Глава 16

Меня разбудил громкий рев. На большом каменном постаменте, оставшемся от древней статуи, рвался из пут огромный бык. Десять воинов, покраснев от натуги, удерживали его на месте, а Асгот выбирал, с какого боку подобраться, чтоб перерезать зверю глотку.

Рассвет был серым и промозглым. Густой туман заволок берега и пропитал сыростью одежду. Но ни он, ни головная боль не могли омрачить возбуждение, распространявшееся по лагерю, как огонь по сухой траве. Решающий день настал. Скоро все узнают, кому посчастливится сразиться в Амфитеатре Флавиев. На огне шипел жарящийся лук. Одни крошили жареную рыбу на теплый хлеб, другие нарезали копченый сыр. В воздухе не смолкал оживленный гул, смешивающийся с журчанием реки.

– У меня хорошее предчувствие, – сказал Брам, кидая готовую рыбину Бьярни, который ловко ее поймал и, дуя на руки, передал дальше. – Не терпится показать этим тощим карликам-датчанам, как у нас дела делаются.

Бык издал последний яростный рев, нож Асгота вонзился ему глубоко в глотку, и на камни ручьем хлынула кровь, курясь розоватым парком. Зверь рухнул на колени и закачался из стороны в сторону. Стоящие рядом отпрянули под дружный хохот товарищей, а Асгот воздел руки к небу, призывая Тюра, бога войны.

– Уверен, что и датчане, и римляне повеселятся, увидев воина, который дерется, как Грендель, – сказал Бьярни, едва удерживаясь от улыбки, – но по мне так лучше смотреть на того, у кого хоть какое-то умение есть. Поэтому Тюр выберет меня.

– Ха! Да ты ночью вставал, только чтоб в реку помочиться, – сказал Брам, вызвав усмешки.

– Пора, – объявил Сигурд, кладя руку на плечо Браму.

В небе пронеслась стая пронзительно кричащих чаек – они направлялись к морю, как и плывущие по реке рыбацкие лодки.

Все заговорили разом, подходя к туше быка, вокруг которой растекалась лужа крови и мочи. Такое крупное приношение должно было задобрить однорукого бога Тюра – храбрейшего из воинов.

– Асгот вытянет жребий трижды. – Сигурд поднял три пальца.

На этот раз на его плаще тускло поблескивала брошь с летящим оленем. Меня пронзила догадка – брошь с волчьей головой в Асготовом мешке.

– Каждая вещица укажет нам, кого боги хотят видеть на римской арене.

По знаку Сигурда Асгот окровавленными руками схватился за мешок. Старческие пальцы суетливо возились с узлом. Слышалось лишь тихое журчание реки да негромкие голоса на причале. Наконец узел поддался, Асгот обратил желтые глаза к небу и сунул руку в мешок. Произнеся несколько заклинаний, более древних, чем Рим, годи вытащил из мешка старый гребень с редкими зубцами. Все взгляды обратились к Свейну, чью кустистую рыжую бороду прорезала широкая, дерзкая улыбка. Воздух сотрясли одобрительные крики – кто, как не Свейн, сможет защитить честь братства. Силач вышел вперед и принял свою вещь из рук Асгота, потом повернулся к нам и поднял гребень высоко вверх, словно это серебряная гривна ярла. Крики стали еще громче. От всеобщего шума Сколл завыл, будто тоже поддерживая выбор. Наверное, римляне немало удивились, услышав леденящий душу вой с берега Тибра.

Свейн вернулся в строй, и снова в воздухе густым туманом повисло тягостное молчание. Воины нервно теребили бороды и сжимали в руках амулеты. Кто грыз ногти, кто покашливал; каждый гадал, какой ему уготован удел.

Асгот снова запустил руку в мешок, на этот раз медленнее, словно боялся, что его куснет за палец спрятавшаяся внутри острозубая тварь.

– Сейчас еще один Свейнов гребень вытащит! – рявкнули в толпе, но мало кто улыбнулся. Рука годи показалась из мешка, и тут же голос, который не спутаешь ни с каким другим, вскричал:

– Сиськи Фригг!

Асгот держал в руке медвежий коготь: черный, гладкий, острый, размером с палец. Я ухмыльнулся и оглянулся на Брама Медведя. Но он почему-то смотрел на меня, подняв бровь, и все остальные тоже.

– Чертов тупица, – прошипел Пенда.

Я ошарашенно повернулся к Асготу – от его взгляда внутри все похолодело, а колени чуть не подкосились. В руке у годи по-прежнему был амулет Брама на кожаном шнурке, однако на нем повисло старое куцее вороново перо. Такое же, как то, что Кинетрит давным-давно вплела мне в волосы в уэссекском лесу.

– А это считается? – спросил кто-то.

– Клади перо обратно, – крикнул Бьярни, – оно просто зацепилось.

– Правильно, клади обратно, – поддержал его Брам.

Все закивали и заулюлюкали, но Асгот покачал головой.

– Глупцы! Разве вы не видите в этом волю Тюра? – Он злобно оглядел собравшихся. – Трое выбраны. И изменить ничего нельзя.

– Если Асгот говорит, что так хотят боги, кто мы такие, чтобы спорить? – сказал Арнгрим, сдвинув брови.

– Сигурд, убьют же парня, – возразил Улаф.

Ярл нахмурился, но ничего не ответил. Тогда Улаф обратился к годи:

– Асгот, тяни еще, – указал он на мешок.

– Нельзя, Дядя, – сказал Сигурд громко, чтобы слышали все. – Перо вытащилось само, без Асгота, – значит, боги что-то задумали.

Губы годи скривились в ухмылке. Мне хотелось прокричать, что я не клал перо в мешок и не хочу на арену. Все это было чистой воды безумием, ведь единоборцы сражаются лучше меня. Я погибну. Мои кишки вываляют в пыли под радостный рев толпы. Даже если б я хотел сразиться, прошлой ночью я спал мертвецким сном, с пустым бурдюком под головой. Я бы в реку свалился, если б пошел по мосту туда, где висел мешок. И тут я понял, как Асготу удалось незаметно заполучить перо. Я зло зыркнул на годи, взглядом пообещав ему тысячу ужасных смертей.

– Я буду рядом, братишка. – Крепкая, точно ветвь могучего дуба, рука Свейна Рыжего обхватила меня за плечи.

Я пытался улыбнуться, однако лицо словно окаменело. Сказать им?.. Но кто поверит, что Асгот глухой ночью срезал перо с моих волос, пока я спал? Я выставлю себя ничтожным трусом, пытающимся уйти от судьбы. Меня ждет позор. Да и не совсем понятно, как Асгот это сделал. Хорошо, он взял перо и положил его в мешок, но сам ли он прицепил его к амулету Брама? Или это случайность? Может, это и правда воля Тюра? Я отвел полный ненависти взгляд от годи и посмотрел на Кинетрит, стоявшую по правую руку от старика. Знала ли она? Я не мог поверить, что она хочет моей смерти. Ее зеленые глаза смотрели на меня холодным безмолвным взглядом. Не выдержав, я отвернулся.

– А ну, поприветствуйте тех, кого избрал сам Тюр! – прокричал Бодвар.

Туманный воздух огласили приветственные крики. Нас хлопали по спинам, кто-то пошел за вином, хотя было еще раннее утро и моя голова еще звенела, будто щит под ударами меча.

Все последующие дни мы усердно готовились к поединку. У подножия Авентинского холма, под сенью Сервиевой стены, раскинулся поросший кустарником пустырь. Там пас овец, коз и лошадей пастух по имени Паскаль. За кубок, наполненный янтарем, пастух с радостью уступил нам половину пустыря. Сигурд и Флоки Черный изнуряли меня занятиями до полусмерти. Доходило до того, что все мое тело начинало дрожать и меня рвало. В основном мы бились на копьях с замотанными кожей наконечниками – ведь если хорошо владеешь копьем, то мечом и секирой тоже драться сможешь. Сигурд и Флоки нападали на меня снова и снова, так что мне приходилось отчаянно крутиться в обе стороны и отражать удары – во рту пересыхало, грудь разрывало частым дыханием. Стоило мне начать слабеть, как кто-нибудь из них ломал древко о мою ногу или плечо, и оставалось лишь удвоить силы, иначе было бы еще хуже. Подсчитывая синяки, я убеждал себя, что ни Сигурд, ни Флоки не станут меня калечить перед серьезным боем, хотя истерзанному телу от этого было не легче.

Силу тоже тренировали. Мы со Свейном и Брамом вставали плечом к плечу, сцепив щиты, а на нас скъялдборгом шли семь, восемь или даже десять воинов, и две «стены» просто давили друг на друга что есть мочи. Сердце стучало, словно молот, в груди жгло, но мы продолжали напирать. И хотя с нами был Свейн, нас каждый раз теснили назад; ноги наши бороздили землю, лица сравнивались по цвету с римским вином, а одежда насквозь промокала от пота. Однако сколько бы пота я ни проливал и синяков ни получал, правда оставалась правдой: я и вполовину не был так силен, как Тео Грек, Берстук Вендский или синелицый Африканец. И все это понимали. Чем ближе подходил день поединка, тем холоднее обращались со мною некоторые воины, считая, что я недостоин защищать честь братства. А может, просто завидовали – ведь именно мне, а не им Тюр дал шанс обрести славу. Однако я думал иначе. И Пенда тоже.

– Ради всех святых, парень, никак не пойму, о чем ты думал? Они же вышколенные воины, а не какие-нибудь крестьяне, которых заставили выйти на арену. Грек – верткий, как рыба, и воин искусный. Да к тому же хитрый. Африканец, наверное, и Свейна поборол бы, а венд – прирожденный убийца, я бы глаз не сомкнул накануне поединка с ним.

– Убивал я воинов и получше, – сказал я, потягивая разбавленный эль в ночь накануне поединка.

Сначала Пенда молча учил меня своим лучшим приемам и движениям, но потом вино развязало ему язык, очень не вовремя, – ведь утром мне предстояло сразиться не на жизнь, а на смерть.

Он покачал головой. Его глаза блестели в отсветах пламени.

– Ты везунчик, парень, и чутье у тебя есть… И все же ты не готов. Угорь и тот прыгает лучше. – Губы его улыбались, но глаза – нет. – Хочешь вернуть им чертово серебро, что пустил плавать по франкской реке? – Он указал на сидящих неподалеку норвежцев.

Те тоже негромко переговаривались, прикидывая, сколько серебра на нас поставить, и споря о том, кому какой противник должен достаться, чтобы мы ушли с арены живыми.

Я покачал головой.

– Может, им это и не нравится, Пенда, но они знают: гнить бы сейчас нашим костям на дне той реки, если б мы не избавились от серебра.

– Тогда почему? Из-за нее? – спросил он. – Ты решил идти на смерть из-за Кинетрит?

От этого имени внутри у меня все перевернулось.

– Она мне безразлична, – солгал я.

Уэссексец расстроенно покачал головой – никак не мог взять в толк, зачем я вызвался сражаться с воинами, которые дерутся гораздо лучше меня. И я решился открыться ему, потому что Пенда – мой друг, и еще потому, что он чувствовал мой страх, как охотничий пес – лисий запах. Я рассказал ему, как получилось, что Асгот вытащил перо из мешка. Он слушал меня, выпучив глаза и открыв рот, а руки его сами сжались в кулаки.

– Вот же хитер, тварь коварная! – воскликнул он.

Я шикнул на него.

– Никому не говори. Поклянись, что не скажешь.

– Тебе не обязательно сражаться, – сказал Пенда, с трудом сдерживаясь, чтобы не кричать. – Да пусть еще чей-нибудь гребень вытащат, а ты поживешь.

– Что сделано, то сделано, – пожал я плечами. – Пути назад нет, иначе меня сочтут жалким трусом.

Уэссексец долго молчал, почесывая длинный шрам, пересекавший его лицо, – все пытался придумать, как мне избежать поединка.

– От судьбы не уйдешь, – сказал я, протягивая руку за лежащим у его ноги бурдюком.

Эля не хватило, чтоб забыться, а провести свою последнюю ночь в страхе не хотелось. Пенда передал мне бурдюк, к которому я немедленно приложился.

– Значит, придется тебе победить, – сказал он.

В этот самый момент раздались радостные возгласы со стороны моста. Мы повскакивали и вгляделись в освещаемую отблесками пламени темноту. Всем хотелось отвлечься от напряженного ожидания, которое повисло в лагере. По берегу шли Сигурд, Улаф и Рольф, у каждого из них на плече висело по свиной туше.

– Что, кто-то умер? – прокричал Сигурд. – Или наш корабль затонул в этой вонючей римской речушке? Почему у всех кислые рожи? Эй, Дядя, видал когда-нибудь таких жалких горемык?

Улаф покачал головой.

– Только среди христиан.

– Завтра слава о нас разнесется по всему Риму! – прокричал Сигурд, передавая тушу Арнвиду и Бодвару, чтоб те зажарили ее на костре. – Если уж это не повод для пира…

Уговаривать никого не пришлось. Бьярни нашел римлян, играющих на дудках и лире со струнами из конского волоса, Туфи и Бейнир привели танцовщиц. Все собрались вокруг большого костра, пили, смеялись, смотрели, как со свиных туш капает и с шипением сгорает в углях жир. Когда одну из туш обглодали до костей, Улаф встал, пошатываясь и расплескивая эль из серебряного рога.

– За Одина, Всеотца! – провозгласил он, поднимая рог.

– За Одина, Всеотца! – прокричали мы в ответ.

– Теперь пусть скажут наши единоборцы. – Улаф обвел пальцем толпу. – Свейн, рыжий ты бычина! Жаль мне того сукиного сына, что встретится с тобой в бою завтра. Быстро его прикончишь?

Раздались крики протеста.

– Ну-ка поднимись, Свейн, Торов сын, дай на тебя поглядеть.

Под приветственные крики силач встал, пряча улыбку в огромной бороде.

– Быть таким громадным и хорошо и плохо, да Свейн? – прокричал Бьярни, обращаясь к нам. – Дождь достает тебя первым, а вонь – последним!

– Что ты нам завтра покажешь, Свейн? – прорезался голос Сигурда сквозь общий хохот.

– Вспорю врагу брюхо, чтоб все видели, что он на завтрак сожрал, – ответил Свейн. – Потом придушу его же кишками.

Послышались одобрительные возгласы.

– Если и после этого не сдохнет, познакомлю с моим топором по имени Черепокол. Вряд ли ему понравится. – Он грустно покачал головой. – А жаль, топору-то он точно понравится.

Раздались крики:

– Хорошо сказано!

Наступило время похваляться своими подвигами, и чем витиеватее – тем лучше.

Свейн поднял кубок за братство и уселся на место.

– Брам, Брам, Брам! – Дружные крики становились все громче.

Медведь встал, освещенный бронзовыми отсветами пламени. В руке он сжимал сдувшийся бурдюк.

– Ну, Медведь! Позволишь своему сопернику уйти завтра с арены и похваляться, что он побил норвежца? – спросил Сигурд, намеренно поддевая известного своим гордым нравом воина.

– Ха! Пусть попробует уйти – без головы-то! – проревел Брам.

В глазах у меня поплыло, то ли от вина, то ли от страха.

– Я Брам, некоторые зовут меня Медведь. Я сражался за короля Горма в крепости Фиркат. Тогда пролились реки крови, а волки и вороны объелись так, что волки не могли ходить, а вороны – летать. Я побил знаменитого воина короля Хьюгелака Улофа Свирепого и многих других. – Он не удержался от торжествующего взгляда в сторону датчан, ведь Хьюгелак – датский король, и все они слышали о могучем Улофе. – А в городе Рибы я победил великих воинов братьев Рандвера и Хрейдмара .

Послышались восхищенные возгласы.

– А как-то раз я переплыл море Каттегат, от города Гренана до острова Лесё. Тот, с кем мы плыли на спор, утонул.

Никто ему не возразил, хотя я не мог понять, как человек может плавать так далеко. Даже рыбы не могут.

– А не ты ли однажды тролля убил? – спросил Оск, сверкая обломками зубов в свете костра.

Брам обхватил свою похожую на гнездо бороду и смущенно улыбнулся.

– Помнится мне, мерзкая тварь… Вот только тролль ли это был… может, какой-нибудь Свейнов родственник… кузен, например.

Даже Свейн рассмеялся, а Брам пожал плечами.

– В темноте разве углядишь, да и пьян я был.

– Пьян? Ты? – Сигурд поднял брови в притворном изумлении. – Ушам своим не верю.

– Ага, и, кстати, мне это напомнило… – сказал Брам, размахивая бурдюком. – Я однажды перепил всех в округе.

– Хей! – вскричал Сигурд, поднимая рог в честь Брама. Все сделали то же самое.

– Незадачливый соплежуй, который сразится со мною завтра, пожалеет, что вылез на свет из чрева своей матери-свиньи.

Все кругом загоготали, а потом уставились на меня.

– Теперь ты, Ворон, – обратился ко мне Улаф. – А то эти два раздувшихся от гордости сукиных сына тебя перекаркают.

– Дай им то, чего они ждут, – пробормотал Пенда.

– Не хотел бы я встретиться с ним в бою! – сказал верзила Бейнир. – Взял и проткнул синелицего копьем, а тот просто поговорить хотел… Бешеный он.

– Да нечестно он дерется! – добавил Ирса Поросячье Рыло. – Помните того огромного франка, который прыгнул на борт «Змея»?

Все помнили.

– Так вот, бедняга никак не ожидал, что его заколют булавкой.

Поднялся смех, но Сигурд шикнул, чтоб все угомонились и дали мне сказать.

– Я благодарен Тюру за то, что буду сражаться бок о бок с этими двумя воинами. – Я показал на Свейна и Брама. – Ибо не знаю никого, кто умел бы так драться или пить. – Все снова подняли кубки и бурдюки. – Тому, кто выйдет завтра со мною на бой, не поздоровится. С тех пор как я стал одним из волков, меня многие пытались убить. Их уже давно черви едят, а я все еще жив.

По толпе пронесся гул – одни воины пересказывали мои слова другим.

– Говорят, мне благоволит сам Один: я много раз выживал там, где ждала верная смерть. За моей спиной говорят: «Красноглазого нельзя убить. Его защищает сам Копьеметатель». Вы перешептываетесь по ночам, думая, что я сплю и не слышу. Поговаривают даже, что я облечен в смерть, как в плащ, и что от меня лучше держаться подальше.

Мои слова не встречали возгласами, как слова Свейна и Брама. Но в толпе нарастал гул, словно бы позади разливалась река. Я умолк и медленно оглядел собравшихся, надеясь, что мой кровавый глаз выглядит достаточно зловеще.

– Так вот, все это – правда, – продолжал я. – Тот, кто сразится со мной завтра, прочувствует это на своей шкуре. Нового рассвета ему не видать. Я – Ворон, Несущий Смерть.

На меня смотрели широко раскрытые глаза, в зрачках которых плясали отблески пламени, и настороженные щелки под косматыми бровями. Не зная, что еще сказать или сделать, я схватил наш с Пендой бурдюк и поднял его высоко над головой.

– За Одина!

Воины подняли кубки, кто-то повторил мои слова, однако в толпе чувствовалась какая-то угрюмость.

– Куда мне до Свейна и Брама, – пробормотал я, вернувшись на место.

Потом хотел было глотнуть из бурдюка, но передумал – голова и так кружилась.

Пенда ничего не сказал, только неотрывно смотрел на меня, как только что остальные. Я снова повторил, что нужно чаще бахвалиться, тогда, глядишь, и получаться будет лучше.

– Я мало что понял из твоей речи, парень, – признался Пенда, – но никто не смеялся, это точно.

– Хотел бы я, чтобы этот старый вонючий козел перестал ухмыляться, – сказал я, кивая в сторону Асгота.

Годи раскинул руны на доске для тафла и закатил глаза, будто так мог увидеть то, что не видят другие. Рядом с ним стояла Кинетрит, поглаживая серебристую шерсть спящего Сколла.

– Если я переживу завтрашний день, то убью его, – процедил я.

На самом деле я, конечно, понимал, что убить годи – значит нарушить клятву братства.

– Что ты такого сказал, Ворон, – спросил Пенда, оглядываясь, – что они все никак не успокоятся?

И правда, лагерь будто окутало холодом. Я выругался и влил себе в глотку еще вина.

Кто-то произнес мое имя и тронул меня за плечо. Это был Сигурд. Он кивнул Пенде, потом обратился ко мне:

– Пойдем со мною, Ворон.

Мы пошли на север вдоль Тибра, затем повернули на запад, к подножию Палантина. Тихо журчала река, шумел вдали город, слышался пьяный смех, лай собак, крики людей.

– Никому не понравилось то, что я сказал, господин, – произнес я хмуро, нарушив затянувшееся молчание.

– Приукрашивать ты не умеешь, – ответил он, глядя на освещенные факелами церкви и монастыри, угнездившиеся на вершине холма среди заброшенных белокаменных храмов и дворцов; ни у кого не было ни умения, ни богатства, чтобы их восстановить.

– Не только поэтому, – заметил я.

Сигурд натянуто улыбнулся.

– Да, Беовульфа порадостнее встретили в зале Хротгара, – признал он.

Пройдя еще несколько шагов, ярл остановился. Свет факелов высветил шрамы у него на скуле и виске, а глаза остались в тени.

– Ворон, я не могу позволить тебе сражаться завтра.

В душе искрой блеснула радость и тут же погасла.

– Я должен сразиться, – возразил я.

Он покачал головой.

– Зачем? Ты уже доказал свою верность братству. Да не единожды. Есть храбрость, Ворон, а есть дурацкая гордость. Если б ты не положил перо в мешок, никто бы этого не узнал. Мы для того всё и затеяли, чтобы мне не пришлось при всех объявлять, кто у нас лучший воин, – а так и лучших выбрали, и остальным не стыдно.

– А я думал, это для того, чтобы выбирал Тюр – бог войны, – сказал я, нахмурившись.

Мне хотелось открыть ему правду, рассказать, что к выбору приложил руку Асгот, потому что он ненавидит меня и хочет погубить или узнать, вправду ли я избран Одином. Может, если я выживу в бою, годи наконец оставит меня в покое…

– Но я тобой горжусь, – сказал Сигурд. – Когда вместе с Брамовым когтем вытащилось перо, я был удивлен, зол и горд.

Я прикусил язык.

– И все же биться тебе нельзя.

– Господин, я должен. Так предначертано. Все видели.

– Они видели кое-что еще. – Лицо его скривилось, словно ему тяжело давались эти слова. – Твое лицо, Ворон, когда ты говорил. Ты побледнел в мгновение ока. – Ярл щелкнул пальцами. – Все видели. Твой глаз был что пятно крови на снегу.

– Может, это от вина? – предположил я. – Оно было так себе. Или оттого, что встал резко…

Сигурд покачал головой. Тут у меня на голове зашевелились волосы, а во рту стало кисло – я понял, к чему он клонит.

– Вы думаете, я фейгр, обреченный…

Я слышал, что, если человек резко бледнеет, значит, его ожидает скорая смерть. Итак, все считают, что я фейгр и что мне не уйти от судьбы. Молчание Сигурда говорило громче слов.

– Если я фейгр, так тому и быть, – произнес я, пытаясь проглотить застрявший в горле комок. – Асгот вытащил из мешка мое перо – значит, мне завтра идти на бой.

– Я твой ярл, – сказал Сигурд. – Могу приказать тебе не идти. – Хотя его голос прозвучал твердо, лицо, теперь освещенное слабым лунным светом, говорило совсем другое.

Он, как и я, знал, что мне придется завтра выйти на арену со Свейном и Брамом и что выбора нет – норны уже соткали узор моей судьбы.

– Ты ведь не хочешь для меня позора, господин, – сказал я, неожиданно выпалив то, чего страшился больше смерти.

– Нет, запрещать я не стану, – признал Сигурд неохотно, словно подчиняясь судьбе.

Никогда прежде я не видел его таким удрученным. Брови ярла опустились, словно крыша дома, провисшая под тяжестью снега.

Между нами повисло молчание, полное невысказанных слов. Потом он снова заговорил:

– Ворон, раз уж так вышло, сражайся. Не сдавайся. Понял? – В его глазах снова зажегся огонь. – За нас все решили боги, но к черту их.

Вот что всегда тяготило Сигурда. Асгот как-то упрекнул его в том, что он не почитает богов. Сигурд давным-давно порвал оковы, которые носит большинство, поэтому боги его и любили. Хотя в конце концов его непокорность может им надоесть. И вот теперь ярл призывает меня бросить вызов судьбе…

– Ты должен выжить, – сказал он гневно. – Черт с ними, с богами и предначертанием. Завтра, когда над тобой нависнет смерть, всеми силами, всем сердцем и душой сражайся. Живи, Ворон. И вместе мы сотворим такое, о чем скальды будут петь еще тысячу лет.

Я попытался улыбнуться, но лицо словно застыло. Мои товарищи считают меня фейгром и знают, что я погибну, так же точно, как то, что из ран идет кровь. Я поплелся обратно в лагерь – пить вино и похваляться подвигами.