение и любовь, потому что в его лекциях чувствовалось то душевное благородство, которое было свойственно этому пламенному патриоту. Я расстался с ним только тогда, когда мне пришлось уехать за границу, чтобы продолжить образование, начало которому было положено в Венгрии. Но вскоре после этого профессор Иштван Батори пожертвовал своей карьерой ученого ради идей, которые он считал благородными и справедливыми, и уже никакие личные интересы не могли остановить его на избранном им пути. Именно тогда он уехал из Братиславы и поселился в Триесте. В это трудное время ваша мать поддерживала его своими советами, окружила его нежной заботой. Она обладала всеми женскими добродетелями, как ваш отец - всеми мужскими. Простите, господин Петер, что я воскрешаю эти тягостные воспоминания, но ведь вы, конечно, не из тех, кто отрекается от прошлого.

- Разумеется, нет, доктор, - воскликнул Петер со всем пылом юности. - Я не забуду этого, как и Венгрия никогда не забудет трех героев, что отдали жизнь за родину - Ладислава Затмара, Иштвана Батори и, быть может, самого отважного из них, графа Матиаса Шандора.

- Если он и был самым отважным, - ответил доктор, - то его друзья, поверьте, не уступали ему ни в самоотверженности, ни в преданности, ни в храбрости! Все трое достойны равного уважения! Все трое заслуживают того, чтобы за них отомстили!

Доктор умолк. Он думал: сказала ли госпожа Батори сыну, при каких обстоятельствах были преданы главари заговора, произнесла ли она при нем слово «предательство»?.. Поведение молодого человека не давало ответа на этот вопрос.

В действительности госпожа Батори ничего не сказала ему об этом. Повидимому, ей не хотелось отравлять жизнь сына ненавистью, а, может быть, она боялась направить его на ложный след, поскольку имена предателей неизвестны.

Поэтому доктор счел себя не вправе - по крайней мере теперь - касаться этой темы.

Зато он не колеблясь сказал юноше, что если бы не гнусный поступок испанца, который выдал беглецов, укрывшихся в доме рыбака Андреа Феррато, то граф Шандор и Иштван Батори, вероятно, ускользнули бы от ровиньских жандармов. А перейди они в каком угодно месте австрийскую границу - все двери распахнулись бы перед ними, чтобы их принять.

- У меня они нашли бы убежище в любое время, - добавил он.

- А где именно, доктор?

- В Кефалонии, где я тогда жил.

- Да, на Ионических островах, под покровительством Греции, они были бы спасены, и отец мой был бы еще жив!

Некоторое время оба молчали, отдавшись воспоминаниям. Но вот доктор снова заговорил:

- Господин Петер, мы с вами унеслись в прошлое. Но вернемся к настоящему, даже более того, я хочу поговорить с вами о будущем, - я кое-что имею в виду для вас.

- Я слушаю вас, доктор, - ответил Петер. - В своем письме вы дали мне понять, что речь идет о моих интересах, быть может...

- Так оно и есть, господин Батори. Я знаю, как заботилась о вас ваша мать, когда вы были ребенком, как она отдавала вам все свои силы, но мне известно также, что вы достойно пережили тяжкие испытания, выпавшие вам на долю, и теперь, когда вы стали мужчиной...

- Мужчиной! - не без горечи повторил Петер Батори. - Мужчиной, который до сих пор не может прокормить себя, а тем более - отплатить матери за все, что она сделала для него!

- Пусть так, - возразил доктор, - но ведь это не ваша вина. Я отлично знаю, как теперь трудно пробиться, - конкурентов множество, а мест так мало. Вы инженер?

- Да, доктор. У меня аттестат инженера, но я не хочу иметь дело с государственными учреждениями. Поэтому я старался устроиться при какой-нибудь промышленной фирме, но до сих пор не нашел ничего подходящего - по крайней мере в Рагузе.

- А вне Рагузы?

- Вне... - повторил Петер Батори, замявшись.

- Да, в другом месте. Разве вы не по этому поводу ездили на днях в Зару?

- Действительно, мне говорили, что на одном металлургическом предприятии есть место...

- И что же?

- Мне его предложили.

- А вы отказались?

- Пришлось отказаться, потому что это связано с переездом в Герцеговину...

- В Герцеговину? Так, значит, госпожа. Батори не может поехать туда вместе с вами?

- Матушка поехала бы со мною всюду, куда мне пришлось бы направиться.

- Так почему же вы не приняли это место? - настойчиво спросил доктор.

- Сударь, в настоящее время я не могу уехать из Рагузы по очень серьезной причине, - ответил юноша.

Доктор заметил, что Петер смущается, отвечая ему на последний вопрос. Когда юноша говорил о своем решении не покидать Рагузу - голос его заметно дрожал. Что же это за важная причина, по которой он отклоняет предложенную ему должность?

- Значит, неосуществим и тот план, который я хотел предложить вам, - продолжал доктор Антекирт.

- Он связан с отъездом из Рагузы?

- Да... в страну, где я провожу большие работы, руководство которыми я охотно поручил бы вам.

- Я весьма сожалею, сударь, но, поверьте, что такое решение я принял лишь...

- Верю, господин Петер, и сожалею об этом, быть может, даже больше, чем вы сами. Я был бы счастлив перенести на вас любовь, какую питал к вашему отцу.

Петер Батори молчал. В его душе происходила борьба; видно было, что ему очень тяжело. Доктор чувствовал, что юноша хотел бы высказаться, но не решается. Но вот какая-то непреодолимая сила повлекла Петера Батори к человеку, проявившему такое участие и к его матери и к нему самому.

- Доктор... доктор... - проговорил он в волнении, которого уже не пытался скрыть. - Пожалуйста, не думайте, что я отказываюсь из-за простой прихоти, из-за упрямства! Вы говорили со мною как друг Иштвана Батори!.. Вы всю эту дружбу хотите перенести на меня!.. Я тоже испытываю к вам безграничное доверие, хоть знаком с вами всего несколько минут... О сударь, я готов полюбить вас, как родного отца!..

- Петер!.. Дитя мое! - воскликнул доктор, схватив руку юноши.

- Да, сударь! - продолжал Петер Батори. - И я признаюсь вам во всем! Я люблю девушку, которая живет в этом городе!.. Между нами лежит бездна, отделяющая нищету от богатства!.. Но я не пожелал считаться с этой бездной, да и девушка, вероятно, пренебрегает ею. Хотя я вижу ее редко - на улице или в окне, - для меня это такое счастье, от которого я не в силах отказаться... Мысль, что мне придется уехать, и уехать надолго, сводит меня с ума!.. Доктор!.. Поймите меня... и простите, что я отказываюсь...

- Да, Петер, я понимаю вас, и мне нечего вам прощать! - ответил доктор Антекирт. - Вы хорошо сделали, что откровенно признались мне. Это обстоятельство все меняет... А ваша мать знает то, о чем вы мне сейчас рассказали?

- Я еще ничего не говорил ей, сударь. Я не решался открыться ей потому, что она, приняв во внимание наше бедственное положение, вероятно, постаралась бы лишить меня всякой надежды!.. А может быть, она и сама догадывается и понимает, как мне тяжело!..

- Петер, вы мне доверились, и вы поступили правильно!.. Эта девушка богата?

- Очень богата! Очень! Слишком богата для меня!

- А она вас достойна?

- Если бы эта девушка была недостойна, разве я осмелился бы просить мать, чтобы она назвала ее своей дочерью?

- В таком случае, Петер, - продолжал доктор, - быть может, пропасть не так уж глубока и ее можно перейти.

- Сударь! Не смущайте меня несбыточной надеждой! - вскричал юноша.

- Несбыточной!

И в тоне, каким доктор Антекирт произнес это слово, звучала такая вера в свои силы, что Петер Батори как бы преобразился, почувствовав себя хозяином настоящего, хозяином будущего.

- Да, Петер, положитесь на меня!.. Когда сочтете удобным - назовите мне имя этой девушки, и я приму меры...

- Зачем мне скрывать его от вас, доктор? - возразил Петер Батори. - Это мадемуазель Торонталь!

Чтобы сохранить спокойствие при звуке этого ненавистного имени, доктору пришлось сделать неимоверное усилие; словно бомба разорвалась возле него. На некоторое время - всего лишь на несколько секунд - он умолк и замер на месте.

Потом, скрывая волнение, он сказал:

- Хорошо, Петер! Дайте мне время все это обдумать, все взвесить...

- Позвольте откланяться, доктор, - ответил юноша, крепко пожимая ему руку, - разрешите мне поблагодарить вас, как я поблагодарил бы своего отца!

Петер Батори вышел из салона, поднялся на палубу, сел в лодку и, высадившись на пристани, направился в Рагузу.

Иностранка, поджидавшая его возвращения с «Саварены», опять пошла вслед за ним.

Петер Батори испытывал огромное облегчение. Наконец-то ему удалось излить душу! Нашелся друг, которому можно все сказать... Может быть, даже больше, чем другу! Какой блаженный день! Судьба не часто дарит такие дни!

Когда он проходил мимо особняка на Страдоне, счастье еще раз улыбнулось ему: он заметил, как занавеска на одном из окон на мгновение приподнялась, потом сразу же опустилась!

Но движение занавески не ускользнуло и от взора иностранки, и как только Петер Батори завернул за угол улицы Маринелла, марокканка остановилась. Потом она поспешила на телеграф и отправила депешу, текст которой состоял из одного-единственного слова: «Приезжай!»

Адрес же был такой: «Сицилия. Сиракузы. До востребования. Саркани».

Итак, рок, играющий решающую роль в этом мире, привел в один и тот же город семью Батори и семью Торонталь. И не только привел в один город, но приблизил, ибо обе они жили в районе Страдона. Более того, Сава Торонталь и Петер Батори увидели друг друга, встретились, друг в друга влюбились - Петер, сын человека, погибшего из-за доноса, и Сава, дочь человека, который донес.

Вот о чем думал доктор Антекирт после того, как молодой инженер ушел от него.

«И Петер уходит полный надежды, - размышлял доктор, - и надежду, которой у него не было, внушил ему не кто иной, как я!»

Был ли доктор готов начать беспощадную борьбу с роком? Чувствовал ли он в себе достаточно сил, чтобы по-своему направить ход событий? Достанет ли у него могущества, нравственной мощи, чтобы обуздать судьбу?

- Да, я буду бороться! - воскликнул он. - Такая любовь немыслима, преступна! Если Петер Батори станет мужем дочери Силаса Торонталя и в один прекрасный день узнает истину - он уже не сможет отомстить за отца! У него не останется ничего другого, как только в отчаянии покончить с собою! Поэтому, если понадобится, я открою ему все!.. Я расскажу ему, какой удар эта семья нанесла его семье! Так или иначе - я эту любовь разобью!

И правда, в таком союзе было бы что-то чудовищное!

Как уже говорилось, во время беседы с госпожой Батори доктор Антекирт сообщил ей, что три вождя заговора стали жертвами отвратительных козней, вскрывшихся в процессе судебного разбирательства, и что он узнал об этом у подкупленного тюремщика башни Пизино.

Мы знаем также, что госпожа Батори по некоторым соображениям еще ничего не сказала сыну об этом предательстве. Впрочем, имена предателей были ей неизвестны. Она не знала, что один из них, человек богатый и уважаемый, живет в Рагузе, неподалеку от нее. Доктор не назвал ей имен предателей. Почему? Только потому, что час их разоблачения еще не пробил. Но он их знал. Он знал, что один из предателей - Силас Торонталь, а другой - Саркани. Он не рассказал все до конца потому, что рассчитывал на содействие Петера Батори; он хотел привлечь его к осуществлению справедливого возмездия за гибель отца и вместе с тем к отмщению за двух соратников Иштвана Батори - за Ладислава Затмара и за графа Матиаса Шандора.

И вот теперь он не может сказать этого сыну Иштвана Батори, не нанося ему удара в самое сердце!

- Что ж! - повторил он. - Придется разбить это сердце!

Приняв такое решение, он задумался: как же осуществить его? Рассказать госпоже Батори и ее сыну о прошлом триестского банкира? Но есть ли у него неопровержимые доказательства доноса? Нет, таких доказательств нет, поскольку Матиаса Шандора, Иштвана Батори и Ладислава Затмара, единственных людей, располагавших этими данными, уже нет в живых. Распространить по городу слух об этом гнусном предательстве, не предупредив семью Батори? Да, этого, конечно, было бы достаточно, чтобы углубить пропасть, отделяющую Петера от богатой девушки, - и эта пропасть стала бы и в самом деле непреодолимой. Но если об этом станут говорить, - то, пожалуй, можно опасаться, что Силас Торонталь уедет из Рагузы.

А доктор не хотел, чтобы Торонталь скрылся. Предатель должен оставаться в руках судьи до того часа, когда начнется суд.

Но событиям суждено было развернуться совсем иначе, чем думал доктор.

Взвесив все обстоятельства, доктор пришел к выводу, что в настоящее время не может принять никаких мер непосредственно против Силаса Торонталя; надо сначала заняться тем, что не терпит отлагательства. Прежде всего необходимо удалить Петера Батори из города, где может пострадать его доброе имя. Да! Он сумеет запрятать Петера так далеко, что никто не разыщет его следов. Когда юноша окажется в его руках, он откроет ему все, что знает о Силасе Торонтале и его сообщнике Саркани; он приобщит его к своей борьбе. Но нельзя терять ни одного дня!

Для осуществления этого плана доктор вызвал из порта, расположенного в устье Катаро, на Адриатическом море, к югу от Рагузы, свое быстроходное судно. То был один из чудесных «торникрафтов», которые послужили прототипом для современных миноносцев. Это было стальное судно, длиною в сорок один метр и водоизмещением в семьдесят тонн, без мачт и труб, с простой платформой снаружи и металлической рубкой с чечевицеобразными иллюминаторами, предназначенными для рулевого; оно могло герметически закрываться, если того требовало состояние моря, и плыть не сбиваясь при этом с курса и не тратя времени на борьбу с волнами. Судно это превосходило скоростью все миноносцы Старого и Нового Света и легко делало пятьдесят километров в час. Благодаря такой неслыханной скорости судам доктора Антекирта уже не раз удавалось покрывать большие расстояния в поразительно короткий срок, и доктор молниеносно переносился от берегов Триполитании к самым глухим островкам Архипелага; этим и объяснялась та вездесущность, которую приписывала ему молва.

Однако между торникрафтами и судами доктора имелась существенная разница: доктор заменил перегретый пар электричеством; мощные аккумуляторы, изобретенные им, давали возможность аккумулировать ток колоссального напряжения, который он употреблял для движения судов. Поэтому эти быстроходные суда назывались просто «Электро» и к этому названию прибавлялся только порядковый номер. Таков был «Электро-2», вызванный доктором из устья Катаро.

Отдав это распоряжение, доктор стал ждать часа, когда можно будет приступить к действиям. Одновременно он предупредил Пескада и Матифу, что в скором времени ему понадобятся их услуги.

Излишне говорить, как счастливы были приятели, что наконец-то представится возможность доказать свое усердие.

Их радость была омрачена лишь одним-единственным облачком.

Пескаду предстояло оставаться в Рагузе, чтобы вести наблюдение за особняком на Страдоне и за домиком на улице Маринелла, в то время как Матифу должен был сопутствовать доктору Антекирту в Катаро. Значит, предстоит разлука - первая за много лет, проведенных бок о бок с товарищем по нищете. И силачом Матифу овладевало беспокойство при мысли, что возле него не будет его маленького Пескада.

- Терпенье, друг Матифу, терпенье! - успокаивал его Пескад. - Ведь это же ненадолго! Только разыграть представление - вот и все. А представление, сдается мне, готовится отменное, и директор наш - молодчина: он каждому из нас готовит завидную роль... Поверь, тебе на свою роль жаловаться не придется!

- Ты думаешь?

- Уверен. Конечно, нам не придется играть роль влюбленных. Это тебе не по нутру, хоть ты и чертовски сентиментален. Но также и не предателей. Для этого ты чересчур толст и добродушен. Нет, тебе суждено сыграть роль доброго волшебника, который появляется в конце пьесы, чтобы покарать порок и вознаградить добродетель.

- Как в цирке? - удивился Матифу.

- Как в цирке! Да, я прекрасно представляю тебя в этой роли, друг Матифу! В ту минуту, когда предатель меньше всего этого ждет, ты появляешься, поднимаешь могучий кулак, и тебе достаточно его опустить, чтобы злодеянию был положен конец! Может быть, роль не велика, зато она привлекательна, и какие рукоплескания, какие деньги ты заработаешь на этом, не говоря уж об удовольствии.

- Да, все это так, - вздохнул Геркулес, - а покуда, что ни говори, придется разлучиться!

- Но ведь всего лишь на несколько дней! Только обещай мне, что в мое отсутствие не будешь изнывать от тоски. Не забывай есть шесть раз в день и смотри - толстей! А теперь, друг Матифу, обними меня или лучше, как в балагане, сделай вид, что обнимаешь меня, а то, пожалуй, удушишь насмерть! Ничего не поделаешь, в этом мире поневоле приходится разыгрывать комедии! Обними меня еще разок и не забывай своего малыша Пескада, а уж он-то никогда не забудет своего толстяка Матифу.

Таково было трогательное расставание двух приятелей. Что и говорить, когда Матифу возвратился один на «Саварену», у него на душе было очень тяжело. В тот же день его друг, выполняя распоряжение доктора, обосновался в Рагузе; ему было приказано не упускать из виду Петера Батори, наблюдать за особняком Торонталя и собирать нужные сведения.

Пескаду предстояло долго пробыть в районе Страдона, и он должен был бы встретиться с иностранкой, исполнявшей, как видно, точно такое же поручение. И встреча эта неминуемо бы произошла, если бы марокканка, послав телеграмму, не выехала из Рагузы в заранее назначенное место, где должна была состояться ее встреча с Саркани. Итак, Пескад свободно мог выполнить данное ему ответственное поручение со свойственным ему умом и находчивостью.

Петеру Батори, конечно, никогда и в голову не приходило, что за ним так внимательно следят, и никак не мог он подумать, что глаза соглядатайки в какой-то момент сменились глазами Пескада. После разговора с доктором, после сделанного ему признания юноша несколько успокоился. Зачем же теперь скрывать ему от матери что-либо из беседы, имевшей место на борту «Саварены»? Разве она не поняла бы и без слов по его взгляду, по настроению, что творится в его душе? Разве не поняла бы, что произошла какая-то перемена, что горе и отчаяние уступили место надежде и радости?

Итак, Петер Батори все рассказал матери. Он назвал ей имя любимой девушки, признался, что только из-за нее отказался уехать из Рагузы. Пусть он беден - что же тут такого? Доктор Антекирт сказал, чтобы он надеялся.

- Так вот почему ты так грустил, любимый мой, - ответила госпожа Батори. - Да поможет тебе бог и пошлет тебе счастье, которого мы до сего времени были лишены!

Госпожа Батори жила очень уединенно. Она выходила из домика на улице Маринелла, только чтобы направиться в сопровождении своего старого слуги в церковь в дни, установленные для исполнения христианских обязанностей; в ее набожности было что-то суровое и непреклонное, как это свойственно всем венграм-католикам. О семье Торонталь она никогда ничего не слыхала. Ни разу даже мельком не бросила она взгляда на особняк, мимо которого проходила по пути в храм Спасителя, находящийся во францисканском монастыре, в самом начале Страдона. Поэтому она не знала и дочери бывшего триестского банкира.

Петеру пришлось описать и внешний и духовный облик девушки, сказать, где он увидел ее впервые и почему он не сомневается, что любовь его не осталась без ответа. Все эти подробности он поведал с подлинным восторгом, и это ничуть не удивило госпожу Батори: ведь у ее сына такая нежная и страстная душа!

Зато когда она узнала, что представляет собой семья Торонталь, когда узнала, что эта девушка - одна из самых богатых невест Рагузы, она не в силах была скрыть свою тревогу. Согласится ли банкир, чтобы его единственная дочь стала женой молодого человека если и не без будущего, то во всяком случае без состояния?

Петер же не счел нужным рассказать матери о том, как холодно, даже презрительно обходился с ним Силас Торонталь. Он еще раз повторил ей слова доктора. А доктор сказал, что Петер может, даже должен всецело положиться на друга своего отца, что он, Антекирт, питает к юному инженеру чисто отцовские чувства; и госпожа Батори не сомневалась в этом, зная все, что намеревался сделать доктор для нее и для ее сына. Словом, подобно Петеру и Борику, который счел долгом высказать свое мнение, госпожа Батори с надеждой смотрела вперед, и скромный домик на улице Маринелла озарился проблеском счастья.

Кроме того, Петеру Батори посчастливилось вновь увидеть Саву Торонталь в следующее воскресенье, у францисканцев. Лицо девушки, обычно слегка грустное, явно оживилось, когда она заметила, что Петер как бы преобразился. Они обменялись красноречивыми взглядами и поняли друг друга. На Саву Торонталь эта встреча произвела сильное впечатление, и она вернулась домой, согретая лучами счастья, которое светилось в глазах юноши.

Между тем Петер больше не виделся с доктором. Он ждал приглашения вновь посетить яхту. Прошло несколько дней, а письма от доктора все не было.

«Вероятно, доктор наводит справки, - думал он. - Он либо сам поехал в Рагузу, либо послал кого-нибудь собрать сведения о семье Торонталь... Быть может, он даже пожелал познакомиться с Савой! Да, вполне возможно, что он уже повидался с ее отцом и попытался подготовить его... Получить бы от него хоть строчку, хоть одно слово - вот было бы счастье! Особенно если это слово будет: «Приезжайте!»

Но желанной вести все не было. Теперь уже госпожа Батори старалась успокоить сына, и это ей удавалось не без труда. Он приходил в отчаяние, ей хотелось поддержать в нем надежду, хотя и сама она была крайне встревожена. Дом на улице Маринелла открыт для доктора, и доктор этого не может не знать. И даже если не принимать в соображение его участия в судьбе Петера, то уже одно сочувствие, которое он проявлял к их семье, должно было бы привести его в их уединенный домик.

Петер считал дни и часы и, наконец, не выдержал. Ему надо было во что бы то ни стало повидаться с доктором. Непреодолимая сила влекла его в Гравозу. Когда он появится на борту яхты - там поймут его нетерпение, простят его тревогу, пусть она и преждевременна!

Седьмого июня около восьми часов утра Петер Батори простился с матерью, ничего, однако, не сказав ей о своих намерениях. Он вышел из Рагузы и направился в Гравозу таким поспешным шагом, что Пескаду трудно было бы за ним угнаться, если бы не его проворство. Придя к тому месту набережной, против которого еще недавно стояла «Саварена», Петер остановился.

«Саварены» в порту не было.

Петер стал искать глазами - не переменила ли она место... Но он нигде не обнаружил ее.

Он спросил матроса, бродившего по набережной:

- Куда девалась яхта доктора Антекирта?

- «Саварена» вчера вечером снялась с якоря, - отвечал матрос.

И как никому не было известно, откуда прибыла яхта, так никто не знал, куда она направилась.

Яхта ушла! Доктор Антекирт исчез столь же загадочно, как и появился!

Петер Батори пошел по дороге к Рагузе, охваченный таким отчаянием, какого не испытывал еще никогда.

Если бы юноше кто-нибудь проговорился, что яхта направилась в Катаро, он, ни минуты не колеблясь, бросился бы ей вслед. Но поездка эта оказалась бы бесцельной. «Саварена» остановилась у устья Катаре, но не вошла в него. Доктор, в сопровождении Матифу, был доставлен на берег на шлюпке, после чего яхта ушла в неизвестном направлении.

Во всей Европе, а может быть, и во всем Старом Свете нет местечка более любопытного в орографическом и гидрографическом отношении, чем так называемое устье Катаро.

Катаро - не река, как можно было бы предположить. Это город, местопребывание епископа и центр области. Что же касается «устья», то оно состоит из шести бухт, расположенных одна за другой и соединяющихся между собою узкими проливами; по ним можно проехать за шесть часов. Бухты представляют собою как бы озера, нанизанные на ленту; они окружены горами, причем последняя из них, расположенная у подножья горы Норри, является границей австрийских владений. По другую ее сторону начинаются владения Оттоманской империи.

У входа в эти бухты и приказал высадить себя доктор, после того как прибыл сюда из Гравозы. Здесь доктора поджидал быстроходный катер с электрическим мотором, которому предстояло доставить его в самую дальнюю бухту. Обогнув мыс Остро, пройдя мимо Кастель-Нуово, мимо городов и часовен, мимо Столиво и Перасто, знаменитого места паломничества, мимо Ризано, где далматские наряды уже смешиваются с турецкими и албанскими, пройдя озеро за озером, доктор достиг амфитеатра гор, в глубине которого расположен Катаро.

«Электро-2» стоял на якоре в нескольких кабельтовых от берега, среди уснувших темных вод, на которых в этот прекрасный июньский вечер не было ни малейшей ряби.

Но доктор решил не ночевать на этом судне. Видимо, по каким-то соображениям ему не хотелось, чтобы стало известно, что судно принадлежит ему. Поэтому он высадился в самом Катаро, намереваясь вместе с Матифу устроиться в какой-нибудь гостинице.

Доставивший их на берег катер тут же скрылся в ночной мгле и пошел направо от порта, в бухточку, где мог остаться незамеченным. Доктора в Катаро никто не мог узнать, и в этом отношении он считал себя в такой же безопасности, как если бы укрылся в самом отдаленном уголке земли. Жители этой богатой далматской провинции, славяне по происхождению, даже и не заметят иностранца.

Когда смотришь на город с моря, кажется, будто он построен в тесной расселине горы Норри. Его первые дома тянутся вдоль набережной, отвоеванной у моря, в глубине бухты, углом врезающейся в торный кряж. В самом углу этой бухты, берега которой радуют взор прекрасными деревьями и пышной зеленью, находится пристань, принимающая океанские пакетботы, преимущественно компании Ллойда, и большие каботажные суда, бороздящие Адриатику.

Доктор сразу же стал искать гостиницу. Матифу всюду следовал за ним, даже не осведомившись, где они высадились. Будь то Далмация, будь то Китай - ему было совершенно безразлично. Как верный пес, он шел туда, куда направлялся хозяин. Он был просто инструментом, послушным орудием, готовым вертеться, сверлить, буравить, и доктор собирался пустить его в ход как только понадобится.

Они прошли по аллее вдоль набережной, миновали крепостную стену и направились по узким крутым улицам городка, где живет около пяти тысяч человек. Это было как раз время, когда запирают Морские ворота, открытые только до восьми часов вечера, за исключением тех дней, когда прибывают пакетботы.

Доктор вскоре убедился, что в городе нет ни одной гостиницы. Следовательно, надо было искать человека, который согласился бы сдать помещение, что, впрочем, местные домовладельцы делают весьма охотно, так как это приносит им хороший доход.

Хозяин такой нашелся, нашлась и квартира. Вскоре доктор расположился в нижнем этаже домика, на довольно чистой улице, в помещении, вполне подходящем для него и его спутника. Сразу же условились, что Матифу будет столоваться у домовладельца, и хотя последний заломил неслыханную цену, - которая, впрочем, оправдывалась диковинными объемами его нового постояльца, - сделка была заключена к полному удовольствию договаривающихся сторон.

Сам же доктор оставил за собою право питаться вне дома.

На другой день, предоставив Матифу распоряжаться временем по его усмотрению, доктор пошел на прогулку и прежде всего заглянул на почту, куда должны были поступить письма и телеграммы, адресованные ему на условные инициалы. Корреспонденции еще не было. Тогда он отправился за город, желая ознакомиться с его окрестностями. Вскоре он набрел на довольно сносный ресторан, где обычно собирается катарское общество, австрийские чиновники и офицеры, которые считают пребывание здесь за изгнание, а то и вовсе за тюремное заключение.

Теперь доктор выжидал только подходящий момент, чтобы приступить к действиям. Вот каков был его план.

Он решил похитить Петера Батори. Но схватить его и перевезти на яхту, пока она стояла в рагузском порту, было бы затруднительно. В Гравозе молодого инженера все знали; общественное внимание было приковано к «Саварене» и ее владельцу; поэтому, даже если допустить, что похищение удалось бы, - оно сразу же получило бы огласку. А ведь яхта была всего-навсего парусником, и пустись за ней вдогонку какой-нибудь пароход, - он быстро нагнал бы ее.

В Катаро же похищение могло осуществиться гораздо легче. Завлечь сюда Петера Батори не представляло никакой трудности. Можно было не сомневаться, что он примчится по первому же вызову доктора. Здесь его никто не знал, как не знали и доктора, а едва только Петер окажется на «Электро», - судно выйдет в открытое море, и тут юноша узнает всю правду о прошлом Силаса Торонталя, и образ Савы померкнет в его сердце, заслоненный образом покойного отца.

Таков был, в сущности очень незамысловатый, план. Еще два-три дня, - последняя отсрочка, назначенная доктором, - и замысел будет приведен в исполнение: Петер будет навеки разлучен с Савой Торонталь.

На другой день, девятого июня, пришло письмо от Пескада. Он сообщал, что в отношении особняка на Страдоне нет решительно ничего нового. Что же касается Петера Батори, то Пескад не видал его с того самого дня, как он ходил в Гравозу, за двенадцать часов до ухода яхты.

Между тем Петер не мог уехать из Рагузы; вероятно, он просто не выходит из своего домика. Пескад предполагал, - и он не ошибался, - что перемена в поведении молодого инженера вызвана отплытием «Саварены», ибо после ухода яхты он вернулся домой крайне расстроенный.

Доктор решил приступить к делу на следующий же день, а именно послать Петеру Батори письмо с приглашением немедленно приехать в Катаро.

Но неожиданное событие нарушило планы Антекирта, хотя в конечном итоге привело к той же цели.

Вечером, часов в восемь, когда доктор прогуливался по набережной, было получено сообщение о прибытии пакетбота «Саксония».

«Саксония» шла из Бриндизи, где она приняла на борт пассажиров. Теперь она направлялась в Триест, с заходом в Катаро, Рагузу, Зару и другие порты на австрийском побережье Адриатики.

В сумерках доктор стоял у сходен, глядя, как высаживаются на берег пассажиры, как вдруг он вздрогнул и замер на месте при виде некоего пассажира, багаж которого выносили на набережную.

Человек этот, на вид лет сорока, с надменным, даже наглым взглядом, отдавал громким голосом распоряжения. Это был один из тех субъектов, в которых дурное воспитание сказывается даже тогда, когда они вежливы.

«Он? Здесь? В Катаро?»

Эти слова едва не сорвались с уст доктора, но он во-время сдержался и притушил гнев, вспыхнувший у него в глазах.

Этот пассажир был Саркани. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как он работал счетоводом в доме графа Затмара. Теперь это был - если судить по платью - уже не тот авантюрист, которого мы в начале этой повести застали бродящим по Триесту. На нем был прекрасный дорожный костюм, легкое пальто самой последней моды, а многочисленные чемоданы, сверкавшие медными застежками, говорили о том, что бывший триполитанский деловой посредник привык к комфорту.

И действительно, огромная сумма, полученная им за предательство, позволила ему все эти пятнадцать лет жить в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывая. Что оставалось у него от этого громадного состояния? Даже лучшие его друзья, если таковые имелись, не могли бы ответить на этот вопрос. Во всяком случае, лицо его носило следы забот, даже тревоги, причину которой трудно было бы выяснить, до того замкнут был этот человек.

«Откуда он приехал?.. Куда направляется?» - спрашивал себя доктор, не теряя его из виду.

Откуда ехал Саркани - это легко было установить, расспросив помощника капитана «Саксонии». Оказалось, что он сел на пакетбот в Бриндизи. Но где он был раньше - в Северной ли, в Южной ли Италии, - этого никто не знал. В действительности же он ехал из Сиракуз. Получив телеграмму марокканки, он немедленно покинул Сицилию и направился в Катаро.

Этот город уже давно был намечен ими как удобное место встречи, - там и ждала его эта женщина, после того как исполнила все, что ей было поручено сделать в Рагузе.

Иностранка стояла тут же, на набережной, поджидая прибытия пакетбота. Доктор заметил ее и увидел, как Саркани направился прямо к ней; доктор, знавший арабский язык, даже расслышал, как она сказала Саркани:

- Медлить нельзя.

Саркани в ответ только кивнул головой. Потом, предъявив багаж для таможенного осмотра, он пошел с марокканкой направо, видимо намереваясь обогнуть городскую стену, не заходя в город через Морские ворота.

В первый момент доктор растерялся. Неужели Саркани ускользнет от него? Идти ли за ним следом?

Повернувшись, он увидел Матифу, который, как истинный зевака, наблюдал за высадкой и посадкой пассажиров «Саксонии». Доктору достаточно было кивнуть, и Геркулес оказался около него.

- Видишь этого человека? - сказал он, указывая на удаляющегося Саркани.

- Вижу.

- Если я прикажу тебе схватить его, ты это сделаешь?

- Сделаю.

- А если он вздумает сопротивляться, справишься с ним?

- Справлюсь.

- Имей в виду, что я хочу получить его живым!

- Получите живым.

Матифу не любил краснобайства и выражался весьма определенно. Доктор мог вполне положиться на него. То, что ему прикажут, будет исполнено!

С марокканкой будет нетрудно справиться - достаточно ее связать, заткнуть ей рот и куда-нибудь ее запрятать. Прежде чем она успеет поднять тревогу, Саркани окажется на борту «Электро».

Темнота, правда, еще не особенно глубокая, должна была содействовать осуществлению этого замысла.

Тем временем Саркани и чужестранка продолжали свой путь вдоль крепостной стены, не замечая, что за ними наблюдают и идут им вслед. Они еще молчали. Они не хотели приступить к разговору, конечно, потому, что направлялись в такое место, где им никто не помешает. Так дошли они до Южных ворот, у которых начинается дорога, ведущая из Катаро в горы, к австрийской границе.

У этих ворот бывает большой базар, куда сходятся черногорцы. Здесь они продают и покупают всевозможные товары, ибо в город их впускают лишь в очень ограниченном числе и лишь после того, как они сдадут оружие. По вторникам, четвергам и субботам горцы являются сюда из Ниегу или из Цетинье, пройдя пешком часов пять-шесть, и приносят с собою яйца, картошку, дичь и даже вязанки хвороста, который очень бойко раскупается.

Саркани приехал как раз в базарный день. Кое-кто из горцев, поздно закончивших сделки, остался на базаре с намерением провести здесь ночь. Их было человек тридцать; они беспрестанно ходили туда и сюда, беседовали, спорили, ссорились; одни уже растянулись на земле, собираясь спать, другие, по албанскому обычаю, жарили на вертеле барашка.

Сюда-то и направились Саркани и его спутница; повидимому, это место было им уже знакомо. И в самом деле, здесь им удобно будет переговорить, здесь можно провести и всю ночь, вместо того чтобы разыскивать ночлег. Дело в том, что, приехав в Катаро, иностранка не позаботилась найти себе помещение.

Доктор и Матифу друг за дружкой появились на базарной площади, погруженной во мрак. Там и сям потрескивали догорающие костры, уже не дававшие света. В таких условиях похитить Саркани будет нелегко, если только он не уйдет отсюда еще до рассвета. Доктор пожалел, что не напал на Саркани по дороге от Морских ворот к Южным. Но жалеть было уже поздно. Оставалось выжидать и воспользоваться первым же удобным моментом.

Во всяком случае, катер стоял наготове за скалами, шагах в двухстах от базара, а немного подальше, в двух кабельтовых от берега, смутно виднелись черные очертания «Электро» и мерцавший на нем огонек.

Саркани и марокканка уселись в одном из самых темных уголков, рядом с группой уже уснувших горцев. Здесь они могли поговорить о своих делах, не опасаясь, что их кто-нибудь услышит; но доктор, завернувшись в дорожный плащ, ловко пробрался к группе спящих. Никто не обратил на него внимания. Матифу тоже постарался как можно лучше спрятаться и стоял наготове, ожидая условленного знака.

Саркани и чужестранка говорили по-арабски, вполне уверенные, что их здесь никто не поймет. Но они ошибались. Доктор прекрасно знал все восточные и африканские наречия, и ни одно слово из разговора Саркани и марокканки не ускользнуло от него.

- Ты получил в Сиракузах мою телеграмму? - спросила женщина.

- Получил, Намир, - ответил Саркани, - и мы с Зироне на другой же день выехали.

- А где Зироне?

- В окрестностях Катании; он набирает там новую шайку.

- Тебе, Саркани, надо завтра же съездить в Рагузу и повидаться с Силасом Торонталем.

- Съезжу и повидаюсь. Но ты не ошиблась, Намир? Мне действительно пора показаться?

- Конечно. Дочь банкира…

- Дочь банкира... - повторил Саркани таким странным тоном, что доктор поневоле вздрогнул.

- Да, дочь Торонталя!

- Как же так? Она дает волю своему сердцу, не спросясь моего согласия? - насмешливо продолжал Саркани.

- Тебя это удивляет? А между тем это так. Но ты еще больше удивишься, когда узнаешь, за кого хочет выйти Сава Торонталь.

- Верно, какой-нибудь разорившийся дворянчик, мечтающий поправить дела при помощи миллионов тестя.

- Да, - сказала Намир, - молодой человек очень знатного происхождения, но без средств...

- И как же зовут этого нахала?

- Петер Батори.

- Петер Батори! - вскричал Саркани. - Петер Батори собирается жениться на дочери Силаса Торонталя!

- Успокойся, Саркани! - сказала Намир. - Что дочь Силаса Торонталя и сын Иштвана Батори влюблены друг в друга - для меня это уже не тайна. Но, быть может, Силас Торонталь и не подозревает об этом?

- Это он-то! Не подозревает? - переспросил Саркани.

- Очень может быть. Да он ни за что и не согласится.

- Кто знает? - возразил Саркани. - Силас Торонталь способен на все... способен даже дать согласие на этот брак, - хотя бы для того, чтобы успокоить свою совесть, если только за эти пятнадцать лет у него пробудилась совесть. К счастью, я тут и постараюсь спутать его карты. Завтра же буду в Рагузе!

- Это хорошо, - одобрила Намир, видимо имевшая на Саркани большое влияние.

- Дочь Силаса Торонталя будет только моею, Намир, и благодаря ей я снова разбогатею.

Доктор узнал все, что ему было нужно знать, и дальнейший разговор чужестранки и Саркани его уже не интересовал.

Один негодяй приехал сватать дочь другого негодяя и будет домогаться ее руки. Вот он - суд божий! Теперь уже нечего опасаться за Петера Батори, ибо нависшую над ним опасность отведет не кто иной, как его соперник! Итак, незачем вызывать Петера в Катаро, незачем увозить человека, который добивается чести стать зятем Силаса Торонталя!

«Пусть эти мошенники породнятся и заживут одной семьей, - решил доктор. - А там мы посмотрим».

И он потихоньку ушел, подав Матифу знак следовать за ним.

Матифу не спрашивал, почему доктор Антекирт собирался похитить пассажира с «Саксонии»; не спросил он и о том, почему доктор теперь отказывается от своего намерения.

На другой день, десятого июня, в девятом часу вечера двери парадной гостиной особняка на Страдоне широко распахнулись, и лакей громко доложил:

- Господин Саркани.

Прошло уже четырнадцать лет, как Силас Торонталь покинул Триест и поселился в Рагузе, в роскошном особняке на Страдоне. Он был далматинцем и, естественно, уйдя от дел, решил вернуться в родные края.

Тайна была строго соблюдена. Вознаграждение за донос в точности выплачено предателям. Таким образом в руки Торонталя и его бывшего триполитанского доверенного попало целое состояние.

После того как двое осужденных были казнены в крепости Пизино, после того как граф Матиас Шандор, совершив побег, погиб в волнах Адриатики, последовала конфискация их имущества. Дом и небольшое имение, принадлежавшие Ладиславу Затмару, были проданы за бесценок, не осталось даже денег на содержание его престарелого слуги. После Иштвана Батори также ничего не осталось, поскольку он не располагал состоянием и зарабатывал на жизнь уроками. Зато замок Артенак и его богатые угодья, рудники и леса, покрывающие северные склоны Карпат, - все это достояние графа Матиаса Шандора представляло значительную ценность. Его разделили на две части: одна была конфискована государством и пошла на уплату вознаграждения доносчикам, другая секвестрована, и ее должны были выдать наследнице графа по достижении ею восемнадцатилетнего возраста. А если бы девочка умерла, не достигнув совершеннолетия, то капитал окончательно перешел бы в казну.

На долю доносчиков пришлось более полутора миллионов флоринов, которыми они могли располагать по своему усмотрению.

Сообщники решили, что им прежде всего надо разлучиться. Хитрому Саркани вовсе не улыбалось оставаться подле Силаса Торонталя. У последнего тоже не было ни малейшего желания поддерживать отношения со своим бывшим агентом. Поэтому Саркани уехал из Триеста, захватив с собою Зироне, который, не покинув приятеля в беде, тем более не был склонен оставить его в дни преуспеяния. Оба они куда-то канули, и банкир больше о них не слышал. Куда же они направились? Конечно, в какой-нибудь крупный европейский город, где мало интересуются происхождением человека, лишь бы он был богат, как не интересуются и происхождением его состояния, лишь бы он проматывал деньги не скупясь. Словом, в Триесте никто уже не вспоминал этих проходимцев; да знал-то их в сущности лишь один Силас Торонталь.

Когда они уехали, банкир с облегчением вздохнул. Он думал, что теперь ему уже нечего опасаться человека, который был замешан в его темных делах и всегда мог воспользоваться этим. С другой стороны, хоть Саркани и разбогател, полагаться на такого рода людей все-таки нельзя; легко доставшиеся деньги легко растрачиваются, а прокутив состояние, Саркани не постесняется вернуться к своему былому сообщнику.

Полгода спустя Силас Торонталь, предварительно поправив свои пошатнувшиеся дела, закрыл банкирскую контору и окончательно переехал из Триеста в Рагузу. Он не сомневался, что губернатор - единственный человек, знавший, какую роль сыграл банкир в раскрытии заговора, - безусловно сохранит все в тайне, но этого ему было мало: он хотел удержать за собою весь престиж и воспользоваться всеми благами, какие сулило ему богатство, куда бы он ни переехал.

Быть может, он принял решение покинуть Триест в связи с одним обстоятельством, известным лишь ему самому и его жене. Именно поэтому - только один раз - он имел дело с Намир, об отношениях которой с Саркани мы уже знаем.

Итак, своим новым местопребыванием банкир избрал Рагузу. Он выехал оттуда очень молодым; ни родителей, ни семьи у него не было. Его вскоре позабыли. С тех пор прошло лет сорок, и теперь он появился здесь как лицо, никому не известное.

Вновь прибывший богач встретил со стороны рагузского общества весьма радушный прием. О нем было известно только одно, а именно, что он занимал в Триесте очень видное положение. Банкир подыскал и приобрел дом в самом аристократическом квартале города. Он зажил на широкую ногу; прежних его слуг сменили новые, нанятые в Рагузе. Он устраивал приемы и сам был принят повсюду. О прошлом его никто ничего не знал, и он поистине представлялся каким-то баловнем судьбы.

Правда, Силасу Торонталю были чужды угрызения совести. И если бы не опасение, что гнусный донос в один прекрасный день выплывет наружу, ничто не тревожило бы его.

Однако возле него, как живой укор, находилась его жена.

Несчастная женщина, честная и прямодушная, знала об отвратительной интриге, в результате которой были казнены трое патриотов. Слово, случайно вырвавшееся у банкира, когда дела его пошатнулись, неосторожно высказанная им надежда, что ему перепадет часть состояния графа Матиаса Шандора, кое-какие документы, которые по его просьбе пришлось подписать госпоже Торонталь, - все это заставило его сознаться ей и рассказать, какое участие он принял в раскрытии триестского заговора.

Узнав истину, супруга банкира почувствовала непреодолимое отвращение к человеку, с которым связала ее судьба, и это чувство было тем острее, что госпожа Торонталь сама была венгеркой. Но, как уже говорилось, эта женщина не отличалась нравственной силой. Сраженная неожиданным ударом, она так и не могла оправиться. С тех пор она жила - и в Триесте и в Рагузе - замкнуто, насколько позволяло ее общественное положение. Она, разумеется, появлялась во время приемов в особняке на Страдоне - это было необходимо, и муж непременно потребовал бы этого; но, исполнив обязанности светской женщины, она опять долгое время не покидала своих комнат. Она старалась забыться, посвящая себя воспитанию дочери, на которой теперь сосредоточила свою любовь. Но как забыться, когда человек, замешанный в такое мерзкое дело, живет с тобою под одним кровом!

А между тем года через два после водворения Торонталей в Рагузе положение еще более осложнилось. Это послужило для банкира поводом к тревоге, а его жене принесло новые огорчения.

Госпожа Батори с сыном и Бориком тоже переселились из Триеста в Рагузу, где у нее были дальние родственники. Вдова Иштвана Батори не знала Силаса Торонталя; она даже не подозревала какой-либо связи между банкиром и графом Матиасом Шандором. О том же, что этот человек участвовал в злодеянии, которое стоило жизни трем благородным венграм, она и подавно не могла знать, поскольку, ее муж перед смертью не имел возможности назвать ей имена негодяев, предавших его австрийской полиции.

Но если госпожа Батори не знала триестского банкира, то он-то ее знал. Жить в одном и том же городе, порою встречать на улице эту бедную женщину, с трудом воспитывающую сына, - было ему крайне неприятно. Наверное, он в свое время не остановил бы выбор на Рагузе, если бы знал, что там живет госпожа Батори. Но вдова сняла домик на улице Маринелла уже после того, как банкир купил особняк на Страдоне, поселился в нем и завязал отношения с местным обществом. Он не стал в третий раз менять местожительство.

«Ко всему привыкаешь», - подумал он.

И Торонталь решил не обращать внимания на женщину, самый вид которой напоминал ему об его предательстве.

Оказывается, стоило Силасу Торонталю зажмуриться, и он уже мог не видеть и того, что делается у него в душе.

Но то, что для банкира было лишь мелкой неприятностью, оказалось для его жены источником страданий и вызывало постоянные угрызения совести. Несколько раз госпожа Торонталь пыталась тайно оказать помощь вдове, которой приходилось зарабатывать на жизнь тяжелым трудом. Но помощь эта неизменно отвергалась, как и все попытки неизвестных друзей, старавшихся как-нибудь поддержать ее. Непреклонная женщина ничего не просила и не хотела ничего принимать.

Непредвиденное, даже невероятное обстоятельство сделало это положение совершенно нестерпимым.

Госпожа Торонталь перенесла всю свою любовь на дочку, которой ко времени их переезда в Рагузу, в конце тысяча восемьсот шестьдесят седьмого года, было около двух с половиной лет.

Теперь Саве шел восемнадцатый год. Это была прелестная девушка, скорее венгерского, чем далматского типа. Густые черные волосы, большие жгучие глаза, высокий лоб, который, по мнению френологов, говорит о развитии высших психических центров, красиво очерченный рот, яркий цвет лица, изящная фигура, немного выше средней, - все привлекало к ней взгляды.

Но в этой девушке особенно поражала и на чувствительные души производила неизгладимое впечатление ее серьезность, ее задумчивый вид, - казалось, она силилась припомнить что-то полузабытое; во всем ее облике было нечто неуловимое, привлекавшее к ней и вместе с тем наводившее странную грусть. Поэтому все, кто бывал у них в доме или встречал ее на улице, относились к ней с каким-то особенным уважением.

Разумеется, у Савы не было недостатка в претендентах на ее руку. Ведь известно было, что она наследница огромного состояния, которое рано или поздно целиком перейдет к ней. Ей было уже сделано несколько предложений, вполне подходящих со всех точек зрения, но на вопросы матери девушка неизменно отвечала, что не хочет выходить замуж, однако воздерживалась от каких-либо объяснений на этот счет. Впрочем, Силас Торонталь не принуждал ее и не торопил с замужеством. Видимо, - он просто еще не встретил человека, которого ему хотелось бы иметь зятем, - о склонностях Савы он не помышлял.

В довершение нравственного облика Савы Торонталь следует сказать, что она была склонна восторгаться подвигами, совершенными из любви к родине. Не то чтобы Сава интересовалась политикой, но всякий раз, когда речь заходила об отчизне, о жертвах, принесенных ради нее, о недавних случаях беззаветного патриотизма, - она испытывала глубокое волнение. Сава, конечно, не унаследовала эти чувства от отца, - будучи благородной и великодушной, она обрела их в своем собственном сердце.

Этим-то и объясняется то влечение, какое чувствовали друг к другу Петер Батори и Сава Торонталь. На беду банкира молодые люди встретились. Саве не было еще и двенадцати лет, когда однажды при ней сказали, указывая на Петера:

- Вот сын человека, который умер за Венгрию.

И слова эти навсегда запечатлелись у нее в памяти.

Потом дети выросли. Сава стала думать о Петере еще до того, как он обратил на нее внимание. Она замечала, что юноша всегда задумчив, всегда озабочен. Он беден, но усердно учится, чтобы быть достойным своего отца, имя которого было ей хорошо известно.

Остальное мы уже знаем: Петер, увидев Саву, был покорен и очарован этой девушкой, характер которой должен был быть ему близок; нам известно, что в то время как Сава, быть может, еще и не осознала зарождавшегося в ней чувства, юноша уже любил ее глубокой любовью, которую и ей вскоре предстояло разделить.

Но чтобы составить себе ясное представление о Саве, надо рассказать, какое положение занимала она в семье.

По отношению к отцу Сава была всегда очень сдержанна. Банкиру чужды были сердечные порывы, да и дочь никогда не ласкалась к нему. У одного здесь сказывалась прирожденная черствость, у другой холодок объяснялся полным расхождением во взглядах. Сава относилась к отцу с уважением, как подобает всякой дочери, - и только. Впрочем, он предоставлял ей полную свободу, считался с ее вкусами, не ограничивал ее благотворительность, которая даже льстила его тщеславию. Словом, с его стороны налицо было безразличие. С ее же стороны - нечего скрывать - скорее отчужденность, даже неприязнь.

К матери Сава относилась совсем иначе. Хотя госпожа Торонталь находилась в полном подчинении у мужа, который мало считался с нею, у нее было доброе сердце, и в нравственном отношении она стояла неизмеримо выше своего супруга. Госпожа Торонталь горячо любила дочь. Она знала, что за ее сдержанностью таятся большие достоинства. В ее любви к дочери, доходившей до обожания, чувствовались и восторг, и уважение, и даже некоторый страх. Возвышенный характер Савы, ее прямодушие, а в некоторых случаях и непреклонность, в какой-то степени оправдывали эту безмерную материнскую любовь. Надо сказать, что девушка отвечала на любовь любовью. Даже не будь между ними кровной связи, они горячо привязались бы друг к другу.

Поэтому не удивительно, что госпожа Торонталь первая заметила то, что стало твориться в головке, а потом и в сердце Савы. Дочь нередко заводила с ней разговор о Петере Батори и его семье, не замечая, какое тяжелое впечатление производит на мать одно упоминание имени Батори. Когда же госпожа Торонталь узнала, что ее дочь влюблена в Петера, она прошептала:

- Неужели такова воля господня?

Нам понятно, что означали эти слова в устах госпожи Торонталь. Но еще неизвестно, могла ли бы стать любовь Савы к Петеру справедливым возмещением того зла, какое было причинено семье Батори.

Однако если благочестивой госпоже Торонталь казалось, что само небо благословляет сближение этих двух семей, то как-никак требовалось и согласие ее мужа. Поэтому, ничего не сказав дочери, она решила поговорить с ним на эту тему.

При первых же словах жены Силас Торонталь пришел в неописуемую ярость. Госпоже Торонталь, которой этот разговор и без того стоил немало сил, пришлось поскорее выйти из комнаты и вернуться на свою половину, но банкир крикнул ей вслед:

- Берегитесь, сударыня! Если вы еще раз заикнетесь об этом - как бы вам не раскаяться!

Итак, та сила, которую банкир называл роком, не только привела семью Батори в этот город, но помогла Саве и Петеру встретиться и влюбиться друг в друга!

Может возникнуть вопрос: чем вызван был гнев банкира? Не было ли у него тайных планов относительно Савы, относительно ее будущего? Может быть, любовь ее противоречила этим планам? Если паче чаяния его гнусный донос когда-нибудь откроется, не лучше ли для него, чтобы последствия его преступления были в какой-то мере смягчены? Что сможет сказать об этом доносе Петер Батори, если станет мужем Савы Торонталь? Что сможет тогда сделать госпожа Батори? Слов нет, положение создалось бы ужасное: сын жертвы доноса оказался бы мужем дочери убийцы! Но все это было бы ужасно для них, а не для него, не для Силаса Торонталя!

Да, конечно. Но ведь не следовало забывать о Саркани, а он не подавал о себе вести. Вполне возможно, что он еще появится, и тогда, вероятно, вновь завяжутся какие-то отношения между ним и его сообщником, банкиром. А уж Саркани-то, конечно, не забудет, чем они были связаны в прошлом, если только судьба обернется против него.

Само собой разумеется, Силаса Торонталя постоянно занимала мысль: что же сталось с его бывшим триполитанским доверенным? После того как они расстались в Триесте, о нем не было ни слуху ни духу, а с тех пор прошло уже целых пятнадцать лет. Не дали никаких результатов и справки, наведенные в Сицилии, с которой Саркани был связан через своего приятеля Зироне. Саркани мог появиться в любой день. Эта мысль постоянно страшила банкира. Но, может быть, он умер? Такую новость Силас Торонталь встретил бы с вполне понятным удовлетворением. Тогда банкир, пожалуй, совсем иначе отнесся бы к мысли о возможности породниться с семьею Батори. А сейчас об этом нечего было и думать.

Поэтому Силас Торонталь не стал возобновлять разговора, вызвавшего у него такой гнев. Никаких объяснений на этот счет он жене не дал. Но он принял решение строго наблюдать за Савой, даже шпионить за ней. А с молодым инженером решил держаться высокомерно, при встречах с ним отворачиваться, - словом, поступать так, чтобы у молодого человека не оставалось ни тени надежды. И банкир ясно давал ему понять, что любые шаги с его стороны совершенно бесполезны!

Вот при каких обстоятельствах вечером десятого июня в гостиной Торонталя распахнулась дверь и прозвучало имя Саркани. В то утро Саркани, в сопровождении Намир, прибыл поездом из Катаро в Рагузу. Наглец остановился в одной из лучших гостиниц, оделся с особой тщательностью и, не теряя ни минуты, явился в дом своего бывшего сообщника.

Силас Торонталь принял его и распорядился, чтобы во время разговора их не беспокоили. Как отнесся он к визиту Саркани? Сумел ли он скрыть волновавшие его чувства и удалось ли ему сговориться с бывшим сообщником? А Саркани - держал ли он себя попрежнему нагло и вызывающе? Напомнил ли он банкиру о данных ему обещаниях, об условиях, заключенных между ними пятнадцать лет тому назад? Наконец, касалась ли их беседа прошлого, настоящего или будущего? Ответить на эти вопросы нельзя, ибо разговор между ними происходил с глазу на глаз.

Но вот что последовало за этой беседой.

Через сутки по городу уже разнеслась сенсационная новость. Говорили, что мадемуазель Сава Торонталь выходит замуж за некоего триполитанского богача по имени Саркани.

Повидимому, банкир пошел на капитуляцию, опасаясь, как бы этот человек не погубил его. Поэтому ни мольбы жены, ни отвращение, с каким отнеслась к этой сделке Сава, - ничто не в силах было поколебать решение Торонталя, который намеревался распорядиться судьбою дочери по собственному усмотрению.

Теперь поясним, почему именно так хотелось Саркани заключить этот брак. Эту причину он скрыл от Силаса Торонталя: Саркани был разорен. Суммы, благодаря которой Торонталю удалось поправить дела своей банкирской конторы, авантюристу Саркани еле хватило на эти пятнадцать лет. Покинув Триест, Саркани разъезжал по Европе, жил на широкую ногу и бросался направо и налево деньгами в самых шикарных гостиницах Парижа, Лондона, Берлина, Вены, Рима. Изведав все виды наслаждений, он отдался азартной игре и быстро проиграл остатки своего состояния в рулетку, которая еще существовала в Швейцарии и Испании; особенно же подвизался он в Монако - маленьком княжестве на границе Франции.

Само собой разумеется, Зироне все это время был с ним неразлучен. Когда у приятелей осталось всего-навсего несколько тысяч флоринов, они вернулись в Восточную Сицилию, где Зироне, как местный уроженец, чувствовал себя дома. Здесь они не сидели сложа руки в ожидании событий, то есть в ожидании момента, когда можно будет возобновить отношения с триестским банкиром. Правда, чего проще, как поправить дела, женившись на Саве, единственной наследнице несметно богатого Силаса Торонталя? Ведь банкир не посмеет в чем бы то ни было отказать Саркани!

И действительно, об отказе нечего было и помышлять, и банкир даже не пытался отказать Саркани. Впрочем, может быть, эти два негодяя были еще чем-то связаны между собой, и мы узнаем об этом впоследствии? Может быть, это и повлияло на решение вопроса о браке?

Однако Сава очень решительно потребовала от отца объяснений. Почему он так самовластно распоряжается ее судьбой?

- Честь моя зависит от этого брака, - сказал он ей наконец. - И брак этот состоится во что бы то ни стало!

Когда Сава передала этот ответ матери, последняя почти без чувств упала ей на руки и в полном отчаянии залилась слезами.

Значит, Силас Торонталь сказал правду!

Свадьба была назначена на шестое июля.

Можно себе представить, что переживал в течение этих трех недель несчастный Петер Батори! Он был совершенно ошеломлен. Им овладевали приступы бессильного бешенства; он то сидел взаперти в домике на улице Маринелла, то устремлялся куда глаза глядят, вон из этого проклятого города, - и госпожа Батори опасалась, что уже больше не увидит его.

Что могла она сказать ему в утешение? Пока не было речи об этом браке, Петер Батори, несмотря на явную, неприязнь со стороны отца Савы, все же мог питать какую-то надежду. Но если девушку выдадут замуж - образуется новая пропасть, и теперь уже непреодолимая. А доктор Антекирт, вопреки всему, что он говорил, вопреки всем своим обещаниям, покинул Петера! И как могла, - размышлял молодой инженер, - девушка, которую он любит и о которой знает, что у нее твердый характер, как же она могла дать согласие на этот брак? Что за тайна царит в особняке на Страдоне, если там могут твориться такие вещи? Ах, лучше бы Петер уехал отсюда, лучше поступил бы на должность где-нибудь вне Рагузы, лучше удалился бы подальше от Савы, которую теперь отдают какому-то чужестранцу, какому-то Саркани!

- Нет, - твердил он. - Это невозможно! Я люблю ее!

Итак, в домике, который на несколько дней озарился лучом счастья, теперь воцарилось полное отчаяние.

Пескад, неустанно наблюдавший за тем, что творится в интересующих его семьях, прекрасно осведомленный обо всех слухах, носившихся по городу, одним из первых узнал о намечающемся событии. Как только до него дошла молва о женитьбе Саркани на Саве Торонталь, - он сообщил о ней в Катаро. Как только он обнаружил, в какое страшное горе повергла эта новость молодого инженера, которому он всей душой сочувствовал, - он немедленно дал знать об этом доктору Антекирту.

В ответ он получил распоряжение продолжать наблюдение за всем происходящим в Рагузе и обо всем сообщать в Катаро.

По мере того как приближался роковой день шестого июля, состояние Петера Батори становилось все тяжелее. Матери уже не удавалось хотя бы немного успокоить его. Ведь не было никакой возможности изменить решение Силаса Торонталя! По тому, с какой поспешностью была объявлена предстоящая свадьба и назначен срок, можно было не сомневаться, что дело решено давным-давно, что Саркани и банкир - старые знакомые и «триполитанский богач» имеет на отца Савы совершенно исключительное влияние.

Находясь во власти этих неотступных мыслей, Петер Батори осмелился написать Силасу Торонталю за неделю до предстоящего брака.

Письмо его осталось без ответа.

Петер попытался подкараулить банкира где-нибудь на улице...

Это ему не удалось.

Петер решился посетить Торонталя на дому...

Его не приняли.

Что же касается Савы и ее матери, то теперь они уже совсем не выходили из дому. Повидать их не было ни малейшей возможности.

Зато Петеру Батори несколько раз случилось встретиться на Страдоне лицом к лицу с Саркани. На взгляды юноши, полные ненависти, Саркани отвечал самым дерзким презрением. У Петера Батори мелькнула мысль вызвать Саркани на ссору и вынудить его драться на дуэли... Но ради чего и на каком основании встанет Саркани у барьера накануне своей свадьбы с Савой Торонталь? Это было бы не в его интересах.

Прошло шесть дней. Вечером четвертого июля, несмотря на мольбы матери, несмотря на уговоры Борика, Петер ушел из дома. Старый слуга попытался было пойти следом за ним, но вскоре потерял его из виду. Петер шел, как безумный, куда глаза глядят, по самым захолустным улицам, вдоль городских стен.

Не прошло и часа, как его принесли домой. Он находился при смерти. Верхняя часть левого легкого была у него проколота кинжалом.

Не было никаких сомнений: дойдя до крайнего отчаяния, Петер сам нанес себе этот удар.

Узнав о случившемся, Пескад бросился на телеграф.

Через час доктор Антекирт уже получил в Катаро известие о самоубийстве молодого человека.

Нет слов описать горе госпожи Батори, когда она увидела перед собой сына, которому, повидимому, оставалось жить лишь несколько часов. Но она быстро превозмогла женскую слабость. Прежде всего - помощь. Слезы - потом.

Вызвали врача. Он прибыл немедленно, осмотрел раненого, прислушался к его слабому, прерывистому дыханию, исследовал рану, наложил повязку, - словом, сделал все, что было в его силах. Но надежды у него не было никакой.

Через пятнадцать часов состояние больного осложнилось сильным кровотечением, дыхание стало еле заметно, казалось, оно вот-вот прекратится.

Госпожа Батори опустилась на колени, обращаясь к богу с горячей молитвой сохранить сыну жизнь.

В эту минуту дверь растворилась, и на пороге показался доктор Антекирт. Он направился прямо к постели умирающего.

Госпожа Батори хотела было броситься к нему - он жестом остановил ее.

Затем он склонился над Петером и внимательно, ни слова не говоря, осмотрел его. Потом он устремил на раненого какой-то особенно пристальный взгляд. Его глаза словно излучали некую магнетическую силу; он как бы хотел перелить в этот мозг, где сознание уже угасало, свою собственную жизнь и свою собственную волю.

Вдруг Петер приподнял голову. Веки его приоткрылись, он посмотрел на доктора и... упал бездыханным.

Госпожа Батори бросилась к нему, вскрикнула и без сознания рухнула на руки Борика.

Доктор закрыл юноше глаза. Потом он встал и, выходя из комнаты, прошептал изречение древнего индусского мудреца:

- «Смерть не уничтожает человека, она только делает его невидимым!»

Смерть эта наделала в городе много шуму, но никто не подозревал истинной причины самоубийства Петера Батори и тем более того обстоятельства, что к нему в какой-либо степени причастны Саркани и Силас Торонталь.

На другой день, шестого июля, должна была состояться свадьба Савы Торонталь и Саркани.

Весть о самоубийстве, совершенном при таких волнующих обстоятельствах, еще не дошла ни до госпожи Торонталь, ни до ее дочери. Силас Торонталь в согласии с Саркани принял на этот счет строгие меры предосторожности.

Было решено, что свадьбу отпразднуют очень скромно. В виде оправдания ссылались на то, что семья Саркани якобы сейчас в трауре. Такая скромность, конечно, не вязалась с тщеславными замашками Торонталя, но он решил, что при сложившихся обстоятельствах лучше не возбуждать лишних толков. Предполагалось, что молодожены пробудут в Рагузе всего несколько дней, а потом отправятся в Триполи, в город, являющийся постоянным местопребыванием Саркани.

Чтение брачного договора, предусматривавшего значительное приданое, должно было состояться в особняке на Страдоне в присутствии лишь самых близких людей; обряд венчания предполагалось совершить у францисканцев сразу же после подписания договора. Гостей в этот день приглашено не было.

Пока в особняке Торонталь шли последние приготовления к свадьбе, на противоположной стороне улицы прохаживались двое мужчин.

То были Матифу и Пескад.

Вернувшись в Рагузу, доктор Антекирт привез с собою и Матифу. Его присутствия уже не требовалось в Катаро, и можно себе представить, как друзья, или, по выражению Пескада, «близнецы», были счастливы вновь увидеть друг друга.

Как мы знаем, доктор сразу же явился в домик на улице Маринелла; затем он удалился в скромную гостиницу в предместье Плоссе, где ожидал, когда состоится свадьба Саркани и Савы Торонталь, чтобы приступить к осуществлению намеченного им плана.

На другой день он снова пришел к госпоже Батори и собственноручно помог уложить тело Петера в гроб. Затем он вернулся в гостиницу, а Пескада и Матифу послал наблюдать за Страдоном.

Пескад был весь внимание, но это не мешало ему беседовать с приятелем.

- Ты, кажется, потолстел, друг Матифу! - говорил он, приподнимаясь на цыпочки, чтобы пощупать грудь великана.

- Да! И силы у меня поприбавилось!

- Я это заметил по тому, как ты меня обнял.

- Ну, а как представление, о котором ты говорил? - спросил Матифу; уж очень ему хотелось сыграть обещанную роль.

- Оно на мази, на мази. Но, знаешь ли, сюжет-то пьесы оказался очень запутанным.

- Запутанным?

- Да. Выходит, что это не комедия, а драма. Но начало ее прямо-таки захватывающее.

Пескад замолчал. Мимо них пронеслась карета; она остановилась у особняка Торонталя.

Ворота тотчас же распахнулись и, впустив карету, вновь закрылись, но Пескад успел рассмотреть, что в карете находился Саркани.

- Да, очень даже захватывающее начало, - продолжал он. - Успех, можно поручиться, будет огромный.

- А предатель? - спросил Матифу, которого этот персонаж, видимо, особенно интересовал.

- Предатель... пока что еще торжествует, как и полагается в хорошо написанной пьесе... Но терпение! Подождем развязки.

- В Катаро мне уже казалось, что вот-вот...

- Выйдешь на сцену?

- Да, я уж совсем приготовился.

И Матифу рассказал обо всем, что произошло на базаре в Катаро, то есть как его руки были уже зафрахтованы для похищения, которое, однако, не состоялось.

- Ничего! Значит, еще не время было, - отвечал Пескад; для отвода глаз он без умолку болтал, в то же время зорко посматривая по сторонам. - Твой выход - не раньше как в четвертом или пятом действии, А может быть, ты и вовсе появишься только в заключительной сцене. Но не беспокойся. Появление твое будет чертовски эффектно! Можешь не сомневаться!

В это время со стороны улицы Маринелла послышался смутный гул голосов.

Пескад замолчал и отошел от особняка Торонталя.

В это время с улицы Маринелла на Страдон вышла похоронная процессия; она направлялась к францисканской церкви, где должно было состояться отпевание.

За гробом следовало очень мало народа, ибо похороны, по скромности своей, не привлекали внимания прохожих: простой гроб, покрытый черным сукном, несли на руках.

Шествие медленно продвигалось вперед, как вдруг Пескад, еле сдержав возглас, вцепился в руку Матифу.

- Что с тобой? - изумился Матифу.

- Ничего! Долго объяснять!

Среди шедших за гробом он узнал госпожу Батори. Она пожелала проводить сына на кладбище.

Церковь не отказала в своих молитвах покойнику, которого толкнуло на самоубийство лишь беспросветное отчаяние, и священник дожидался его во францисканской часовне, чтобы затем сопутствовать ему на кладбище.

Госпожа Батори шла за гробом, однако она не плакала, у нее уже не было сил на слезы. Ее полубезумный взгляд то как бы искал чего-то по сторонам, то словно проникал под черный покров, скрывавший бездыханное тело ее сына.

Старик Борик, на которого жалко было смотреть, еле брел возле нее.

У Пескада навернулись слезы. Да, если бы этот добрый малый не был обязан стоять на посту, он непременно присоединился бы к немногочисленным друзьям и соседям, провожавшим Петера Батори в последний путь.

В тот момент, когда процессия поравнялась с особняком Торонталя, ворота его вдруг растворились. Во дворе, у крыльца, стояли два экипажа.

Первый из них выехал со двора и повернул в сторону, направляясь вниз по Страдону.

В этом экипаже Пескад увидел Силаса Торонталя, его жену и дочь.

Госпожа Торонталь, подавленная горем, сидела рядом с Савой, которая была белее своей венчальной фаты.

Во втором экипаже ехал Саркани с двумя-тремя родственниками или друзьями.

Свадьба была такая же скромная, как и похороны юноши. И тут и там - безысходная печаль.

Но в то мгновение, когда первый экипаж показался в воротах, раздался душераздирающий крик.

Госпожа Батори остановилась и, протянув руку к Саве, прокляла девушку!

Крик этот вырвался у Савы. Она увидела мать, облеченную в траур. Она поняла все, что от нее скрыли. Петер умер, умер из-за нее и ради нее, и это его провожают на кладбище, в то время как свадебная карета везет ее к венцу.

Сава упала без сознания. Госпожа Торонталь, вне себя от ужаса, пыталась привести ее в чувство... Все напрасно! Девушка еле дышала!

Силас Торонталь не в силах был сдержать своего гнева. Зато подбежавший Саркани быстро овладел собой.

В таком состоянии невеста не могла предстать перед нотариусом. Волей-неволей кучерам было приказано повернуть обратно, и ворота особняка снова с шумом захлопнулись.

Саву перенесли в ее спальню, уложили в постель, но она была недвижима. Мать стояла на коленях возле нее. Спешно вызвали доктора. Тем временем погребальная процессия медленно подходила к францисканской церкви. После отпевания она направилась на городское кладбище.

Пескад сообразил, что надо как можно скорее сообщить доктору Антекирту о неожиданном инциденте.

- Оставайся тут и наблюдай! - сказал он Матифу.

А сам бегом направился в предместье Плоссе.

Доктор выслушал торопливый рассказ Пескада, не проронив ни слова.

«Превысил ли я свои права? - размышлял он. - Нет! Я нанес удар ни в чем не повинной девушке? Да, конечно! Но ведь она дочь Силаса Торонталя!»

Потом он спросил:

- Где Матифу?

- Возле дома Торонталя.

- Вечером вы мне оба понадобитесь.

- В котором часу?

- В девять.

- Где прикажете вас дожидаться?

- У кладбищенских ворот.

Пескад помчался к Матифу; тот не сходил с места, в точности выполняя данное ему поручение.

Часов в восемь вечера доктор, закутавшись в широкий плащ, направился на рагузскую пристань. Выйдя за городскую стену, налево, он добрался до небольшой бухточки, расположенной в скалах, неподалеку от порта.

Место было совершенно пустынное. Ни домиков, ни судов. Рыбачьи барки никогда не становятся тут на якорь, так как бухта усеяна подводными камнями. Доктор остановился, осмотрелся вокруг и крикнул. Видимо, то был условный знак. Почти тотчас же к нему подошел матрос.

- Что прикажете, хозяин?

- Лодка здесь, Пацер?

- Да, за скалой.

- Со всеми твоими людьми?

- Со всеми.

- А «Электро»?

- Он подальше, к северу, кабельтовых в трех, за бухточкой.

И матрос указал на длинное судно, еле видневшееся в темноте, ибо ни единый огонек не выдавал его присутствия.

- Когда он прибыл из Катаро? - спросил доктор.

- Нет еще и часа.

- И он прошел незамеченным?

- Совершенно незамеченным, вдоль утесов.

- Пусть все будут на своих местах, Пацер. Ждите меня здесь, если понадобится, всю ночь!

- Слушаю, хозяин.

Матрос направился к лодке, очертания которой сливались с прибрежными скалами.

Доктор Антекирт подождал еще немного. Он, вероятно, хотел, чтобы тьма еще более сгустилась. Время от времени он начинал стремительно расхаживать по берегу. Потом останавливался. Скрестив руки, молчаливый и неподвижный, он устремлял взгляд в морскую даль, словно хотел поведать Адриатике свои тайны.

Ночь была темная, без луны, без звезд. Чувствовалось легкое дуновение ветерка, ненадолго подымающегося по вечерам. Высокие, но густые облака обволокли небо до самого горизонта; на западе уже растаяла светлая полоска тумана.

- Пора! - проговорил, наконец, доктор.

Он снова пошел к городу и, придерживаясь городской стены, направился на кладбище.

Там у ворот его дожидались Пескад и Матифу. Они спрятались за деревом, так что их никто не мог бы увидать.

В этот час кладбище было уже заперто. В домике сторожа только что погас огонек. Больше уже никто не мог прийти сюда до утра.

Доктор, повидимому, отлично знал план кладбища. Он не собирался войти туда через калитку, ибо то, что он задумал сделать, должно было остаться в полной тайне.

- Следуйте за мной, - сказал Антекирт Пескаду и его приятелю, когда они подошли к нему.

И они втроем стали крадучись пробираться вдоль стены.

Пройдя минут десять, доктор остановился.

- Сюда, - сказал он, указывая на отверстие в стене, образовавшееся после обвала кирпичей.

Он первым скользнул в брешь, Пескад и Матифу последовали за ним.

На кладбище, под густыми деревьями, осенявшими могилы, было еще темнее. Но доктор не колеблясь направился по одной из дорожек, потом свернул на другую, которая вела в верхнюю часть кладбища. Кое-где вспорхнули ночные птицы, испуганные его появлением. Но, если не считать этих сов и сычей, вокруг памятников, возвышавшихся над кустами, не было ни единой живой души.

Вскоре все трое остановились перед скромным надгробием в виде часовенки; замка на ее ограде не было.

Доктор толкнул калитку, потом нажал кнопку электрического фонарика, заслонив свет таким образом, чтобы его не было видно снаружи.

- Входи, - сказал он Матифу.

Матифу вошел в склеп и оказался перед стеной, в которую были вделаны три мраморные плиты.

На одной из них, средней, значилось:

ИШТВАН БАТОРИ

1867

На левой плите ничего не было написано. На правой же надпись вскоре должна была появиться.

- Отодвинь плиту, - сказал доктор.

Матифу легко поднял еще не зацементированную плиту. Он положил ее на землю, и в образовавшемся отверстии можно было разглядеть крышку гроба.

Это был гроб с телом Петера Батори.

- Вытащи гроб, - приказал доктор.

Матифу вытащил тяжелый гроб, даже не прибегнув к помощи Пескада. Выйдя из склепа, он поставил гроб на землю.

- Возьми отвертку, - сказал доктор Пескаду, подавая ему инструмент, - и отвинти крышку гроба.

На это потребовалось лишь несколько минут.

Доктор Антекирт откинул белый саван, покрывавший тело, и приложил ухо к груди покойника, как делают врачи, выслушивая больного. Потом он выпрямился и обратился к Матифу:

- Вынь тело.

Матифу повиновался. Ни он, ни Пескад ни слова не сказали, хотя дело шло об извлечении трупа, а это строго запрещено законом.

Когда тело Петера Батори было положено на землю, Матифу вновь обернул его саваном, поверх которого доктор накинул свой плащ. Затем снова завинтили крышку, поставили гроб на место и закрыли отверстие плитой.

Доктор погасил электрический фонарик, и все кругом погрузилось в темноту.

- Возьми тело, - приказал доктор Матифу.

Матифу без всякого усилия взял труп юноши на руки, словно то был ребенок, и пошел вслед за доктором по аллее, выводившей прямо к отверстию в стене. Пескад замыкал шествие.

Минут через пять они миновали брешь и, обогнув городскую стену, направились к морю.

В пути они не проронили ни слова. В голове послушного гиганта мыслей было не больше, чем в любой машине, зато какой вихрь догадок и соображений проносился в мозгу Пескада!

По дороге от кладбища до моря доктор Антекирт и его спутники не встретили ни души. Но когда они подходили к бухточке, где их ждала шлюпка с «Электро», они заметили таможенного надсмотрщика, который расхаживал взад и вперед у прибрежных утесов.

Однако они продолжали идти, «е обращая на него внимания. Доктор снова крикнул, и на его зов появилась лодка, которой до сих пор совершенно не было видно.

По знаку доктора Матифу стал спускаться со скалы.

В ту минуту, как он уже занес ногу в шлюпку, к ним подошел надсмотрщик.

- Кто вы такие? - спросил он.

- Люди как люди, и мы предоставляем вам на выбор: либо двадцать флоринов наличными, либо кулак этого господина... тоже наличный, - отвечал Пескад, указывая на Матифу.

Надсмотрщик не стал раздумывать: он предпочел флорины.

- Отчаливай, - скомандовал доктор.

Через мгновение шлюпка исчезла во тьме. Минут пять спустя они причалили к судну, совершенно не заметному с берега.

Шлюпку подняли на борт, машина «Электро» неслышно заработала, и судно вскоре вышло в открытое море.

Матифу перенес тело Петера Батори в узкую каюту, иллюминаторы которой были тщательно занавешаны, чтобы наружу не пробился ни единый луч света.

Оставшись наедине с трупом, доктор склонился над ним и приложился губами к бледному лбу покойника.

- Теперь, Петер, очнись! - сказал он. - Я так хочу!

И Петер тотчас же открыл глаза, словно он только спал магнетическим сном, похожим на смерть.

Когда он увидел доктора Антекирта, лицо его передернулось.

- Вы? - прошептал он. - Ведь вы покинули меня!

- Да, это я, Петер!

- Но кто же вы такой?

- Мертвец... как и ты!

- Мертвец?

- Я граф Матиас Шандор.