Глава 5
Королева
Ноябрь – декабрь 1573 г. Москва – Ливония
Аграфена раньше думала, что послушницы да монашенки целыми днями только и делают, что молятся. Оказалось – нет. Оно, конечно, молятся, да и много, но и работают ничуть не меньше, чем иной крестьянин на своем участке пашет. Алексеевская обитель – мужская, да при ней, рядом, от Черторыя-ручья чуть подальше – женская. Игуменья в ней – матушка Фекла, женщина волевая, твердая, иногда и жестокая. Многие монашенки ее опасались, а послушницы с обетницами – так пуще огня боялись. Проверяла матушка-игуменья работу не хуже самого вредного боярского управителя – тиуна. А работы в монастыре хватало: и самих себя обслужить – дров наколоть, натаскать воды на кухню, а если банный день – то и в баню, в птичнике прибрать, навоз выскресть да в саду-огороде работать – яблони к близкой зиме подвязать, укрыть кусты соломой, а потом – опять же на заготовку дров. Ладно бы, колоть – то работа привычная, женская, но деревья по всему Чертолью валить да таскать на себе огромные бревна – поди-ка, попробуй-ка.
Ничего. Не пробовали послушницы – делали. Повалив дерево, обрубали топорами сучки, цепляли веревками, впрягались и…
– Йэх, милая, сама пойдет! А ну, поднажмите, сестры…
Первый день умаялась Аграфена, нет слов! Как еще на вечерней молитве умудрилась не заснуть – то неведомо. Заснула бы, схлопотала бы епитимью, а то и выгнали бы, матушка-настоятельница с мирскими не особо считалась. А обетницы – они мирские и есть. Дал обет Господу да Богородице – обители трудом своим помогают, молятся усердно. Однако как выполнят обет – свободны. Могут, конечно, и в послушницы, а потом – в монашки. Но могут и обратно в мир – путь не заказан.
Когда деревину вместе тащили, Графена с товарками своими познакомилась, потом – вечером – молились вместе, трапезничали, а утром ту самую деревину, вчера на двор притащенную, пилить да колоть принялись. Матушка Фекла две пары дев выбрала, на каждую пару пилу лучковую выдала, остальным – топоры. Не много обетниц и было-то – всего с полдюжины.
– Ты, дщерь моя, пилить-то умеешь ли? – глянув на Саньку, почему-то засомневалась игуменья. Что-то в этой рыжей девке смущало ее сильно – то ли слишком острый язык, то ли взгляд дерзкий.
– Да как же не умею-то, матушка? Коли у меня батюшка покойный плотником был.
Вот ведь сказала! Нет чтоб глаза потупить, кивнуть скромненько. Куда там! Подбородок вскинула предерзко, очами сверкнула. На таких дев мужики падки… Тьфу ты, тьфу ты, грех, грех, грех!
Махнула рукой игуменья:
– Инда ладно, пили. Поглядим. Тебя звать-то как, запамятовала?
– Агра… Александра, матушка.
– Смотри, Александра, пилу сломаешь – епитимью наложу строгую.
– Надо мне ее ломать…
Последние слова Санька произнесла игуменье в спину. Потом, к дереву подойдя, пилу перевернула, подергала полотно пальцами, закруткой веревочку подтянула. Товарки удивились:
– А ты и впрямь плотница, Саша!
Так ее и прозвали – Сашка-плотница.
Удивительное дело, всякая работа в руках рыжей обетницы спорилась, за что ни возьмется. И пилила славно, и дрова рубила – любо-дорого посмотреть. Уставала, правда, ну, да отдохнет, помолится – и снова за работу. Никто ведь не неволил, сколько могли – столько и делали. Вот и Сашка… Поленницу стожком сложит, сразу веником двор пометет, подберет все до щепочки. Даже матушка Фекла то заприметила, кивнула довольно:
– Старательная ты, Александра. А я уж было подумала… Ну, да что уж – работай, живи. И молись, конечно.
Санька так и делала. Работала. Молилась. Жила. А еще – всех обо всем выспрашивала, любопытной оказалась – страсть! То к одной подружке с вопросами пристанет, то к другой.
– А почему послушницы с нами дрова не колят? А монашенки, что же, каждая в отдельной келье живет?
Про дрова товарки не ведали, бог его знает, почему послушницы их не заготовляют. Верно, потому что обетницы есть. Про монашек же оказались куда осведомленней.
– Ой, что ты, Сашка! Монашенки ведь тоже промеж собой разные, как все люди, ага.
– Это как – разные? Одни светленькие, другие – рыженькие?
– Господи… да в этом ли дело? Ты же не глупая, понимать должна. Как и в миру – богатые есть и бедные, бояре и смерды, тако и здесь. У кого-то и тут – отдельная келья, и яства – не из общей трапезы.
– Но ведь так не должно быть! Это ж – обитель. Пред Господом все равны.
– Тсс! Молчи, молчи, дура. Как еретики говоришь, нестяжатели. Со словесами такими вмиг из обители вылетишь… и как бы до дыбы не долететь.
– И все равно интересно – кто там в отдельных кельях живет?
Увы, к кельям монашеским обетниц не подпускали. Сашка и подружки ее новые в мирской избе жили, у самых ворот. С монашенками только на молитвах в храме Успения Пресвятой Богородицы и встречались, да еще в трапезной. Опять же – не со всеми. Были среди насельниц и такие, кто в общую трапезную не ходил.
Как-то улучив момент, Санька подсмотрела у кухни, чего готовили да куда носили. Пироги с визигой учуяла – аж слюнки потекли. А между прочим, на трапезу всем – пшенная каша. Никакой рыбы, никаких пирогов.
Прикинула Сашка, присмотрелась, подумала. Проводила отъезжавший со двора матушкин возок долгим внимательным взглядом да, схватив метлу, стремглав бросилась к кельям.
– Стой, стой, ты куда? – возникшая на крыльце монашенка смерила непутевую пронзительным взглядом.
– В кельи, куда же еще-то? Епитимья у меня – подметать буду, потом с песком все отскребу, вымою. За песком я уже на ручей сбегала. Ну, что встала, сестра? Пропусти же!
Отодвинулась монашка, пропустила. Ну, раз епитимья… Сама не поленилась, поднялась по крыльцу в залу, глянула… Старалась обетница. Так метлой махала, что зависть брала – вот ведь, бывают же люди, у которых любое дело спорится.
Тут еще одна монашка пришла, на Сашку взглянув, улыбнулась:
– Это Александра, сестра Пелагея. Обетница новенькая. Старательная, трудолюбивая. Матушка Фекла ей благоволит.
– А-а-а, ну раз сама матушка… Пусть трудится, чего ж.
Шаркала метлой Санька, поднимала пылищу, а сама глазом косила – ушли ли уже монашки или нет? Ага, похоже, ушли. А вот и кельи.
Прихватив метлу, прошлась рыжая по длинному полутемному коридору. Как ни старалась неслышно ступать, а все одно улетали шаги к потолку, отдавались под сводами гулким эхом. Это и глухой услышит, ага.
Одна келья, вторая, третья… Все открыты, пусты – никаких тайн у монашенок нет, и имущества тоже нет – если что надо, так заходи, бери. Все кельи – открытые без засовов. Кроме двух. Те навесными замками заперты. Один замок – тяжелый, ржавый, другой поизящнее, тихвинской или новгородской работы. Видно, что часто пользуются. Да что для Сашки эти замки?! Любой отпереть – вопрос времени и некоторой сноровки. Другое дело, что людно здесь, и шаги хорошо слышно… Ага! Вот голоса на крыльце раздались. Рыжая метлу под мышку – и в залу: шварк-шварк…
– Молодец, дева, старательная. Ты не в послушницы ли, не в сестры метишь?
– А может, и так, – не покладая метлы, Санька опустила очи долу. Этакая рыжая скромница, отличница из физматшколы, еще только не хватает коричневого фартука да роговых очков.
– Вот и славно, – довольно улыбнулась монашенка. – Старайся, дщерь, и все у тебя сладится.
Конечно, сладится. Кто б сомневался-то!
Ушла монашенка. Сашка сразу к запертой дверце – шасть! К той, что ржавым замком заперта. Подошла, стукнула пару раз, тихонечко так, едва слышно.
– Кто здесь? – за дверью отозвались почти сразу же, словно бы все время прислушивались к тому, что делается в зале. Так оно, верно, и было. Голос – девичий, женский, но строгий – вовсе не забитый и не просительный. Оно и ясно – княжна!
– Из Ливонии тебе поклон, – быстро, как и договаривались с Магнусом, промолвила рыжая. – И от коня железного красного – мо-то-цик-ла.
На последнем слове ливонский господин настаивал особо. Сашка не поленилась, наизусть выучила и теперь вот по слогам произнесла.
– Говори! – приказали (именно так, приказали!) за дверью. Голос, правда, звучал глухо – так ясно же: келья, она и есть келья. Да и дверь – не из березовой коры.
– Что говорить-то?
– Что мне делать? И что вы все делать намерены?
Девчонка искренне изумилась, на этот счет у нее покуда никаких инструкций не имелось… да и снова на крыльце послышались голоса монашек.
– Покуда, госпожа, жди, – выпалила рыжая и, схватив метлу, снова оказалось в зале – шварк-шварк.
– А где мне ведро взять или кадку какую? – едва только монахини вошли, гулящая бросилась к ним, едва на колени не пала. – Я б пол помыла, а то пылища здесь…
Одна из сестер – та самая Пелагея – осенив обетницу крестным знамением, закивала с доброй улыбкою:
– Так, так. Работай, дщерь, во славу Божию. А кадку у ключницы возьми, у сестры Марфы, там, у ворот.
– Я знаю где… И за песком на ручей сбегаю, все тут почищу.
– Вот ведь старательная дева, – проводив убежавшую девчонку глазами, монашки переглянулись… и неожиданно хмыкнули. – Небось, немало нагрешила уже, хоть и юна.
– Да уж, сестра Пелагея. С такими-то глазищами – успела уже!
– Ну, то не наше дело. Пускай старается. С песком так с песком.
Испросив у ключницы небольшую кадку и половую тряпицу, новенькая обетница побежала на Черторый – за песком да заодно и тряпицу прополоскать в ручьевой водице, а самое главное, передать важную весть своим.
С высоких стен монастыря просматривалось все устье ручья, и мостки, и узенький песчаный пляжик, уйти с глаз надолго было нельзя – подозрительно, сразу ж доложат игуменье, мол, обетница Александра, за песком испросясь, куда-то с глаз долой делась. Матушка Фекла на расправу крута, живо выгонит. Поэтому времени у Аграфены имелось очень и очень немного, до двора Галимчи-татарина не добежать – далековато.
Неторопливо набирая в кадку холодного – студеного даже! – песка, девчонка внимательно присматривалась и прислушивалась ко всему, что делалось вокруг, и услыхала-таки громкие ребячьи крики. На излучине, возле чьего-то забора, забавлялись совсем уж мелкие детищи – лет по восемь, по десять. Несмотря на ноябрь месяц, ручей еще не покрылся льдом, а выглянувшее к обеду солнышко растопило подзамерзший уж было берег до грязи. Там вот, на крутом бережку, ребятишки играли в «царя горы», ежесекундно рискуя скатиться по скользкой грязи прямо в студеную воду, да потом, как водится, пасть под горячую руку справедливо возмущенным родителям.
– Эй, робяты, – заглянув за забор, поманила Санька. – Пряника медового не хотите ль?
Сразу же бросив игру, мелюзга заинтересованно закивала:
– Хотим! А ты нам просто так его дашь?
– Не я. И непросто так. Постоялый двор Галимчи-татарина знаете?
– Угу.
– Спросите там двух Михайлов, передайте от Аграфены-девы поклон. Сразу и пряник получите.
– Всего-то поклон передать? – изумленно переглянулись детишки.
– Всего-то, вот вам крест! А пряник-то вкусен, ага.
* * *
– Пряники просят? Что – вот так просто, ни за что? – Михутря и Магнус, поставив кружки на стол, удивленно взглянули на служку.
Тот пожал плечами:
– Не знаю, господа мои. А вот что есть – говорю. Они у ворот стоят, отроци малые, на двор заходити боятся. Да и не пустит никто.
– Ладно, глянем…
В Алексеевский храм пошел самолично Магнус. Отстоял вечерню, а заодно и встретился с Графеной. Внимательно выслушав девушку, король многозначительно кивнул и велел ждать дальнейших инструкций.
– Чего, господине, ждать? – не поняла рыжая.
– Указаний моих жди, Александра, – спокойно пояснил молодой человек. – Встретимся завтра же… где тебе удобней?
– На ручье, знамо дело. Днем, пред обеднею. А ежели не смогу, так сразу после обедни.
Таким образом, для создания и претворения в жизнь плана освобождения своей высокородной супруги у Леонида осталась ночь… и еще полдня. Впрочем, сегодняшний вечер тоже не оказался потраченным зря! Ни сам Магнус, ни его друг Михаил Утрехтский, бывший разбойник, капитан шайки ландскнехтов и бывший гез, особенно долго не думали, посчитав, что в данном случае лучше всего сыграть на скорость, провернув все как можно быстрее. Самое же главное, не договариваться больше ни с кем, используя только имеющиеся в распоряжении силы: самих себя и Саньку с компанией малолеток.
Выбраться из монастыря – и податься на запад, не обязательно сразу в Ливонию, для начала можно и в Польшу, или Речь Посполитую, как с 1569 года именовались объединенная Польша и Литва. Понятие «государственная граница» в те времена отличалось некоей неопределенной расплывчатостью, никаких контрольно-следовых полос и грозных пограничников с собаками или каких-либо застав еще и в помине не было. Просто на главных трактах иногда стояли стрельцы или иные воинские люди, скажем, какой-нибудь захудалый дворянин со своими боевыми холопами. Иногда стояли, иногда – нет. И это – толок на торговых путях, что же касаемо лесов, полей, рощиц и всего такого прочего – там хоть целыми ватагами можно было через границу подаваться, никто не препятствовал – не мог, да никого и не было-то.
Неплохо было бы достать лошадей, теплую одежду, оружие и хоть какие-нибудь, на первое время, припасы – путь-то предстоял не близкий и очень опасный, ввиду необычайно расплодившихся во время опричнины разбойничьих шаек, в которых кого только не было! Беглые крестьяне, посадские, коим надоело тягло, разорившиеся дети боярские, дворяне, казаки… Даже вот такие, как Михаил Утрехтский – кондотьеры, искатели приключений на свои задницы. Так что освободить узницу из монастыря – это еще полдела. Главное – добраться в Ливонию да прочно утвердиться на троне.
Шутка ли, уже второй месяц королевство без короля! Хорошо хоть, там на всех должностях верные люди, коим вполне можно доверять. По крайней мере, Арцыбашеву так казалось.
Целую ночь приятели думали, прикидывали, как бы половчей провернуть дело. Санька, кстати, предупредила, что Алексеевскую обитель охраняет целый отряд стрельцов, выставленный недавно, как раз по приезде узницы-княжны. Девок да монашенок стрельцы на монастырский двор пропускают, а вот мужиков допрашивают по всей строгости. Потому и выходило, что кондотьерам в обитель не сунуться никак. Рискованное дело, опасное. Вдруг да и у стрельцов приметы опального короля имеются? Правда, по таким приметам каждого второго-третьего хватать можно…
– И все равно, как-то в келью проникнуть нужно, – упрямо набычился Леонид. – Думаем, друже, мыслим.
Они сидели вдвоем в опустевшей трапезной, разговаривали, потягивая кисловатый квас. Кругом никого – ни служек, ни хозяина, все давно спали. Хотя…
Где-то в третьем часу ночи хозяин все же заглянул, зевая:
– Все полуночничаете?
– Да заговорились вот. А тебе-то что не спится, друже Галимча?
Хозяин постоялого двора снова зевнул и тряхнув головой, растянул губы в самой широкой улыбке:
– Так ведь праздник завтра, православные! Святых Козьмы и Дамиана день, «кузьминки»! Забыли, что ль?
– Забудешь тут… – махнул рукой король.
Михутря же заулыбался в ответ, точно так же – широко и радостно:
– Кузьминки – об осени поминки! Пиво, небось, варить зачали?
– Посейчас и зачнем, помолясь, – перекрестившись на висевшую в дальнем углу залы икону, благостно кивнул татарин. – Вчера уже и солод, и хмель приготовили. И ячмень – отборнейший, такой даже царские лошади не каждый день едят! Утром сладим пивко, попробуете – не оторветесь. Я, кстати, в крещенье-то как раз – Козьма.
– То-то мы и глядим – ходишь весь такой радостный!
Еще на Козьму и Демьяна – на кузьминки – варили да жарили кур, коих в обычные дни почти не ели, в основном держали на яйца да ради петушиных боев. Молодежь называла этот праздник – «кочеты», устраивая веселые гулянья. Парни рядились в цветные шапки с подобием петушиного гребня, девки снимали какую-нибудь корчму иль, на худой конец, баньку – устраивали там посиделки, приглашали парней…
Все это, вспоминая свою юность, бегло рассказал Михутря, и Арцыбашев, выслушав его, едва не крикнул «йес!». Кузьминки – это как раз было то, что надо.
– Слышь, друже Галимча! А где тут можно косметику купить недорого? Ну, в смысле белила-румяна-сурьму?
Гуляние началось уже с утра: со всего города, с пригородных деревень, с посадов, народ стягивался за Москву-реку, к церкви Козьмы и Демьяна. Во всех храмах рвали небо колокольным звоном, гулкий благовест плыл над столицей, растекаясь по ближним лесам и торговым трактам. Везде варили пиво, ели курей да судачили о том, какая будет зима. По приметам, ежели на Козьмодемьяна листья еще остались на дереве, не облетели до конца, то зима будет морозною. Если же на кузьминки шел снег – жди весной разлива.
Нынче с погодою повезло. Снега не было, стоял небольшой морозец, и ласковое солнышко весело сверкало в глаза, отражаясь в церковных маковках и золоченых крестах. Ходили, скапливались группками молодые девчонки и парни, сговаривались на «скупщину». Люди постарше заходили на постоялые дворы и в корчмы, да и в царев кабак не зазорно было заглянуть, выпить за-ради праздника водки.
На Черторые, в Алексеевском храме, тоже толпился народ. В массе своей все местные – с Чертолья. Встречая знакомых, степенно раскланивались, заходили в церковь, а потом пили прямо на улице пиво, разливаемое из больших дубовых бочек. Охранявшие узницу стрельцы в этом смысле не отставали от остальных – тоже опрокидывали кружку за кружкой, даже караульным – и тем подносили. Да и что говорить – служба-то нынче не бей лежачего! Ну, кому надо Алексеевскую обитель штурмом брать, освобождать узницу? Чай, сумасшедших нет. И стены крепки, и опальная царева племянница, честно сказать, никому не нужна особо. За родителей ее, Старицких, кто заступался? Никто. Вот и за княжну – так же.
И все же пост у ворот женской обители не снимали. Хоть и пили стрельцы пиво, а за всеми приглядывали, и сабли держали вострыми, а порох – сухим. Появись какой супостат, тут же его и повязали бы!
Не зря стояли стрельцы! Ближе к обеду супостаты как раз и появились. Мелкие ребятишки, отроки. На церковь Алексеевскую перекрестились да бесстыдные песни запели, забегали, толкаясь:
– Кузьминки – по осени поминки!
– Закует Кузьма-Демьян – до весны не расковать!
– Кузьма-Демьян кует лед, кует дед!
Один из стрельцов притворно схватился за саблю:
– Цыть, огольцы! Чай, обитель здеся, а вы, как черти, скачете.
– Дак праздник! – сверкнул черным глазом один из парней – цыганенок. – На Черторые пиво даром разливают. Дяденьки, может, вам принесть?
Стрельцы переглянулись и крякнули:
– Ну, неси, коли даром.
– Там еще петушиный бой!
– Хорошо вам!
И дармового пива попили караульщики, и даже взглянули на петушиный бой, правда – одним глазком, по очереди, да и то – за счастье. Все отроки эти… молодцы!
– А че ж вы, парни, без девок-то? Али малы?
– Мы-то малы? Да щас! А девкам нашим полно чужое пиво варити, пора свое затевати… Да вон они как раз идут!
Откуда объявились девки, стрельцы не видели. Просто возникли вдруг, скорей всего – из Алексеевскою храма и вышли. Нарядные, в узорных платках, а уж красивые – не оторвать и глаз: лица белилами набелены, щеки румянами нарумянены, сурьмой насурьмены брови. С парнями за руки взялись да ну хороводы водить, смеяться… Пиво тоже выпили, пригубили… Хорошие девки. Заводные, веселые!
Король с Михутрею ждали их здесь же, на Черторые. Увидев Машу, Магнус еле-еле узнал ее – под толстым слоем белил, под румянами, а узнав, обнял, прижал к себе, крепко поцеловал в губы.
– Эх, Маша, Маша… Марьюшка.
– Я знала, что ты за мной придешь, – улыбнулась княжна… законная королева Ливонии, имеющая все права и на российский престол. И на литовский, кстати, тоже. Кровь литовских великих князей – Гедеминовичей – в роду Рюриковичей тоже имелась в достатке. Роднились, чего уж.
– Рад, госпожа! – галантно поклонившись княжне, Михутря торопливо оглянулся. – Нам бы поскорей надо.
– Надо так надо, – согласно кивнула Марья и, на ходу скосив глаза, спросила у мужа: – Это кто с тобой?
– А-а-а-а! – Арцыбашев не выдержал, рассмеялся. – Это мой лучший друг, русский и голландский дворянин Михаил из Утрехта, сокращенно – Михутря. Оказал мне неоценимую помощь и вообще… Я, кстати, обещал ему землицы.
– Обещал – дадим. Я так понимаю, баронов-предателей у нас с тобой в избытке. Их угодья и отберем. Конфискуем. Как когда-то Лютер – у церкви.
– Да-да, – углядев в королеве весьма неглупую собеседницу, обрадованно поддакнул разбойный капитан. – По-немецки – «конфискация», а по-латыни… по-латыни…
– Секуляризация, – улыбнулась Маша, обходя широкую лужу, покрытую тонким, уже побитым лошадиными копытами льдом. – Нам куда сейчас?
– Покуда все вдоль Москвы-реки. А там видно будет, – Арцыбашев задумался. – К тебе, Машенька, в какое время обычно заглядывали?
– С утра один раз. И один раз – аккурат перед вечерней.
– Ага, – Магнус радостно потер руки. – Значит, полдня у нас еще есть. До начала погони. Эх, скорей бы, скорей бы… В леса! Там затеряемся, спрячемся. Главное, вовремя свернуть с тракта.
Тянувшиеся со всех сторон высокие глухие заборы постепенно становились все ниже, неприступные частоколы сменялись обычными изгородями, хоромы – курными избенками. Пахло дымом, свежим навозом и гнусным аммиачным запахом свежих дубленых кож. Убогие избенки попадались все реже, все чаще встречались пустоши, какие-то непроходимые заросли, рощи. А потом среди чащи вдруг – оп! – снова заборы, снова хоромы – снова город, нескончаемая Москва. Разрослась после пожара, растянулась и продолжала растягиваться, словно голодный ненасытный удав.
– После пожара избы в верхних землях рубили, – со знанием дела пояснил Михутря. – Сплавляли по рекам целыми срубами, тут же и продавали недорого. Вот и отстроились быстро, и пожара – как и не было. Так Галимча-татарин рассказывал.
Княжна вскинула очи:
– Галимча?
– Тоже наш друг, – пояснил Магнус. – Как и все отроци… и дева.
– Этой деве я сильно обязана, – повернув голову, Маша покровительственно улыбнулась Графене. – Ты ей тоже что-то обещал?
– Этой? Да как-то еще толком не думал, – честно признался король.
– Подумаем, – недавняя узница решала все будущие проблемы на ходу, как и положено истинной королеве. – Она дворянка?
– Насколько я знаю, нет.
– Дворянство дадим. И мужа. Отроци тоже беглые?
– Угу…
– Тогда и их тоже – с собой. Останутся здесь – сгинут. А так, как говорят немцы, хоть какой-то шанс, надежда на удачу.
Беглецы прошагали уже версты три, притомились и шарили глазами по сторонам – где бы передохнуть? Меж заборами вдруг показался широкий проезд, длинная приземистая изба, какие-то амбары и стоявшие у коновязи лошади, запряженные в сани.
– Постоялый двор, – Михутря замедлил шаг и внимательно осмотрел округу. – Сани. И лошадки добрые. Может…
– Может! – взглянув на уставшую женушку, дал добро король.
Пару лошадок и сани увели со двора походя, как так и надо. Просто Михутря с Федькой заглянули в трапезную, прикупили с собой пирогов, да сразу же вышли, отвязали лошадей и уселись по-хозяйски в сани.
– Н-но, милаи!!! Н-но!
Копошившиеся во дворе служки лишь пожелали доброго пути.
– Скоро в погоню кинутся, – приняв на борт всех, бравый капитан хлестнул лошадок, и те спокойно побежали по тракту. – Дело времени.
Король тут же предложил на первом же повороте свернуть в лес, а там проехать, сколько возможно, да бросить сани.
Так и сделали. Свернули на зимник да проехали по лесной дорожке еще верст пять или даже все восемь, а там зимник сузился до такой степени, что только всаднику об един конь и проехать, а лучше – пешком.
– Ну, стало быть – приехали, господа. Вылезай.
Коней не распрягали. Кое-как развернули сани да хлестнули лошадок – поезжайте уж и в обратный путь. Коли знаете дорогу, так, может, и углядит вас хозяин, то-то обрадуется! Ну, а не углядит, знать, судьба у него такая – несчастливая.
Дальше пошли по тропе, углубляясь все дальше-дальше в лес, в самую чащу. Солнце еще не село, еще цеплялось за вершины деревьев, протягивая длинные черные тени и заливая полянки радостным золотым светом. Тем не менее, опытный в дорожных делах Михутря с соизволения королевских особ приказал готовиться к ночлегу.
Вырубив топором лопатки, живенько выкопали в снегу яму. Копать пришлось неглубоко: еще не было сугробов, еще не слежался недавно выпавший снег. Натаскав хворосту, разложили костер да принялись устраивать шалаш. Воткнули в землю жердины, покрыли лапником, такой же лапник наложили и внутри – для тепла и мягкости. Из срубленной сухостоины, окромя дров, получились отличные лавки, на них и уселись, устало вытянув ноги. Поели купленных на постоялом дворе пирогов, заварили в котелке сушеной малины, благоразумно прихваченной цыганистым Федькой у Галимчи-татарина, в крещении – Козьмы. Спали все вместе, у тлевшего – шаявшего – костерка, под навесом, завернувшись в армяки да овчины, задешево приобретенные в Москве перед освобождением Маши.
Утром пошел снег, и сделалось гораздо теплее, так что Магнус уже был не очень-то рад преподнесенному Михутрей овчинному тулупу – слишком уж длинный да тяжелый. Зато спать удобно – не холодно, как раз вдвоем с супругой и поместились.
Так, лесами, и шли, так и пробирались, сверяясь с курсом по солнышку да время от времени выходя на торговые тракты и зимники. По пути охотились, а потом продавали дичину на постоялых дворах да покупали хлеб. Все вокруг казалось заброшенным, безлюдным. Зарастали кустами да молоденьким елочками поля и бывшие пастбища, вместо когда-то людных деревень зияли пустоши, и обугленные избы отрешенно смотрели на путников черными провалами окон. Словно Мамай прошел… Впрочем, не Мамай, свои – опричники, мать их за ногу!
Несколько раз беглецы ночевали в брошенных починках-выселках. Добротные избы были выметены подчистую, ни ухвата, ни сковородки, ни одного целого горшка. Хорошо еще, не сожгли – то ли некогда было, то ли это вовсе не опричники бесчинствовали, а сами жители все увезли, сбежали в Литву.
И хорошо еще, если сбежать успели. Не столь уж редко белели на заброшенных пепелищах человеческие кости, да катались по углам отрубленные когда-то головы – черепа.
Случавшиеся на пути города (из крупных – Можайск да Вязьма) беглецы благоразумно обходили стороною, сказавшись паломниками, заглядывали лишь в небольшие селения, да время от времени, забредая совсем уж в непроходимую глушь, выходили на тракт, шли по наезженным санным следам, и так, в пути, встретили календарную зиму. Декабрь оказался мягок и почти бесснежен, так что путники продвигались ходко, делая по десять – пятнадцать верст в день. Иногда устраивали дневки: с обустроенного места не сходили никуда целые сутки. Особенно если везло и на брошенном починке случалась банька. Топили, мылись, охотились.
Маша посвежела, на глазах наливаясь здоровьем, да и все беглецы в общем-то на здоровье не жаловались, даже у Аграфены побои прошли. Рыжая уже не водилась запросто с отроками, почти все время проводила с княжной, наверное, примеряла к себе роль будущей статс-дамы. Две девчонки, примерно одного возраста (Маша, правда, чуть старше) – им было, о чем поболтать, даже учитывая огромную разницу в социальном статусе. Вечерами девы пересказывали для всех старинные сказания и песни, Маша же – еще и прочитанные книги. Частенько выспрашивали Михутрю – и тот вспоминал про лихие подвиги морских и лесных повстанцев – гезов, поднявших бунт против владевших Нидерландами испанцев.
Девы и отроки слушали сии россказни, широко открыв рты, шепотом повторяя чудные названия городов – Лейден, Гент, Роттердам, Утрехт, Антверпен, Брюгге…
– Ничего, у нас, в Ливонии, не хуже, чем в Нидерландах или какой-нибудь там Швеции, – не преминул похвастать король. – Даже лучше. Вот кончится война, тогда совсем хорошо заживем, торговать будем!
– Нам бы, господине, к какому-нибудь доброму хозяину в холопи, – поправив на голове шапку, вдруг попросил Левка. – Уж мы б, коли хозяин добрый, не убежали б.
– А нет у меня хлопов, отроци, – король засмеялся да, протянув руку, шутливо натянул парнишке шапку на лоб. – Всяк своим умом живет.
– Да разве ж так можно – своим умом? – похлопал глазами Егорка. – А как же боярин-батюшка? А если голод вдруг? Если враги нападут? Кто тогда защитит, накормит?
– Много нас свои бояре защитили, – грустно хмыкнула Санька. – И накормили – до сих пор не съесть.
– Так наши-то были злые, а есть – добрые. Вот бы к таким попасть!
– Ни к кому вы не попадете, ребята, – расстроил парней король. – Ни к добрым, ни к злым. Сами по себе жить будете, по законам местного муниципалитета…
– Му-ни…
– Местной городской сходки… управы… ну, типа веча новгородского что-то, только покультурнее малость. В общем, это когда горожане сами собой управляют.
– Нетто так можно? Простые подлые люди – и сами собой? А тиуны тогда зачем, волостели, воеводы? Кто же за всех решит?
– Сами и решат, – глухо отозвался Магнус. – И вы решите. Если вас в управу выберут. Или вы выберете… того, кого вам надо.
– Плохо так, – Егорка грустно покачал головой. – Сам за себя решати, сам за себя ответ держать… а что случись?
– Сам и отвечай! Сам и думай.
– Тяжело.
– Да уж, нелегко, некомфортно. Зато прибыльно! Когда каждый за себя решает и вместе общие дела держат, знаешь, как все богатеют!
– Так и все?
– Ну, не все. Но многие. И перед законом все равны. И богатый купец, и дворянин, и ты, Егорка, тоже.
Егора выпучил глаза и взволнованно чихнул:
– Но так ведь не бывает!
– Бывает, – уверил король. – Просто не так часто, как хотелось бы.
Потрескивая, горел костер, и сполохи желтого пламени отражались в белых стволах, окружавших стоянку берез.
– И царь… ой, король? – не отставал любопытный отрок. – Король тоже закон нарушить не может?
– Может, – Арцыбашев повел плечом и, чуть помолчав, добавил: – Но не должен.
Сказал и отправил всех спать. Завтра трудный денек предстоял – нужно было выбраться на дорогу.
Как представлял себе Леонид: чем дальше на запад, тем многолюдней. В центральной России за годы правления Иван Грозного население уменьшилось на четверть, если не на треть, многие бежали, раньше – от опричного террора, сейчас – от произвола царских воевод. Изданный лет двадцать назад царский указ об отмене кормлений действовал плохо, да и избранные на местное управление – губные старосты – редко осмеливались перечить всесильному наместнику-воеводе. Бежали… Крестьяне искали воли, того же и затюканные неумеренными поборами посадские, люди же побогаче – купцы и бояре, пытались уберечь имущество и жизнь.
Беглецы были в пути вот уже около месяца, пробираясь по лесам и не встретив ни единого человека. Правда, пару раз едва ль не нарвались на разбойничьи шайки, хорошо, вовремя заметив подозрительные следы, сделали большой крюк.
Сердце Леонида трепетало от радости: ну, как же – Маша, любимая Марьюшка, наконец была с ним, целая, невредимая и веселая. Рано ли, поздно ли, а тяжелый путь все же закончится, и верные подданные будут рады лицезреть свою венценосную пару! Если не поверили слухам – а их уж наверняка распустил коварный царь Иван – и не стали выбирать себе нового короля… не отдались под власть… нет, не Швеции и уж тем более не Речи Посполитой, но – Дании. Со Швецией воевали, в Речи – Польше и Литве – католики, что тоже не ах, ну, а недавно закончивший войну с той же Швецией датский король Фредерик вряд ли горел желаниям ввязываться в прибалтийскую бучу. Кстати, сам Магнус приходился Фредерику младшим братцем, и Арцыбашев все время переживал, как бы не раскрылось невзначай его самозванство. Впрочем, сейчас было не до этих мыслей, совсем не до них.
Где-то с начала декабря шли в основном лесами. Нет, сквозь чащу да непроходимые буераки не пробирались – невозможно, шли по зимникам, смычкам, по охотничьим тропам. На главные торговые пути не выходили, справедливо опасаясь выставленной там стражи, на ямские станции и постоялые дворы тоже заглядывали редко – там могли спросить подорожную или просто сдать проходившим мимо стрельцам.
Пообносились все, изгрязнились изрядно, хорошо, еще не завшивели. Сам Леонид каждое утро обтирался снегом до пояса и, дабы не смущать своих спутников, старался делать это как можно раньше. Но тем не менее все ж таки как-то попался – не Маше, это еще куда ни шло, а несущему третью – предутреннюю – сторожу Егорке.
– Боже мой! Господине… Ты это почто – снегом-то? Неужто хворь какая?
Светлые глаза парнишки округлились от ужаса, голос дрожал, словно бы отрок узрел вдруг нечто ужасное – колдовской обряд или поедание трупа.
– В здоровом теле здоровый дух! – натянув рубаху и зипун, Арцыбашев подмигнул мальчишке и, схватив топор, принялся сноровисто колоть дрова.
Светлело уже, бегали по небу алые сполохи рассвета, и первые лучи невидимого еще солнышка золотили мягкие подбрюшья облаков.
Первой проснулась Санька. Выглянула из шалаша, ахнула:
– Ой, господине! Я ж поколю, ништо… Посейчас вот только воды принесу.
Воду вчера брали из родника, на который наткнулись случайно, идя по узкому зимнику с хорошо наезженной санной колеей, и сегодня тоже снег на похлебку топить не хотелось, ключевая-то водица куда вкусней, слаще.
Схватив котелок, рыжая быстро пошла к зимнику, все в той же отроческой одежке – узких, заправленных в онучи, портах, в армячке. По лесам так удобней таскаться, нежели в женском. Греховно, правда, ну да ведь кругом все свои, чужаков нет.
Поглядев вслед девчонке, Леонид поплевал на руки и снова взялся за топор, прихваченный в путь хозяйственным Михутрей в первую голову. Вообще-то король мог быть постесняться, колоть дрова считалось легкой женской работой, как и полоскание белья в пруду, и таскание воды в больших неподъемных кадках. Мужское дело – охота, корчевание пней, заготовка бревен, пахота – все то, где требовалась недюжинная физическая сила и выносливость. Впрочем, здесь, в шестнадцатом веке, женщины тоже отличались выносливостью, даже боярышни, хотя те, казалось – куда? Взять хоть девчонок, Машу и Агр… Александру, рыжая просила ее теперь только так называть, старое имя ей не очень-то нравилось. Ну, и правильно, Аграфена – имечко простонародное, крестьянское, иное дело Александра! Тут за версту аристократизмом несет.
Хэкнув, молодой человек ловко расколол пополам обломок притащенной еще вчера сушины. Сегодня, по подсчетам княжны, выпало воскресенье, и путники решили устроить себе дневку. Отдохнуть, половить в замерзшем ручье рыбу, а если повезет, то и подстрелить из самодельного лука какую-нибудь мелкую дичь – рябчика, глухаря, зайца. Луки со стрелами еще в начале пути сделали себе все отроки, а глядя на них, и бравый разбойный капитан. Арцыбашев же в прежней своей, культурной, жизни охоту недолюбливал, искренне недоумевая, что хорошего может быть в сем кровавом деле. Водку, в конце концов, можно просто в походе или на пикнике пить, к чему еще и убивать беззащитных зверушек? Однако же здесь, да еще будучи коронованной особой, Магнус вынужден был не только принимать активное участие во всех, без исключения, охотах, но еще их и организовывать. Охота в ту эпоху была рыцарским, истинно королевским делом, праздником, пикником и военным смотром в одном лице.
Солнечные лучи уже позолотили верхушки елей, из шалаша выбирались один за другим все путники, потягивались, переговаривались, усаживались поближе к костру да раздували угли.
Арцыбашев все же сконфузился, поспешно бросил топор и, присев к костру, подмигнул Маше. Еще хотел было что-то сказать, про охоту или про хороший денек, да не успел: где-то в лесу вдруг затрубил рог!
Все тотчас же вскочили, схватившись за ножи да сабли. Вот уж чего не хватало – так это встретить в лесу чужаков. Раз рог, значит, воинские люди. Неважно, кто – московская дворянская конница, стрельцы, литовские ополченцы, ландскнехты или польские латные гусары – встреча с ними могла окончиться для беглецов весьма плачевно. Понятия «мирное население» тогда просто не существовало, воинские отряды на марше питались за счет грабежа и контрибуций. Не отказывали себе и в маленьких радостях – ворваться в зажиточный дом, взять любую понравившуюся вещь, ну, а если хотелось девочек – то и девочек.
Встревоженно прислушиваясь, Магнус запоздало подумал о том, что надо было переодеть в мужскую одежду и Машу. Ну, да чего уж теперь. Из мужского на ней только теплые узкие порты из шерсти, сверху же – юбка, рубаха, телогрея да подвязанный под беличью шапку платок.
Чу! Услышав чьи-то шаги, отроки моментально спрятались за деревьями и схватились за луки. Кто-то бежал по лесу… Сашка!
– Эй, эй, стрелой токмо не продырявьте, – бросив пустой котелок, девчонка едва отдышалась. – Там, там… Там люди воинские! Целый отряд. По зимнику проскакали – едва схорониться успела.
– Что за люди? – немедленно переспросил король. – Сколько их, как выглядели?
– С пару дюжин всадников будет точно, – рыжая задумалась, наматывая на палец уже успевший отрасти локон. – Все – на сытых конях. Одеты богато. Кафтаны короткие. С тесьмой, из аксамита да бархата. Алые да белые плащи, на шапках – разноцветные перья.
– Вооружены, вооружены как?
– Копья короткие у всех. Луки со стрелами.
– Хм, копья, говоришь? – негромко протянул Михутря. – Луки. А пищали, пистоли, палицы?
– Еще сабли видела, – вспоминая, Санька покусала губу. – А пищали да пистоли… пожалуй, что – нет.
– Так «пожалуй», или все ж таки нет? – продолжал допытываться капитан.
– Сказала же, не видала ни пищалей, ни пистолей, ни всяких там шестоперов, палиц. Одни короткие копья.
– А брони?
– И броней не было. Ни панцирей, ни кольчуг. Шлемов тоже не видела, одни богатые шапки.
– А куда…
Невдалеке снова запел рог. Послышались отдаленные собачий лай и крики.
– Охотники это, вот кто!
Разбойный капитан хмуро потер виски:
– Охотники… Хрен редьки не слаще! А собаки – это совсем плохо.
– Может, сойдем за местных крестьян?
– Может…
Все понимали, что следовало уходить. Срочно. Пусть даже и встретят на зимнике «крестьян». И что с того? Тем более, охота. Вряд ли кто-то из празднично наряженных господ будет заниматься какие-то нищими, крестьяне они там или просто бродяги, паломники…
– Ежели что, то не хрестьянами – паломниками скажемся, – быстро собираясь, предложил Михаил Утрехтский. – Дескать, идем поклониться святым мощам.
Магнус скривился:
– Еще б знать, есть ли в ближайшей округе святые мощи?
– Святые мощи везде есть, – усмехнулась Маша. – Тут ведь городов много. Велиж где-то недалеко. Витебск, Орша…
– Думаешь, милая, мы уже так далеко забрались?
Княжна потупилась:
– Ну, может, рядом где. Идем-то давно уж. Господи-и-и… уж скорей бы прийти хоть куда-нибудь.
Последние слова юной королевы выражали затаенные мысли всех беглецов. Надоело уже по лесам скитаться, чего уж. Хоть и мягкая зима, можно сказать теплая, а все же не лето. Хорошо еще, что боровой дичи в лесах полно, всяких там тетеревов, рябчиков… Таких птичек частенько ели – вкусно! Правда, сильно приходилось экономить соль.
Загасив костер, путники быстро зашагали к зимнику. Следы бивуака уничтожать не стали, даже шалаш не разобрали – к чему? Все равно любой догадается, что здесь кто-то ночевал, и совсем недавно. Выйдя на зимник, Арцыбашев с капитаном, подумав, выбросили в ручей свои сабли, оставшиеся еще с тихвинских времен. Сабля – оружие воина, зачем она мирному паломнику или крестьянину? Отбиться от мелкой шайки вполне можно и с помощью массивных и длинных засапожных ножей да кистеней – это добро у беглецов имелось. В конце концов, сгодились бы и самодельные луки, кои решили оставить. Все равно сразу видать – не воинское оружие, не боевое, а так, тетеревов с куропатками бить.
Снег на дороге оказался прибит копытами камней, так что идти было куда легче, чем прежде. Плохо только, что как раз в сторону охотников. Ну, так, судя по выглянувшему солнышку, именно туда путникам и надобно было, не в обрат же идти. Да и черт-то с ними, с охотниками – у них забава своя, праздничная.
Еще несколько раз трубил рог, все левее и дальше в лес. Там же то затихал, то вновь раздавался собачий лай, на зимнике же все оставалось спокойно, тихо. Разве что…
Где-то совсем рядом, за ельником, вдруг послышался крик, причем – девичий или женский. Кричали не поймешь как – по-русски или по-польски… как молдаване в электричках эпохи Ельцина: «Поможите!»
Пройти мимо не позволила честь. Тем более, крик повторился, перешел в визг, а Магнус с Михутрей все ж таки не были простолюдинами.
– Вы идите, – обернулся король к своим спутникам. – А мы с Мишей быстро… Сейчас… Только глянем – и все.
Маша – единственная, кто могла возразить – не успела и слова вымолвить, как приятели, проваливаясь в снег, побежали к елкам. Леонид впереди, за ним, натужно дыша, поспевал Михутря.
Как только друзья нырнули в ельник, прямо на них, едва не сбив с ног, хрипя, выскочила обезумевшая лошадь. Белая, с затейливо расшитой попоной и роскошным седлом.
– Ну, дела!
И снова – уже совсем рядом, за можжевельником:
– Поможите-е-е!!!
Жалобно так. Обреченно.
Друзья переглянулись и, ускорив шаг, выбрались на небольшую, залитую солнцем поляну, на краю которой у большой ели лежала на снегу красавица-дева лет двадцати. В коротком приталенном кафтанчике приятного ярко-синего цвета, в узких охотничьих штанах, в ботфортах…
Видимо, ее сбросила лошадь. Незнакомка силилась встать, выставив перед собою широкий охотничий нож и округлив от ужаса глаза. И ведь было от чего прийти в ужас! Прямо на незадачливую охотницу, угрожающе наклонив горбатую башку, увенчанную ветвистыми рогами, шел громадный лось с безумными, налитыми кровью глазами. В хребте зверя торчала обломок стрелы.
Самое худшее, что может случиться. Подранок! Причем не волк, не рысь, а лось, по сути бык, корова. Весом в полтонны, тупой, упертый и разозленный донельзя. Вот сейчас – секунды! – рогатое чудище подойдет к девчонке и… Нет, на рога не подымет, просто махнет копытами – и все. Башка снесена, грудная клетка раздавлена… Вариантов нет! И не убежишь – эта скотина догонит.
Леонид долго не думал, заорал, отвлекая зверюгу криком, и тут же метнул нож. То же самое проделал и бравый капитан.
Засапожный нож не дамский кинжал, штука убойная. Носили его за голенищем правого сапога, и на улицах русских городов отлично заменял шпаги и сабли. Большой, с массивным кривым клинком и тяжелой костяной рукоятью. Метать такой, конечно, не очень удобно, но тут деваться некуда – не успели бы, счет буквально на мгновения шел.
Оба клинка, брошенные один за другим, попали чудовищу в шею. Сразу же брызнула, потекла, закапала на белый снег алая дымящаяся кровь. Лось захрипел, мотнул уродливой башкою, сделал еще пару шагов и, покачнувшись, тяжело упал в снег.
Арцыбашев подскочил к девушке, помог подняться, Михутря же спокойно вытащил из шеи ножи…
С этими-то ножами и застали незадачливого капитана выскочившие из лесу всадники. Один из них, с бритым подбородком и длинными вислыми усами, нехорошо прищурился, поправив на голове роскошную лисью шапку:
– Господи ты Боже! Какая-то голытьба осмелилась охотиться в моем лесу! А ну-ка…
Заметно прихрамывая на левую ногу, спасенная красавица бросилась к всадникам:
– Не спешите, дядюшка Гресь. Клянусь Святой Маргаритой, эти люди только что спасли меня!
– Спасли? – Гресь недоверчиво скривился. – Да что же такое с вами приключилось, Янина, девочка моя?
– Это лось… – сбивчиво пояснила дивчина. – Он был ранен, а я… Он на меня и выскочил, хотел копытами или рогами… Если б не эти славные люди, то… Они достойны награды, дядюшка!
– Достойны – наградим, – ухмыльнулся Гресь. – Пока же, пани Янина, садитесь на коня… Вижу, вы хромаете. Вас доставят в замок. Собственно, как и этих бродяг. Впрочем, и не только этих. Эй, слуги, геть!
На зимнике, куда привели слишком уж рьяных спасателей, их уже дожидались Маша, Санька и все остальные. Под бдительным присмотром охотников… или уж скорей воинов.
– Ведите всех замок, – вновь закричал вислоусый. – Вечером разберемся, кто там да что.
Они говорили по-русски, но как-то странно: заметно смягчали согласные, частенько вставляли немецкие и польские слова.
– Литовцы! – улучив момент, шепнул Михутря. – Вот влипли-то.
Можно, конечно, было попытаться броситься врассыпную обратно в лес, а потом уж как-нибудь найтись, встретиться, да только вот выйдет ли? Чай, лес-то – этого самого пана Греся! И его людей там нынче – полным-полно, все же охота.
Единственное, что удалось сделать Леониду, это по-быстрому предупредить всех, чтоб говорили одно и то же. Как и договаривались – паломники, мол, из славного Новгорода, мощам поклониться идем, а куда – то старшие ведают. Должно было сработать, мало ли паломников в самом-то деле, единственная загвоздка – самим бы «старшим» знать бы в точности, куда именно они шли, каким таким мощам поклоняться?
Угадать было сложно, однако же выход неожиданно подсказала Маша. Нагнав супруга, взяла под руку, игриво чмокнула в щеку. Один из всадников покосился на парочку неодобрительно, однако вслух ничего не сказал.
– Не к мощам мы идем, а на гору Афон, в Грецию. За-ради благодати тамошней от первых святых, коих и поляки с литовцами не меньше нашего чтят да уважают.
– Эвон, завела! – услыхав слова княжны, удивился разбойный капитан. – Там же турки.
– И что с того? Турки паломников пропускают, об том у султана турецкого с Константинопольским патриархом договоренность есть. Так что – на Афон идем, в обители тамошние. О том посейчас всем и скажу.
Версты через три зимник вывел процессию на широкий тракт, называемый, как удалось услышать Арцыбашеву, Витебской дорогой.
Витебск! Значит, точно – в Литве. В землях Великого княжества Литовского, с недавних пор составной части польско-литовского государства – Речи Посполитой.
Кругом становилось людно – то и дело попадались крестьянские возы, груженные соломой и мороженой рыбой, проносились всадники, а вот потянулся большой купеческий караван с какими-то кадками, ящиками, горшками.
Подвернувшая ногу панночка Янина ехала впереди, на гнедом коне, рядом с молодым человеком в коротком кафтане с обильной тесьмой – кунтуше и саблей. В Речи засапожные ножи не котировались, там сабли носили, а в западной и южной Польше – шпаги. Иному мелкому феодалу – шляхтичу – ни сабли, ни шпаги купить было не на что, и тогда он просто вырезал подобие клинка из тонкой жести и гордо привешивал к поясу, чтоб все видели – ясновельможный пан идет! Правда, и кушать-то такому пану частенько бывало нечего, и прозывались подобные, с позволенья сказать, дворяне – загоновой шляхтой, что в переводе на современный российский новояз означало – нищеброды отстойные.
Крестьяне панночке кланялись, ломали шапки, а едущего рядом с ней шляхтича уважительно именовали пан Гнат. Это был молодой человек лет двадцати пяти, среднего роста шатен с красивым и злым лицом, обрамленным небольшими усиками и бородкой. Что придавало взгляду панича злость, сказать было трудно: может быть, суженные глаза, или, скорее, тонкий, с хищной горбинкою, нос. Аристократически маленькие руки Гната обтягивали замшевые перчатки весьма искусной выделки. Точно такие же имелись и у Янины. Панночка если и приходилась родственницей сему молодому пану, то весьма дальней, о чем можно было судить по многозначительным пылким взглядам, которыми Гнат одаривал свою юную спутницу, изящную блондинку с пронзительно голубыми очами. Красивая, да… Впрочем, ничуть не красивее Марьюшки… или даже Сашки.
Подумав так, Леонид даже хмыкнул: это ж надо, сколько красавиц вокруг собралось! Прямо как три солнышка на небосклон выкатило.
Примерно через полчаса пути показалось обширное село со старинной каменной церковью, а за ним, на невысоком холме – замок, отличающийся от замков ливонских рыцарей разве что покатыми крышами да замысловатыми бревенчатыми хоромами, выстроенными за мощными стенами в истинно русском духе.
– Комашев, – скосив глаза на Магнуса, пояснил-похвастал едущий рядом страж. – Пана нашего, Греся Комашевского. И все села да деревни в округе – его.
– Вижу, богат ваш пан, – якобы с восхищением покивал Леонид.
Парень приосанился:
– Да уж, не беден.
С таким видом сказал, будто этот замок, и село это, и вообще все вокруг принадлежало именно ему, а не ясновельможному пану.
Кстати, голубоглазая панночка Янина на своих спасителей даже не оборачивалась, полностью поглощенная переглядками-пересмешками с Гнатом. Арцыбашев на нее надеялся, раз уж от верной смерти спасли, так должна же быть в спасенной хоть какая-то благодарность. Не может такого быть, чтобы не было.
Въехав в замок через широкие ворота, процессия остановилась. Просторный двор казался пустым, лишь в отдалении дворовые девки кололи дрова, да слуги сгребали снег большими деревянными лопатами. Впрочем, к приехавшим тут же подскочил какой-то воин в кирасе и круглом солдатском шлеме.
– Этих пока в башню, – кивнул на беглецов Гнат. – Пан Гресь приедет, там и решит.
– Эй, эй, как это – в башню? – сплюнув, Михутря возмущенно замахал руками. – А покормить? Девушка, мы ж вас спасли!
– Да, покормите их, – наконец оглянулась Янина. – А там уж что дядюшка скажет.
Захлопнулась за беглецами массивная, окованная железными полосами дверь. Стало как-то темновато и тесно, хотя задержанных вовсе не поместили в подвал. Судя по окнам, их узилище располагалось на первом этаже и представляло собой самую обычную караулку, вроде той, что изображена на картине «Ночной дозор» Рембрандта. Единственное окно выходило во двор и было забрано частым свинцовым переплетом со вставленными кусочками слюды.
Вдоль стен располагались неширокие, отполированные до тусклого блеска лавки, посередине же стоял широченный квадратный стол, явно предназначенный для чистки мушкетов и аркебуз. В углу виднелась деревянная пирамида для алебард, у двери – подставка для чистки обуви и щетка.
Скучать узникам долго не пришлось, обед принесли довольно-таки быстро – ржаной каравай и большую дымящуюся миску с кашей. Проголодавшиеся беглецы, усевшись вокруг, сноровисто заработали ложками… у кого таковые имелись. У мелких отроков – Егорки и Левки – не имелось, и парни терпеливо ждали, пока кто-нибудь, наевшись, не пожертвует им свою.
То же самое касалось и Магнуса, у которого ложка вообще-то была, но король благородно отдал ее супруге. Отдал и не успел даже попробовать пищу – в дверь заглянул давешний солдатик в каске и, уткнув палец Арцыбашеву в грудь, грозно произнес:
– Ты!
– Что значит – ты? – Магнус недовольно повел плечом.
– Ты первый, – сквозь зубы пояснил служивый. – На допрос иди, понял? Ну, живо давай.
На допрос так на допрос. Хорошо, долго не мариновали, наверное, местный ясновельможный пан уже вернулся с охоты. В сопровождении двух воинов с саблями Арцыбашев наискось пересек двор и, поднявшись по невысокому каменному крыльцу, пристроенному к двухэтажным палатам, оказался в довольно-таки просторном помещении, чем-то напоминавшем монастырскую трапезную. Тусклый дневной свет, падавший сквозь узкие запыленные окна, освещал длинный стол с такими же длинными скамейками и высоким резным креслом в торце. В кресле, хищно прищурившись, сидел пан Гресь в зеленом охотничьем кафтане, рядом с ним поигрывали плетками двое дюжих молодцев-слуг, еще такая же парочка маячила у двери. В глубине залы, вытянув ноги, сидел на скамеечке какой-то тип в сутане или рясе с наброшенным на голову капюшоном и, казалось, спал. Да, наверное, так и было – дремал себе и в беседу не вмешивался.
– Ты говоришь, что вы все – паломники из Новгорода? – скривив губы, негромко спросил пан.
Магнус с достоинством поклонился:
– То так. Идем в Афон, местам святым поклониться.
– Однако далече собрались, – хмыкнув, хозяин замка подергал левый ус. – Кстати, Новгород – город Московского царства, с коим мой сюзерен находится в состоянии войны. Впрочем, я понимаю, война войной, а вера – верой. Если вы действительно мирные паломники, я вас отпущу, и даже более того, дам с собой провожатых – они доведут вас до Орши. А там уж – торговый тракт в Гомель и Киев.
– Вы очень добры, ясновельможный пан, – приложив руку к сердцу, снова поклонился Арцыбашев.
Пан Гресь Комашевский церемонно развел руками:
– Ну, так вы ж все же спасли мою племянницу. Правда, напрасно ждете от нее добра за добро. Янина – натура ветреная.
– Но вы же сами сказали, что поможете нам…
– Если вы паломники, а не шпионы! – повысил голос ясновельможный пан. – Я сам православный и хорошо понимаю единоверцев, более того – готов помочь. Но если вас послал царь Иван… Докажите, что вы паломники, а не шпионы!
– Как же мы это докажем? – глядя на своего собеседника, Магнус изумленно приподнял левую бровь. – Предоставим грамоту от митрополита? Так ее у нас нет.
Хозяин замка поднялся с кресла и, подойдя к пленнику, пристально заглянул ему в глаза:
– Вас слишком мало для паломников, понимаешь? Обычно они идут большой толпой, с хоругвями, со своим старшим…
– Были, были хоругви, – не моргнув глазом, соврал Леонид. – И большая толпа была, не буду врать. Просто мы по пути отстали, задержались, и вот… вынуждены догонять.
– Я слышал о большом паломничьем братстве, о благочестивых странниках, – обернувшись, пан Гресь быстро перекрестился на висевшую в дальнем углу икону Михаила Архангела. – По слухам, эти странники уже три дня как отправились в Оршу.
– Вот бы нам их догнать!
– Догоните, – снова усаживаясь в кресло, ясновельможный махнул рукой. – Не вы одни отстали… Кстати, вы, может, даже знакомы. Или, уж по крайней мере, имеете общих знакомых… Эй, стража! Приведите того послушника.
Арцыбашев похолодел. Судя по всему, хитроумный пан задумал что-то типа очной ставки. И тут нужно было держать ухо востро!
Получив хозяйский приказ, слуги ввели в залу добродушного с виду толстяка в темной длиннополой рясе и накинутом на широкие плечи армяке. Поглаживая окладистую сивую бороду, толстяк непонимающе моргнул.
– Вот тоже, как и ты, отстал, – ехидно улыбнулся пан Гресь. – Может, знаете друг друга, встречались раньше?
«Дети лейтенанта Шмидта», – сразу же осенило Леонида. Ну да, ситуация складывалась очень даже похожая. Так, может, так же и нужно было действовать – чем проще да глупей, тем надежнее!
– Х-хо!!! – закрыв рукою глаза, Арцыбашев отпрянул, словно бы не верил в столь неожиданно радостную встречу. – Кого я вижу! Помнишь отца Филофея, мил человек? Как он варил похлебку, а потом всем раздавал, а тем двум недоумкам, Федохе и Грине, не осталось. Я вот тебя запомнил, ты, друже, еще хоругвь со Святым Николаем нес… Ну, не молчи, говори же хоть что-нибудь, – заключив толстяка в объятия, зашептал молодой человек.
Надо отдать должное, бородач сообразил сразу. Ухмыльнулся да со всей дури хлопнул Арцыбашева по спине… едва дух не выбил!
– Нес! Святого Николая нес! И этих двух недоумков – помню. Как им варева не досталось, хы… А у тебя, друже, плащ зеленый был… что-то не вижу.
– Так старцу одному отдал. Старику Крупскому, помнишь его?
– Кто ж не знает старика Крупского! А помнишь, как кулачный бой устроили?
– А, те трое молодцов? Под Вязьмой еще… И девы юные, помнится, были…
– Дева со мной. Одна, уж по крайней мере… А парней помнишь? Отроцев? С дерева-то еще один упал.
– Да-да, было, было. Вижу, как сейчас – падал. Темненький такой отрок. Ногу еще сломал, верещал потом зело.
– Не сломал, нет. Подвернул только.
– А отец Филофей, ох… ну, это… истинно святой человек!
– Истину глаголешь, друже. Таких бы побольше.
Как ни странно, сии, напоминающие бородатый анекдот, диалоги несколько успокоили ясновельможного пана. Он даже не дослушал, махнул рукой да поднялся на ноги:
– В людскую оба идите. Ну, где все ваши. Стеречь вас боле не будут, будут приглядывать. Хоть вы и паломники, а все ж… Ночь переночуете, а завтра, как обещал, сопровождающих дам.
Выпроводив новоявленных «знакомцев», пан Гресь подошел к человеку в рясе и произнес лишь одно слово:
– Ну?
– Врут оба, – откинув капюшон, с усмешкой заявил худощавый мужчина лет сорока со смуглым, с резко очерченными скулами, лицом, тонким породистым носом и темными, глубоко запавшими глазами. По виду, это было лицо мыслителя или монаха… Монахом сей славный муж и был.
– Что-что, падре Валентино? Говорите, врут?
– Без зазрения совести, синьор Грецо!
– Знаете, падре, я тоже так и подумал. Слушком уж наигранно все, грубо… как в плохой пьесе.
– Правда, не думаю, что они все – шпионы, – между тем продолжал монах. – Скорее, беглые. Хотя проверить следует, и жестко. Раз уж они сразу же начали лгать.
Пан Гресь неожиданно улыбнулся:
– А с чего вы вообще решили, что они лгут, брат Валентино?
– Хм… – падре задумался, погладив рукой тщательно выбритую тонзуру. – Видите ли, второй – толстяк – явно из беглых холопов, я видел у него на запястье следы от цепей. В такие в Московии обычно заковывают провинившихся рабов. Как в Риме, при императорах. Дикость! Мерзкая отсталая дикость!
– Ваша наблюдательность делает вам честь, брат Валентино. А что скажете о втором… вернее, о первом? Он показался мне, как бы это сказать… человеком из общества.
– И первый явно не тот, за кого себя выдает, – хмыкнул падре. – Он пару раз говорил так, как говорят в Германии мерзкие еретики лютеране. Поверьте мне, эти люди готовы на многое. Как человек православной конфессии, вы, мой дорогой синьор Грецо, конечно, не доверяете ордену братства Иисуса. А зря! Дела-то у нас сейчас – общие. Если московиты заберут себе часть Ливонии, это еще полбеды, но вот если еретики-лютеране распространят свою власть и влияние далеко к югу – всем нам мало не покажется. Ни вам, православным, ни нам, смиренным детям папы. Поганые шведы терзают берега Балтики, аки псы!
Беседа шла по-русски, вернее, на том его варианте, который с давних пор использовался в Великом княжестве Литовском в качестве официального государственного языка. Брат Валентино говорил очень хорошо, практически без акцента… и точно так же он говорил по-польски, по-немецки, по-гречески… И один только Бог ведал, каков его родной язык.
Вернувшись, Леонид радостно сообщил всем благую весть: их больше не будут терзать подозрениями и даже дадут сопровождающего до Орши.
– А вот это нам бы совсем не надобно, – оглядываясь на дверь, понизил голос король. – Ну, да ничего, что-нибудь придумаем. Главное, убраться поскорей из этого чертова замка, что-то мне здесь совсем не нравится.
– Мне тоже не нравится, – пригладив волосы, согласно кивнула Маша. – Может, прямо сейчас уйдем?
Все такой же хмурый, как и с утра, Михутря скептически хмыкнул:
– На ночь-то глядя? Ага, уехали… Это уж сильно подозрительно будет. Скажут – бежали без задних ног.
– Если уж «без задних ног», то не бежали, а дрыхли, – занудливо поправила княжна. – А бежали – «со всех ног».
Бравый капитан скривился:
– Дрыхли? Что за новое словцо, моя госпожа?
– Ну, в смысле спали.
– Миша прав, вечером уходить нельзя, – поддержал приятеля Арцыбашев. – И впрямь, слишком уж подозрительно…
Договорить им не дали, в распахнувшуюся дверь заглянул стражник в кирасе и, узрев Леонида, поманил его пальцем, обращаясь, впрочем, вполне вежливо:
– Милостивый господин, с вами хочет встретиться молодой пан Борис.
– Пан Борис? – удивленно переспросил Магнус. – А это еще кто?
– Племянник пана Греся.
– Ах вот как… племянник. И что же он хочет?
– Там все узнаете.
Игнорировать настойчивое приглашение близкого родственника всемогущего хозяина замка было бы верхом неучтивости, глупости и разгильдяйства. Арцыбашев поднялся с лавки, глянул на стража и, взяв Машу за руку, спросил:
– А могу я вот ее с собой взять? Чтоб веселей было. Чай, пытать-то нас там не будут?
– Да уж не будут, – усмехнулся стражник. – Черт с тобой, бери. А если уж панич с ней беседовать не захочет – так обратно придет. Всего и делов-то!
Действительно, всего и дел…
На этот раз страж привел короля и его юную супругу к самой дальней угловой башне замка, весьма массивной и высокой. Скрипнув, отворилась маленькая, обитая железом дверь, узкая винтовая лестница уходила куда-то ввысь, в темноту.
– Прошу, за мной, – встретивший гостей слуга с горящим факелом в руке перехватил эстафету у стражника.
– Ничего, что нас двое? – поднимаясь, на всякий случай напомнил король.
– Двое – не четверо, и не семеро, – тотчас же отозвался слуга. – Пан Борис любит тишину и терпеть не может шумных компаний… Здесь пригнитесь… ага… Прошу!
Толкнув приоткрытую дверь, слуга галантно пропустил беглецов в гулкую залу, сам же остался снаружи. Круглое, несколько простоватое лицо его носило отпечаток важности и приобщенности к какой-то тайне.
Магнус взял жену за руку, пригнулся и перешагнул порог, оказавшись в круглой полутемной зале, освещенной лишь неярко горящей свечкою, торчавшей в серебряном канделябре. Обстановка вокруг могла бы служить неплохой декорацией к какому-нибудь готическому роману или даже к фильму ужасов. Меж висевшими на стенах геральдическими щитами и деталями рыцарских лат тут и там корявились какие-то сушеные змеи, чучела летучих мышей с распростертыми крыльями парили под потолком, словно высматривая добычу. На круглом столе, уставленном какими-то колбами и ретортами, как раз возле свечки, недобро скалился белый человеческий череп.
Хозяин всего этого великолепия стоял спиной к гостям и, сгорбившись, всматривался… в окуляр самого настоящего телескопа!
– Здравствуйте, – подойдя к столу, негромко приветствовал Леонид.
Стоящий обернулся… и гости одновременно отпрянули, словно увидели перед собой бородавчатую болотную жабу или ядовитую змею. Нет, сей астроном вовсе не горбился – он таким и был. Горбун! Со впалой грудной клеткою и кривой, высохшей левой ногою, и руками длинными, как у гориллы… или просто они такими казались? Да нет, не казались… Горбатый длиннорукий урод! Зачем он позвал гостя? Гостей… Зачем Магнус взял с собой Машу? Чтоб она увидел весь этот кошмар. Наслаждаться вечерней беседою с монстром – неплохое занятие для юной особы царских кровей!
– Добрый вечер. Спасибо, что откликнулись, зашли. Я, правда, звал лишь вас… но буду очень рад и столь обворожительной даме. Ну, что же вы встали? Прошу, проходите. Прошу!
Опираясь на посох, горбун проковылял к столу, и дрожащее пламя горевшей свечки выхватило из темноты его лицо… оказавшееся весьма привлекательным, даже красивым. Вьющиеся белокурые волосы, большие светлые глаза, по-девичьи пышные ресницы, тонкий аристократический нос… На чувственных полных губах играла грустная улыбка, голос оказался приятен и тих.
Молодой, очень молодой, можно сказать – юный. И уже… по всей видимости, полиомиелит, зараза, что еще могло так изуродовать? Хорошо еще, жив остался… только вот – хорошо ли? Надо иметь большое мужество, чтобы жить с таким телом и не озлобиться на весь мир.
– Это у вас телескоп… пан Борис? – поклонившись, осведомился Магнус.
Надо было видеть, какой радостью сверкнули глаза несчастного юноши, как он встрепенулся, вздрогнул:
– Вижу, вы понимаете… Вот не ждал. Право же, не ждал. Хотел просто поболтать с заезжим человеком. Да, я смотрю на луну и звезды… А хотите тоже глянуть? Девушка – по глазам вижу – хочет. Прошу вас, пани, прошу… Как, кстати, ваши имена?
– Ма… Михаил.
– А я – Мария.
– Михаил и Мария, ага. Ну, мое имя вы уже знаете… Вот, пани, сюда, в окуляр, смотрите…
– Ой!!! – припав к телескопу глазом, княжна не смогла сдержать восхищения. – Как… как славно-то, Господи-и-и… И звезды такие… большие… и луна – прямо огромная… ой, на ней горы! Нет, правда, горы!
– Луна такая же планета, как и наша Земля, – с улыбкой пояснил панич. – Так что ничего удивительного… Вон там, слева – Весы, Скорпион, Рак – созвездия. Прямо – Водолей… Большая Медведица… Вот, в виде ковшика…
– Ой-ой-ой! Как лепо-то, батюшки, лепо! Красота-а-а… Ну, просто не оторвать глаз… – восхищенная Маша, наконец, оторвалась от окуляра. – На, милый, посмотри. Вы разрешите, пан Борис?
– Да-да, конечно, прошу пана…
Арцыбашев тоже с удовольствием поглазел в телескоп на великолепное звездное небо, не преминув заметить о Копернике и Тихо Браге. О Тихо Браге пан Борис не знал, зато Коперника уважал безмерно, в чем сразу же и признался.
– Ах, господа, как все ж таки славно, что вы ко мне заглянули… Садитесь, садитесь же! Сейчас я все это уберу… ищу, знаете ли, философский камень… Что вы так смотрите? Шучу! Сейчас, я велю принести вина, закуски… Не люблю пиров, знаете ли, вообще не терплю суеты. А вот так вот, посидеть вечерком с верными друзьями, да просто с интересными людьми, да покричать «ин вино веритас»! В Кракове мы частенько собираемся с друзьями, с теми… – Борис сглотнул слюну. – С теми, кто ко мне привык, кто не обращает внимания на… на мое уродливое тело. Ну, садитесь, садитесь же. Сейчас, я распоряжусь.
Панич хлопнул в ладоши, и подбежавшие слуги принесли на серебряном подносе кувшинчик красного вина, три густо-синих бокала венецианского стекла и жареную рыбу с караваем заварного хлеба и всякими прочими заедками.
– Прошу, угощайтесь, господа! Понимаю, что есть здесь нечего, но думаю, что слишком уж обильная трапеза скорей вредит ясности ума и доброй беседе. Что ж, выпьем же… За спасителей моей сестры! Я слышал всю эту историю с лосем. Иные и не вмешались бы! Да, Янина весьма избалована, но в душе добрая… где-то в глубине души.
Янина! Панночка. Так вот на кого был так похож Борис. Ну да, ну да, одно лицо.
Беседа затянулась далеко за полночь. Говорили почти обо всем: о Данте и прочей итальянской поэзии, о греческой философии, римских императорах, о забавной книжке француза Рабле, об Эразме, философе из Роттердама, и даже о возможности разумной жизни на иных планетах.
Попрощавшись, венценосные супруги уходили вполне очарованные хозяином, и вовсе не замечая больше его телесного уродства.
– Жаль, что вы столь недолго у нас, жаль, – провожая гостей, посетовал панич. – Славно было поговорить.
– И нам.
Едва за ушедшими затворилась дверь, как откуда-то сверху, по винтовой лестнице, неслышно ступая, спустилась фигура в длинной сутане:
– Что скажете, синьор Борис?
– А, брат Валентино, – сидевший в кресле молодой человек вскинул голову. – Они и в самом деле не те, за кого себя выдают. Да, да, думаю, что шпионы. Только вот для московитов они слишком начитанны и умны, слишком хорошо разбираются в европейских делах. Нет, не московиты…
Присаживаясь на скамью, монах сверкнул глазами:
– Вы полагаете, дело еще хуже?
– Да, падре, – Борис сурово сжал губы. – Они шпионы, так… только не московитские, а шведские!
– Еретики-протестанты! – вскочил с лавки падре. – Что ж, и я это тоже подозревал. Но вы оказались куда проницательнее, синьор. Ладно, займемся ими… Завтра мои люди отведут их на постоялый двор.
– К пану Кремецкому?
– Ну да, ну да, – иезуит почмокал губами. – Честно скажу, сия парочка произвела и на меня весьма благоприятное впечатление. Не хотелось бы прибегать к пыткам…
– Вот и я о том же! – резко, пожалуй, куда резче, чем следовало бы, поддакнул панич. Краковский студент, давно завербованный братьями Ордена Иисуса.
* * *
Вернувшись в свою башню, Магнус и Маша осторожно пробрались меж спящими в свой угол, где и улеглись на длинной широкой лавке, голова к голове.
– Как тебе этот Борис? – шепотом поинтересовался король.
– Я очарована, – княжна откликнулась столь же тихо, чтоб не разбудить спящих. – Правда…
– Что? – Арцыбашев резко приподнял голову. – Есть какие-то сомнения, милая? Говори.
– Не то чтобы сомнения, – чуть помолчав, протянула девушка. – Просто странно как-то… Никто из здешних господ не знает, кто мы на самом деле. Для них мы просто бродяги, я бы даже сказала – подозрительные бродяги. И вот с нами разговаривают, принимают как друзей – с чего бы? А ведь в литовской русской шляхте спеси не меньше, чем у наших бояр. Даже тот панич, Борис… Он нас разговорил и конечно же догадался, что мы – люди его круга. Нет, в самом деле! Сначала местный князь имел беседу с тобой… и сразу понял, что ты не простолюдин. И сразу же…. сразу же!., за дело взялся умненький панич. Обрати внимание, как ловко он действовал – ни разу не спросил, кто мы, откуда, зачем идем, разговаривал только о книгах, о древних людях, о мудрости… О всем том, про что обычные люди знать не могут! Мы с тобой под большим подозрением, муж мой.
– Ты думаешь? Серьезно?
– Серьезнее некуда. Я знаю толк в интригах, уж ты мне поверь.
Вот уж это точно – знала, знала Машенька Старицкая много чего! И батюшку ее, князя Владимира, ликвидировали вовсе не зря – были заговоры, были. И князь Владимир принимал участие почти во всех – с большой охотой и пылом. А когда вдруг начинало пахнуть жареным, быстренько сдавал своих подельников грозному царю.
Маша, конечно, ненавидела Ивана. За смерть родителей, за все. Однако про батюшку все понимала прекрасно, не дура. Знает она толк в интригах, ага… При удачном раскладе могла б стать царицей! А что? Князь Владимир захватил бы престол и… Хотя нет, не стала бы. Тогда б ее, как и сейчас, за какого-нибудь короля замуж бы выдали. Только не за ливонского захудалого, нашли бы кого получше.
На странности юная княжна-королева обратила внимание сразу же! В отличие от Леонида. Ну, еще бы, она от этого времени – плоть и кровь, царственных кровей особа! Понятие боярской «чести» чувствует нутром, прямо на генном уровне, прекрасно понимая, что с непонятными незнакомцами владельцы земель да замков так вот, запросто, себя не ведут. Ай, Маша, ай, молодец! Однако что ж теперь делать-то? Выходило – бежать, больше нечего!
Проведя в мыслях весь остаток ночи, Леонид поднял всех незадолго до рассвета:
– Вот что, други. А слушайте-ка все сюда…
Утром, позавтракав кашею, лжепаломники, помолясь, отправились в долгий путь. Совсем не туда, куда им было надо, на юг вместо севера. Их сопровождали четверо хмурых всадников в латных кирасах и шлемах, с саблями и привешенными к седлам пистолями. Двое ехали впереди и двое сзади.
Один – светлоусый – даже соизволил улыбнуться:
– Доведем вас до Орши, а там – доброго пути.
Леонид задумчиво посмотрел вдаль, на тянувшуюся меж заснеженных полей дорогу, уходившую в дальний лес. Может, они с Машей зря волновались? Эти славные парни действительно посланы их сопровождать добрым самаритянином паном Гресем? Исключительно ради заботы о ближнем, без всякого двойного дна…
Ага, как же! Арцыбашев уже достаточно хорошо разбирался в воинском деле, чтоб оценить профессионализм латников. Что и говорить, позиции выбрали грамотно: ни вперед, ни назад не ринешься, не проскочишь – живо получишь пулю в лоб, а по дурной башке – саблей. В стороны, врассыпную, тоже не бросишься, по крайней мере сейчас – поля кругом, снег, спрятаться негде. Далеко не убежишь, нагонят. Здесь – не убежишь. Пока…
Едва путники вошли в лес, как ушлая Санька, случайно споткнувшись, покатилась по плотно утрамбованному санями снегу, громко крича и стеная.
– А-а-а-а! У-у-у-у!
– Что с отроком? – резко обернулся светлоусый.
Остальные ратники напряглись, положив руки на эфесы сабель. Профессионалы, блин. Наглые, уверенные в себе, морды! Ничего-о-о… Оружие у «паломников» отобрали еще в замке, даже отроков не поленились обыскать, отняли запрятанные под онучи ножи, хоть и не ножи это были, а так, одно название. Разве что рыбину покромсать да мяса кусок отрезать.
У беглецов оружия не было. Зато оно имелось у четырех сопровождающих молодцов! И имелось в избытке. Именно на это Леонид и рассчитывал. Каждый из его команды взял на себя одного конкретного ратника – присматривал во все глаза: где у того нож, да как привешены пистолеты, сабля, да тонка ли подпруга… или, может, татарская, толстая, которую попробуй перережь. Нормальные оказались подпруги, тонкие.
Сам Магнус выбрал вислоусого, Михутря – того, кто ехал рядом, ну а остальных двоих поделили промеж собой отроки и прибившийся к беглецам толстяк – давешний «сын лейтенанта Шмидта», звали его, кстати, Силантием.
– У-у-у, ногу сломал, у-у-у… – корчась, орала на весь лес рыжая. – Да помогите ж хоть кто-нибудь, не видите, мочи нет!
Первым подбежал Леонид. Склонился, ощупал Санькину ногу да, подняв глаза, глянул на светлоусого:
– Однако опухло все. Мне бы нож – онучу разрезать. Или сам разрежь.
Переодетая парнем девчонка орала. Всадники бестолково кружили рядом. Светлоусый нагнулся в седле…
Увидев спокойный кивок Михутри, Арцыбашев резко схватил за шею слишком уж любопытного старшого и, дернув на себя, выбросил из седла. Чей-то конь тотчас взвился на дыбы, и незадачливый хозяин скакуна с грохотом полетел в сугроб: подпругу-то уже перерезали незаметно вытащенным кинжалом!
Третьего воина выбил из седла приблуда Силантий. Просто махнул кулачищем в грудь. Четвертый… Четвертый схватился было за саблю, да только, углядев наставленные на себя пистолеты, счел за лучшее бросить клинок в снег.
– Сдаюсь, парни. Наших не троньте.
– Не тронем, – веско отозвался король. – Если глупить не будете. Эй, отроче! Вяжите всем руки.
Все произошло быстро, буквально в секунды. Бросив связанных ратников на лесной опушке (кто-нибудь да найдет, не замерзнут), беглецы воспользовались трофейными лошадьми и дали деру, не уставая погонять скакунов! Летящий из-под копыт снег золотом сверкал в лучах показавшегося среди облаков солнца, пахло конским потом и порохом, а впереди лежала пустая, свободная от возов и путников, дорога. Вот только вела она не туда, куда б надо. Но не возвращаться же к замку?