ЗВЕЗДЫ

Возвестив миру, где и когда появится эта планета в следующий раз (разумеется, сперва ему никто не поверил, однако злосчастная груда камней день в день и в точно указанный час вышла все-таки из тьмы), он, видите ли, стал знаменитым. Астрономия наука популярная. Короли всегда интересовались ею, генералы внимательно следили за достижениями астрономов, князья назначали поощрительные премии за сделанные открытия, а газеты сообщали о придворных звездочетах Маскелайне, Мейсоне, Диксоне и итальянце Пиацци как о героях. Человек, который кардинально расширил горизонты математики, представлялся им всего лишь курьезной фигурой. А вот тот, кто открыл звезду, был человеком, добившимся положения в обществе и успеха в жизни.

Ну, стало быть, сказал герцог, теперь ее можно видеть. � он своего добился.

Гаусс, не зная, что на это ответить, молча поклонился.

А что еще, спросил привычно герцог после задумчивой паузы. Какие новости в личной жизни?

Он вроде прослышал о его намерении жениться?

Гаусс подтвердил, что так оно и есть.

Зал для аудиенций претерпел изменения. Зеркала на потолке, очевидно вышедшие из моды, заменили листами сусального золота, и свечей теперь горело чуть меньше. Да и сам герцог выглядел как-то иначе. Он постарел. Одно веко дрябло обвисло, щеки стали толстыми, его грузное тело всей тяжестью своего веса болезненно давило ему на колени.

Дочка кожевника, так он слышал?

Точно, сказал Гаусс. Улыбнувшись, он еще добавил: Ваше высочество. Что за странное обращение! � что за место. Ему надо собраться, чтобы не показаться непочтительным. К тому же он любил герцога. Герцог был неплохим человеком, старался делать все правильно и, по сравнению с большинством других, был неглуп.

Но семью, сказал герцог, нужно кормить.

Ртого РѕРЅ отрицать РЅРµ может, сказал Гаусс. Потому-то Рё посвятил себя служению Церере.

Герцог посмотрел на него, наморщив лоб.

Гаусс вздохнул. Церерой, заговорил он подчеркнуто медленно, окрестили ту малую планету, которую сначала увидел Пиацци и чью орбиту рассчитал он, Гаусс. Он вообще занялся этой проблемой только потому, что надумал жениться. Он знал, что сделает в этом случае нечто практическое, что смогут понять и другие люди, которые как бы это лучше сказать Поймут и те люди, которые математикой не интересуются.

Герцог кивнул. Гаусс вспомнил, что не полагается смотреть герцогу прямо в лицо, и опустил глаза.

Он ждал, когда же, в конце концов, последует предложение. Вечно это мучительное хождение вокруг да около, эти маневры, окольные пути. Только зря время теряется на пустые разговоры!

В связи с этим у него есть одна идея, сказал герцог.

Гаусс высоко поднял брови, изображая удивление. Он знал, что идея исходила от Циммерманна, который часами уговаривал герцога.

Может, ему бросилось в глаза, что в Брауншвейге до сих пор нет обсерватории.

Уже давным-давно, сказал Гаусс.

Что давным-давно?

Бросилось в глаза.

Р� РІРѕС‚ РѕРЅ СЃРїСЂРѕСЃРёР» себя, РЅРµ должен ли РіРѕСЂРѕРґ иметь обсерваторию. Рђ доктор Гаусс, несмотря РЅР° юный возраст, РјРѕРі Р±С‹ стать ее первым директором. Герцог уперся руками РІ Р±РѕРєР°. Его лицо расплылось РІ широкой улыбке. Рто неожиданно для него, РЅРµ так ли?

Он хочет иметь к этому еще профессорское звание, сказал Гаусс.

Герцог молчал.

Профессорское звание, повторил Гаусс, выделяя каждый слог. Место в университете в Хельмштедте. Двойное месячное жалованье.

Герцог сделал шаг вперед и снова назад, издал ворчливый возглас, взглянул на декорированный сусальным золотом потолок. Гаусс использовал время, чтобы отсчитать еще несколько простых чисел. Ему уже были известны многие тысячи из них. Он был практически уверен в том, что формула, по которой можно было бы их определить, никогда не будет найдена. Но если отсчитать многие сотни тысяч, то удастся установить сближающуюся в бесконечности вероятность их появления. На какой-то момент он так сильно сконцентрировался на своих мыслях, что вздрогнул, когда герцог сказал, что негоже торговаться с отцом Отечества.

Гаусс заверил, что он очень далек от этого. Напротив, он считает необходимым сообщить, что такое предложение ему уже сделано из Берлина и Санкт Петербурга. Россия его всегда интересовала. Он уже не раз намеревался выучить русский язык.

Петербург, сказал герцог, очень далеко. Да и Берлин не столь близко. Если как следует подумать, то самое его место здесь. А другие места это бог весть где. Даже Гёттинген. Правда, сам он не ученый и потому просит поправить его, если он заблуждается.

Да нет, сказал Гаусс, приковав взгляд к полу. Все правильно.

� даже если его не удерживает любовь к родине, то можно, по крайней мере, предположить, что путешествие дело очень обременительное. Ведь в любом другом месте надо сначала устроиться, обжиться, а это доставляет множество хлопот, к тому же переезд вводит в расходы и вообще это адски трудно. � не стоит к тому же забывать, что дома останется его старенькая мать.

Гаусс почувствовал, что краснеет. Рто происходило каждый раз, РєРѕРіРґР° кто-РЅРёР±СѓРґСЊ упоминал его мать РЅРµ РѕС‚ стыда, Р° потому что РѕРЅ очень ее любил.

Однако он откашлялся и повторил, что не всегда в жизни получается так, как хочется. Человек семейный нуждается в деньгах и должен отправиться туда, где сможет их получить.

Общее решение отыщется, сказал герцог. Профессорское звание это вполне возможно. Пусть даже и без двойного жалованья.

А если это звание нужно кому-то только ради двойного жалованья?

Тогда это не делает чести его профессии, сказал герцог холодно.

Гауссу стало ясно, что он зашел слишком далеко. Он склонился перед герцогом, тот отпустил его мановением руки, и слуга тотчас захлопнул за ним дверь.

В ожидании письменного предложения от двора Гаусс занялся искусством расчета орбит.

Звездная орбита, сказал он Йоханне, это не просто какое-то движение, а непреложный результат воздействия в пустоте небесных тел на одно какое либо из них: словом, это та линия, которая имеет одинаковую кривизну и на бумаге, и в космическом пространстве, если предмет находится в свободном движении. Загадка гравитации. Упрямое притяжение всех тел.

Притяжение тел, повторила она и хлопнула его веером по плечу.

Он хотел ее поцеловать, но она со смехом выскользнула из его рук. Он так никогда и не догадался, почему она изменила свое решение. С тех пор как Йоханна ответила ему согласием, она вела себя так, словно это было само собой разумеющимся. � ему нравилось, что на свете есть вещи, которые он не понимал.

За два дня до свадьбы он ускакал в Гёттинген, чтобы в последний раз повидать Нину.

Вот теперь ты женишься, сказала она, и, конечно, не на мне.

Нет, ответил он, не на тебе.

Она спросила, неужели он совсем не любил ее.

Немножко, сказал он и расшнуровал ее корсет, вовсе не думая, что уже послезавтра сделает то же самое с Йоханной. А вот другое свое обещание он сдержит, он будет учить русский. � хотя Нина уверяла его, что это ровно ничего не значит и что при ее профессии можно стать сентиментальной, Гаусса все же неприятно поразило, что она заплакала.

Лошадь сердито фыркнула, когда он на обратном пути остановил ее посреди открытого поля. До него вдруг дошло, как можно, исходя из отклонений орбиты планеты Церера, определить массу Юпитера. Запрокинув голову, он смотрел в ночное небо до боли в затылке. Еще до недавнего времени там были одни только светящиеся точки. Сейчас он различал конфигурации звезд, знал, по каким из них можно определить градусы широты, столь важные для ориентирования в море, знал их орбиты, часы, когда они исчезали и снова появлялись на небосклоне. Просто так, сами по себе, и уж точно потому, что ему были нужны деньги, звезды стали его профессией, и он, читая небо, наблюдал за ними.

На свадьбу пришло немного гостей: его старый и уже очень сгорбленный отец, его по-детски всхлипывающая мать, Мартин Бартельс и профессор Циммерманн, кроме того, были родные Йоханны, ее уродливая подружка Минна, а также придворный секретарь, который, казалось, и сам не знал, зачем его сюда послали. Во время скромного праздничного застолья отец Гаусса заговорил о том, что не надо гнуться, никогда и ни перед кем, а потом поднялся Циммерманн, открыл рот, любезно улыбнулся, обвел взглядом всех присутствующих и снова сел. Бартельс ткнул Гаусса в бок.

РўРѕС‚ встал, сглотнул слюну Рё сказал, что РЅРµ ожидал, что ему удастся найти хоть немного счастья, Рё РІ принципе РѕРЅ Рё сейчас РІ это РЅРµ верит. Рто как ошибка РІ расчетах, заблуждение, Рё РѕРЅ надеется только РЅР° РѕРґРЅРѕ, что никто этого РЅРµ обнаружит. РћРЅ опять сел Рё очень удивился, увидев РІРѕРєСЂСѓРі себя обескураженные лица. РћРЅ потихоньку СЃРїСЂРѕСЃРёР» Йоханну, неужели РѕРЅ сказал что-то РЅРµ так.

Да что ты, ответила она. �менно о такой речи на своей свадьбе я всегда и мечтала.

Через час ушли последние гости, и они с Йоханной отправились домой. Новобрачные говорили мало. Внезапно они почувствовали, что оба чужие друг другу.

Р’ спальне РѕРЅ задернул гардины, приблизился Рє жене, почувствовал, что РѕРЅР° хочет ускользнуть РѕС‚ него, нежно, РЅРѕ крепко обхватил ее Рё начал развязывать банты РЅР° платье. Р’ темноте это оказалось РЅРµ так просто; РќРёРЅР° всегда носила вещи, СЃ которыми было легче управиться. Рто продолжалось довольно долго, ткань была такой неподатливой, Р° бантов было такое множество, что ему уже РЅРµ верилось, что РѕРЅ РґРѕ СЃРёС… РїРѕСЂ еще развязал РЅРµ РІСЃРµ. РќРѕ потом РѕРЅ РІСЃРµ-таки справился СЃ этим, платье сползло РІРЅРёР·, Рё РІ темноте обозначилась белизна ее голых плеч. РћРЅ РѕР±РЅСЏР» Йоханну Р·Р° плечи, Р° РѕРЅР° инстинктивно закрыла РіСЂСѓРґСЊ руками, Рё РѕРЅ ощутил ее сопротивление, РєРѕРіРґР° вел ее Рє постели. РћРЅ обдумывал, как же ему справиться СЃ нижней СЋР±РєРѕР№, если СѓР¶ СЃ платьем было столько РјРѕСЂРѕРєРё. Р� почему это женщины РЅРµ РЅРѕСЃСЏС‚ вещей, которые легко было Р±С‹ снять?

Не бойся, прошептал он и был, однако, удивлен, когда она ответила, что не боится, и спорым движением, неожиданно ловко, расстегнула на нем пояс.

Да как тебе в голову такое пришло? спросила она, смеясь, и в следующий миг ее нижняя юбка колом встала на полу, однако она все же медлила, и тогда он потащил ее за собой; они уже лежали друг подле друга, тяжело дыша, и каждый ждал, чтобы затихли громкие удары сердца другого. Он протянул руку, провел по ее груди и животу и даже решился рискнуть, хотя ему казалось, он должен за это извиниться, спуститься пониже, и вдруг в этот момент в щель между гардинами проглянул бледный и подернутый дымкой диск луны, и он застыдился, потому что именно в этот самый момент ему стало ясно, как можно скорректировать ошибки в измерении орбит планет методом приближенного вычисления. Ему очень хотелось записать эту свою мысль, но ее рука ползла по его спине, опускаясь все ниже.

Я себе это не так представляла, сказала �оханна, и в ее голосе слышались страх вперемешку с любопытством, все такое живое, словно здесь с нами присутствует кто-то третий.

Он навалился на нее, но поскольку почувствовал, что она испугалась, подождал какое-то мгновение, пока она не обвила его тело ногами, однако тут он извинился, встал, прошел, пошатываясь, к столу, обмакнул перо в чернила и написал, не зажигая света: сумму квадр. разностей меж. наблюд. и рассч. мин.; это было слишком важно, он не имел права забыть это. Он слышал, как Йоханна сказала, что не может в это поверить и все еще не верит, что даже сейчас, когда она так взволнована Но уже все сделал. Возвращаясь к ней, он стукнулся ногой о ножку кровати, а потом почувствовал опять ее под собой, и только когда она притянула его к себе, заметил, насколько он нервничал, и в какой-то момент его крайне удивило, что оба они, почти ничего не зная друг о друге, оказались в такой ситуации. Но потом опять все стало иначе, и он не испытывал больше никакой робости, а под утро они уже так хорошо познали друг друга, словно давно занимались этим и всегда только друг с другом.

Уж не глупеют ли от счастья? Когда Гаусс в последующие недели листал Disquisiotiones, ему казалось очень странным, что это его труд. Он напрягался, чтобы понять все эти производные. � очень дивился: неужели его ум опустился до уровня посредственности? Астрономия была материей более грубого свойства, чем математика. Проблемы можно было решать не обязательно путем умозаключений, при желании любой мог таращиться в окуляр, сколько захочешь, пока глаза не заболят, а кто-то другой фиксировать результаты измерений, составляя утомительно длинные таблицы. Для него это делал господин Бессель из Бремена, единственный талант которого заключался в том, что он никогда ничего не путал. Будучи директором обсерватории, Гаусс имел право привлекать помощников, несмотря на то, что в фундамент обсерватории еще не заложили ни одного камня.

Он уже много раз просил аудиенции, но герцог был постоянно занят. Гаусс написал гневное письмо и не получил ответа. Он написал второе, и опять никакой реакции, тогда он уселся в приемной и ждал до тех пор, пока один из секретарей со всклокоченными волосами и перекошенным мундиром не прогнал его домой. На улице он встретил Циммерманна и горько ему пожаловался.

Профессор посмотрел на него как на явление не от мира сего и спросил, неужто он действительно не знает, что идет война?

Гаусс огляделся вокруг себя. Перед ним улица, спокойно освещенная солнечными лучами, пекарь несет мимо корзину с хлебом, на крыше кирхи лениво сверкает жестью флюгер-петушок. Пахнет сиренью. Какая война?

Он и в самом деле вот уже несколько недель как не читал газет. У Бартельса, собиравшего все, что можно, он засел за стопку старых газет и журналов. С мрачным видом пролистал он пространное сообщение Александра фон Гумбольдта о высокогорном плато Кахамарка. Черт побери, где только-не побывал этот тип! Но как раз в тот момент, когда он добрался до сообщений с места боевых действий, его отвлек скрип колес. Целая колонна повозок со штыками, копьями и шлемами для конницы не менее получаса двигалась мимо окон. Задыхающийся от волнения Бартельс вбежал в дом и рассказал, что на одной из повозок лежит герцог, его ранило под Йеной, он истекает кровью, как забитая скотина, и близок к смерти. Все пропало.

Гаусс отложил газету. Ну и чего тогда здесь сидеть, он лучше пойдет домой.

Об этом не следовало говорить, но Наполеон заинтересовал его. Якобы этот человек диктует шесть писем одновременно. А однажды взял и сочинил великолепный трактат о делении круга при помощи закрепленного в пространстве циркуля. Он выигрывал битвы, всегда с уверенностью наперед заявляя, что выиграет сражение. Он думал быстрее и основательнее других, и в этом весь секрет. Гаусса интересовало, слышал ли Наполеон о нем?

С обсерваторией дело пока откладывается, сказал он за ужином Йоханне. � добавил, что до сих пор по-прежнему ведет наблюдение за небом из окна своей гостиной. Куда это годится? У него есть предложение из Гёттингена. Там тоже хотели построить обсерваторию, и это не так далеко, оттуда он сможет раз в неделю навещать мать. � с переездом они управятся еще до появления на свет ребенка.

Но Гёттинген, сказала Йоханна, принадлежит сейчас Франции.

Гёттинген Франции? изумился Гаусс.

Да как же так, вскричала она, почему ты так слеп и не видишь того, что знает каждый? Гёттинген входит в состав Ганновера, личная уния которого прервана английским королем Ганноверской династии из-за побед Франции, Наполеон воспользовался этим и присоединил Ганновер к своему новому королевству Вестфалия, которым правит теперь Жером Бонапарт. Так кому будет приносить присягу вестфальский служащий? Наполеону!

Он потер лоб.

Вестфалия, пробормотал он, словно надеясь, что если он произнесет что-то вслух, ему это станет понятнее. Жером. Какое это имеет к нам отношение?

Рто имеет отношение Рє Германии, сказала РѕРЅР°, Рё Рє тому, РіРґРµ твое место РІ жизни.

Он смотрел на жену беспомощно.

Йоханна заявила, что заранее знает, что он ей сейчас скажет: если взглянуть на это из далекого будущего, то обе стороны ничем не отличаются друг от друга, и что скоро никого не будет волновать то, за что умирают сегодня. Да только что это меняет? Прятаться за будущим это форма трусости. �ли, может, он действительно верит, что люди будут потом умнее?

Немножко, умнее безусловно, сказал он. В силу обстоятельств.

К несчастью, сказал он, погасил свечи, подошел к телескопу и направил его на туманную поверхность Юпитера. Отчетливее, чем когда-либо, он увидел этой ясной ночью его маленькие луны.

Вскоре после этого Гаусс подарил свой ручной телескоп профессору Пфаффу и сам перебрался в Гёттинген. Но и здесь царил полный хаос. По ночам устраивали пьяные дебоши французские солдаты, а там, где должна была быть возведена обсерватория, даже не вырыли яму под фундамент, только пара овечек пощипывала травку. Звезды ему приходилось наблюдать из крошечной каморки профессора Лихтенберга в башне городской стены. � самое ужасное: его обязали читать курс лекций. Молодые люди приходили к нему домой, разваливались на его стульях, раскачивали их, подушки на софе засалились, а он лез из кожи вон, пытаясь хоть что-то вложить в их головы.

�з всех людей, которых он когда-либо встречал, его студенты были самые глупые. Он говорил так медленно, что забывал в конце начало фразы. Выхода не было, ничто не помогало. Он обходил все самые сложные вопросы, не продвигаясь дальше азов. Они все равно ничего не понимали. Ему делалось так скверно, хоть волком вой. Он задавал себе вопрос: может, у этих тупых людей есть какой-то свой специфический диалект, который нужно учить, как любой иностранный язык? Он жестикулировал обеими руками, показывал на свой рот, произнося при этом звуки сверхотчетливо, словно имел дело с глухонемыми. Однако экзамен осилил только один молодой человек с водянистыми глазами. Его звали Мёбиус, и он один-единственный не показался Гауссу кретином. Когда и второй экзамен снова сдал только он один, декан отвел после факультетского собрания Гаусса в сторонку и попросил не быть таким строгим. Гаусс со слезами на глазах отправился домой и нашел там только непрошеных гостей: врача, повитуху и родителей Йоханны.

Опять он все на свете прозевал, сказала теща. Что, небось голова снова была забита одними только звездами?

У него даже приличного телескопа нет, сказал Гаусс подавленно. А что случилось-то?

Мальчик.

Какой еще мальчик? � только встретившись с ней взглядом, он понял. � тут же осознал, что этого она ему никогда не простит.

Ему было искренне жаль, но у него никак не получалось любить малыша. Ему сказали, что это придет само собой. Но даже и через несколько недель после рождения, когда он держал на руках это беспомощное существо, которое звали почему-то Йозефом, и рассматривал его крошечный носик и смущавшие его своим полным набором десять пальчиков на ногах, он не испытывал ничего, кроме жалости и робости. Йоханна отобрала у него ребенка и спросила с некоторой озабоченностью, счастлив ли он. Ну, да, конечно, сказал он и ушел к своему телескопу.

Гаусс снова стал захаживать к Нине. Она была не такой уж юной и принимала его с сердечностью супруги. Она упрекнула его в том, что он все еще так и не выучил русский, и он извинился и пообещал сделать это в скором времени. Об этих посещениях, в этом он себе поклялся, Йоханна никогда не узнает, он будет лгать даже под пытками. Он обязан оградить ее от душевной боли, но вовсе не обязан говорить ей всю правду. Знание мучительная вещь и доставляет боль. Не проходило и дня, чтобы он не пожелал и себе избавления от этого.

Гаусс начал писать труд по астрономии. Ничего серьезного, так, не то чтобы на века, как Disqutsitiones книгу, которая переживет время. Но сочинение обещало стать самым точным руководством по расчету орбит по сравнению с трудами, написанными до него. Однако ему надо было торопиться. Хотя ему всего тридцать, но он заметил, что его способности к концентрации стали ослабевать, а паузы, в течение которых люди давали ответы на его вопросы, делались все короче. Он потерял еще несколько зубов и неделю за неделей страдал от колик. Врач советовал ему курить каждое утро трубку и принимать теплую ванну на ночь. Он был уверен, что не доживет до старости. Когда Йоханна сообщила ему, что снова ждет ребенка, он не нашел в себе силы сказать, что рад этому. Второму ребенку придется вырасти без него, это уж точно. Однако же на сей раз он все сделал правильно. Переживал за Йоханну, опасался за нее и облегченно вздохнул, когда все кончилось. В честь ее глупой подружки Минны они назвали девочку Вильгельминой. Несколько месяцев спустя он попытался обучить дочь счету, но Йоханна сказала, что это уж чересчур.

Без малейшего желания Рё даже против воли, поскольку Йоханна СЃРЅРѕРІР° была беременна, РѕРЅ поехал РІ Бремен, чтобы просмотреть вместе СЃ Бесселем таблицы наблюдений Р·Р° Юпитером. Перед отъездом РѕРЅ целую неделю плохо спал, его мучили кошмары, днем РѕРЅ РїСЂРёС…РѕРґРёР» РІ бешенство, чувствовал себя подавленным. Рта поездка была еще хуже, чем РІ Кёнигсберг, почтовый дилижанс оказался еще теснее, чем тот РІРѕР·РѕРє, спутники еще более немытыми, Р° РєРѕРіРґР° сломалось РѕРґРЅРѕ колесо, РёРј пришлось четыре часа простоять РЅР° РѕРґРЅРѕРј месте, увязая РїРѕ уши РІ глине, РїРѕРєР° кучер, чертыхаясь, чинил колесо. Сразу же после того, как измученный Гаусс, СЃ тяжелой головой Рё ноющей СЃРїРёРЅРѕР№, вышел РёР· дилижанса, Бессель СЃРїСЂРѕСЃРёР» его Рѕ расчете массы Юпитера РїРѕ гравитационному возмущению СЃРѕ стороны Цереры. Р� еще: определил ли РѕРЅ уже окончательную орбиту?

Гаусс покраснел. Нет, пока не удалось, что тут поделаешь! Он потратил на это сотни часов. Задача оказалась непредсказуемо трудной. Чистое мучение, одним словом, а ведь он уже немолод, и его надо бы пощадить, ему и так осталось немного жить, и это было ошибкой с его стороны ввязаться в столь непосильное дело.

Оробев, Бессель спросил, не хочет ли он увидеть море.

Никаких научных экспедиций, отрезал Гаусс.

Рто очень близко, сказал Бессель. Всего только небольшая прогулка!

В действительности это вылилось в довольно долгое и обременительное путешествие, и дилижанс качало так сильно, что у Гаусса опять начались колики. Лил дождь, окно плотно не закрывалось, и они промокли до нитки.

Но это стоит того, повторял Бессель снова и снова. Море нужно непременно увидеть.

Нужно? спросил Гаусс. Где это записано?

Берег моря был загажен, вода тоже оставляла желать лучшего. Горизонт сузился до тонкой полоски, небо висело низко, а море кипело, словно суп, в серо грязном тумане. Дул холодный ветер. Вблизи что-то горело, и дым затруднял дыхание. На волнах качалась, поднимаясь и опускаясь, безголовая курица.

Ну хорошо, дело сделано. Гаусс моргал, вглядываясь в туман. Теперь можно и назад ехать.

Но энтузиазм Бесселя не знал границ.

Театр это дорого, объявил Гаусс.

Бессель засмеялся. Господин профессор во всех отношениях дорогой гость, и для него это высокая честь. Он наймет частную карету, и они в один миг будут там!

� снова путешествие длилось четыре мучительных дня, а кровать в веймарской гостинице оказалась такой жесткой, что боли в спине стали невыносимыми. Кроме того, запах кустов на берегу реки �льм вызывал у Гаусса непрерывный чих. В придворном театре было жарко, и сидеть там часами стало для него сплошной мукой. Давали пьесу Вольтера. Кто-то кого-то убил. Женщина плакала. Мужчина обличал. Другая женщина пала перед ним на колени. Произносились длинные монологи. Перевод был превосходным, как одна сплошная мелодия, но Гаусс предпочел бы лучше все это прочесть. От приступов зевоты по его щекам текли слезы.

Не правда ли, прошептал Бессель, как трогательно!

Актеры сотрясали воздух, вскидывали руки, то выходили на авансцену, то отступали вглубь, яростно вращали глазами, произнося монологи.

Ему кажется, прошептал Бессель, что сам Гёте сидит в своей ложе.

Гаусс спросил, не тот ли это старый осел, который взял на себя смелость подправить теорию света Ньютона?

На них тут же начала оглядываться публика, Бессель съежился в своем кресле и не произнес больше ни слова, пока не опустился занавес.

При выходе из театра с ними заговорил худощавый господин. Действительно ли он имеет честь видеть перед собой Гаусса, известного астронома?

Астронома и математика, ответил Гаусс.

Мужчина представился как прусский дипломат, в настоящее время аккредитованный в Риме, здесь он проездом по дороге в Берлин, где ему предстоит в ближайшем будущем занять должность директора департамента в одном из министерств внутренних дел. Предстоит много работы, школьное образование в Германии необходимо реформировать сверху донизу. Сам он получил великолепное воспитание, и теперь ему предоставляется возможность кое-что сделать на этом поприще для Отечества. Он держался очень прямо, не опираясь на свою серебряную палку. Между прочим, они воспитанники одного университета и у них есть общие знакомые. То, что господин Гаусс занимается еще и математикой, этого он не знал. Ах, как возвышенно, вы не находите?

Гаусс не понял.

Постановка.

Ну да, ничего, согласился Гаусс.

Он, конечно, понимает, сказал дипломат. Не совсем та пьеса, что нужна в данный момент. Что-нибудь немецкое было бы более уместно. Но дискутировать на эту тему с Гёте довольно трудно.

Гаусс, который до этого момента слушал вполслуха, попросил дипломата еще раз назвать свое имя.

Дипломат сделал это, отвесив поклон. Он, между прочим, тоже ученый-исследователь!

Гаусс проявил любопытство и подался чуть вперед.

Он исследует древние языки.

Ах, вот оно что, произнес Гаусс.

Рто, сказал дипломат, прозвучало как-то разочарованно.

Лингвистика Гаусс покачал головой. Он не хотел бы никого обижать.

Нет, нет. Он может спокойно высказаться.

Гаусс пожал плечами. Рто что-то такое для людей, которые обладают педантичностью, свойственной математике, РЅРѕ только РЅРµ ее интеллигентностью. Рти люди изобретают СЃРІРѕСЋ собственную, столь необходимую РёРј логику.

Дипломат молчал.

Гаусс спросил про его путешествия. Он, по-видимому, действительно везде побывал!

Нет, сказал дипломат кисло, это не он, а его брат. �х часто путают. � он тут же распрощался и удалился мелкими шажками.

Ночью боли в спине и животе не давали Гауссу уснуть. Он ворочался с боку на бок и тихонько проклинал судьбу, Веймар и прежде всего Бесселя. Рано утром, Бессель еще не вставал, он приказал кучеру запрячь лошадей и немедленно отвезти его в Гёттинген.

Добравшись до места, еще с дорожным саквояжем в руке, время от времени складываясь пополам от болей в животе или уродливо откидываясь назад из-за негнущейся спины, он явился в университет и спросил, как обстоят дела со строительством обсерватории.

�з министерства пока ничего не слышно, сказал чиновник. Ганновер далеко. Никто ничего толком не знает. Если господин Гаусс забыл, то позвольте напомнить: идет война.

У армии есть корабли, сказал Гаусс, они плавают по морю, а для этого нужны навигационные карты, но составить их, сидя дома на кухне, крайне затруднительно.

Чиновник пообещал в скором времени узнать что-нибудь новенькое.

Он сказал, что, между прочим, планируется заново провести подробную геодезическую съемку королевства Вестфалия. Господин профессор ведь однажды уже работал геодезистом. А здесь как раз требуется знающий математик, чтобы возглавить эти работы.

Гаусс открыл рот. Собрав всю волю, он совладал с собой и не накричал на чиновника. Закрыв рот, он ушел домой, не попрощавшись.

Рванув на себя дверь в квартиру, он прокричал, что вернулся и в ближайшем будущем не сделает из дома ни шагу. Когда он снял в прихожей сапоги, из спальни вышли доктор, повитуха и теща. Ага, прекрасно, на сей раз он не осрамится. Широко улыбаясь и демонстрируя избыток чувств, он спросил, свершилось ли уже главное и кто появился мальчик или девочка и, прежде всего, каков вес младенца.

Мальчик, сказал врач. Но новорожденный при смерти. Как и его мать.

Перепробовали все, что могли, сказала повитуха.

Что было потом, никак не складывалось в его памяти в единую картину. Ему казалось, что время то убегало вперед, то сильно отставало, открывая другие возможности, которые тут же взаимно исключали друг друга. В одном из воспоминаний он видел себя у постели Йоханны, когда она на короткое время открыла глаза и бросила на него взгляд, но не узнала его. Волосы прилипли к лицу, рука влажная и бессильная, корзина с младенцем стоит возле его стула. Однако этому воспоминанию противоречило другое: она лежала уже без сознания, когда он ворвался в комнату; третье хранило в памяти, что к этому моменту она уже умерла кожа бледная, словно восковая; в четвертом он до ужаса ясно видел, что разговаривал с ней: Йоханна спросила, умрет ли она, и он, немного поколебавшись, кивнул, после чего она попросила его не горевать слишком долго: люди сначала живут, потом умирают, жизнь так устроена. Только после шести часов вечера все собралось и прояснилось. Он сидел у ее постели. Все остальные шептались в прихожей. Йоханна умерла.

Гаусс отодвинул стул и попытался внушить себе мысль, что ему придется снова жениться. У него ведь дети, и он не знает, что это такое растить их. � вести домашнее хозяйство он тоже не умеет. А прислуга это слишком дорого.

Он тихо открыл дверь. Вот в том-то и штука, подумал он. Жизнь продолжается, хотя все кончилось. � надо делать распоряжения, организовывать быт: каждый день, каждый час, каждую минуту. Словно в этом еще есть какой-то смысл.

Он немного успокоился, когда услышал, что пришла его мать. Он сразу подумал о звездах. Краткая формула, которая одной строкой обобщит и зафиксирует их движение в космосе. Впервые он понял, что никогда не сможет найти эту формулу. Постепенно стемнело. Обуреваемый сомнениями, он направился к телескопу.