Глава 4
Генералы песчаных карьеров
Осень 1573 г. Новгород – Москва
Как выяснилось из расспросов Григория и его красавицы-супруги, сразу после отъезда приятелей с тонниками Санька развил (развила!) бурную деятельность, хвастаясь, что скоро добудет весьма приличную сумму денег. Еще, мол, неизвестно, у кого больше будет! Нарушив уговор неотлучно сидеть дома, рыжая каждый день где-то шлялась с утра до вечера. Уходила с раннего утра и являлась лишь вечером, в темноте, не обращая никакого внимания на все увещевания хозяев. Да ведь поди уговори такую! Тем более, хозяевам-то она слова не давала. Вот так, шастала-шастала – и пропала.
– С какого-то монаха она вроде как собиралась денгу стрясти, – вдруг вспомнил Михутря.
Леонид радостно закивал:
– Ну, да. Только не с монаха, а с монастырского служки, с тонника… с этой, как ее… с Сены… с Темзы…
– С Ояти, друже.
– Вот-вот – с Ояти. Как же того тонника звали-то? Имя еще такое смешное…
– Агриппин! – хмыкнул разбойный капитан. – Санька его в кости обыграла, а он ее хотел выиграть да захомутать в холопы.
Арцыбашев задумчиво вздохнул. След был, конечно, тот еще. Мягко говоря – размытый. Да, девчонка вполне могла снова играть с тонником в кости, могла и проиграться… Но могла и не играть, да может, просто-напросто надоели ей скучные спутники – взяла да свалила. Гулящая, она гулящая и есть.
Такого мнения вполне резонно придерживался и Михутря:
– Корвища, и корвища. Что нам до нее? Баба с возу – кобыле легче.
Так-то оно так, и капитан был прав на все сто процентов, и совершенно нечего было Саньку-Аграфену искать – только время тратить. Но все же у Леонида свербило на сердце и беспокойно металась душа. Девчонка ведь просилась с ними, и они ее взяли. А раз так, в какой-то мере стали за нее ответственны. Бросить ее сейчас на произвол судьбы, даже не попытаться ничего сделать – в глазах Арцыбашева это выглядело бы свинством. Однако ж с другой стороны, тверские купцы отправлялись в Москву через два дня… По крайней мере, два дня уж точно в запасе было. Чего и делать-то? Бражку на печи пити?
– Два дня, так и быть, поищем, – все ж дал себя уговорить Михутря. – Ты прав, друже – время покуда есть. Но только два дня, не больше.
– Да хоть попытаемся, души свои успокоим.
Начать, конечно же, решили с оятского тонника Агриппина, про которого капитан еще вспомнил, что Санька называла его вислоносым. Что ж, хоть какая-то примета. Тем более, у приятелей теперь и свои знакомые тонники имелись – Кондратий с Федором. К ним поутру и пошли.
Все так же моросил дождь, мелкий и нудный, и низкое серое небо словно придавливало посад и обитель к земле. Было довольно тепло, но вместе с тем слякотно, мерзко. Пока шли – чавкала под ногами прилипчивая тягучая грязь, в больших коричневых лужах, похрюкивая, плескались свиньи. Их пока не резали – ждали холодов.
Тонников искать долго не пришлось – все уже с утра ошивались на площади, около важни, где хранились меры длины и веса, а также стояли большие весы. Кондратия друзья заметили сразу – затянутая в синий полукафтан широкая спина его маячила у самых весов. То ли мед вешали, то ли еще что… Неподалеку с кем-то озабоченно болтал смуглоликий Федор.
– Эй, друже! – махнув рукой, Михутря окликнул обоих. – Вот так встреча! Доброго утречка.
– И вам… – приказчики переглянулись и тут же бросились обниматься, после чего предложили двинуть в ближайшую харчевню.
Там, в харчевне, истоки такого расположения и вскрылись – после первой же пивной кружки… и даже во время оной.
– Игумен нам это… велел искати, кто про серебришко знал, – посмурнев, сообщил Кондратий. – Вот мы и…
– Даже и не знаем, что делати, – Федор тяжко вздохнул и покусал ус. – Ходим, всех потихоньку расспрашиваем… Может, вы поможете? Конечно, не за так. Посидите, вон, в харчевнях, на постоялый двор – рядом тут – загляните. Разговоры послушайте. А вечерком соберемся, вот хоть у важни. Лады?
На том и порешили. Заказали еще по кружечке. Выпили, и тут Арцыбашев спросил про тонника Агриппина.
– Агриппин? Это с Ояти-реки, что ль? – Кондратий вскинул глаза. – Ну, знаю такого, ага. Он и посейчас тут должон быть, Агриппин-то, служки успенские на Оять на той неделе только собрались. Вот и он – с ними. На посаде у кого живаху, спрашиваете? Того не ведаю. А что? Мыслете, он про серебришко мог что-то знати? Не-е, не Агриппин это. Он и не знал, да и жидковат, любит труса праздновать.
Поисками оятского тонника друзья занялись сразу же – собственно, за этим на посад и вышли. Пошатались по харчевням, заглянули на постоялый двор, спустились к пристани, поболтали с монастырскими служками, с послушниками, с монахами. Уже ближе к обеду выяснили: вислогубый Агриппин квартирует обычно на другом конце посада, на Романицкой улице, там кто-то с Ояти-реки живет.
Романицкая улица скорей напоминала небольшую крепость, нежели усадьбы обычных посадских людишек, во всем подчиненных монастырю и полностью от него же зависящих. Высокие заборы, обитые железными полосами ворота, рвущиеся с цепей псы. Пойди-ка проникни, чужой! Даже не думай.
Невдалеке, у реки, сидел с удочкой какой-то ярыжка, явно под хмельком. Не столько рыбачил, сколько прикладывался к плетеной баклажке да иногда горланил песню про удалого грозного царя – про взятие Казани и Астрахани.
– С Ояти? – ярыжка явно удивился вопросу, но тут же ухмыльнулся. – Да как же нету-то, милостивцы? Вона, за тыном – Горностаев Прохор – своеземец, как раз с Ояти-реки. Ни с кем не знается, бирюк бирюком. Чухарь, что и сказать-то!
Чухарями жители тихвинского посада издавна называли коренное финно-угорское население здешних мест – вепсов, прямых потомков древней летописной веси, ныне уже давно христианизировавшихся. Впрочем, о дальних-то чухарских деревнях ходили странные слухи. Мол, поклоняются там кровавой богине Корвале, людей в жертвы приносят… Но то – слухи. Тем более, вепсов на посаде недолюбливали, считали их чужаками… ну, а вепсы соответственно считали чужими всех, кто не вепс. Правда, роднились, перемешивались – что было, то было. Еще карелы невдалеке от посада жили.
Обширный двор мелкого чухарского землевладельца – своеземца – Прохора Горностаева ограждал от лихих людей и любопытных взглядов высокий, в полтора человеческих роста, тын. Массивные ворота выглядели так, будто Прохор собирался выдерживать долговременную осаду, за воротами не смолкал грозный собачий лай.
– Как им самим-то не надоест цельный день гавканье это поганое слышать? – сплюнув, промолвил Михутря.
Король пожал плечами:
– Привыкли, наверное. Как бы нам туда заглянуть?
– Так постучим да зайдем. Поклон передадим. От гостей новгородских.
– Так что им какие-то гости!
Несмотря на все сомнения напарника, разбойный капитан подошел к воротам и забарабанил в них кулаками:
– Эй, кто там есть дома?
– Не стучи, – цыкнув на псов, гулко отозвались со двора. – Дома нет никого.
– А ты кто таков?
– Я-то служка. А хозяин в отъезде. Ежели что важное – на той неделе приходите.
– Постой, постой, служка! – Михутря повысил голос. – У вас тут дружок наш, Агриппин, оятский тонник. Нам бы его повидать.
– Говорю же, нет никого, – чуть помолчав, снова заявил служка. – И не орите больше. Ступайте себе.
Сказал как отрезал. Как непрошеные гости ни кричали, как ни стучали в ворота, а больше ни единого слова не услышали.
– Вот ведь гад, – выругался Арцыбашев. – Соседей поспрошать, что ли?
Капитан угрюмо сплюнул:
– Да тут соседи, верно, такие же – клещами слова не вытянешь. Лучше уж с тем рыбачком поболтать.
Леонид согласно кивнул, и приятели вновь спустились к реке, однако под старой вербою уже никого не было. Свинцово-серые речные волны лениво плескались о берег, все так же моросил дождь.
– Наверное, клев сегодня плохой, – грустно вздохнул Михутря. – Вот и ушел ярыжка. Теперь уж и не знаю, с кем тут поговорить?
Откуда-то явственно потянуло дымком. Арцыбашев насторожился:
– Да нет, есть кто-то. Во-он там, за кусточками. Глянем?
Пройдя вдоль реки по узенькой рыбачьей тропинке, друзья обогнули заросли чернотала и, протиснувшись меж кустами черной смородины, оказались у песчаного плеса. На плесе, на песке, догорал костерок, на углях доспевала рыба – две щучки и налим. Вокруг костра сидели трое.
Леонид едва не вскрикнул – узнал!
Один, постарше других года на два – темноволосый, смуглый и худой, и двое младшеньких, светло-русых. Те самые новгородские гавроши, что тайком шли за купеческим караваном в Тихвин и которых подкармливала пропавшая Аграфена-Санька. Ну, да – они! Уж не спутаешь. Цыганистый старшой… как его… Федька! У одного из младших шапка уж больно приметная – суконная, с большими загнутыми полями.
– Вот с ними и поболтаем, – спускаясь к реке, усмехнулся Арцыбашев.
Михутря скептически скривился:
– Ага, поболтаем. Если не убегут.
– Да чего им от нас бежать-то? Здорово, пацаны! – подходя, заулыбался Леня и, увидев вытянувшиеся лица ребят, тут же поправился: – Говорю, привет, отроци. Гляжу, щук жарите.
Мальчишки разом вскочили, подозрительно глядя на незнакомцев, готовые в любую секунду рвануть так, что только сверкали б пятки. Правда, быстро узнали:
– Федько, да это же…
– Молчите, сам вижу!
– В общем, так, парни, – подойдя к костру, Арцыбашев уселся на опаленное бревно, всем своим видом показывая полное миролюбие. – Ищем мы одну деву, зовут – Аграфена-Санька. Думаем, не в один ли из этих домов ее затащили?
Беспризорники переглянулись.
– Ну-у… мы тож кое-что знаем, – осторожно протянул старшой.
– Про Прохора Горностаева? – Леонид нервно дернул шеей.
– Про него, – увидев, что беседа идет вполне спокойно, цыганистый Федька мало-помалу осмелел. – И не только.
– Еще – про Агриппина?
Кто-то из младших сверкнул глазами:
– Этот Агриппин и есть самый главный гад!
– А ну-ка, поподробнее, – спрятав улыбку, попросил Магнус.
– Чего, господине?
– Рассказывайте без утайки все! Чем больше расскажете, тем скорее мы вытащим Саньку… Ну, Графену, да.
Беспризорники снова переглянулись, забавно так, словно играли в «мафию». Глядя на прохудившуюся обувку мальчишек, на их рваненькие армячки и грязные, с цыпками, руки, Леонид не сдержал улыбки – ну, истинно генералы песчаных карьеров!
– Добро, – окинув кондотьеров пронзительным взглядом темных цыганистых глаз, с необычайной серьезностью кивнул Федька. – Коль вы и впрямь не врете… А врете, так нам все равно одним не управиться… Слушайте.
С оятским тонником переодетая отроком Санька и впрямь играла еще не раз, и все время ставила себя, точнее свою свободу. Агриппин же совсем потерял голову, желая за просто так заполучить в холопы столь расторопного и ушлого парня: кидал на кон деньги, не глядя, да как-то похвастал, что совсем скоро у него будет столько серебра, что, пожалуй, он Саньку и купит со всеми потрохами, ежели до той поры не выиграет. Про то ребятам рассказывала сама рыжая, деловито строя планы на полное облапошивание невезучего в игре тонника. Строила планы, смеялась, хвастала… А пару дней назад пропала.
– Понимаете, господин, она ведь каждый день к нам приходила, денгами делилась, разговаривала… а вот третьего дня – не пришла, – угрюмо пояснял старшой. – В харчевне, там, где обычно играли, мужики сказывали, мол, с Агриппином последний раз и видали отрока Саньку. Мы давай Агриппина искати… Нашли, вот как вы – Прохора-чухаря. Там, на заднедворье, в тыне лаз узенький есть – взрослому мужику не пролезть, нам достаточно. Вчера собак целый день прикармливали. Прикормили, сегодня сунулись – а лаз-то забит! Заколотили, сволочи.
– То есть никак не пролезть?
– Ну, если только чрез тын, махом. Но там углядеть могут.
– Не углядят! – чуть подумав, с неожиданной веселостью уверил король. – Мы сейчас у ворот такое представленье устроим! Куда там скоморохам… Верно, друже Михаил?
Разбойный капитан неуверенно шмыгнул носом:
– Может, оно и верно. Только я-то не скоморох.
– А от тебя ничего особенного и не требуется. Говорить буду я, ты поддакивай только. А ребята тем временем всю усадьбу осмотрят. Ежели Саньку найдут – дальше по обстоятельствам…
– Как-как?
– Говорю, там видно будет.
На сей раз приятели действовали гораздо резче и круче. Ничего не просили, не расспрашивали, лишь яростно стучали в ворота сапогами, не обращая никакого внимания на заливистый собачий лай, да орали, словно бы в своем праве:
– Отворяй! Отворяй, собака! Иначе хозяина вашего, вора, на собственных воротах повесим и вас всех заодно.
– Да вы кто такие? – поставив лесенку, глянуло через частокол вытянувшееся от негодования лицо.
– А ты не видишь? Государевы люди! Глазенки протри, тварь подворотная. Хозяина давай зови, живо.
– Так нету его…
– Ах, нету?! Придется тогда усадьбу вашу спалить! Зови-ка стельцов, друже Мисаиле.
– Ой, не надо стрельцов, – спохватились за воротами. – Может, так поговорим? Грамоты свои покажите, да скажите, в чем хозяина нашего обвиняют?
– Сами знаете, в чем, – заходя в мгновенно распахнувшиеся ворота, ядовито ухмыльнулся король. – В умыкании чужих невест, в прелюбодеянии, в татьбе, в уводе чужого скота, в нанесении тяжких телесных повреждений, а самое главное – в злоумышлении противу государя нашего, Иоанна Васильевича! Говорят, от свеев на то хозяин ваш, Прохор-чухарь, злата не меряно получил! Ну, что вылупились? Давай, показывай, где свейское золото?
– Нет у нас никакого золота, господине, – развел руками сгорбленный хитроглазый старик лет сорока пяти.
Реденькая козлиная бороденка, проплешина, крючковатый нос. Одет небедно – справные сапоги, узорчатый пояс, поверх зипуна – однорядка доброго немецкого сукна.
– Ты кто есть таков? – Михутря недобро прищурился.
– Я-то – Онисим, своеземцев тиун. Присматриваю здесь за всем, – оправившись от наезда, старик явно осмелел. – А вот вы, господа мои, позвольте спросить, кто? Может, служки игумена нашего, або приказные? Ежели от игумена, так он бы предупредил сперва, и нечего было б так барабанить, соседей смущать.
– Ма-алчать!!! – разбойный капитан неожиданно рявкнул так, что аж собаки присели. – Плетей захотел отведать, смерд? Живо получишь у меня.
– Приказные мы, – глянув на маячивших за спиной тиуна дюжих молодцев, куда более миролюбиво пояснил Леонид. – Разбойного приказу старшого дьяка Василия Яковлевича Щелкалова слуги вернейшие!
– Извиняйте, уважаемые, не признали, – Онисим принялся кланяться, однако в хитрых глазках его никакого почтения к неведомым посетителям не было. Лишь одно подозрительное недоумение. – И все же хотелось бы хоть какую-то грамотцу поглядеть… А то хозяин вернется, спросит…
– Да ваш хозяин – тать!
– Ох, господа мои… Мы ж люди маленькие.
– Грамоту вам должон был бирич завести, вчера еще, – выкрутился король. – Вижу, не завозил.
Тиун потряс бородой:
– Не завозил, господине.
– Знать, хозяин ваш, прощелыга, о том вам не сказал! Ладно, мыслю так: к вечеру все решится.
Краем глаза Арцыбашев давно углядел, как выскользнул за ворота ушлый служка да живенько куда-то побег. Конечно, к игумену – узнать, кто это тут, на посаде, честных людей пугает. Точно ли из Разбойного приказа люди?
Пока в обитель бежит, пока его отец-настоятель примет, покуда обдумает… И все же времени маловато, монастырь-то вот он, рядом.
– Ой, дяденьки, а чего это у вас ворота настежь? – пробегая мимо, сунул во двор любопытный нос небольшенький отрок в суконной, с загнутыми полями, шапке.
– Твое какое дело, мелочь сопленосая? – гаркнул дюжий привратник. – Давай проваливай, покуда в лоб не получил.
Парнишка исчез, и Леонид потянул не на шутку разошедшегося компаньона за локоть. Пора было уходить.
– Вечером явимся с грамотой, – напоследок предупредил король. – И боже упаси вас в бега податься!
Саньки на усадьбе Прохора Горностаева не оказалось. Правда, какой-то отрок там все же гостевал, о чем, растапливая баню, переговаривались дворовые девки. Не сам по себе отрок, а со старым хозяйским дружком с Ояти. Хороший такой парнишка, симпатичный, рыженький. Тонник поначалу держал себя с ним ласково, а потом вдруг осерчал за что-то, бедолагу потащили на конюшню и долго били плетьми – и так он кричал ужасно, так кричал! А потом хозяин с тонником куда-то его увезли в возке. Как раз вчера, к вечеру ближе. Говорили, что в обитель собрались.
– Это что же, дворовые вам все так просто и выложили? – выслушав, недоверчиво усмехнулся Михутря.
Федор дернул шеей:
– Не нам, господине. Сами друг перед дружкой языками трепалися. А мы за сарайчиком хоронились, подслушали.
– Хороняки! – снова хмыкнул разбойный капитан. – Значит, говорите, в возке увезли? В обитель? Что же, попробуем и там поискати, время есть – и до вечера, да еще цельный день завтра.
Услыхав такое, отроки вскинулись, как один:
– Мы вам поможем, ага! Только скажите, что делати.
Искренне так прокричали, пылко, как пионеры речовку. Видать, сильно любили гулящую, уважали даже.
– Ладно, подходите с утречка к важне, – подумав, согласился король. – Там поглядим. Может, на что и сгодитесь.
Вечером, как и договаривались, приятели встретились с приказчиками, доложив о пропаже важного свидетеля.
– Знаете, други, объявилась у вас на посаде одна гулящая девка, так она с этим Агриппином… ну, сами понимаете, что. А он ей вроде как хвастал, что, дескать, вскорости разживется серебришком. И не просто так разживется, а преизрядно. В Стокгольм ее с собой звал, мол, как разбогатею, уедем в Стекольны, и никто нас там не найдет.
Арцыбашев молол все, что приходило на ум, не шибко-то заботясь о правдоподобности, вот и Стокгольм приплел – для чего, непонятно. Наверное, для усиления общего отрицательного впечатления. Вот ведь какой гад этот тонник, мало того что серебришко чужое помылил, так еще и Родину предал, рыло свинячье, к свеям переметнулся!
Приказчики однако же заинтересовались всерьез и тут же принялись задавать вопросы, нетерпеливо перебивая друг друга:
– Говоришь, о скором богачестве своем хвастал? Так не одной девке…
– Постойте, а что за девка-то? Не та ли, что в подвале монастырском со вчерашнего вечера отдыхает? Прохор-чухарь, своеземец с Романихи, самолично отцу игумну привез.
– Так-так, – оживился Леня. – Прохор-чухарь, говорите? В подвале? А что за девка-то?
– Да ведьма! И не только ведьма, а еще и прелестница! Стригольница, али как… В ересь впавшего Сорского Нила игумена словесами тайно народ смущала. Для того в мужеском платье ходила, грешная душа. В Озерском погосте посевы все извела – заморозки наслала, то многие подтвердить могут.
– Вот это да! – ахнул Михутря. – Стригольница! Да не может того быть – мы ж ее знаем. Да и стригольников уж сто лет, как нету.
– Стригольников-то нету, – нехорошо усмехнулся Федор. – А грамотцы их прелестные до сих пор по рукам ходят. А еще, говорят…
– Слышь, Федя, – Леонид поспешно перебил приказчика, словно торопясь сообщить что-то важное. – А что, если Агриппин-тонник и обвинил девку в ереси? Чтоб она на него не показала.
– Если и впрямь Агриппин татьбой промышляет, тогда зачем ему девку игумену сдавать? – азартно возразил Кондратий. – Легче в реку бросить. Ножом по горлу, камень на шею – и все. Вот и нету свидетеля.
– Не знаю, – король задумчиво оглядел сидевших за столиком харчевни приятелей. – Честно – не знаю. Но мы могли бы эту девку разговорить – может, чего и выплыло бы.
Приказчики разом хохотнули.
– В подвалах-то монастырских и так кого хошь разговорят, – заговорщически подмигнул Федор. – Без вас, чай, управятся.
– Так у них свое дело, а нас – свое. То есть ваше.
– А ведь они, пожалуй, что и правы, – глянув на своего дружка, вслух прикинул Кондратий. – А, Федя? У нас ведь свое дело, ага. Нешто игумен не разрешит девку поспрошати? Все равно ведь в подвале сидит.
– Вот что, – подумав, второй приказчик, Федор, все же решил за всех: – Давайте-ка завтра поутру – здесь. А я с игуменом договориться попробую.
* * *
Сверху, откуда-то из темноты, сорвалась холодная капля, упала Аграфене-Саньке прямо на лоб. Слева что-то шмыгнуло, пробежало… Крыса? И снова капля, на это раз – на нос. Смешно. Забавно. Даже в чем-то весело. А ну-ка, ежели пошире раскрыть рот, вот так… Поймать языком… Оп! Тьфу… Снова что-то прошуршало. Да сколько же здесь крыс-то? Хотя черт-то с ними, сколько бы ни было. Все равно здесь, в монастырской темнице, куда лучше, чем в том сарае… амбаре или риге, куда Саньку бросили сразу после того, как гнусный содомит Агриппин убедился, что она не мальчик. А ведь он так надеялся! Можно себе представить возникшую ярость. Как кликнул слуг, а потом и хозяина, дружка своего, длиннорукого Прохора. Как бросили на пол да пинали ногами – до сих пор ребра болят! Здесь хоть не бьют. Пока не бьют. Интересно, что-то будет дальше? И вообще, зачем ее сюда привезли, причем здесь монастырь-то? То, что она в мужском платье ходила, конечно, грех – но ведь его и замолить можно.
Пошуршав соломой, девушка поднялась на ноги и, гремя ржавыми цепями, подошла к оконцу. Высоко было оконце, как голову ни задирай, а все одно не достать, не выглянуть. Да и маленькое, и решеткою частой забранное. Крепки темницы монастырские, не вылезешь, не сбежишь. Да и как сбежать, когда все тело болит, все кости ноют… Агриппину-то она, Санька, в женском обличье не глянулась, зато этот гад Прохор свое поимел… Натешился, а потом дворне отдал да плетьми велел потчевать. Ох, как она орала! Думала, кожа со спины слезет. И сейчас-то больно, едва терпит. Как все болит, болит… Ох, Господи-и-и-и… больно-о-о-о!
Девчонка не плакала – не осталось уже слез, и думала о себе отстраненно: вот, мол, была такая… как-то жила… никому не интересно – как. Ни одной живой душе. Жила и померла от побоев. Сгибла. Некому и поплакать, и на могилку прийти. Может, отроци только и заглянут – и то б хорошо, радостно… Да нет, не заглянут. Кой черт им тут, на посаде, сидеть? Им в Москву надо.
А вот ей, Саньке-Аграфене, уже, похоже, что никуда не надо, разве только – в землю. Самое ей место. Она даже не помнила вчерашнего допроса, лишь иногда вспоминался благостный моложавый монах, да некоторые вопросы-ответы в голове мелькали…
– Не читала ли ты, дщерь, во харчевнях или иных местах некоего Нила Сорского?
– Не читала… даже и кто такой – не ведаю.
– А ведь видели тебя и слышали, и то подтвердить могут мнози. Не упорствуй, дева, смирись и благостно весть прими, от того тебе и прощение в царствии небесном выйдет. И тело твое болеть перестанет, и душа… На вот, кваску испей, пирожка с капустой откушай… дал бы с мясом, да нельзя – денек-то нынче постный… Вкусен пирог-то? Ну, то-то же. А квас? Ты пей, пей, не стесняйся. Так грамотцами прельщала?
– Пусть так… прельщала… Еще пирога можно?
– Кушай, кушай… А еще ты говорила о том, что в храмах господних сосуды золотые и серебряные, даже и священные, не подобает иметь, так?
– А бить… бить меня больше не будут?
– А разве тебя здесь били?
– Тогда – да, говорила. Еще бы кваску…
– Пей, пей… О землях церковных ты принародно сказывала – отобрати все.
– Сказывала…
– Вот и хорошо, вот и славно. Ты квасок-то пей.
Уплыл куда-то благостный монашеский голос, завис где-то под потолком, под темными сводами. Прикрыла глаза Санька, опустилась на солому… И вновь голос зазвучал – то ли под сводами, то ли в голове ее рыжей.
– А платье, платье мужеска ты зачем надела? Народ прельщать?
– Народ прельщать…
– Женской одежды мы тебе пока не дадим – то как отец-настоятель скажет. Жди, дщерь.
Честно сказать, Графене на это сейчас и вовсе наплевать было. Какая нынче разница – женская одежда, мужская? На свободе б быть, а не тут, в темнице…
Холодно здесь. Сыро, промозгло. Санька только сейчас это заметила… почему-то. То ли жить захотела, то ли наконец от побоев отошла. Или просто снаружи, на воле, тучи дождевые развеяло, и солнечный лучик, маленький такой, робкий, в узилище с высоты заглянул.
А следом за лучиком и еще гости пожаловали – снаружи ключи загремели, заскрипел, открываясь, засов.
– Подымайся, дщерь! Выходь.
Снова допрос. Ну, а что же? Поднялась Санька по узенькой каменной лестнице, вышла за дверь – зажмурилась. Ударило солнышко по глазам. И сверху, в звоннице, колокола заблаговестили – верно, к обедне, или еще зачем.
– Ну, что встала-то? Иди, иди, дщерь.
Плечистый послушник привел девчонку в келью. Опять все к тому же монаху, моложавому, улыбчивому. Брат Филарет его звали, вспомнила рыжая. Правда, нынче окромя Филарета в келье и еще кое-кто был…
Присмотрелась Санька, ахнула, едва не сомлела. Упала бы. Хорошо, знакомец добрый, учтивый господин с выдуманным именем успел на руки подхватить.
* * *
Какая она оказалась легкая! Вот уж точно – как пушинка. Легкая, тоненькая, горячая… Жар, что ли? И руки такие хрупкие… и зачем-то кандалы, цепи…
– Ну, это-то еще зачем? – пряча гнев, изумился Магнус. – Думаете, из темницы сбежит, что ли?
– Не думаем, а порядок такой, – монах ответствовал благостным скучным голосом. – Так положено.
«Положено, блин», – неприязненно подумал Арцыбашев. Развели бюрократию! Девчонка в синяках вся, вон, уже и на ладан дышит, а они – кандалы. «Положено». Где ж милосердие христианское?
– Батюшка-настоятель, преподобный отче Сильвестр, позволил этому человеку говорить с тобою, – указав на Леонида, пояснил девчонке монах. – Отвечай ему правдиво, как мне. Поняла ли, дщерь?
– Поняла, брат Филарет, – кивнув, девчонка грустно вздохнула и, звякнув цепями, уселась на предложенный табурет.
Монах повернулся к гостю:
– Спрашивай, господине.
Первым делом Магнус спросил об оятском тоннике. Хвастал ли он скорым богатством? Когда именно, где, перед кем, при каких обстоятельствах? С кем вообще говорил о деньгах?
Поначалу девушка отвечал односложно, словно бы любое упоминание имени Агриппина вызвало у нее тошноту и зубную боль. Да, мол, говорил. Хвастал. И не один раз. И в харчевне, и на постоялом дворе, и на усадьбе у Прохора Горностаева.
– А какие-то имена? Имена при том упоминал?
– Про каких-то парней с Капши-реки говорил, – вспомнила Санька. – Мол, им тоже кусок свой дать надо, еще не один раз сгодятся.
– Парни с Капши-реки… – Леонид задумчиво скривился и улыбнулся монаху: – Ну, что, брат Филарет. Пойду-ка теперь к отцу-настоятелю. Авось над неразумною дщерью смилуется.
Отец Сильвестр, большого Богородично-Успенского монастыря игумен, принял посетителя милостиво, даже соизволил отложить на край стола очки и какое-то душеспасительное чтение – то ли «Домострой», то ли «Псалтырь»… Ан нет! «Деяния славного царя Александра Македонского», – с удивлением прочел король.
Настоятель перехватил его взгляд и улыбнулся:
– Вот, почитываю иногда интереса ради. Пользительное, скажу вам, чтение. Впрочем, не об этом сейчас. Вы, значит, за ведьму просить явились?
– Не за ведьму, святой отче, – поклонился Магнус. – А за юную глупую девицу. Да – дура. В мужское платье переоделась – да. Народ в кости обманывала – и это верно. Заодно и того обманула, кто сам монастырскую казну обмануть смог.
Игумен махнул рукой:
– Агриппин-тонник? Да, знаю я уже, доложили. Вылавливать татей будем, искать. А вот что касаемо девы…
– Ну ведь вы, святый отче, и сами не верите в то, что она – ведьма? Да еще и еретичка в придачу. Дурочка она. Маленькая хитрая дурочка. Которая за свои дурацкие хитрости уже поплатилась сполна. Что же о еретиках-нестяжателях и Ниле Сорском… так она и имени-то такого не знает.
– Одначе говорила.
– Говорила, потому что так положено. Неужто за дурость девичью – на костер?
– О костре и раньше речи не шло! – жестко отозвался отец Сильвестр. – Чай, у нас не Гишпания и не какой-нибудь там Аугсбург, где, зависти ради, всех красивых девок пожгли.
Так сказал отче, что Леонид-Магнус вдруг устыдился всех своих тревожных мыслей. Зря, выходит, беспокоился! Игумен Тихвинского Большого Богородично-Успенского монастыря отец Сильвестр оказался человеком очень даже не глупым и вовсе не таким жестоким, как про него говорили. В Санькино колдовство он ничуть не поверил, однако гулящую наказал – наложил епитимью.
– Пущай дщерь сия ежедневно молитвы Господу шлет да по сто поклонов делает. – Игумен неожиданно улыбнулся: – То ей и для души… и для умерщвления плоти. Чтоб мысли дурацкие в голове не прыгали.
Арцыбашев искренне восхитился столь мудрыми решением, подумав, что и современным бы дурехам-девкам такая епитимья только б на пользу пошла… впрочем, не только девкам.
* * *
Всю ночь перед отъездом Аграфена не могла прийти в себя. То сидела, уставившись прямо перед собой угасающе-недвижным взором, то вдруг принималась рыдать, уткнувшись носом в подушку, а потом и вовсе, скинув с себя одежку, припала нагой к спящему Леониду, принялась целовать в губы да лепетать что-то несуразное… типа «возьми мня, не отвергай…» От поцелуев этих молодой человек и проснулся, да поскорей отпрянул от сумасшедшей девы. Отпрянул, а та – в плачь! Причитала: мол, никому я не нужна, никто меня не любит, и вообще – тварь, мол, я греховодная, а не человек. Окромя всего еще и руки на себя наложить восхотела. Вскочила на ноги да схватила со стола нож… Леонид насилу удержал, успокоил.
Усадил на лавку, приобнял да, по голове гладя, утешать принялся:
– Ну, что ты ревешь, дурочка? Не нужна, говоришь, никому? Так сама свою жизнь строй. Скажешь – трудно самой? Так ведь да, нелегко, куда удобней по чужой указке жить – что боярин, князь, царь, начальник укажет. На работу вовремя приходить, прогулов-опозданий боясь, чего-то там делать… Самому – плохо, неудобно. Человек уж так устроен, что хочет всю ответственность на кого другого свалить. Обычно у него начальники виноваты, депутаты, чиновники разные, государство, «менты-козлы»… Кто угодно, только не он сам. Да ты на себя-то посмотри, уродец! Что ты людям, тебя окружающим, сделал хорошего, доброго? За что они тебя уважать-то должны? За то, что, кредитов набрав, машинку купил блестящую? Яхту огромную завел? Особнячок на какой-нибудь пошлой Рублевке? Жене крокодиловое манто справил? Не-е, за это не уважают, и даже не завидуют – насмехаются, обидными словами обзывают да вслед плюют! Никому ты не нужна, дева? Ну, почему ж… Что, нет таких, кому ты добро сделала? Нет, нет, я не про продажную любовь, отнюдь. Про настоящее, истинное добро. Что, нет таких? А ну-ка, припомни. Отвечай, когда с тобой говорят! Да не реви только… Я тебе подскажу – парни твои, отроки, коих подкармливала… да и мне… нам с Михутрею, тоже немало ведь помогла. И мы тебя не бросим, не думай об этом и не реви. Оденься, в баньку сбегай – умойся, причешись… А ну, пошла, живо!
Вздрогнула девчонка, очнулась. Всхлипнула последний раз, рубаху накинула да, едва не лбом дверь распахнув, убежала. Михутря в углу как храпел, так и храпел – никакие вопли его не разбудили.
Утром, тепло простясь с хозяевами, пошли к тверским купцам. Те как раз у лабазов лошадей в возы запрягали да проверяли перед дальней дорогою – ладно ли все? Шестнадцать возов насчитал Леонид, все заботливо покрытые рогожками, веревками обвязанные, в каждом – пара, а то и четверка лошадей. Много чего наторговали купцы, много чего закупили, как местного товару – тихвинских знаменитых замков да сапог да меду – так и привозного, а по нынешним непростым временам – контрабандного, шведского. Лоцман Гриня Толмачев, кстати, по зиме опять в Стокгольм собрался с парой посадских купцов. Оно, конечно, тайно – война ведь. Ну, так война войной, а жить-то надо.
Вот и тверские закупились доброй шведской медью да оловом – Арцыбашев сразу же углядел, как приказчики да слуги проворно таскали «уклад» – перекованные несколько раз слитки-крицы. Специально пораньше таскали. Чтоб никто не углядел. Впрочем, подорожные грамотцы наверняка все в порядке были: мол, честно приобрели пять возов меди да три воза олова у некоего торгового гостя, в чем он крест и целовал. А уж откуда взял – то неведомо. Может, с Мезени привез, аль из-за Уральских гор – из-за «Камня».
Насчет меди Магнус-Леонид обзавидовался, наскоро прикинув в уме, сколько выгоды можно было бы получить, ежели не воевать со Швецией, а вести с ней транзитную торговлю – хотя бы той же медью.
– Вы, говорят, дело воинское нехудо ведаете? – один из купцов, осанистый, в просторной, подбитой куньим мехом, однорядке и высоких шведских сапогах – ботфортах, подойдя к попутчикам, пригладил окладистую светло-русую бороду. Карие, глубоко посаженные глаза торговца смотрели на кондотьеров весьма пристально, с прищуром.
Арцыбашев хмыкнул – ну, конечно, слухи по посаду распространялись быстро.
– Ведаем, – самодовольно отозвался Михутря. – А ты, мил человек, почто спросил? Любопытства ради или за интерес?
– Есть, есть интерес, – купчина расхохотался, показав крепкие желтоватые зубы. – Хочу вас попросить охраной в пути заняться. А за путь с вас оплату не возьму. Службой своей отработаете. Ну, как?
– Согласны, – быстро ответил Магнус. – Организуем службу, не переживай. У нас как раз и отрядец свой – вон.
Король кивнул на околачивавшихся неподалеку парней – Санькину команду. Купец глянул на них и презрительно сплюнул:
– Эта мелочь-то? Говны собачьи?
«Говны собачьи» – так в деревнях издавна звали детей лет до тринадцати-четырнадцати, когда они уже становились «робятами» – могли работать в поле и пить бражку.
– Говны не говны, а глаза у них весьма остры, и ноги – быстрее ветра, – как ни в чем не бывало, заметил Магнус. – Что еще в карауле нужно-то?
– Добро, – подумав, согласился купец. – Только кормить со своего кошта будете.
На том и порешили. Собравшись, отстояли в Успенском соборе заутреню, приложились к образу Святой Богоматери Тихвинской, испрашивая удачи в пути. Помолясь, и отправились. Заскрипели колеса, потянулись возы, да, оставив позади посад, выехали на Московский тракт, тянувшийся от Ладоги через Тихвин в Москву. Пятьсот верст очень непростого пути – через леса, через болота, через реки. Кое-где имелись мосты, большинство речушек приходилось пересекать вброд. Все бы хорошо, да вдруг проливные дожди зарядят? Осень ведь. Припозднились купцы, припозднились, и Леонид хорошо понимал – почему. Наверняка медь шведскую ждали да олово! За тем и приезжали. А зимовать в Тихвине – доходы терять. Вот и отправились в путь, вот и понадеялись на то, что не раскиснет дорожка. Пятьсот верст, день – верст по десять – пятнадцать, как дорога. Всего месяца полтора получается. В начале ноября – в Москве. Как раз и Маша туда незадолго прибудет. Привезут. Эх, было бы войско конное да люди верные – нагнали бы московский караван, напали бы, отбили… Если б повезло. Оно, конечно, столь знатную узницу без доброй охраны не повезут. Наверняка – стрельцы, да дворянская конница, да приказные.
Старшим в обозе был тверской торговый гость Устин Еремеев, тот самый, с русой бородой, что договаривался с кондотьерами. Девять возов из шестнадцати (с медью) – его. Потому и в Москву ехал – в Твери только так, переночевать – торопился медь с выгодой сбыть.
Компаньон его, Ефим Востриков, выглядел куда как моложе и чем-то напоминал Леониду гламурный московский планктон. Худенький, хитроглазый – этакий живчик с прилизанными, смазанными лампадным маслом волосами, с аккуратной черной бородкою и белыми холеными руками. Такие, заработав первые (не очень-то и большие) деньги, опрометью бросаются покупать «модный прикид» и «крутую тачку». Крутую, конечно, по их возможностям, какой-нибудь «Хэндай-Солярис» или «Ниссан-Жук».
Место «Ниссана» у Вострикова занимал возок, не такой большой и просторный, как у Устина Еремеева, но все же – возок, не скрипучая телега! Снаружи обтянут бычьей кожей, внутри – алтабасом-бархатом, гламурнее некуда. Возница под стать хозяину – такой же весь из себя сибарит в ярко-зеленом узком кафтан-це – чуге.
Такое же кафтан, только со сборками, называемый «азям», носил и Востриков. Шитый из ярко-голубого сукна, щедро украшенный шелковыми вставками, витой серебряной проволочкою, какими-то узорами, кистями. Ярко-алые сапожки купца по голенищу были украшены мелким жемчугом… или скорее, стеклом – для выпендрежа. Под азямом, как и положено, носился зипун лунно-желтой парчи, а на голове – беличья шапка с пришитым золотым английским совереном, якобы пожалованным самим государем Иваном Васильевичем за какие-то там важные дела. Востриков не пояснял, за какие именно, и скорее всего врал.
Перед своим старшим компаньоном Ефим откровенно лебезил, всячески выказывая благорасположение, за глаза же – кривился и даже ругался, правда весьма осторожно – чтоб не передал кто купцу. В общем – не человек, а типичная гламурная сволочь. Только не московская, как все привыкли, а тверская.
Еще было с десяток приказчиков, в большинстве своем – молодых парней, а также прочие обозные: конюхи, возницы, служки. Всего, таким образом, набиралось человек с полсотни, для мелкой лесной шайки – сила непреодолимая. Тем более, в обозе имелось восемь пищалей, копья и даже луки со стрелами, это уже не говоря о саблях, палашах да шестоперах. Времена стояли лихие, в дальний путь вооружались все. Кто чем мог.
Задачу юному «караульному взводу» поставил лично король, Михутря ж инструктировал и вообще учил, как да что. Впереди, рядом с еремеевским возком, восседал на добром купеческом коне разбойный капитан, позади, в арьергарде – неторопливо погонял предоставленного ему скакуна Магнус. Между ними обоими, вдоль всего обоза беспрестанно сновали караульные. По двое. Сначала – мелкие – Егорка с Левкой, потом их сменяли Санька с Федором, вернее первое время – один Федор, Аграфена ехала на любой обозной телеге рядом с возницей. И так вот, через каждый час – полтора менялись. Сновали не просто так, все высматривали – что по обе стороны от дороги творится, обо всем подозрительном тотчас же докладывали обоим – Михутре и Магнусу.
Уже к концу первого дня пути рыжая почти совсем оправились и тоже начала потихоньку исполнять службу, не забывая и о наложенной на нее епитимье. Каждый день молилась, поутру и вечером клала поклоны, заслужив тем самым нешуточное уважение всех обозных. Даже Еремеев, и тот похвалил и в пример другим ставил: вот, мол, прямо душа радуется – ну до чего ж набожный отрок!
Девчонке подобное отношение, конечно же, нравилось. Санька расцвела вся, похорошела… и если б не отроческая одежка, многие б на нее засмотрелись бы! Кабы знали, что девка – да. Ну, а так отрок и отрок. Смазливенький, смешливый, ушлый.
Со многими Санька перезнакомилась, со всеми по утрам здоровалась, кивала:
– Утречко доброе, Устин Еремеевич! Господь в помощь во всех делах.
– Спаси тя Бог, отроче.
– Рад вас видеть, господин Ефимий. Вы, как всегда, в красоте и благополучии. Верно, что в Москве, что тут, в лесах, выглядите одинаково, не оторвать глаз!
– На том стоим, Саша!
– Здоровым быти, мужички! Как спалося?
– Твоими молитвами, видать.
Так вот и ехали. Не торопясь, но и поспешая. То ли и впрямь молитвами Санькиными, то ли еще по каким причинам – однако спокойно все было. Как оказалось, до поры до времени.
Дня через три должен был показаться Торжок, а до того момента дорога все время шла лесом, смешанным, темным. Уже стояла середина октября, уже мало кто ездил – кругом грязища, застрянешь – не вылезешь, да и темнело быстро. Дабы ускорить путь, выезжали еще затемно, посылая вперед видоков с факелами – освещать путь, высматривать ухабы, лужи да ямищи. Где уж было совсем не проехать, мостили путь ветками да деревцами, да, если нужно было, навалясь, выталкивали из грязи возы.
И вот как-то темным морозным утречком обоих факельщиков поразили стрелами в грудь. Парни как ехали, так и упали, и красные звездочки факелов, шипя, угасли в глубокой коричневой луже, тронутой первым ледком.
– Убили! Убили! Господи-и-и-и… – подбежав ближе, заголосил кто-то из возниц.
– Стой! – по договоренности с королем, Михутря, как человек более чем опытный во всякого рода лесных делах, немедленно взял командование на себя. – Всем спешиться. Зарядить пищали. Разбиться по секторам.
– Что, батюшко?
– Каждый у своей телеги – заляг!
– Так ить, батюшко, грязно.
– Тогда жди в брюхо стрелу! Пожалуйста.
Укрывшись за телегами, приказчики принялись заряжать пищали, и Леонид с удовлетворением отметил, что это дело им не впервой. С пороховым припасом и пулями торговые людишки управлялись проворно, сноровисто. И так же бойко доложили:
– Хищев Лука готов!
– Лудята Добров готов!
– …готов! Готов! Готов!
Все готовы. Залп из восьми пищалей – это не мало. Однако же Магнус заранее разбил стрелков на пары – чтоб палили по очереди, вот и сейчас напомнил:
– На первый-второй рассчитайсь!
– Первый!
– Второй!
– Первый…
Ну, прям как детишки на уроке физкультуры.
Тут уж дальше Михутря скомандовал:
– Первые номера, приготовиться к залпу. Целься…
Сказал и задумался. Целиться-то, собственно говоря, куда? На обоз никто пока не нападал, из лесу с лихим посвистом не выскакивал. Просто убили двоих да затаились, падлы!
Между тем уже начинало светлеть. Над лесом, над дальней рекой, медленно поднималось холодное осеннее солнце. Где-то рядом вдруг гулко закуковала кукушка, с ближнего дерева перепорхнула с ветки на ветку какая-то лесная птица. Весь этот лес, дорога, видневшаяся за деревьями река с поднимающимся туманом – все казалось спокойным, безмятежным, мирным.
Немного выждав, Михутря дал команду обыскать лес, конечно, имея в виду лишь придорожные заросли, в которые тут же бросились отроки… и Санька тоже.
Девчонка вернулась первой, отдышалась, доложила:
– До самое реки – ни единой души нету.
– У нас тоже никого, – выбрались из кустов Егорка с Левкой.
Только Федька явился куда позже других, повел цыганским глазом:
– Пусто. Однако следы есть. А вдоль реки – тропка.
– Тропка? Следы? – Магнус и Михутря возбужденно переглянулись. – А ну-ка, пошли, глянем!
Глянули. И впрямь – следы. Кто-то в сапогах шел, бежал даже. И вдоль реки – тропка. А река – небольшая такая речка, петляла вдоль тракта.
– Пастись, опасаться надобно, – вернувшись, собрал всех обозных король. – Думаю, хотят нас всех стрелами взять из засад, а потом на тех, кто останется, напасть да завладети обозом. Потому к моим караульным еще людей в помощь надобно. Впереди, лесом, по обе стороны от дороги идти да поглядывать.
– Тако и сладим, – Еремеев задумчиво покивал и пригладил бороду. – Нам бы до Торжка токмо добраться. Оттуда до Москвы попутчики будут. А тати эти лесные, мыслю, токмо здесь, до Торжка шалят. Дале – не их землицы.
– Так оно и есть, – согласно протянул разбойный капитан. – От Торжка до Москвы недалече, там воеводы местные дорожку держат. А здесь – руки не доходят, ага.
– И далеко до Торжка? – Магнус вопросительно глянул на торговца.
– Верст двадцать, – не задумываясь, отозвался тот. – По такой грязище, дня два добираться будем.
– Да-а, – окинув взглядом обоз, король покачал головой. – За два дня нас почти всех перебить могут. И никакое прочесывание, никакой караул не поможет. Места здесь – их, разбойничков местных. Им хорошо знакомые. Каждая лощинка, каждая балочка, болотце… Затаятся – и стрелами. Поди их сыщи.
– Так что предлагаете? – нервно осведомился Востриков. Красивый атласный кафтан его был испачкан в грязи, на перевязи висели два пистолета. Оружие дорогое, редкое, тем более как у Ефима – с колесцовыми замками. Крутится себе пружинкой зубчатое колесико, искру высекает – от того и выстрел. Никаких фитилей, удобно. Правда, ненадежно, капризно, недешево… Каждый пистолет, кстати, ровно в два раза дороже хорошего мушкета стоил. И продавали пистолеты – парой. Типа многозарядность такая. Пара выстрелов всегда под рукой.
– Большой ватаги здесь быть не может, – вслух рассуждал король. – Была бы, так воевода местный давно б войско послал, да и сами бы тати по лесам да оврагам не прятались – напали б сразу. Значит, немного их. Думаю, дюжина, много – полторы. В таком разе я лично вижу один выход – заманить лиходеев в ловушку да уничтожить.
– Самим, значит, засаду устроить, – хмыкнул Михутря.
Магнус кивнул:
– Ну да, самим. Что, скажешь, не выйдет?
– Почему не выйдет? Просто тут думать надо.
– Так давай думать.
Двинулись дальше с опаскою. Впереди на этот раз шныряли отроки во главе с Санькой, искали подходящую лужу. Такую, чтоб издали казалось, будто грязь кругом непролазная, по самые уши, а на самом же деле можно было б легко выскочить, проехать.
Такую лужу нашли. А немного погодя следующий ближе к концу каравана воз безнадежно застрял в этой самой грязюке. Застрял так, что не вытащить, несмотря не все причитания возчиков и их громкую, на весь лес, ругань.
– А ну, давай, навались! А ну-ка, разом… И-и-и… ух!!! Эх, не идет, зараза!
– Сушину, сушину тащите! Вон, рядом, завалите-ка.
– Ветки, ветки тоже пойдут…
– Ну, вы давайте тут, выкарабкивайтесь, а мы вас у постоялого двора подождем.
Передние возы – десять штук – укатили вперед и вскоре скрылись из виду. За застрявшей телегой оставалось еще пяток, столь же тяжело груженных и заботливо укрытых рогожками. Там же, под рогожками, были спрятаны шесть заряженных пищалей…
Только вот стрелять оказалось некуда! Со всей неожиданностью стрелы вдруг полетели отовсюду. И слева, и справа, и сверху, с деревьев… В засаде же осталось лишь десяток обозных, король с Михутрей, да еще Санькина малолетняя шайка.
По ним и стреляли, да так метко, что вскоре никого из обозных почти не осталось – если не мертв, так ранен. Смуглолицего Федьку тоже зацепило стрелой в предплечье.
Видя такое дело, Михутря поспешно достал рог, затрубил… и, переместившись в кустах, довольно улыбнулся:
– Ну, вот, сейчас мы их тут и прихватим.
Оставшиеся в живых обозники попрятались кто где. Кто – под телегами, а кто и схоронился в кустах. И все ждали, когда неведомые лиходеи наконец выскочат из лесу, навалятся, навяжут бой… а обозникам тут же прибудет подмога, и вот уже – победа, и вот уже – враг разбит!
Лиходеи выскочили. Навалились. Сразу со всех сторон, и оказалась их не дюжина, а десятка два. Вовсе не похожие на лесных татей-шишей. В шеломах татарских – мисюрках, в кольчугах, в байданах, в бахтерцах. У каждого – сабля, лук, шестопер.
– Так вот, значит, что, – прошептал про себя Михутря. – Отрядец татарский тут промышляет, вот как. Видать, из Ливонии возвращались, да еще серебра захотелось, вот и… – Кондотьер приподнялся: – Первые номера… Залп!
Разом ударили выстрелы. Раскатились по лесу первым весенним громом, подняв с веток птиц. Двое разбойных упало… Всего-то – двое.
– Первые – заря-жай! Вторые номера-а-а… залп!
Еще раз грохнуло. Еще двое упало… или даже трое. Один покатился с воем, держась за окровавленный живот. Остальные же со всем своим остервенением уже подскочили к обозникам, не давая зарядить пищали. Звякнули палаши да сабли. Завязалась жестокая рукопашная сватка, и Михутря с Магнусом тут были в числе первых удальцов.
Леонид сразу вспомнил все, чему так долго и настойчиво учил его фехтовальщик Анри Труайя, французский гугенот, на поверку оказавшийся русским… впрочем, это была тайна самого Анри, и король его об этом не расспрашивал. Захочет – расскажет сам.
Но фехтовальщиком Анри был отменным, истинным мастером клинка, и часть своего мастерства все же сумел передать Арцыбашеву.
Ловко отбив первые удары врага, Магнус перешел в контратаку, не забывая, что саблей можно не только рубить, но и колоть. Блеск показавшегося из-за облака солнца быстро сориентировал короля, и тот, все время держа противника в напряжении, ловко сменил позицию так, чтоб солнце слепило глаза врагу… или, лучше сказать – врагам, ибо, наплевав на благородство и честь, перед Леней теснилось сразу двое – и каждый хотел нанести разящий удар, мешая другому.
Удар… Отбив… Выпад! Снова удар…
А кто там за спиной? Черт… Санька со своими «пионерами». Возятся с пищалями… Эх, не дадут им…
– Прячьтесь, черти! Прячьтесь!
Куда там, разве ж услышат? Да и некогда уже кричать.
Снова удар, удар, удар!!! Один за другим, градом. Тот вражина, что слева – в мисюрке – здоровый, гад. Правда, в технике фехтования не волокет… да и его сотоварищ тоже не очень. И никакие это не татары – не похожи ничуть. Морды явно русские, веснушчатые, белобрысые… или – немцы, голландцы…
Удар! Отбив! Косая – справа налево – атака…
Уклонился, сволочь, ушел… Ладно…
Нет, откуда здесь голландцы? Ясно – русские или немцы. Опричники бывшие. Таятся теперь по лесам, гнева царского убоявшись. Государь-то войско опричное с год как распустил, обиделся, что они Москву крымским татарам сдали.
Удар… Ну, давайте, давайте, разом… Ага… Навались… Притворно – назад… Теперь – развернуться… Левому – укол в шею – р-раз!!! Ага, хрипишь, вражья морда? А правому косым ударом по оголенному запястью… так, чтоб кровушка брызнула… Ага!
Однако и много же лиходеев кругом! Казалось, вместо одного убитого сразу двое вставали. Как в сказке недоброй. И откуда взялись-то? Ладно, скоро подмога придет… Чего-то не идет… А должны бы…
Покончив со своими непосредственными противниками, Магнус быстро осмотрелся вокруг – кто еще живой из своих? Из обозных – почти никого уже не осталось, но еще бьется Михутря… оп!!! Набросились на него сразу пятеро, выбили саблю, скрутили арканами… Ах ты ж…
– Господине…
Леонид резко обернулся:
– Санька! Ты что, одна тут?
– Я отроцам спрятаться велела… Все одно – толку от них в такой сече нет.
– Это уж точно, – Арцыбашев глянул на бегущих к ним лиходеев в количестве примерно дюжины рыл и невесело хмыкнул: – Чую, придется и нам с тобой прятаться. А ну-ка, бежим!
Они рванули так, что замелькало пред глазами. Правда, почти сразу же пришлось перейти на быстрый шаг. В чаще особо не побегаешь – кругом ветки, коряги, корни. Буреломы с оврагами… Кстати, а вот этот заросший папоротниками овражек…
– Санька, давай сюда!
Спрыгнули. Спрятались. Затаились. Прижались тесно друг к другу и едва дышали – вражины-то уже были рядом, можно сказать – здесь! Над самой головой слышались гулкие грубые голоса.
– А ну-тко, робяты, в овражке гляньте-ко!
– Ага, щас…
Первого же спрыгнувшего в овраг лиходея Арцыбашев проткнул саблей на раз. Второй разбойник оказался куда как проворнее – тотчас выскочил, заголосил:
– Там они, там! Двое. Мортку зарубили… Надо вместе, со всех сторон, навалиться, да…
– Погодь! – перебил лиходея кто-то, по всей видимости имеющий в шайке немалую власть, атаман или десятник. – Огонь давайте… ага…
Послышался стук кресала, и вот уже сверху потянуло дымком.
– Теперь сами выпрыгнут, – довольно захохотали разбойные рожи. – Только лови.
Покрывавший края оврага сухостой полыхнул быстро, словно бензином облили. Сразу же стало жарко, потянулся по дну оврага густой беловато-сизый дым. Санька закашлялась, да и у Леонида сразу же заслезились глаза.
– Выходим, – крикнул молодой человек. – Я их отвлеку, а ты беги. Найди наших, обоз…
Девчонка вздрогнула:
– Но как же…
– Никаких «но»! – резко перебил Арцыбашев. – Я – приказал, ты – исполнять метнулась. А ну, живо! На раз-два-три!
При счете «три» оба выскочили из оврага… прямо в кольцо ухмыляющихся врагов! Человек восемь, многовато на двоих-то. Впрочем, подсчитывать и рассуждать было некогда.
– Санька, беги!
Взмахнув саблею, Магнус ворвался в гущу врагов, ударил одного, другого. Клинки скрестились, звякнули… Но Санька… Санька прорвалась, побежала к темнозеленым зарослям можжевельника, лишь на миг замерла, оглянулась… И какая-то падла накинула на девчонку аркан. Ловко и метко.
– С-суки! – отбив вражеский выпад, выругался король.
– Живьем брать, – лениво приказал атаман – или кто он там был, этот кряжистый кривоногий мужик в колонтаре и сверкающей на солнце мисюрке.
Живьем, говоришь? Ну-ну… К нему-то, к атаману, Леонид и рванулся, оттолкнув бросившихся наперерез парней. Рванулся и тотчас застыл, едва не напоровшись на рогатины.
– Ну-ну, – тряхнув черной косматой бородой, ухмыльнулся кривоногий. – Бросай сабельку-то. Не то мы посейчас паренька твово на ремни порежем… Эгей, Ахмет, а ну-ка…
Арцыбашев скрипнул зубами и сплюнул. Выражаясь шахматным языком, ситуация сложилась патовая. Или даже скорей матовая. Да уж, матюгаться хотелось всласть! Во весь голос.
Набрав в грудь побольше воздуха, король уже собирался обложить всех, как вдруг…
Резко, один за другим, прозвучали два выстрела. Покачнувшись, атаман схватился за грудь, повались наземь, словно подкошенный сноп. Рядом, воя от боли, покатился в овраг еще один разбойник. Остальные лиходеи насторожились, опасливо озираясь вокруг.
Опасались не зря! Не давая врагу опомниться, из-за деревьев выскочили обозные – несколько крепких мужиков во главе… с Ефимом Востриковым. Вот уж от кого-кого, а от этого «гламурзика» Леонид ничего подобного не ожидал! Не ожидал, да… А вон оно как вышло!
– Окружить, – выбросив дымящиеся после выстрелов пистолеты в траву, деловито скомандовал торговец. – В рогатины взять, разом. Коли!
Вооруженные рогатинами приказчики, в большинстве своем весьма дюжие парни, разом бросились на лиходеев. И те не стали ждать! Одно дело, когда ты и твоя банда побеждаете, когда враг бежит, или когда совершенно ясно, что победа будет «за нами», и совсем другое, когда противник огрызается, сам переходит в атаку, начинает безжалостно убивать, и ряды «своих» редеют на глазах, тают, словно последний припозднившийся снег солнечной жаркой весною. А ежели еще и старший убит…
Не говоря ни слова, разбойник бросились врассыпную. Кто куда.
– Спасибо, – вытерев окровавленную саблю полой кафтана убитого лиходея, поблагодарил король. – Вовремя вы.
Востриков повел плечом и неожиданно улыбнулся:
– Мы б и быстрей явились, как договаривались, да вражины дорогу деревьями завалили. Ловко так, а главное – в самый последний момент, и потом сразу напали.
– Как там с обозом? – достав нож, Леонид быстро разрезал спутывавшие Саньку ремни.
– Цел обоз, – покивал торговец. – Некоторых, правда, убили. Но не так чтобы много.
* * *
Переночевав в Торжке, путники тронулись дальше и до Москвы добрались без приключений, в полном довольствии. Столица встретила их сверкающими маковками церквей и колокольным звоном – караван как раз поспел к обедне. А может быть, благовестили в честь какого-нибудь святого, Леонид толком не знал.
Стоял хороший светлый денек, в меру морозный и солнечный. Уже выпал первый снежок, припорошил стылую землю, тоненьким сверкающе-белым покрывалом лег на крыши боярских хором и курных посадских изб. Пахло парным молоком, навозом и – почему-то – сладостями. Толи заварными пирогами, то ли пряниками.
Вальяжно покачиваясь, возы переваливали через замерзшие ухабы. Весело хрустел под колесами первый ледок. Окружавший тракт лес постепенно сменился избами, потянулись заборы, показались маковки церквей, и вот уже не заметили, как проехали Дмитровские ворота.
– Ну, вот она, Москва, – выглянув из возка, купец Еремей Устиныч довольно пригладил бороду.
Ефим Востриков уже давно ехал верхом, оставив свою повозку сзади. С любопытством глазел по сторонам да болтал с Магнусом и Михутрей. Разбойный капитан был ранен в предплечье, и правая рука его бессильно висела, перевязанная чистой тряпицею еще в Торжке местной бабкой-кудесницей. Впрочем, левой рукой кондотьер, как и вообще многие ландскнехты, действовал ничуть не хуже.
– Ну, мы на постоялый двор, – перекрестясь на красивую бревенчатую церковь, выстроенную, видно, совсем недавно, уже после устроенного татарами пожара, Востриков поглядел на своих спутников. – Вы с нами?
Михутря отрицательно качнул головой и хмыкнул:
– Да пожалуй, нет. Что-нибудь подешевле поищем.
– Знаете, где искать?
– Да уж знаем.
Проехав очередные ворота, Арцыбашев и его люди тепло простились с купцами уже за стенами Белого города и, резко свернув вправо, зашагали в сторону Чертольских ворот, за которыми начинался самый злачный район российской столицы – Чертолье. Многочисленные овраги, густые кусты, даже целые перелески предоставляли надежное убежище всякого рода лихим людишкам, разбойникам-татям. Жители Чертольского посада – уж и впрямь сам черт ногу сломит! – отличались какой-то лютой первобытной злобой, ненавистью буквально ко всем, невероятной завистью и столь же невероятной страстью к пустой похвальбе. Главным развлечением сего довольно-таки гнусного народца являлись кулачные бои да самое серное беспросветное пьянство – царевы кабаки располагались буквально на каждом углу. Именно кабаки, а не харчевни, покушать там обычно было нечего, зато выпить… Водка да дешевый медовый перевар лились рекою, редкий вечер обходился без поножовщин и драк, а гулящие женщины бесстыдно приставали к любому прохожему. Окромя женщин, еще и в достатке имелись и «гулящие парни». Напомаженные, манерные, они открыто хвастались своими богатыми покровителями и всякого рода цацками, типа золотых колец и сережек. Содомский грех на Чертолье особым грехом не считался.
Проходя мимо очередного кабака с прибитой над распахнутой настежь дверью еловою веткой, Леонид едва не столкнулся с выскочившим оттуда мужиком в армяке, накинутом прямо на голое тело, желтое, тощее и немытое. Ничуть не стесняясь редких прохожих, мужичонка повернулся к забору и, рассупонив штаны, принялся шумно мочиться, после чего, обернувшись, улыбнулся беззубым ртом и, тряхнув лысеющей башкою, побежал следом за Магнусом, в коем безошибочным нюхом угадал старшего.
– Эй, господине! Отроцев своих не продашь ли?
– Нет.
– А я б вон энтого взял, – гнусно ухмыляясь, мужик схватил за руку Левку и тут же повернулся к Саньке. – Або вон энтого, глазастенького. Продай, а? Ну, хучь на едину ночь токмо? Вона что дам!
Выпростав из армяка руку, мерзкий содомит показал надетый на запястье браслет. Изысканный, золотой, явно женский.
– Нет, ты, господине, глянь, глянь! Что скажешь?
– А то и скажу – отстань!
– А ты погляди все-таки! Редкостной красоты вещь.
– Ну, утомил! – замедлив шаг, Леонид грозно округлил глаза и громко, с придыханьем, сказал, цитируя знаменитый старинный фильм:
– Вещицу эту, дорогую, старинную, третьего дня с убитой женщины сняли!
Содомит скривил тонкие губы:
– Це-во?
– Иди, говорю, отсюда, не то в Разбойный приказ сдам.
На сей раз угроза подействовала, приставучий мужичонка резко отстал, но еще долго бормотал проклятия в спины «поганым чужакам».
Протиснувшись меж заборами, путники вышли к неширокому ручью с ласковым названием Черторый, и, пройдя вдоль него, остановились перед высоким забором с крепкими двухстворчатыми воротами. Почуяв чужих, за теми воротами тотчас же залаяли псы.
Однако хозяин – или, скорей, слуга – откликнулся довольно быстро, без особого страха выглянув из небольшой калиточки, прорубленной прямо в створке ворот. Мужик как мужик – лет тридцати, темнобородый, одетый по-домашнему – в зипуне. Глянул на незнакомцев, не сказать чтоб неприветливо, но и без вежливо выказанной радости, да вопросительно мотнул головой – чего, мол, надо?
– Тут, на Черторые, невдалеке, ране Зосимы Первака постоялый двор был, – со знанием дела осведомился король, знавший эти места отнюдь не понаслышке. Приходилось бывать когда-то.
– У-у-у, ну ты и спросил, братец, – мужик вытянул губы в трубочку. – Повесили прошлолетось Зосиму за воровство и татьбу.
– О, как! Повесили, – вздохнул Леонид. – Жаль, хороший был человек, жаль… А ты нам постоялый двор или корчму не подскажешь?
– А вона, вдоль ручья с полверсты, а там увидите. Галимчи-татарина двор. Найдете, скажите – Авраам Косорук присоветовал.
Поблагодарив, король двинулся дальше вместе со своей свитою. И впрямь, примерно через полверсты, средь разросшихся до полного безобразия кустов краснотала и вербы, на месте горелой проплешины забелел свежими стенами новострой – новенький частокол из тонких осиновых бревен, распахнутые настежь ворота, за которыми виднелся шумный, полный телег и людей, двор.
Две высокие, связанные бревенчатыми сенями избы, рубленные в обло, рядом – конюшня и прочие хозяйственные постройки. Прямо напротив изб артель плотников весело крыла абмар свеженькой звонкою дранкой.
– Бог в помощь, мужички! – помахал рукой Михутря. – Хозяин где?
– А вона, – один из плотников, оторвавшись на миг от своего дела, указал рукой.
Галимча-татарин оказался красивым мужчиной с белым, обрамленным светлой бородкой лицом и породистым, с легкой горбинкою, носом. Серо-голубые, слегка навыкате, глаза смотрели на незнакомцев приветливо, но без лишней услужливости.
– Да, я – Галимча. В крещении – Николай, в честь Николая угодника мирликийского. Что-что? От Авраама Косорука, говорите? Что ж, проходите, всегда гостям рады. О цене – сговоримся, ага.
Оставшихся купеческих денег вполне хватило на местный «олл инклюзив». На три дня – с ночевкой и «столованием». Правда, ночевать пришлось в общей «людской зале», а «столование» включало в себя лишь простой, но обильный, ужин, но это уже были мелочи. В целом – устроились неплохо. Хозяин постоялого двора, как и все на Чертолье, ни о чем гостей не расспрашивал: по местной традиции за излишнее любопытство вполне можно было очутиться в том же ручье Черторые с перерезанным горлом. Памятовали про то и слуги – персонал. В меру услужливые, молчаливые, эти ловкие парни не просили чаевых, ни о чем постояльцев – упаси боже! – не расспрашивали, но все примечали и знали обо всех – почти все. Как-то вот так это у них выходило – то там что-то услышат, то сям…
Теперь нужно было узнать, где держат Машу, и сделать это как можно быстрей, пока княжну еще не казнили. Хотя, может… Да нет, если б уже казнили, вся Москва бы о том говорила, и уж тем более – Чертолье.
Неожиданными помощниками в этом деле стали ребята – Санька и ее команда. Юркие, неприметные, внимательные, они казались сейчас Леониду неоценимыми помощниками в деле собирания сплетен. Буквально на следующее утро король послал их пройтись по всем северным воротам, через которые могли ввезти княжну. К Никитским, к Тверским, к Дмитровским, к Петровским, к Сретенским… Может, высокопоставленная узница даже выглядывала из возка, может, ее кто-нибудь да видел – и вряд ли забыл такую красулю.
Отправив ребят, сам Арцыбашев вместе с верным другом Михутрею отправились на торговую – Красную – площадь, пошататься по «рядкам», выпить доброго пива в какой-нибудь корчме и – слушать, слушать, слушать…
При этом следовало быть осторожными, наверняка ко всем приезжим приглядывались посланные приказными дьяками соглядатаи. Ясное дело, высокопоставленного беглеца искали, пусть пока тайно, но все же, кому положено, тот все приметы имел. Не схватив опального короля сразу, конечно же, по приказу грозного царя выставили пикеты на всех путях, ведущих к ливонским городам, шерстили все караваны и отряды воинских людей, отправлявшихся воевать к Балтике.
В Москве, однако, должны были б искать хуже всего. Для чего? Что, беглец настолько потерял чувство опасности, что сломя голову ринулся поближе к царю и всем органам государственной власти?
Именно так рассуждал сейчас Леонид, именно поэтому чувствовал себя в Москве довольно спокойно… в отличие от своего сотоварища Михаила, коему везде мерещились подозрительные взгляды. В рыночной корчме, кстати, тоже:
– Вон, глянь, как смотрит, – бесцеремонно ткнув Леню локтем, разбойный капитан кивнул на нищего старика в лохмотьях, что, скромненько встав у дверей, не сводил с приятелей глаз. – Скоро дырку на нас протрет. Ах, друг мой, уходить, уходить надо!
– Да брось ты, Миша. Обычный нищий, каких на Москве тьма. Ну, смотрит – подумаешь! Наверное, подаяния ждет.
Старик словно почувствовал, что речь зашла о нем. Сделав пару шагов к столу, за которым беглецы смачно потягивали пиво, нищий заискивающе улыбнулся и с низким поклоном протянул руку:
– Пода-айте, ради Господа нашего Христа, хоть бы медное пуло.
– Иди, иди, Бог подаст, – вставая, Михутря грубо оттолкнул старика, едва не сбив с ног. Делиться с кем-либо хотя б и медяхой в планы приятелей отнюдь не входило, денег и так было маловато.
Шатаясь по площади, рассматривая товары, прицениваясь, король с капитаном держали ушки на макушке, внимательно прислушиваясь ко всем разговорам. А говорили на торгу о многом. О том, что скоро следует вновь ждать нашествия безбожных татар, о Ливонской войне, о зверствах недавно отмененных «кромешников», о посадских ведьмах, уничтоживших злыми наговорами почти весь урожай в Торжке, и даже об английской королеве Елизавете, к коей, как утверждали, посылал сватов сам государь!
О казнях, конечно, тоже шептались. Мол, разгневался за что-то батюшка-царь на верных своих слуг – приказных дьяков. В Новгороде велел многих на кол посадить, а иных – и повесить, имущество все в казну царскую изъяв. Не иначе как новую смуту в тех местах замышляли. Вот уж эти новгородцы, все неймется им.
– А заговорщица главная – княжна Машка Старицкая, того самого князя Владимира Старицкого, казненного, родная дочка! – разводя руками, азартно пояснял какой-то рыжий веснушчатый молодец, дожидаясь, пока придет его очередь подстричься. Вооруженный большими ножницами и гребнем стригаль расположился прямо здесь же, за рядом лошадиных барышников, под небольшим навесом.
– Она, Машка-то, говорят, давно государя затеяла извести колдовством черным. Отомстить за всех своих родичей.
– Да ну, быть такого не может! – нарочито громко ахнул Михутря. – Так что же государь ведьму-то эту не изловит, не казнит?
– Так изловил уже, – выкрикнул кто-то из окруживших красноречивого цирюльника приказчиков. – В Новгороде, говорят, княжну Старицкую поймали и недавно привезли в Москву. Теперь судить будут.
– Вона как! Судить. Интересно, чего с девкой будет?
– Известно, чего. Лютой смертию казняти.
– Хорошо б – здесь, на площади. Чтоб посмотреть.
– Да, Машка-то – девка красная. Хорошо б, раздели сперва да постегали кнутом, а уж опосля и на кол посадить можно.
– Ха, удумал, лохматая голова. На кол! Не посадит ее государь на кол и плетьми постегать не велит. Машка-то, хоть и ведьма, а все ж не из простых, не из бояр даже. Куда выше бери – из Рюриковичей, самого государя племянница. Хоть и двоюродная, а все ж – родная кровь.
– Может, ишо, и не казнит ее государь. Простит.
– Ага, простит, как же! Потому и казнит, что Машка-то права на престол имеет.
– Эй-эй, – клацнув ножницами, недовольно обернулся стригаль. – Языки-то прикусите, не то, неровен час, вас самих плетьми стегати начнут.
Более ничего интересного приятели не разузнали и после полудня отправились обратно на Чертолье, срезав путь мимо Алексеевскою монастыря, серые каменные стены которого казались опаленными пламенем недавнего пожара.
– Вон, и на угловой башне – копоть, а ворота – новые, верно, взамен сгоревших, – любуясь обителью, прокомментировал вслух Михаил.
– Обитель сия основана святителем Алексием еще лет двести назад, – Арцыбашев не упустил случая показать свою осведомленность. – Сперва – на Остоженке, а после пожара, что случился в год провозглашения Великого князя Ивана Васильевич царем и государем всея Руси, монастырь перенесли сюда, в Чертолье, вон, прямо к устью ручья. Потом здесь храм Христа Спасителя будет.
– Чего-чего будет? – удивленно переспросил кондотьер.
Леонид отмахнулся:
– Ничего не будет. Это я так, заговорился… Смотри-ко, монашки к ручью идут. С корзинами… стирать, что ли?
– Белье полоскать, – прищурившись, хмыкнул Михутря. – А монашки, потому как монастырь-то женский. Хотя… и вовсе не монашки это – послушницы или обетницы.
– Какие еще обедницы? – Арцыбашев непонимающе моргнул, глядя, как, приподняв подолы и бесстыдно заголив ноги до колен, послушницы вошли в воду.
– Обетницы, – тихонько присвистнув, разбойный капитан облизал губы. – Обет дали – работать в обители или поклоны там бить. Вот, теперь и исполняют. Но это не послушницы, нет – мирские.
– Ага, ага, – покивав, Магнус чуть было не споткнулся о какой-то камень и выругался. – Ну, пошли уже. Хватит на девок пялиться.
Ближе к вечеру на постоялый двор вернулись и ребята. Этим повезло куда больше мужчин: кроме слухов о гнусном колдовстве доставленной из Новгорода княжны, они еще узнали и новое место заточения узницы.
– Говорят, совсем рядом она, княжна-то, – склонив голову набок, хитро улыбнулась рыжая. – В Алексеевской обители. Здесь, на Черторые.
Магнус с Михутрею, вскочив с лавки, округлили глаза:
– Что-о?!
– Ну, так говорят, – пожала плечами Санька. – У Никитских ворот ярыжки болтали… Эх, господине – мне б обратно в девки, а? Куда бы больше вызнала.
– Ишь, в девки ей, – взглянув на гулящую, разбойный капитан строго погрозил пальцем. – Ты епитимью-то исполняешь, дщерь?
– А то ты не видишь! Целыми днями поклоны бью.
– Кто бьет? Ты, что ли?
– Тихо! – король стукнул ладонью по лавке и пристально посмотрел на девчонку. – Говоришь, в девки обратно хочешь? Добро. Платье только девичье раздобудь.
– Да зачем? – возбужденно закричал Михутря. – И так-то с нами обуза, а если еще и девка… Тем более – ищут ее.
Санька выгнулась, зашипела, словно кошка – вот-вот когти выпустит, вопьется в лицо:
– Это мы-то обуза? Да мы…
– Цыц! – снова прикрикнул король. – Быть тебе, Аграфена, снова девчонкой. Только не повождляй: тем, чем привыкла, заниматься не будешь.
– А как же я тогда…
– В монастырь пойдешь, дева! Вот прямо сегодня. Сейчас.
