ГОРА

РџСЂРё свете коптящей лампы, РїРѕРґ РІРѕР№ ветра, неустанно гнавшего падающий сверху снег, РРјРµ Бонплан пытался написать РїРёСЃСЊРјРѕ РґРѕРјРѕР№. РљРѕРіРґР° РѕРЅ вспоминал прошедшие месяцы, ему казалось, будто РѕРЅ прожил РЅРµ РѕРґРёРЅ десяток жизней, похожих РґСЂСѓРі РЅР° РґСЂСѓРіР°, РЅРѕ РЅРё РѕРґРЅСѓ РёР· РЅРёС… ему РЅРµ хотелось прожить еще раз. Путешествие РїРѕ РћСЂРёРЅРѕРєРѕ представлялось Бонплану чем-то, Рѕ чем РѕРЅ читал РІ книгах. Новая Андалусия словно РјРёС„ доисторических времен, Р�спания осталась РІ памяти РЅРµ больше чем просто слово. Рђ тем временем РѕРЅ уже чувствовал себя лучше, выпадали даже РґРЅРё без приступов лихорадки, Рё кошмарные СЃРЅС‹, РІ которых РѕРЅ душил барона Гумбольдта, разрубал РЅР° РєСѓСЃРєРё, стрелял РІ него, сжигал, травил СЏРґРѕРј Рё заживо С…РѕСЂРѕРЅРёР», забрасывая камнями, мучили его РІСЃРµ реже.

Он задумался, рассеянно покусывая гусиное перо. Чуть выше по склону горы, в окружении спящих мулов, с заиндевевшими волосами, припорошенными снегом, Гумбольдт производил расчеты, определяя их координаты по лунам Юпитера. На коленях у него лежал барометр в стеклянном корпусе. Рядом, закутавшись в шерстяные пледы, спали трое проводников.

Завтра, писал Бонплан, они намереваются совершить восхождение на вершину вулкана Чимборасо. На тот случай, если им не суждено выжить, барон Гумбольдт настоятельно посоветовал ему написать прощальное письмо, ибо недостойно умереть просто так, не оставив последнего слова. На горе они будут собирать камни и растения, ведь даже здесь, наверху, встречаются неизвестные образцы флоры, и он за последние месяцы обработал их столько, что несть им числа. Барон утверждает, что существует всего шестнадцать основных видов растений, но он, Бонплан, между прочим, хорошо умеет распознавать разные виды растений, и ему они представляются неисчислимыми. Большую часть препарированного материала, в том числе три древних трупа, они погрузили в Гаване на корабль, взявший курс на Францию, а на другом корабле отправили брату барона Гумбольдта гербарии и все записи. Три недели назад, а может, и все шесть, дни бегут так быстро, что он потерял им счет, они узнали, что один из кораблей затонул. Барон сперва воспринял это как настоящую трагедию, но потом сказал, что это не так уж и страшно, у них ведь еще все впереди. Ему, Бонплану, было в тот момент не до переживаний, его сильно мучила лихорадка, он даже с трудом соображал, где он, что здесь делает и вообще кто он такой. В бреду ему досаждали кошмары, он постоянно сражался с жужжащими в ушах мухами и скребущими и ползающими в мозгу пауками. Он старался мысленно не возвращаться к этому и только надеялся, что трупы были на другом корабле. В их обществе он провел столько часов, что к концу плавания по Ориноко видел в них не просто груз, а своих молчаливых спутников.

Бонплан вытер лоб и сделал большой глоток из медной фляги. Раньше у него была серебряная, но он потерял ее при непонятных обстоятельствах, о которых никак не мог вспомнить. У них ведь еще все впереди, написал он. Заметив, что эта фраза встречается теперь в его письме дважды, он вычеркнул ее. У них ведь еще все впереди! Он заморгал и вычеркнул еще раз. К сожалению, он не может описать их путешествие в деталях, у него все путается и плывет перед глазами, остаются только обрывочные картины, которые лишь с трудом удается связать между собой. В Гаване, например, барон приказал поймать двух крокодилов и запереть их со сворой собак, чтобы изучить хищнический инстинкт крокодилов. Невыносимый визг и вой бедных псов напоминал детский плач. Стены после этого были в крови, так что помещение пришлось красить заново за счет барона Гумбольдта.

Бонплан закрыл глаза, РІРЅРѕРІСЊ открыл РёС… Рё изумленно огляделся, словно забыл РЅР° мгновение, РіРґРµ находится. РћРЅ закашлялся Рё СЃРЅРѕРІР° глотнул РёР· фляги. Перед Картахеной РёС… корабль едва РЅРµ перевернулся, Р° РЅР° реке Магдалене москиты терзали РёС… еще отчаяннее, чем РЅР° РћСЂРёРЅРѕРєРѕ, Р° потом РѕРЅРё взбирались РїРѕ тысячам ступеней, вырубленных РІ скале исчезнувшим народом РёРЅРєРѕРІ, Рє ледникам РЅР° вершинах Кордильер. Обыкновенно путешественников поднимают туда РЅР° носилках туземцы, РЅРѕ барон Гумбольдт этому решительно воспротивился, РёР±Рѕ такой СЃРїРѕСЃРѕР± передвижения оскорбителен, РїРѕ его мнению, для человеческого достоинства. Носильщики пришли РІ неописуемую ярость, чуть РёС… РЅРµ побили. Бонплан перевел РґСѓС… Рё, сам того РЅРµ желая, тихонько РІР·РґРѕС…РЅСѓР». Перед въездом РІ Санта-Фе-РґРµ-Богота РёС… встречала местная знать, слава СЏРІРЅРѕ бежала впереди РЅРёС…, РЅРѕ, как РЅРё странно, РІСЃРµ слышали Рѕ бароне Рё никто РѕР± РРјРµ Бонплане. Может, РІСЃРµ дело РІ лихорадке? РўСѓС‚ РѕРЅ замер, РїРѕРґРЅСЏРІ перо, последняя фраза показалась ему нелогичной. РћРЅ собрался было вычеркнуть ее, РЅРѕ раздумал.

Там собралось одно благородное общество, потешавшееся над тем, что барон противится выпустить из рук барометр, удивлялись они также и тому, как мал ростом столь знаменитый человек. Беседа протекала у биолога Мутиса. Барон все время порывался завести разговор о растениях, но Мутис то и дело прерывал его, полагая, что не приличествует в хорошем обществе беседовать на подобные темы. Однако же ему, Бонплану, удалось потом несколько усмирить лихорадку целебными травами Мутиса. В доме у него горничной служила молоденькая незамужняя индианка с высокогорного плато, с которой он (тут Бонплан вздохнул, глотнул из фляги и украдкой взглянул, сморщив лоб, на едва различимую в сумерках фигуру Гумбольдта), вел приятные беседы о том, о сем и о многом другом, пока барон осматривал рудники и составлял карты. Превосходные карты! В этом он нисколько не сомневается.

Сам того не желая, он несколько раз кивнул, как бы подтверждая эту мысль, а затем продолжил писать. Получив в распоряжение одиннадцать мулов, они двинулись дальше перешли реку, миновали горный перевал. � всё это под непрекращающимся дождем. Под ногами месиво из грязи и колючек, и поскольку барон Гумбольдт решительно отказался, чтобы их несли, они шли босиком, сберегая башмаки. Ноги были изранены в кровь. Да и мулы оказались страшно упрямыми! Восхождение на вулкан Пичинча пришлось прервать, ибо его одолели дурнота и головокружение. Поначалу барон Гумбольдт порывался идти дальше один, но потом и он лишился чувств. С трудом они спустились назад в долину. Барон попытался еще раз совершить восхождение с проводником, который, разумеется, ни разу туда не поднимался, в этих странах люди по горам не лазают, если их к этому никто не принуждает. Только с третьей попытки им удалось взойти на Пичинчу, и теперь они точно знают высоту горы, температуру курящегося смрада и что за лишайники покрывают каменистые склоны. Барон Гумбольдт особенно интересуется вулканами, это связано с его учителями в Германии и с одним человеком в Веймаре, которого он чтит как Бога. � теперь им предстоит коронное восхождение на Чимборасо. Бонплан сделал последний глоток, плотнее закутался в плед и посмотрел на всякий случай на Гумбольдта, который, насколько он мог разглядеть в темноте, припал к земле и приложил к ней медный раструб.

Я слышу рокот! крикнул Гумбольдт. Смещение земной коры! Если повезет, мы дождемся извержения вулкана!

Вот и прекрасно, сказал Бонплан, сложил письмо, убрал его и растянулся на земле. Он почувствовал на щеке холод промерзшей земли, умалявший его лихорадку.

Он тотчас же заснул, как всегда, и по обыкновению увидел во сне Париж: осеннее утро, по стеклу негромко барабанит дождь. Какая-то женщина, которую он не разглядел, спрашивает Бонплана, правда ли, что он собирается в тропики, а он отвечает ей: вообще-то, нет, разве что только на минутку. А потом он просыпается: Гумбольдт трясет его за плечо и спрашивает, чего он ждет, ведь уже четыре часа утра. Бонплан встает, но едва Гумбольдт поворачивается к нему спиной, он набрасывается на него, толкает его к краю пропасти и изо всех сил спихивает вниз. � тут вдруг оказалось, что кто-то сильно тряс его за плечо и спрашивал, чего он ждет, ведь уже четыре часа утра, пора выходить. Бонплан протер глаза, стряхнул снег с волос и встал.

Проводники-индейцы смотрели на него сонными глазами. Гумбольдт протянул им запечатанный сургучом конверт. Прощальное письмо брату. Он долго оттачивал стиль. В случае если он не вернется, он настоятельно просит доставить письмо в ближайшую миссию отцов-иезуитов.

Проводники пообещали, зевая.

А это от него, сказал Бонплан. Письмо не заклеено, они могут спокойно его прочитать, а если они никуда его не доставят, тоже не беда.

Гумбольдт велел проводникам ждать их не меньше трех дней. Те с полным безразличием кивнули и одернули на себе шерстяные пончо. Гумбольдт тщательно проверил, на месте ли хронометр и ручной телескоп. Он скрестил на груди руки и какое-то время смотрел неподвижным взглядом в никуда. Потом вдруг ринулся галопом с места. Бонплан лихорадочно схватил ботанизирку и палку и кинулся за ним.

Пребывая в хорошем, как никогда, настроении, Гумбольдт рассказывал о своем детстве, о работе над молниеотводом, об одиноких блужданиях по лесу, в результате которых появились его первые коллекции жуков, и еще о салоне Генриетты Герц. Ему искренне жаль каждого, кому не выпала честь удостоиться такого воспитания чувств.

А его воспитанию чувств, сказал Бонплан, поспособствовала крестьянская девица из соседней деревни. Она позволяла почти все. Вот только ее братьев приходилось опасаться.

У него из ума никак не идет тот пес, неожиданно сказал Гумбольдт. � от чувства вины он тоже никак не может избавиться. Он ведь нес ответственность за это животное!

Та юная пейзанка была просто чудо. Ей и четырнадцати не было, а она знала такое, что он только диву давался.

С теми собаками в Гаване совсем другое дело. Конечно, ему было жалко их. Но они пали жертвой науки, человечество теперь больше знает о хищнических повадках крокодилов. Кроме того, это были дворняги, беспородные и даже паршивые.

Там, где они сейчас шли, растительности уже не было, только пожухлые лишайники на камнях, выступавших из-под снега. Бонплан слышал громкие удары собственного сердца и шуршащий свист ветра по снежному покрову. Когда из-под его ноги выпорхнул мотылек, он вздрогнул от испуга.

Гумбольдт, хрипя и задыхаясь, заговорил о падении Уркихо. Скверная история. Пока это еще только слухи, но постепенно множатся признаки того, что министр утратил благосклонность королевы. Значит, в ближайшие десятилетия рабство сохранится. По возвращении он напишет парочку памфлетов, которые вряд ли придутся этим мракобесам по вкусу.

Снега становилось все больше. Бонплан поскользнулся и съехал вниз, вскоре то же самое произошло с Гумбольдтом. Ободранные руки они обмотали от холода шарфами. Гумбольдт взглянул на кожаные подошвы башмаков. Гвозди, произнес он задумчиво. � чтобы остриями торчали наружу. Вот чего им сейчас недостает.

Вскоре они проваливались в снег уже по колено. Внезапно их окутал туман. Гумбольдт измерил отклонение магнитной стрелки и определил с помощью барометра высоту над уровнем моря. Если он не заблуждается, кратчайший путь на вершину проходит по северо-восточному пологому склону, а затем надо будет взять чуть левее и оттуда взбираться по отвесной скале.

По северо-восточному, повторил Бонплан. Да разве в этом тумане разберешь, где верх, а где низ!

Там! сказал Гумбольдт и решительно ткнул неизвестно куда.

Согнувшись пополам, они месили снег вдоль отвесной стены, выщербленной ветром и выкрошенной так, что образовались колонны. Высоко наверху, показываясь на мгновения и снова исчезая, к вершине устремлялся острый заснеженный гребень. �нстинктивно они наклонялись при ходьбе влево, там склон был схвачен ледяной коркой и поднимался более полого. А справа от них разверзлась бездна. Бонплану поначалу вовсе не бросился в глаза одетый во все темное господин, который со скорбным видом шагал рядом с ними. Только когда он превратился в геометрическую фигуру, напоминавшую дрожащие пчелиные соты, ему стало не по себе.

Там слева, обратился он к Гумбольдту, там что нибудь есть?

Гумбольдт быстро посмотрел туда, куда показывал Бонплан.

Хорошо, вздохнул Бонплан.

На маленькой узкой площадке они остановились передохнуть, у Бонплана пошла носом кровь. Краем глаза он озабоченно следил за медленно приближающимися к ним дрожащими сотами. Он покашлял и сделал глоток из фляги. Когда кровотечение прекратилось и они смогли двинуться дальше, он почувствовал облегчение. Если верить часам Гумбольдта, они пробыли в пути всего несколько часов, Туман сгустился настолько, что различия между верхом и низом уже не было. Куда ни глянь, всюду непроницаемая белая пелена.

Теперь они проваливались по пояс. Гумбольдт вскрикнул и исчез в занесенной снегом яме. Бонплан разгреб снег руками и, ухватив его за сюртук, вытащил наверх. Гумбольдт отряхнул руками снег со своей одежды и убедился, что инструменты целы и невредимы. На выступе скалы они подождали, пока туман немного не рассеялся и стало светлее. А там и солнце скоро проглянет.

Старый друг, сказал Гумбольдт. Ему не хочется впадать в сентиментальность, но пришел великий момент, и после такого длинного и тяжкого пути он должен все-таки сказать ему следующее.

Бонплан навострил уши. Но так ничего и не услышал. Гумбольдт, похоже, забыл, что хотел сказать.

Ему не хотелось бы показаться занудой, начал Бонплан, но тут что-то не так. Вон там, справа от них, нет, еще чуть-чуть дальше, нет, левее, вот теперь правильно, там. Какой-то странный предмет, похожий на звезду из ваты. �ли на дом. Ему остается только предполагать, не плод ли это его воображения?

Гумбольдт кивнул.

Бонплан спросил, есть ли у него серьезные причины для беспокойства.

Рто как посмотреть, сказал Гумбольдт. Р’СЃРµ дело, РїРѕ-РІРёРґРёРјРѕРјСѓ, РІ разреженности РІРѕР·РґСѓС…Р° Рё изменении его состава. Миазмы, РѕРЅ имеет РІ РІРёРґСѓ ядовитые испарения, можно, пожалуй, исключить. Между прочим, врач здесь РЅРµ РѕРЅ.

А кто же тогда?

Поразительно, заметил Гумбольдт, как плотность воздушных масс неизменно уменьшается по мере подъема вверх. Если вести расчеты с учетом высоты, можно вычислить, с какой точки начнется вакуум. �ли где, принимая во внимание снижение температуры точки кипения, закипит в жилах кровь. Что касается его самого, так он, к примеру, видит с некоторых пор пропавшую собаку. Шерсть висит клочьями, одной лапы нет и одного уха тоже. � она не проваливается в снег, а глаза темные и тусклые, как у мертвой. Малоприятное зрелище, он все время сдерживается, чтобы не закричать от горя. �, кроме того, его постоянно занимает мысль, какую оплошность они совершили, не дав бедняге имя. Правда, может, в этом не было особой необходимости, ведь у них была только одна собака?

Во всяком случае, ни про каких других ему ничего не известно, сказал Бонплан.

Гумбольдт кивнул, немного успокоившись, и они стали взбираться дальше. Под снегом прятались расселины, и поэтому они шли медленно. Внезапно туман на короткое время рассеялся, и они увидели, что стоят на краю пропасти, но ее тут же заволокло туманом.

Еще и десны кровоточат, с упреком пробормотал Гумбольдт, ну что за дела, со стыда сгореть можно!

У Бонплана опять пошла носом кровь, а его руки, несмотря на шарф, ничего не чувствовали. Он извинился, опустился на колени, и его вырвало.

РћРЅРё осторожно карабкались РїРѕ отвесной стене. Бонплану вспомнился день, РєРѕРіРґР° РѕРЅРё застряли РїРѕРґ тропическим ливнем РЅР° острове посреди РћСЂРёРЅРѕРєРѕ. Рђ как РёРј, собственно, удалось оттуда выбраться? РћРЅ что-то РЅРµ припоминает. Только РѕРЅ собрался спросить РѕР± этом Гумбольдта, как Сѓ того РёР·-РїРѕРґ РЅРѕРіРё выкатился камень Рё ударил Бонплана РІ плечо. РћС‚ резкой боли РѕРЅ чуть РЅРµ сорвался СЃРѕ скалы. Бонплан зажмурился Рё потер лицо снегом. Рто привело его РІ чувство, хотя дрожащие пчелиные соты РїРѕ-прежнему висели СЂСЏРґРѕРј, Рё что еще более скверно, РІСЃСЏРєРёР№ раз, РєРѕРіРґР° РѕРЅ пытался опереться РЅР° отвесную скалу, РѕРЅР° РѕС‚ него немного отодвигалась, подаваясь назад. Временами скала глядела РЅР° него лицами, изборожденными дождем Рё ветром, РёРЅРѕРіРґР° презрительно, Р° РёРЅРѕРіРґР° СЃРѕ скучающим РІРёРґРѕРј. Рљ счастью, туман закрыл бездну Рё заглянуть туда РЅРµ было возможности.

А помните на острове? прокричал Бонплан. Как же мы, собственно, оттуда выбрались?

Гумбольдт медлил с ответом, и Бонплан давно уже забыл, что задал ему вопрос, но тут Гумбольдт повернул наконец к нему голову. Хоть убейте его, не помнит. А действительно как?

Высоко над их головами в тумане появились просветы. Они увидели клочок голубого неба и конус горной вершины. Холодный воздух был настолько разреженным, что даже при глубоком вдохе в легкие почти ничего не попадало. Бонплан попытался измерить свой пульс, но все время сбивался со счета и в конце концов махнул на это рукой. Они вступили на узкую перемычку, покрытую снегом, под ней зияла расщелина.

Смотреть только вперед! скомандовал Гумбольдт. Вниз ни в коем случае!

Но Бонплан тотчас нарушил запрет заглянул в пропасть. Ему почудилось, что перспектива смещается: бездна неслась на него, а перемычка рухнула вниз. В ужасе он вцепился в свою палку.

Где же мостик? выдавил он, заикаясь.

Только вперед! приказал Гумбольдт.

Но скалы-то больше нет, простонал Бонплан.

Гумбольдт замер. В самом деле, под ногами у них был не камень, а висящая в воздухе изогнутой дугой намерзшая ледяная кромка. Он уставился вниз.

Не думать об этом! сказал Бонплан. Только вперед!

Вперед, повторил Гумбольдт, не двигаясь с места.

Просто идти вперед и все тут! крикнул Бонплан.

Гумбольдт подчинился.

Бонплан осторожно переставлял ноги. Ему казалось, что он уже долгие часы идет по снегу и слышит его хруст, ни на минуту не забывая, что между ним и бездной тонкая корка из кристаллов льда. До конца своей жизни, уже взятый в Парагвае в плен, влачивший потом в бедности свое одинокое существование, он до мельчайших подробностей помнил этот переход: жидкие облака в дымке, белый разреженный воздух, бездна по нижнему краю поля зрения. Бонплан попробовал замурлыкать песенку, но голос, который он услышал, был не его, пел кто-то другой, и тогда он замолчал. Бездна, вершина горы, небо и хруст льда под ногами длились бесконечно: они все шли и шли. � все никак не могли дойти. Пока наконец Гумбольдт уже ждал его и протягивал ему руку он не почувствовал, что стоит на твердой земле.

Бонплан, произнес Гумбольдт. Он показался ему маленьким, седым и внезапно состарившимся.

Гумбольдт, откликнулся Бонплан.

Какое-то время они молча стояли рядом. Бонплан прижимал к носу платок, пытаясь остановить кровотечение. Постепенно, сначала прозрачные, затем более предметные, возвратились назад дрожащие пчелиные соты. Снежный мост был длиной всего десять, самое большее пятнадцать футов, чтобы проделать такой путь, потребовалось бы всего несколько минут.

Нащупывая дорогу, они шли вдоль гребня. Бонплан за это время успел установить, что состоит, собственно, из трех персон: один Бонплан, спотыкаясь, бредет по скале; другой наблюдает за первым; а третий непрерывно комментирует все происходящее на никому не понятном языке. В виде эксперимента он отвесил себе пощечину. Вроде помогло, и некоторое время после этого он соображал лучше. Только это ничего не изменило вокруг: там, где должно было быть небо, над ними висела сейчас земля, и, следовательно, они спускались вниз головой.

Однако в этом есть смысл, громко сказал Бонплан. В конце концов, они находятся на другой стороне Земли.

Что ответил Гумбольдт, РѕРЅ РЅРµ РїРѕРЅСЏР», его голос заглушило бормотание комментирующего Бонплана. Первый Бонплан начал петь. Ему вторил РґСЂСѓРіРѕР№, Р° потом Рё третий Бонплан. Рту песню РѕРЅ выучил РІ школе, РІ этом полушарии ее наверняка никто РЅРµ знал. Р’РѕС‚ Рё доказательство, что те РґРІРѕРµ СЂСЏРґРѕРј СЃ РЅРёРј вполне реальные люди Рё никакие РЅРµ авантюристы, иначе кто же научил РёС… этой песне? Правда, РІ этой мысли было что-то нелогичное, РЅРѕ что именно, РѕРЅ так Рё РЅРµ РїРѕРЅСЏР». Да РІ конце концов, какая разница, ведь Сѓ него РІСЃРµ равно нет гарантии, что тот, кто рассуждает, был именно РѕРЅ, Р° РЅРµ РѕРґРёРЅ РёР· тех РґРІРѕРёС…. РћРЅ дышал прерывисто Рё РіСЂРѕРјРєРѕ, его сердце бешено колотилось.

Гумбольдт внезапно резко остановился.

В чем дело? в ярости закричал на него Бонплан.

Гумбольдт спросил, он тоже это видит или нет.

Ну, факт, а то как же? сказал Бонплан, не зная, о чем речь.

Гумбольдт пояснил, что ему нужно было удостовериться. Он больше не доверяет своим чувствам. К тому же пес вечно крутится под ногами.

Пса, сказал Бонплан, я никогда не мог терпеть.

Рта пропасть здесь, СЃРїСЂРѕСЃРёР» Гумбольдт, РѕРЅР° существует или это обман зрения?

Бонплан посмотрел вниз. Под их ногами разверзлась бездна, расселина уходила вниз примерно футов на четыреста. На другой ее стороне тропа шла как ни в чем не бывало дальше, оттуда до вершины было рукой подать.

Бонплан испугался, потому что это сказал не он, а человек справа от него. Но для того, чтобы все было как взаправду, он вынужден был повторить сказанное: да, на ту сторону ни за что не перебраться!

Никогда, подтвердил человек слева. Разве что только перелететь!

Медленно, словно ему что-то мешало, Гумбольдт опустился на колени и открыл стеклянный цилиндр с барометром. Его руки сильно дрожали, он чуть не выронил барометр. � у него теперь шла носом кровь и капала ему на сюртук.

Только бы не допустить ошибки, произнес он тоном заклинания.

Уж будьте так добры, сказал Бонплан.

Непонятно каким образом, но Гумбольдту удалось развести огонь и нагреть на нем воду в маленьком котелке. Он больше не может полагаться на барометр, заявил он, да и на свою голову тоже, он хочет определить высоту по точке кипения. Он прищурился, губы дрожали от напряжения из-за предельной концентрации. Когда вода закипела, он измерил температуру и засек по часам время. Потом вытащил блокнот. Он смял полдюжины листков, прежде чем унял дрожь в руках и сумел записать числа.

Бонплан с недоверием изучал бездну. Небеса маячили где-то далеко внизу, шероховатые и рваные по краям. Пожалуй, можно привыкнуть стоять на голове. Но только не к медлительности Гумбольдта! Бонплан спросил, он сегодня закончит или надеяться уже не на что?

Тысяча извинений, откликнулся Гумбольдт. Никак не удается сосредоточиться. � потом, ради бога, возьмите кто-нибудь пса на поводок!

Пса, сказал Бонплан, я никогда не мог терпеть. � тотчас же устыдился своих слов: он их уже произносил. Он почувствовал себя так неловко, что ему стало плохо. Он согнулся пополам, и его снова вырвало.

Всё? спросил Гумбольдт. Тогда он имеет честь сообщить, что они находятся на высоте восемнадцать тысяч шестьсот девяносто футов.

Аллилуйя! воскликнул Бонплан.

Сие делает их человеками, поднявшимися выше всех. Никто и никогда не возвышался так над уровнем моря!

Хочу на вершину, сказал Бонплан.

Ты что, пропасти не видишь? вскричал Гумбольдт. Они оба словно рехнулись. Если сию же минуту не начать спускаться вниз, они больше туда никогда не вернутся.

Вообще-то, предположил Бонплан, можно ведь просто объявить, что они побывали на вершине.

Гумбольдт сказал, что он этого никогда не слышал!

Рђ РѕРЅ ничего такого Рё РЅРµ РіРѕРІРѕСЂРёР». Рто сказал РЅРµ РѕРЅ, Р° тот, РґСЂСѓРіРѕР№!

Проверить, конечно, этого никто не сможет, произнес Гумбольдт задумчиво.

Вот именно! обрадовался Бонплан.

Я этого не говорил! воскликнул Гумбольдт.

Чего не говорил? спросил Бонплан.

Они растерянно посмотрели друг на друга.

Высота зафиксирована, опять сказал Гумбольдт. Образцы горных пород собраны. А теперь скорее вниз!

Спуск продолжался долго. �м пришлось сделать большой крюк, чтобы обойти пропасть, которую они до того перешли по ледяной кромке. Видимость была отличная, и Гумбольдт без труда находил дорогу. Бонплан брел за ним следом, спотыкаясь на каждом шагу. У него все время подкашивались колени. � ему казалось, что он переходит реку вброд, и в преломляющихся лучах света его ноги выглядят как-то очень постыдно. Да и палка в руке ведет себя неподобающим образом. Размахивает, тыкает в снег, ощупывает камни, словно Бонплану больше делать нечего, как только выполнять ее капризы. Солнце село уже довольно низко. Гумбольдт поскользнулся и скатился по осыпи с горы. Он расцарапал себе лицо и руки, порвал пальто, но барометр не разбил.

Оказывается, и боль приносит пользу, выдавил он сквозь стиснутые зубы. Все видится так четко и ясно. � пес куда-то исчез.

Пса, сказал Бонплан, я действительно никогда не мог терпеть.

Гумбольдт сказал, что спуститься надо до темноты. Ночь будет холодной. Они и без того не в себе. �м не выжить. Он выплюнул кровь. А собаку ему жалко. Он ее любил.

Раз уж они сейчас откровенничают друг с другом, сказал Бонплан, а завтра все это можно будет списать на высотную болезнь, ему хотелось бы знать, о чем думал Гумбольдт на мосту над пропастью.

Он приказал себе ни о чем не думать, сказал Гумбольдт. Так что ни о чем и не думал.

В самом деле, ни о чем?

Да, вот так ни о чем.

Бонплан заморгал и посмотрел в сторону медленно улетучивающихся пчелиных сотов. Двое его спутников тоже удалились. Надо бы и от третьего избавиться. Правда, может и не стоит этого делать. Он подозревает, что третий это он сам.

Мы оба, сказал Гумбольдт, поднялись на самую высокую гору мира. � это останется в истории, что бы ни произошло в нашей жизни дальше.

Поднялись, да не совсем, сказал Бонплан.

Гумбольдт молча разглядывал кровоточащие ладони.

Там, на мосту, сказал Бонплан, я вдруг пожалел, что иду вторым.

Чисто по-человечески вполне понятно, констатировал Гумбольдт.

� не только потому, что первый раньше окажется в безопасности. Ему представилось нечто странное. Если бы первым шел он, то что-то в нем, как только он перешел бы мост, заставило бы его дать хороший пинок этому мосту. �скушение было бы велико.

Гумбольдт ничего не ответил. Казалось, он был погружен в собственные мысли.

У Бонплана разболелась голова, и он почувствовал, что его снова трясет как в лихорадке. Он смертельно устал. � это будет продолжаться еще долго, прежде чем он успокоится после переживаний этого дня.

Гумбольдт извинился: к сожалению, он ничего не понял. Проклятый ветер!

Бонплан немного помолчал.

Пустое, сказал он с благодарностью. Так, болтовня, всякий вздор.

Ну, тогда, сказал Гумбольдт с непроницаемым лицом, не будем медлить!

Два часа спустя они наткнулись на поджидавших их проводников. Гумбольдт потребовал назад свое письмо и тотчас же разорвал его в клочки.

В таких вещах небрежность недопустима. Нет ничего более скверного, чем предсмертное письмо от того, кто жив.

А ему все безразлично, сказал Бонплан, держась за больную голову. Пусть оставят письмо у себя или выбросят его, а если хотят, пусть даже отправят.

Ночью, скрючившись от холода и снега под пледом, Гумбольдт написал два десятка писем, в которых уведомлял Европу, что из всех смертных поднялся выше всех. Он тщательно скрепил сургучной печатью каждое письмо в отдельности. � только после этого лишился чувств.