Глава 3
Дорога
Осень 1573 г. Новгород – Москва
– Ну, обознался, обознался, с кем не бывает? Очень уж ты, Леня, на дружка мово, Устюжанского Ваньшу, похож! И ликом, и станом – ну, вылитый Ваньша!
Парня звали Григорием, Григорием Толмачевым, и был он лоцманом из Тихвинского посада, что не так уж и далеко от Новгорода, в Обонежской земле. Он и схватил Арцыбашева за плечо – обознался, а человеком оказался хорошим, и вот, желая сгладить вину, вовсю потчевал новых знакомцев пивом в ближайшей к Торгу харчевне на углу Ивановской и улицы Михайлова.
Пиво оказалось вкусным, а Гриня – так он просил себя называть – рассказчиком «мели, Емеля, твоя неделя», не давай покушать – дай поболтать! Под пиво еще заказали у служки жареной белорыбицы с караваем, опять же – угощал Толмачев, за что беглецы были ему весьма благодарны, поскольку давно уже проголодались так, что аж скулы сводило.
– Богородица у нас, Божьей матери образ, Тихвинская, – хвастал лоцман. – Знаете, верно.
– Да знаем, – скромно потупив глаза, Михутря махнул рукой. Еще б ему не знать! Сколько в краях тех разбойничал! Ну, не в самом посаде, конечно, а верстах в шестидесяти на север, на Архангельском тракте, в лесах. – Бывал как-то в Тихвине… проездом, на ярмарке.
– То-то я смотрю, мне и твое лицо знакомо, друже Мисаил! – обрадовался Григорий. – Так вы, говорите, в Москву?
– Угу, угу, в Москву, – сделав долгий пахучий глоток, Арцыбашев сдул пену с усов. – Нам бы скорее надо. Ты случайно не знаешь, с кем?
– Отчего ж не знаю? Знаю, – лоцман важно пригладил бородку. – Охрябятого Терентия караван на Москву идет, отправляются прямо завтра. На днях – еще двое купцов. Вы поспешайте – возьмут ли?
Приятели переглянулись:
– А что, могут и не взять?
– Посейчас такие времена, что могут, – оглянувшись по сторонам, Григорий понизил голос почти до шепота. – С час назад по всем купчишкам, гостям московским приказные с целовальниками прошлись. Строго-настрого предупредили, что ежели попросятся двое… или трое – двое мужиков, да с ним рыжая гулящая девка – так сообщили бы в приказ немедля… Или – ближайшим стрельцам, стражникам.
– Вона как! – округлил глаза разбойник. – И кого ж ловят-то?
– Да шильников каких-то, воров, – Гриня подозвал служку, заказать еще пива. – Грамотцы с приметами купчинам розданы. Ужо схватят.
– Так-та-ак, – озадаченно покусав губы, Леонид поднялся с лавки. – Вы тут посидите пока, а я – на улицу. Кой-кого встретить надо.
– Надолго ль уходишь, брате?
– Да быстро.
Поплотнее закутавшись в однорядку, Арцыбашев вышел на улицу и через пару минут уже вновь оказался возле мужицких возов. И вовремя – там уже крутилась Аграфена с увесистою котомкой на правом плече.
– Оп! Вона вы где, господине, – увидев короля, девчонка явно обрадовалась, заулыбалась. – А я-то, дура, уж было подумала, что вы меня бросили.
– Мы ж, Аграфена, клятву давали.
– Теперь на пустырь какой зайдем, я тут, недалече, знаю. Переоденетесь, да…
– Тебе тоже переодеться надобно, – усмехнулся Арцыбашев. – И косы обрезать.
– Как это – обрезать? Зачем это?
– А так и обрезать – в отрока! И одежку подбери… Через часок тут же и встретимся, поняла?
– Поняла, господине, – озадаченно кивнула девчонка. – В отрока… Как не понять? Вона дело-то! Ну, так я побегу… а котомку оставлю. Тут рубаха справная, кафтан, сапоги – должны бы впору прийтись, ага.
Леонид не спрашивал, откуда одежка. И так было ясно – украла девка все или, скорее, просто раздела пьяного.
Когда Арцыбашев вернулся в харчевню, Михутря и Гриня уже едва ли не лобызались, допивая третью кружку – увесистую, деревянную, объемом никак не меньше литра.
– А, вот и его ве… Тсс! Вот и друг мой – Леня! Мы и тебе пива оставили – вон.
Усевшись на лавку, король с удовольствием пододвинул к себе кружку – пиво здесь варили вкусное, ничуть не хуже, чем в Риге.
– А я Грине все об нас рассказал, – глянув на своего спутника, неожиданно ошарашил разбойник. – Что идем мы в Тихвин, поклониться иконе святой – Богоматери Тихвинской образу. Он и сам туда же идет – вместе и доберемся.
Леонид поморгал и шмыгнул носом:
– Э-э… так, говоришь, в Тихвин…
– Ну да, в Тихвин, – подтвердил бывший ландскнехт. – А оттуда на Москву прямая дорожка. Тракт! Ямщики на каждом шагу – живо доберемся.
Арцыбашев с облегчением перевел дух и рассмеялся – идея показалась ему весьма неплохой. Обмануть погоню, уйти туда, куда вроде бы как и не надобно, где никто не ждет. Единственное, было жалко времени. Но раз уж все так складывалось, то приходилось чем-то жертвовать, иначе нельзя.
Посидев в харчевне еще часок, друзья простились с лоцманом до утра и отправились на Торговую площадь, гадая – где провести ночь? Паломники к Тихвинской иконе, с которыми намеревался добраться до родного посада и Гриня, выступали в путь как раз с утра, еще до восхода. Лоцман очень просил не опаздывать, обещав лично договориться со старшим.
– Ну, и где ж она? – подойдя к возам, Михутря принялся оглядываться вокруг в поисках Аграфены. – Ты ж сказал, корвища здесь дожидается.
Они как-то незаметно перешли на «ты», что явно пошло на пользу делу. И правда, коль выпало вместе коротать длинный и опасный путь – так чего «выкать»?
– И вообще, незачем ее и брать, – продолжал высказываться разбойник. – Внимание привлекает только. И кормить еще. Пользы-то от нее никакой… ну, разве что…
Тут уж Арцыбашев не выдержал, возмутился:
– Как это, пользы никакой? А кто нас освободил? Кто одежду раздобыл мне? Не-ет, никак нельзя девчонку бросать. Тем более – поклялись же! Я слово свое королевское дал!
– Ой, зря, зря дал! Ну? И где ж ее носит? Нам, между прочим, поспешать надо. И еще неизвестно, где ночевать.
– Здравы, господа мои, будьте, – звонко выкрикнул ошивавшийся рядом мальчишка.
Приятели обернулись:
– И тебе не хворать, отроче. Чего хочешь? Имей в виду – по будням не подаем, и вообще, с деньгами у нас туго.
– То я ведаю, что туго, – рассмеялся отрок.
Темно-рыжий, тоненький. С большими жемчужно-серыми глазами и по-девчоночьи пышными загнутыми ресницами.
– Графена!!! – ахнул король. – Нет, ну… Нет слов! Просто нет слов.
Мальчишка… то есть – девчонка, потупилась:
– Вы ж сами сказали – в отрока. Вот я и…
– Н-да-а-а, – почесав затылок, протянул Михутря. – А что? Так, верно, и лучше. Родная мать не узнает, не то что приказные, да.
Медно-рыжые волосы Графена обрезала до самых плеч, облачилась в узкие порты и широкую, складками, льняную рубаху, подпоясанную красным шелковым кушаком. Поверх рубахи был накинут бараний армянок. Глянешь – этакий служка, юный приказчик или даже самого целовальника сын.
От девки остались, пожалуй, лишь смазливое личико да томные, с загнутыми ресницами, глазищи. Великоватая, не по росту, рубаха отлично скрывала девичьи бедра и грудь, не столь уж и большую, а честно-то говоря, маленькую – ладонью накрыть.
– Что ж – отрок так отрок, – довольно покивал Леонид. – Скажем – слуга. Да, теперь бы и мне переодеться, да думать будем, где ночевать.
– А что тут думать? – переодетая мальчиком девчонка дерзко сверкнула глазищами. – Со мной пойдете. Переночуем – знаю где. Там уж никто искать не станет.
– Вона как! – Михутря как бы невзначай подмигнул его величеству и ухмыльнулся. – Ну, веди, веди. Поглядим. Лучше бы, конечно, на каком постоялом дворе укрыться.
– Там-то в первую очередь искать и будут, – резонно возразил король. – Эй, Графена, ты нас часом не на постоялый двор поведешь?
– Не-а, – девка тряхнула рыжей шевелюрой. – Сказала же, одно место есть. Жить там нельзя, а переночевать – запросто можно.
– Это что же за место такое?
– Там увидите. Да, и Графеной меня пока не зовите – я ж отрок теперь. Называйте Санькой, что ли.
Что ж, и это было логично – и в самом деле, что посторонние люди подумают, коли парня именем девичьим кликать?
Выйдя вслед за гулящей на длинную Пробойную улицу, беглецы зашагали в сторону Федоровского ручья, который вскоре и перешли по деревянному мосточку, оказавшись на Большой Московской дороге, что пересекала весь Плотницкий конец до самой воротной башни и дальше уж тянулась до самой Москвы. Эх, туда бы сейчас, да с попутными купчишками, эх!
– Что там у ворот, парни? Много ли скопилось возов? – остановившись напротив изысканно-красивой каменной церкви Федора Стратилата на ручью, поинтересовался Михутря у проходивших мимо артельщиков, судя по виду – котомки, топоры, лучковые пилы в кожаных чехлах – явившихся на заработки буквально только что вот сейчас.
– Возов, человеце, многонько-от, – перекрестившись на церковную маковку, отозвался кто-то из парней. – То-то и оно, что скопились. Стражники вокруг ходят, стрельцы – все что-то вынюхивают или ловят кого-то.
– Шпыней, говорят, ищут каких-то, – добавил другой артельщик – бородатый, коренастый тип. – Икону какую-то украли у Святой Софии, христопродавцы поганые!
– Икону? – разбойный капитан округлил глаза в деланом ужасе. – Вот ведь тати-то! В кипятке таких варить надо или, вон, топить в Волхове.
– Так и я говорю, – пригладив бороду, согласно покивал мужик. – С ними еще, говорят, девка гулящая. Так та девка боярыню свою ограбила и убила!
– Дану!
– Вот те крест! Я-то от знающих людей самолично слыхал.
– Ну и корвища! Креста на ей нет.
Всю эту беседу Аграфена, конечно, слышала, но не повела и бровью, даже что-то насвистывала про себя, словно вышесказанное ее ничуточки не касалось. Будто и впрямь не девкой гулящей была, а юным отроком Санькой.
– Надеюсь, ты нас не на Москву ведешь? – когда беглецы продолжили путь, Михутря схватил девчонку за руку. – Что у Косого моста на Московской дороге творится – слыхала?
– He-а, не на Москву, успокойтеся, – отмахнулась, словно от комара, Графена – вот ведь наглая-то! Да таких нахальных еще поискать.
– Да скоро придем уже.
С такой придешь, как же!
От церкви Андрей Первозванного еще прошагали до улицы Конюхова, а там уж повернули направо, и какое-то время шли меж глухими оградами, кое-где прерывавшимися могучими воротами, за которыми виднелись по-новгородски высокие хоромы, явно принадлежавшие людям небедным… но и не боярам, те бы уж как-то прокрасившее выстроили, с узорочьем. А здесь вот так, как сказал поэт (правда, имея в виду Рим): «весомо, грубо, зримо». Впрочем, встречались и вполне себе изящные строения, правда, редко.
Арцыбашев крутил головой во все стороны, силясь рассмотреть, угадать приметы недавнего – почти три года прошло – погрома. Пытался, и не находил. Такое впечатление, что здесь, на Плотницком конце, никакого разоренья и не было вовсе! Храмы стояли нарядные, пожарищ и пустошей тоже было не видать. Нет, какое-то запустение, или лучше сказать – провинциальная отсталость, все-таки чувствовалось, но в этом не было ничего необычного – лучшие времена Новгорода Великого, увы, остались далеко в прошлом.
Чем дальше шел Леонид по улице Конюхова, тем больше сомневался – а был ли вообще погром? Многие новгородцы – тот же, не к ночи будь помянут, Ага-пит – его почти не помнили… Не придали значения? Или старательно гнали от себя воспоминания об опричных зверствах?
– Вон, сюда теперь, – Санька-Графена нырнула в какой-то узкий, заросший бузиной и вербой проулок, с обеих сторон сжатый заборами так, что едва пройти. С обеих сторон за оградами враз заблажили псы.
– Тьфу ты, – выругался Михутря. – Вот ведь разлаялись, пустобрехи. Как бы стрела из-за ограды не прилетела. Подумают еще, что мы тати, замыслили что-нибудь на чужой усадьбе украсть.
– Ежели за чужой забор сунемся, могут и стрелой, – обернувшись, серьезно отозвалась Санька. – Но мы же не суемся, ага.
За заборами, за усадьбами, за дворами уже началось самое настоящее запустение! Вот, совсем рядом, на Конюхова – все было благородно, чинно и людно, а вот здесь уже – увы. Какие-то непроходимые заросли, канавы, овраги, колючие, цепляющиеся за одежду, кусты.
Миновав густой орешник, путники угодили в самое настоящее болото, и Санька, обернувшись, строго-настрого предупредила, чтоб ступали за нею след в след.
– Вот ведь места-то гиблые, – вполголоса ругался разбойный капитан. – И не думал, что в Новгороде такие есть.
Чавкала под ногами зыбкая, затянутая бурою ряской, трясина, чмокала, вроде как с сожалением, не хотела отпускать. Слава богу, болото скоро закончилось, снова начались заросли – густая трава, кустарник, тянувшиеся к небу деревья – целый лес… вернее, запущенный до полного безобразия сад! Похоже, что яблоневый.
– Глянь-ко – яблоки! – протянув руку, Михутря сорвал спелое яблочко и смачно захрустел. – Сладкое.
Арцыбашев остановился и тоже протянул руку… Правда, яблочком похрустеть не успел – прямо перед ним в ствол яблони мгновенно впилась дрожащая злая стрела!
Король с капитаном, как опытные ландскнехты, тут же упали в траву.
– Ложи-и-ись! – приподняв голову, закричал Леонид Саньке. – Ложись, дура. Убьют!
– А вот и не убьют, – нагло отозвалась девчонка. – Я слово заветное знаю.
Сказала, повернулась да, сделав пару шагов по едва заметной тропинке, остановилась и махнула рукой непонятно кому:
– Эй, вы, там! Кукушка серая болотной цапле поклон шлет.
– И болотная цапля – кукушке, – немедленно отозвался откуда-то из-за деревьев звонкий мальчишеский голос. – Проходи, брате. Тут еще двое были…
– Это со мной, – перебила Графена-Санька. – Добрые люди. Мы переночевать только.
За деревьями хмыкнули:
– Ну, это как яблоневое вече скажет.
– Думаю, разрешит.
Усмехнувшись, девчонка обернулась к своим спутникам и насмешливо прищурила глазищи:
– Эй, господа мои. Поднимайтесь уже, ага. Никто в вас стрелять не будет.
Первым поднялся Арцыбашев, а уж потом, немного погодя, и бравый разбойник. Поднялись, осмотрелись, и неспешно двинулись по тропинке. Впереди, как водится, шагала гулящая.
Шли недолго, еще раз нарвались на невидимую стражу – опять тот же обмен словами-паролями про кукушку и цаплю – резко повернули направо и, пройдя овражком, очутились среди каких-то развалин. Заросший кустарником двор, покосившийся частокол, совранные с петель ворота. Просторный, с прогнившею крышею, дом.
– Здесь покуда побудьте, – выглянувший из-за ворот белобрысый отрок лет двенадцати хмуро кивнул на распахнутую настежь дверь. – К вечеру ближе решим.
Внутри полуразрушенного сруба неожиданно оказалось куда уютнее, чем виделось снаружи. Стол, широкие лавки, старые пустые сундуки были расставлены весьма аккуратно и так, чтоб в горнице поместилось как можно больше людей. В углу виднелся обложенный круглыми камнями очаг, над которым висел изрядных размеров котел. Под котлом был уже приготовлен хворост.
– Похлебку варить собрались, – с шумом втянув в себя воздух, Михутря внимательно осмотрел горницу. Заглянул под лавки, распахнул все сундуки… да, пожав плечами, сообщил:
– Ничего дорогого нет. Одно тряпье какое-то. Графена, ты нас куда привела-то, а?
– Говорю же: в одно доброе место. Уж кто-кто, а приказные сюда точно не сунутся.
– Хотелось бы верить.
Недоверчиво хмыкнув, Арцыбашев растянулся на лавке, положив под голову руки и, тут же вскочив, глянул на приятеля:
– А может, рванем когти, а?
– Кого рванем?
– Какие когти? Чьи?
Снаружи вдруг послышались голоса, и в сруб один за другим вошли пятеро человек в неприметной одежке. Все – очень молодые, даже юные, парни, у каждого за поясом – нож.
– Ну, здравы будьте, гостюшки, – по-хозяйски усевшись на лавку, ухмыльнулся один из парней – постарше и посильнее других. Темно-русые волосы его давно немытыми космами ниспадали до самых плеч, серые, чуть прищуренные, глаза смотрели на чужаков с подозрением и плохо скрытой ненавистью, резко очерченные скулы и упрямо сжатый рот говорили о том, что отроку много чего пришлось повидать в своей пока еще не столь уж и долгой жизни.
Похоже, он был здесь за старшего. Этакий атаман подростковой банды.
– Кто сказал слово? Ты? – взгляд юного атамана уперся в Саньку.
Девчонка безмятежно улыбнулась:
– Здрав будь, Хлепа. Не позабыл меня?
– Тебя?
Удивленно моргнув, парнишка поднялся с лавки и, глянув девчонке в лицо, ахнул:
– Графа! Ты! А говорили, будто…
– Врали, – еще больше улыбнулась Графена. – Ты пустым-то словам не верь. Слушай, Хлепа, нам помощь нужна, – девушка тут же стала предельно серьезной. – Ночь провести так, чтоб никто… Ну, ты понял.
– Только ночь?
– Только.
– Добро, – покусав тонкие губы, Хлепа махнул рукой своим. – Ну, что стоим? Кто похлебку варить будет?
Отроки тут же засуетились, бросились разводить огонь… Все это время невольные гости – Михутря и Арцыбашев – отстраненно сидели на лавке. Юный атаман разговаривал только с Санькой.
– Переночуете, да. Даже накормим. А потом место вам покажу… но страж наш невдалеке будет. Мало ли…
– Чего-то боитесь? – гулящая вопросительно вскинула глаза.
– Да уж, пасусь немножко, – не стал скрывать Хлепа. – Ты ж, Графа, умная. Может, скажешь что? У нас отрок один был, Евграфий – так вот он с неделю назад пропал. Мы уж думали – убили, мало ль, бывает. Однако же нет. Третьего дня наши его на Софийском дворе встретили. В кафтанчике справном, в сапогах… Откуда такое богатство?
– Так, может, устроился как-то. Господь помог, или просто – свезло.
Атаман дернул плечом:
– Графа, ты ж яблоневые законы знаешь. Устроился, хорошо тебе – зайди, предупреди, что не будет. И не с пустыми руками зайди.
– Так ты…
– Я вот думаю – не запродался ли Евграфий приказным? Не выдал ли?
– Может, и так, – задумчиво поморгала Санька. – Одначе тогда давно облава была б. Чего приказным ждать-то? Им посейчас чем скорей, тем лучше – персидские купцы вот-вот уйдут.
Выслушав девушку, Хлепа удовлетворенно кивнул:
– Вот и я тако мыслю. С неделю Евграфий на Софийском. Нешто за неделю облаву бы не устроили? Ты права, дева – гости персидские последние деньки здесь. Ладно! Утро вечера мудренее. Сейчас ушицы похлебаем, да спать.
Ушица у беспризорников оказалась знатной. Вкусной, да только вот сварена не по правилам – из самых разных рыб. Так в те времена не принято было. Ежели налимья уха – так из налимов, а бывает еще и форелевая, и хариусная, и осетровая… А тут, вон, и налимы, и щука, и даже – тьфу – костлявое окунье!
Впрочем, гостям уха понравилась, однако добавки Михутря с Леонидом не попросили – постеснялись у обездоленных лишнее взять. А вот Санька-Графена ничего не стеснялась, уписывала ушицу за обе щеки, так что за ушами трещало. Три большие миски на двоих с Хлепою навернула! Из миски одной и гости-беглецы ели, а беспризорники, ничтоже сумняшеся, хлебали прямо из котла.
После плотного ужина гостей повели в опочивальню, если так можно было назвать брошенную под дырявой крышей солому в бывшем хлеву или амбаре. Сильно клонившееся набок строение никакого доверия не вызывало, однако на полу было устроено кострище – а ночки-то уже стояли холодноватые. По велению атамана, какой-то узкоглазый мальчишка, притащив угли и хворост, ловко развел костер.
– Топите по очереди, – рассмеялась Санька. – А то замерзнете ночью совсем.
Михутря глянул на девку с недобрым прищуром:
– Замерзнем, говоришь? А ты?
– А мне есть где переспать, – нагло скривилась рыжая. – Утром уйдем. Я помню, что рано надо. Разбужу.
Пожелав гостям покойной ноченьки, Санька быстро ушла, улыбнувшись с затаенной насмешкою. Словно бы бросила этак по-простецки: пока, мол, парни, не кашляйте. Дежурьте, топите костерок, авось как-нибудь выспитесь.
– Вот ведь корвища, – смачно сплюнул капитан. – Волка ноги кормят, а ее… Одно слово – гулящая.
Бросили жребий. Коротать первые полночи у костра выпало Леониду, и его довольный спутник, поплотнее закутавшись в однорядку, завалился в солому и тотчас же захрапел. Умаялся!
Арцыбашев уселся к костру, вытянув ноги и привалясь спиной к покосившейся стенке. Сидел, подремывал, время от времени просыпаясь и подбрасывая в огонь новую порцию хвороста. Все эти парни, беспризорники, вполне справедливо казались ему обреченными. Ведь беглые все, ясное дело! Все равно рано или поздно поймают, вопрос времени. Вот только причем тут персидские купцы? Хотя… Как и раз и причем! Леонид невесело усмехнулся. Ну, понятно же, чем занимаются приказные. Вместо того, чтоб, устроив облаву, вернуть юных холопов хозяевам или уж по крайней мере сурово наказать, беглых втихаря продают персам. А те, уж конечно, рады мальчикам – на Востоке такой товар идет на ура. А то это – возвратить беглого холопа хозяину… за что, интересно? Простое человеческое спасибо здесь не прокатывает, нужны денежки.
Помешивая тлевшие в костре угли сучковатою палкой, Магнус не забывало чутко прислушиваться к тому, что творится вокруг. Рядом – буквально в паре сотен метров, а может, еще и поближе, проходила внешняя крепостная стена, и сменявшиеся на стенах стражники должны были устроить перекличку как раз в середине ночи. Кажется, давно бы пора уже… Ага, вот… Нет, это какой-то подгулявший бедолага, пропойца, выпавший из дверей кабака… или скорее, из какой-нибудь полуподпольной корчмы, типа заведения пресловутого Агапита Безухого. Ишь, голосит, сердечный. Обсчитали, наверное, сволочи, раздели до нательного креста, опоили гнусным «переваром» – тем еще пойлом.
– Каза-а-ань! – вдруг раздалось чуть ли не над головою. Голос зычный такой, сильный, словно у дьякона. – Каза-а-ань!
Вот и ответ:
– А-а-астрахань!
А с соседней – следующей – башни:
– Москва-а-а!
– Вставай уже, – спохватившись, опальный ливонский король принялся расталкивать своего напарника. – Ну, просыпайся же! Поднимайся, ага.
Минуты через две проснулся-таки Михутря. Потянулся, раскрыл очи… да, на ходу рассупониваясь, пошел за кусточки – отлить. Зажурчал, закряхтел довольно… затих. И как-то неслышно оказался вдруг у костра, в сарае. Тронул уже задремавшего Леонида.
– Эй, господине. Беда!
И столько неподдельной тревоги слышалось в его хрипловатом шепоте, что Арцыбашев стразу же проснулся, сел:
– Что такое, Миш?
– Я только что слышал очень знакомый звук. Так плохо закрепленный палаш бьется рукояткою о кирасу. Глухо так – «бумм». Вот, слышишь?
Магнус прислушался… и в самом деле четко услышал этот самый звук, разносившийся в прохладной ночи довольно далеко. Ага, вот еще… А вот кто-то чертыхнулся! Кажется, совсем рядом…
– Давай-ко, государь, отсюда скорее…
Оба выскочили из сарая, не затушив костер – некогда. И тотчас же запела, заиграла труба, возвещая начало атаки!
Кто-то засвистел, да поздно – за деревьями вспыхнули факелы, блеснули в свете выглянувшей из-за набежавшего облака луны палаши и сабли.
– Слушать всем! – всколыхнул тишину зычный голос. – Сабли – в ножны. Брать всех живьем – арканами. И смотрите у меня – за каждого убитого вычту из жалованья!
– Стрельцы-ы-ы-ы! – ахнул, рванулся где-то невдалеке к небу детский испуганный голос.
– Стрельцы-ы-ы-ы! Приказные!
Приказные сговорились со стрельцами, ага. Тут и думать нечего. И что против них беспризорники? В исходе дела сомневаться не приходилось.
Вокруг послышались крики и шум: кто-то кого-то хватал, кто-то за кем-то гнался… А вот звякнули скрестившиеся клинки! Выходит, и у этих несчастных детей нашлось, чем ответить… Вот снова звон… И крик… Тоненький, предсмертный.
Стрельцы с приказными загоняли несчастных, словно волков. Шли полукругом. Строем, с празднично пылающими факелами.
– Пойманных вязать и вон к той кривой яблоне, – распорядился тот, кто командовал всей облавой.
Пылающий оранжевый полукруг еще не докатился до покосившегося сарая с догоравшим костром, но до того момента оставалось уже совсем немного. Арцыбашев сжал губы: ну, надо же – так глупо попасться! Сами сюда пришли… отсиделись, ага. Ну уж нет! Врешь, не возьмешь, не на тех напали.
– Уходим, господине?
– Уходим.
– Тогда лучше туда, к болотине.
– Так там же…
– Глянь!
Выскочив из кустов, рванулась к сараю тоненькая проворная фигурка. Подбежала, позвала:
– Э-эй! Вы где?
Тотчас же из лесу выскочили двое дюжих парней. Нет, не стрельцы – приказные. В армяках, с арканами…
– Вон он, ага!
– Ловим, Кузьма! Заходи слева… Ногой, ногой его, щенка… Оп-па!
Накинулись, спеленали. Нечего сказать, молодцы – справились с девчонкой.
Арцыбашев, не думая, выбрался из кустов:
– Господа! А все ли приказные книги у вас в порядке?
– Конечно, в порядке… – В небе ярко светила луна, и молодцы оглянулись без всякого опасения.
И тут же получили! Один – палкой в лоб (от короля), второй – кулаком в челюсть (от капитана).
– Здорово вы их, – изогнувшись, одобрительно бросила Санька. – Славно. Ну, меня-то теперь развяжите, что встали-то?
– Наглость – второе счастье, – наклоняясь к девчонке, философски заметил король. – Ну, давай, руки-то подставляй быстрей.
Вслед за девчонкой они побежали к оврагу, спустились, дальше с опаской пошли, дыша друг другу в затылок. Санька, Михутря с Магнусом, а за ними – еще тройка ребятишек. Тех, кто успел убежать. Впрочем, убежать-то еще нужно было постараться!
Проскользнув оврагом, беглецы уперлись в покосившийся частокол, через который и перебрались, встав друг к другу на плечи. Ловко так, прямо как в цирке! Леонид только диву давался – до чего гладко все шло.
Оказавшись во дворе развалившейся усадьбы, побежали дальше, выбрались в заросший травою проулок, там и затаились, пропуская несущихся мимо стрельцов, один из которых, усевшись на старый забор, корректировал действия остальных, благо луна-то светила, да еще факелы…
– Микула, прямо иди… не, на улице никого не видно.
– Может, схоронились где? Поискать надобно.
– До утра проищем, Онуфрий. И сколько ж тех хороняк было?
– Вроде трое… или четверо… Может, и больше.
– Упустили, дьявол их разрази! В таких зарослях разве кого сыщешь? Пойдем-ка, Онуфрий назад – как бы без нас добычу делить не стали!
Онуфрий – тот, кто сидел на заборе прямо над головами притаившихся беглецов – шумно высморкался и согласно кивнул:
– Да, пожалуй, пойдем. Посейчас спущуся.
Стрелец слез с забора удачно во всех отношениях – чуть было не наступив на голову Михутре. Наступил бы – была б с ним совсем другая история, а так чего ж? Спрыгнул в траву да поспешил обратно к оврагу вслед за своим ушлым сотоварищем.
– Остальные стрельцы, похоже, по Конюхова рыщут, – приподняв разлохмаченную голову, вполголоса пробормотала Санька. – Не нарваться бы.
– Не нарвемся.
Осклабившись так, что хищно блеснули в лунном свете зубы, разбойничий капитан набрал в грудь побольше воздуху и, что есть мочи, крикнул:
– Микула-а-а!!! Давайте в обрат. Там счас делить буду-у-ут! Понял?
– Ага-а-а! Идем.
Микула отозвался сразу же, и стрельцы бегом свернули в ближайший проулок, из тех, что вели к пустырям.
– Ну, вот, – довольно потер ладони Михутря, – всего-то и дел.
Между тем небо на востоке быстро светлело и уже окрашивалось золотисто-оранжевой утреннею зарею. Времени до отправления паломников оставалось не так уж и много, следовало поспешать, однако Санька-Графена вполне резонно опасалась стрельцов. Вдруг да они караулы выставили? Да и так, ночь еще не закончилась, и ночные стражи вряд ли успели перегораживающие улицы рогатки – чтоб не шлялись тут всякие!
– К Волхову надо, к Федоровскому ручью. Там лодки, – решила за всех гулящая.
Король покусал губу:
– Украсть, что ли, хочешь? А получится?
– С верными-то людьми? – хохотнув, Санька зябко поежилась. – Да запросто. Чем тут болтать, давайте-ка поскорее двинем.
Говоря о верных людях, девчонка несомненно имела в виду вовсе не тех, к кому напросилась в попутчицы, а особ гораздо более мелких, как в социальном, так и в житейском плане: трое худеньких отроков, увязавшихся за беглецами, никуда не делись, стояли чуть в стороне, переминаясь с ноги на ногу, да угрюмо посапывали носами.
Они же и увели лодку. Правда, сначала Графена отвлекла сторожа, молодого бугаистого парня. Действовала просто и весьма нахально, уж чего-чего, а наглости этой рыжей девчонке было не занимать! Да и зачатками скромности сие дитя порока не обладало вовсе – а зачем скромность гулящей?
Улыбаясь во весь рот, Графена быстро сбросила в себя всю одежду и, оставшись нагишом, спустилась к ручью. Наклонилась, потрогала руками воду… Надо сказать, фигурка у Саньки оказалась что надо, правда – по меркам цивилизованного времени. Для двадцать первого века, да – изящная длинноногая фотомодель, из тех, кто рекламирует по телевизору всякую модную хрень и легко, играючи, заарканит любого престарелого олигарха. Ну, а по канонам века шестнадцатого – лягушка сухолявая! Мелкогрудая, тощая пигалица, ни кожи, ни рожи.
Михутря, глядя на все это безобразие, лишь презрительно сплюнул, ну а Леонид очень даже засмотрелся, очень… Что и говорить – не ожидал от Саньки такой изысканной изящности форм! И зачем только она свое тело под всякой дурацкой одежкой прятала? Ну, так ведь тут ни джинсиков обтягивающих, ни коротких шортиков с топиками не носили – вот и не обнажить, не выставить напоказ ни упругую попку, ни плоский животик. Ай-ай-ай! Непорядок, однако. Увы!
Мелкая ребятня, конечно, засмотрелась бы, да только им сейчас не до того было. Главное – дело сладить!
Светло уже, все довольно хорошо было видно. Нагнулась гулящая, пополоскала в ручье руками, такую, змеища позорная, позу приняла, что и мертвец из гроба восстанет. Даже Михутря – и тот возмущенно крякнул, что же касаемо бугаинушки сторожа – так тот вообще обомлел! Особенно после того, как Санька, выпрямившись, со смехом поманила его пальцем.
Парень только и смог выговорить: «Русалка!» Да бегом – на русалочий зов. Даже и перекреститься, бедолага, забыл. За что и поплатился, со всего разбега ухнув в размытую водою яму. Пока выбирался, русалка пропала, сгинула, словно наваждение, сон.
А лодку ребята тихо увели. Правда, весло только одно оказалось, ну да ничего. Уселись, дождались Графену, отчалили. Крик на берегу никто не поднял – видать, пропажу челна незадачливый сторож поначалу и не заметил. Да не до того ему и было – все о русалке, о видении своем грешном грезил!
В детинец, к пристани, успели вовремя. В Софийском соборе едва заутреню грянули. Забились, загудели колокола малиновым звоном, разносившимся над седым Волховом, над всеми городскими концами и далеко-далеко за пределами краснокирпичных городских стен.
– А, вот вы! – увидав знакомцев, радостно потер руки Григорий. – Идемте, Паисию-иноку вас покажу. Он добро дал.
Инок Паисий оказался высоченным и чрезвычайно сутулым стариком с длинной седой бородой и сверкающим, прямо-таки огненным взором. Орлиный нос, исхудавшее почти до полной дистрофии лицо с ввалившимися щеками и запавшими глазами, длинная черная ряса, подпоясанная простою веревкою, сверкающий медный крест на груди. В правой руке – страннический посох, больше похожий на простую суковатую палку. На вид – довольно увесистый, таким ка-ак дашь… Мало не покажется!
– Вот, иноче, путники, о которых я говорил, – поклонился лоцман. – Благослови, отче.
Все трое – Арцыбашев, Михутря и Санька (мелких отроцев Михутря отшил еще у причала) – разом поклонились, по очереди приложившись к протянутой руке инока.
Старец окатил беглецов строгим пронзительным взглядом и неожиданно улыбнулся:
– Похвально, похвально, братие. Любо и мне, и Господу нашему, и всем святым, что светские люди, как вы или вот Гриша, дела свои бросив, к пресветлому образу Святой Богоматери Тихвинской поклониться идете.
– Денно и нощно о том и молим, отче, – разбойный капитан расплылся в улыбке. – Лишь бы дойти. Припасть бы!
– Дойдете, – благословил инок. – А что молитесь – так это правильно. Нешто без молитвы можно? Отрока с собой младого взяли – и это правильно тож. К такой святыне приложитися, благословения испросить – многим ли дано? Молить за тебя буду, отроче… Как звать-то?
– Агра… Санька… – еле слышно пролепетала гулящая.
Вся ее наглость при встрече со старцем вдруг испарилась, растаяла, как последний апрельский снег перед припозднившейся Пасхою. Девчонка покраснела, словно натворила что-то такое, чего обязательно надо было стыдиться… Так ведь так оно и было!
– Голосок-то у тебя звонкий, Олександр, – ласково промолвил Паисий. – В хоре при церкви какой поешь ли?
– Не, отче, не сподобила… не сподобился.
– Зря. По пути будем Господа славить – и ты подходи, чадо. Коль не умеешь петь, так научим. Благословляю тя!
Аграфена рухнула на колени, и старец торжественно возложил руки на ее чело. Губы гулящей дрожали мелкой дрожью, жемчужно-серые очи враз потеряли обычное свое бесстыдство, а по щекам градом лились крупные прозрачные слезы.
Провожая паломников в дальний путь, били колокола Святой Софии, истекали малиновым, греющим души, звоном. Провожаемые почти всем софийским клиром, оставшимся в живых после погрома, возглавляемая иноком Паисием процессия торжественно спустилась к пристани и без всякой сутолоки перешла по узеньким шатким мосткам на большой баркас с двумя мачтами.
– Сначала на лодье чуток, потом – по тракту, – важно объяснял паломникам тихвинский лоцман Толмачев. – В погост Липно зайдем, помолимся, а там и до обители недалеко, до Тихвина. Собор тамошний, Успенский, еще государем Васильем, отцом царя-батюшки нашего, выстроен. По его приказу. А лет десять назад… а, пожалуй, и больше, государь наш Иван Васильевич милостию своей повелел близ собора с иконою большой мужской монастырь заложити. Хорош монастырь, крепок, и храмы там, и стены белокаменны – любо-дорого посмотреть! И посад монастырский неплох – больше сотни дворов да полсотни лавок! Церкви деревянные, площадь торговая. И ярмарка знаменитая! Чего только на той ярмарке не увидишь! И пути торговые все к Тихвину сходятся – и по воде, через реки да Нево-озеро в море Свейское, и по суше – в Новгород, в Архангельск, в Вологду. Ну, и в Москву тракт наипервейший.
Расхваливал лоцман родной свой посад, лил в уши воду – да только вот не слушал его почти никто. Кто молился, кто на берег смотрел да махал рукою знакомым. Михутря позевывал – он и так посад тихвинский прекрасно знал, а притихшая после общения со святым старцем Аграфена-Санька кого-то внимательно высматривала в толпе да украдкой вздыхала. То ли сожалела о своей греховодности, то ли еще чего. Девичью мятущуюся душу уж никто никогда не поймет и до конца не разгадает.
Плыли недолго, вскорости высадились на берег, вышли на тракт, провожая взглядами баркас, с южным попутным ветром идущий дальше, к Ладоге, по торговым делам. Отсель уже путь к Тихвину лежал посуху.
К удивлению Леонида-Магнуса, дорога оказалась вовсе даже неплохой, твердой, почти совсем от дождей не размокшей, а местами даже подсыпанной песком да щебнем. Видать, холили дорожку, лелеяли, не считаясь ни с какими тратами – важный был путь, и для паломничества, и для торговлишки. Что иногда и государев двор выделял, так то ярыжки царские воровать не смели – Богоматери опасаясь. Это вам не двадцать первый век, где бесстыдные да бессовестные у власти трутся да себе любимым добро наживают, о других людях вовсе не думая. Оттого и грязь кругом и дорог почти нет. Потому что забыли Господа, безбожники, атеисты чертовы. Семьи они свои кормят… воронят вороватых, жадных, бессовестных! Бога не боятся – на что, интересно, надеются? На том-то свете денежки не нужны. Ужо погодите… Ужо!
Ближе к вечеру остановились на ночлег в придорожной харчевне. Все полсотни паломников в гостевую избу не влезли, да и не стремились – чай, ныне у них забота другая, не тело грешное ублажать, но – душу бессмертную! Кто во дворе, у возов приткнулся, а кто и неподалеку, в поле, костры разложил, шалаши устроил. Там и Паисий-инок святой, народ на пение богоугодное собрал, разложил псалтырь…
Про Саньку старец тоже не позабыл, нашел у костра, привел за руку, со прочими в един ряд поставил – пой, мол, коли голосом Господь уподобил. Собралися, приготовились… Паисий посох в руку взял, поднял… Грянули!
– Господа-а-а ныне славим, братие-е-е…
Хорошо пели, стройно, благостно. И Санькин – Аграфенин – голос в общем хоре достойно звучал, звонко. Слова девка не знала, да на лету подхватывала, подтягивала, подпевала…
– Иже прииде Бог наш единосущны-ы-ы-й!
Волосы темно-рыжие на самые глаза падали, и не было в очах тех ни бесстыдства, ни наглости. Одна вера, и еще – затаенная боль. Боль, о которой Графена никогда и никому не рассказывала. А потом, уже после, тогда как кончили молитву и пение, убежала девчонка в лес, повалилась лицом в пожухлую осеннюю траву и долго-долго рыдала. От пения ли, от слез или от покаяния, а только сделалось ей вдруг легко-легко, так легко, как никогда еще не было.
По хорошей дороге и шлось хорошо, ходко, да еще с молитвами, с песнопениями. До Богородичного монастыря, до посада Тихвинского, обычно неделю шагали, ну а тут могли и за шесть ден дойти – запросто. Если по двенадцати верст в день идти. Все свои припасы за спиной несли в узелках, в котомочках. С ближними последними припасами делились, да еще кое-что встречные гости-купцы подавали, ну – и сердобольные, по погостам, по деревням. Кто яичек куриных лукошко, кто корзинку орехов, а кто и сальца кусок изрядный.
Паисий-инок трапезу всю благословлял – в пути трудном, как на войне, постных дней нет!
Шмат сала и девять вареных яиц как раз и принес как-то Михутря с общего дележа. Еще и хлебца прихватил краюху, вкусный хлебец-от, с погоста Липно. Покушали, водицею из ручья запили. Саньку тоже не обидели – кушай, дева, да – тсс!!! – язык на замке держи, не дай бог, прознает кто – позору не оберешься.
С утра девять яиц было, к вечеру осталось одно. Два Магнус съел, два – Михутря, и столько же – Санька. Всего шесть получается. А было – девять. Спрашивается, куда еще два яйца девались? Михутря сказал, что не ел, да и сам Арцыбашев про себя знал то же. Выходит – Санька. Да и ладно. Не жалко, пущай наедается. Ладно, яйца – так ведь и сала кусок так быстро ушел, что…
Если Санька – то ладно, а вдруг – чужой кто? Нет, попросил бы, оно понятно – дали б. Зачем тайком брать, воровать зачем? Вот вопрос в чем!
Продукты приятели хранили в заплечном мешке, который несли по очереди – полдня король, полдня – капитан, девчонку не напрягали. А уж потом, отдыхая, оставляли мешок то у ручья, то у сосны тенистой, а иногда и в какой-нибудь харчевне на лавке. Там, видно, вор и…
Ничего не сказав своим спутникам, Леонид решил лично выследить вора. Незнание король посчитал опасным. Сегодня ворует, а завтра возьмет и донос напишет! Разговоры подслушает, донесет… Вот и решил разобраться, а не сказал своим, потому как опасался – вдруг да воровка – Аграфена-Санька? Михутря к ней и так не очень-то расположен, а уж как узнает… Со свету девку, конечно, не сживет, но прогонит – точно.
Очередную порцию продуктов составили все те же яйца, сало да еще жареная щука и с полкило ржаных сухарей. Щуку страпезничали сразу же, да потом весь вечер похрустывали сухарями, а после молитвы хозяин харчевни от щедрот одарил всех трапезой. Квашеная капуста, грибы, ушица. Покушали всласть, поблагодарили Господа да разбрелись спать, кому куда назначено. Беглецам выпало – в баньке. Той хорошо, все ж не на улице, да и покойно, тихо, а самое главное, тепло – баньку, видать, не столь уж давно топили, и еще оставался на камнях и в досках теплый дымный дух.
К Саньке никто не приставал, да она и сама, как могла, держала себя в строгости. Хоть и гулящая девка, а все ж ежечасные моления да пение славы Господу проняли и ее. К слову сказать, у бравого разбойного капитана сия долговязая девица особых сексуальных желаний не вызывала – тоща больно, а как косы обрезала, так и вообще – отрок отроком! Нешто можно с такой грешить-забавляться? Тьфу!
Арцыбашев, конечно, имел насчет рыжей совсем другое мнение, однако в данный момент он больше тревожился о собственной супруге и ни о каком сексе с гулящей не думал, хоть та, верно, и была бы очень даже не против, все ж профессионалка, говоря красивым словом – путана, ну, а если по-местному – корвища, бл…дь.
Впрочем, в последнее время Аграфена-Санька сильно изменилась… Вопрос – надолго ли?
Банька была маленькой, черной. Леонид спал на полке, Санька – на лавках, Михутря же с удовольствием растянулся на полу. Уснули быстро, бравый капитан громко храпел, да и рыжая, закрыв глаза, посапывала носом… Не очень-то долго, ага! Сквозь узкое волоковое оконце заглядывала в баньку любопытная луна, медно-желтая, круглая, очень похожая на консервную банку. Правда, отвернувшийся к стенке Магнус не увидел, а почувствовал, как лавка едва слышно скрипнула.
Как кто-то прошелся на цыпочках, повозился… юркнул в дверь…
Вот тут король оглянулся. Ну, точно – Санька. Выскочила куда-то на ночь глядя, тайком… Так, может, на двор приспичило? Ну, да, верно, так и есть. И пробиралась осторожно, чтоб соседей не разбудить… Может так быть? Вполне. Осталось лишь девчонку дождаться… или…
Осторожно спустившись на пол, молодой человек развязал брошенную на каменку котомку… Ага! И сала – с полшмата отрезано, и яйца поредели, и сухарей осталось штук шесть. А было… было-то… Ну, рыжая, щучина вороватая! А ну-ка, поглядим…
Надев сапоги, Арцыбашев неслышно выскользнул в ночь, и в свете луны углядел со двора идущего к лесу подростка в великоватом не по возрасту армячке. Санька! Вот вам и разгадка… Стоп! Так ведь все украденное хитрая девчонка кому-то несет! Не сама же будет хрустеть под елкой сухариками да давиться салом.
Мерцающий огонек костра Леонид-Магнус увидал почти сразу же, как только отошел от корчмы на полсотни шагов в поле. В лесу, за деревьями, мелькали желтоватые отблески пламени. Хотя и видно было, что неизвестные развели огонь с опаскою, в ямке… так ведь как горящий костер в ночи не прячь, а все равно видно!
Идти по недавно сжатой стерне было не то чтобы трудно, но неприятно – все время что-то кололо ноги, да мелких противных ямок имелось на пути предостаточно. Хорошо хоть, луна в небе сверкала, да и та частенько скрывалась за набегавшими облаками-тучами. Что и к лучшему – пару раз Санька уже оглядывалась, высматривала, не идет ли за ней кто? Не всерьез высматривала, а так… Но преследователю приходилось прятаться, падать едва ль не в грязь, а вот когда луна скрылось – так и совсем хорошо стало… Только ямки, блин… да какие-то твердые, торчащие из земли, стебли.
Споткнувшись, молодой человек едва не упал и тихо, но смачно выругался, глядя на бегающие по стволам деревьев желтые зайчики – отсветы дрожащего пламени. А вот явственно потянуло дымком, и, пройдя меж высокими соснами, Леонид очутился невдалеке от небольшой полянки с разведенным в ямке костром, над которым в котле аппетитно булькало какое-то варево.
Вокруг костра сидели четверо. Саньку Арцыбашев узнал сразу, а вот остальные трое казались незнакомыми… Хотя нет! Очень даже знакомыми. Мелкие, лет по двенадцати-тринадцати, отроки-подростки… Не те ли самые, что вместе с королем и капитаном бежали от приказных и стрельцов? Так они и есть! Беспризорники, блин, дети асфальтовых котлов!
«Я начал жить в трущобах городских, я есть хотел, я голодал…» – завертелась вдруг в голове приставучая песня из старинного кинофильма «Генералы песчаных карьеров». Ну, так и в тему! И там, и здесь – беспризорники, босота. Ишь, увязались все-таки, не удалось прогнать. Что ж, не мытьем, так катаньем. А Санька, Санька-то хороша! Вот ведь рыжая бестия – паломницу набожную из себя строит, а сама… Подворовывает, зараза, продукты, и этих вот – кормит. Узнал бы Михутря, сразу б убил, без разговоров!
Сам же Арцыбашев так не мог, ему даже жалко ребятишек этих стало… как и Аграфену, впрочем. Хотя с другой стороны, а чего их жалеть-то? Чего хотели, того и добились. Наглостью, хитростью, упрямством. Захотели из Новгорода в Тихвин свалить – свалили. И, верно, рыжая среди них – за главную. Ишь, сидит, сало чужое жрет, атаманша хренова.
Красно-желтые отблески выхватывали из темноты сосредоточенные лица ребят. Самому старшему было, наверное, лет четырнадцать, остальные выглядели на год – на два помладше. Старший – темноволосый, смуглый, худой – больше походил на итальянца, или лучше сказать – на цыгана, младшие же – обычные, ничем не примечательные русские подростки, светло-русые или белобрысые, в свете костра не угадать. Да Леонид особо-то и не всматривался, просто видел, что отроки. Сидели себе у костра, грелись да жевали принесенное ушлой девчонкой сало с сухарями. Старшой время от времени помешивал варившуюся в котелке похлебку деревянной ложкой, кои в те времена принято было носить на поясе, вместе с кошелем и ножом.
– Благодарствуем тебе, Графа, – попробовав варево, вполголоса произнес старшой, как видно – от лица всех. – Без тебя б давно бы сгибли.
– Ничо, наедайтеся, – Санька хохотнула, но по всему видно было, что слова беспризорника ей приятны. – До посада еще день пути. Завтра – последний.
– Последний, – поправив на голове суконную, с загнутыми полями, шапку, эхом повторил один из младших ребят. – Слышь, Федько, а что мы там, на посаде тихвинском, делать станем? Как в Новгороде, татьбой мелкой да милостыней проживаться?
Смуглый отрывисто качнул головой:
– He-а, татьбой не будем. И христорадничать не пойдем… разве поначалу токмо.
– А чем тогда? – не отставал младшой.
– Не знаю пока, – честно отозвался Федька и, осторожно сняв с костра котелок, поставил его рядом. – Счас остынет, похлебаем ужо.
– Чую, ушица! – улыбаясь, Аграфена азартно потерла ладони. – Сызмальства ушицу люблю.
– Так похлебаешь с нами. Щуку вчерась запромыслили да окуней.
Арцыбашев хмыкнул: щука, а уж тем более окунь, считались в те времена рыбами сорными, уху из них варили не иначе как от большой нужды. Понятно, оголодали ребятишки, как их рыжая ни подкармливала. Прогонять ее или рассказать обо всем, что увидел, Михутре, Леониду как-то расхотелось – слишком уж неприкаянно выглядели эти трое. Бедолаги! Сбежали от беды, да и шли себе, куда глядели глаза, безо всякого конкретного плана. И правда, что они будут в Тихвине делать? Попрошаек да мелких воришек там, почитай, и своих хватит. В холопы кому запродаться, найти себе доброго хозяина? Да, пожалуй. Только вот где его найдешь, доброго-то? А втроем пацанам не выжить, тут и думать нечего. Ладно, пусть себе, чай, не объедят, тем более одни сутки пути и остались.
Молодой человек вернулся на место ночлега так же тихо, как и ушел. Улегся, вытянулся… а когда – уже под утро – явилась Аграфена-Санька, сделал вид, что спит.
* * *
К Тихвинскому посаду подошли уже после полудня, когда солнце клонилось к закату, цепляясь оранжевым краем за острые вершины оставшихся позади елей. Первыми показались деревянные домишки – монастырские слободы, за ними – небольшая река и крепкие стены обители, над которыми, словно воевода с верными своими оруженосцами, высился каменный Успенский собор, украшенный, словно шлемами, пятью куполами-луковицами. На луковицах сверкали в лучах заходящего солнца кресты, и благостыней колокольный звон растекался по всей округе – как видно, звонили к вечерне. Ежели бы вместо луковичных поставить обычные золоченые купола, так главный тихвинский храм сильно бы походил на своего собрата, Успенский собор московского Кремля, по образцу коего и был выстроен по велению батюшки нынешнего государя, Великого князя Всея Руси Василия Ивановича.
Монастырь окружала мощная крепостная стена, в бойницах торчали пушки. За стеною же высилось еще несколько изящных деревянных церквей и деревянная же колокольня. Сразу перед монастырем начинались домишки посада, выстроенные не кое-как, а улицами, выходившими на обширную, с двумя большими храмами, площадь.
– Собор Преображенья Господня, – указывая рукой на высоченную деревянную церковь в несколько маковок, с узорочьем, горделиво пояснил Гриня. – Тут вот Преображенский приход, а там, где мы прошли, Флора и Лавра. Я в Преображенском приходе живаху, на Береговой улице, вдоль реки, отсюда не видно. Так что – милости прошу, гости дорогие. Переночуете, отдохнете с дороги, а завтра уж – в обитель сходите, помолитесь, да обсудим все ваши дела. Ужо не сомневайтесь, купцов попутных найдем, и не один обоз даже. От Ладоги до Москвы через Тихвин ровно пятьсот с половиной верст, а ежели через Новгород, так и все семь сотен будет. А стены монастырские видали, а? Вот крепостица-то! Попробуй, возьми. Так ведь и до шведской границы отсель почитай двести верст будет. Рядом.
– И часто досаждают шведы? – с любопытством глазея по сторонам, поддержал беседу Магнус.
Григорий продолжил с охотою, видать, нравилось показывать родные места:
– Часто не часто, а бывает. Но больше торгуем, конечно. Мы к ним ездим, они – к нам. Шкафы да изразцы, да посуда богатая, да, вон, стекла в домах – все шведское. А Стекольны-град – шведы его Стокгольмом кличут – городок так себе. Грязноватый, остроугольный какой-то. Кирхи лютерские всюду торчат, домишки каменные, гавань. Прямо сказать – особой красоты нету. Не то что здесь!
Тихвинский посад и впрямь показался Арцыбашеву вполне благоустроенным. Улицы, хоть и не мощеные, но довольно широки и опрятны, по крайней мере те, что прилегали к площади, к центру – у Преображенского собора и здания Палаты мер и весов – важни. Тут же рядом, на площади, располагалось несколько постоялых дворов и харчевен, ну, и торговые ряды – как же без этого? На то и посад, почти город!
Как и в Новгороде или Москве, вдоль улиц тянулись заборы самого различного вида: у тех, кто побогаче – частокол, кто победней, обходился досками, ну а совсем голь-шмоль и плетнями перебивалась, чай, не бояре. Да бояре здесь и не жили, один был феодал-боярин – Большой Богородичный монастырь, от него все посадские люди зависели, ему и подати платили. И не всегда все мирно да благостно было, отнюдь не всегда.
На площади, на углах и вдоль улиц шумели еще не успевшие опасть листвой красивенные зеленовато-желтые липы, аллея огненно-рыжих кленов протянулась почти до самого монастыря, а на Береговой улице, куда, наконец, вышли ведомые опытным лоцманом гости, клонились к самой реке плакучие ивы.
– Тут вот насыпь, – объяснял по пути Григорий. – От паводков. Это сейчас Тихвинка-река смирной кажется, по весне-то – ого-го! Зальет, бывало, так, что только на лодке к Преображенскому храму и выгребешь. Ну, заходите. Что встали-то? Пришли уж.
Остановившись возле дощатых ворот, лоцман снял шапку и громко крикнул:
– Э-эй! Отворяй ворота! Мужа да отца встречайте.
Арцыбашев знал уже, что отца и мать Григория, а также его старшего сына года три назад прибрал какой-то мор, так что изо всех Толмачевых остались лишь сам лоцман да его молодая супруга, родившая с тех пор еще одного сына и дочку, и снова бывшая на сносях, как и положено уважающей себя средневековой женщине. А как же? Баба – она на то и баба, чтоб деток рожать да в доме хозяйство вести. Так тогда считали все и в этом не сомневались.
Вот и Леонид-Магнус ожидал встретить суровую замученную детьми и феодальным бытом кулему в длинном, до самых пят, сарафане и глухом платке, не позволявшем чужому видеть и пряди волос. Лет в двадцать пять – а столько, верно, уже всяко было лоцманской женушке – в те времена обычно выглядели на все сорок, если не на пятьдесят. Однако…
Нырнув вслед за Григорием в узенькую калитку, Леонид выпрямился – поздороваться с хозяйкой – и оторопел. Вместо кулемы в глухом платке гостей встречала высокая голубоглазая девушка лет двадцати на вид, с длинными светло-русыми волосами, забранными широкой, расшитой затейливым узором повязкою. Настоящая красавица, чуть смущенная, раскрасневшаяся от долгожданной встречи с мужем, которому сперва кинулась было на шею, но тут же сконфузилась, поклонилась гостям.
Короткий темно-голубой кафтан из добротного сукна, накинутый поверх скромного серого платья, очень шел к ее голубым глазам. Такие кафтаны, называемые казакинами, носили тогда и мужчины и женщины. Этот, судя по всему, принадлежал мужу.
– Ну, вот… – обняв супругу, лоцман обернулся и развел руками. – Это жена моя, Настя… Анастасия Федотовна.
При этих словах Анастасия Федотовна еще больше покраснела, видать, не привыкла.
– А детушки наши где? – тут же спросил Гриня.
– Так в избе. С нянькой… Ой!
Спохватившись, жена лоцмана пригласила гостей в добротный дом-пятистенок, срубленный на высокой подклети, с торчащей над крышею трубой и сверкающими в мелком оконном переплете стеклами, явно привезенными из Стокгольма.
– Здравствуйте, наше вам, Анастасия Федотовна, – галантно поклонился Михутря. – Надеюсь, мы вас не очень стесним?
– Что вы, что вы, гости дорогие, – женщина гостеприимно улыбнулась, приглашая всех в дом.
Поднявшись по крутой лестнице в жилые помещения, гости прошли через сени в горницу, обставленную точно так же, как покои какого-нибудь ливонского бюргера – владельца мануфактуры, мастера или средней руки купца.
Шкафы со стеклами, резной секретер, называемый просто «кабинет», гнутые стулья, большой овальный стол, накрытый серой полотняной скатертью. В простенках меж окнами висели картины, правда, вот художника Арцыбашев не определил – несколько похоже на «малых голландцев», но ведь их в то время еще не было.
Из соседней опочивальни показалась пожилая нянька. Поклонилась гостям да что-то зашептала хозяевам, как видно – рассказывала о детях. Те спали уже, и Григорий не стал их будить, просто зашел, посмотрел с улыбкою на кроватки.
Поднявшийся на улице ветер колотил в стекла гроздьями спелой рябины, росшей у самой стены. За окном быстро стемнело, и хозяйка зажгла свечи в высоком бронзовом канделябре, а затем быстро подала на стол ужин. Уж что нашлось – заливное, пареная с жареным луком репа, пироги самого разнообразного вида и с самой разной начинкою, вареные яйца. Ну, и ко всему – кувшинчик вина.
С ужином покончили быстро: путники с дороги устали, да и юная Анастасия Федотовна тоже хотела поскорей уединиться с мужем.
Гости заночевали прямо здесь, в горнице, у теплой, протопленной на ночь, печки. Магнус с Михутрею – на полу, на толстых, набитых соломой, матрасах, и проснулись лишь поутру, с первыми лучами солнца.
Помолились, покушали и вместе с гостеприимным хозяином отправились на торговую площадь – к купцам, где и сговорились с тверскими торговцами, те ровно через неделю как раз отправлялись в Москву. Не за так, конечно, сговорились – за деньги. Не так дорого вышло, как у ямщиков, но и те копейки, что запросили тверские, надо было еще где-то найти, заработать, или, как предложила Аграфена-Санька – «сшибить». Высказанная рыжей идея пришлась весьма по сердцу Михутре, вот только король выступил резко против – он вообще не жаловал криминальные темы.
– Что мы сюда, в Тихвин, душегубствовать прибыли? Крестов на вас нет.
– Так, а как же серебришко-то? На дорогу? – резонно возразил разбойный капитан. – Где мы его за неделю раздобудем? Только так – пошалить немножко, ага. Ну, уж сильно не будем, можно и без кровопролитства – просто подстеречь да связать.
– Ага, – Арцыбашев скептически усмехнулся. – А потом бегай по всему посаду, прячься от приказных. В Новгороде не набегались? Тем более, не забывай – в розыске мы, и у кого надо, все наши приметы имеются.
Тему неожиданно закрыла Санька. Целый день она шастала, невесть где – и явилась лишь ближе к вечеру, усталая, но довольная, с некоторой толикой медяков и двумя серебряными «новгородками».
– Украла, верно, где? – глянув на высыпанную на стол мелочь, Магнус-Леонид недобро прищурился.
Рыжая дернула плечом:
– А вот и нет! В кости выиграла.
– И что ставила? – заинтересовался Михутря. – Неужто – себя?
– Так угадал, господине! – девчонка сладко потянулась, стрельнула жемчужными глазищами по сторонам и охотно пояснила, что в кости он играла на пристани, невдалеке от какой-то корчмы или харчевни. Сама себя и поставила – «в холопы», естественно, как отрока.
– Вот один вислогубый хмырь и польстился. Агриппин его зовут, тонник монастырский.
– Монах, что ли? – ошеломленно переглянулись приятели.
Рыжая замахала руками:
– Да не монах – служка, приказчик. За дальними тонями присматривает, на Ояти-реке. Сказал, что ему помощник не помешает… ну, холоп. Ну, и сыграл. А я у него и выиграла, ага!
– Небось, смухлевала?
– Дяденька Михутря! Что ж ты меня так не любишь-то, а?
Графена обиженно поджал губы, отчего стала похожа на… на… на юную Милу Иовович, да – пожалуй, так! Арцыбашев чуть было не рассмеялся во весь голос, а потом спросил про приказчика – мол, не нужно ли его фехтованию наскоро обучить?
– Ежели б о цене договорились – за неделю б обучили бы. Верно, господин капитан? На дальних тонях мало ли что случится?
Тонями назывались специально оборудованные места для рыбной ловли – мостки, челнок, сети, прикормка, сарай для копчения и все такое прочее. Особых денег там не водилось, но рыбы иногда бывало предостаточно… Впрочем, тогда везде рыбы хватало; окуней да всяких прочих уклеек никто и не ловил – брезговали.
– А насчет денег, так у тонников они есть, я сама слышала, – неожиданно молвила дева.
Магнус насторожился:
– Что-что?
– Говорю, слышала, как они меж собой переговаривались. Не Агриппин, другие. Завтра поплывут на лодке по Тихвинке-реке, по ближним тоням – чего-то там скупать. Толи грибы сушеные, то ли мед, точно не знаю. Побаиваются, в одиночку-то. Не то чтоб серебришка у них больно много, просто ежели то, что есть, пропадет, так им вовек не расплатиться. Хоть даже и в холопы себя запродать.
– Та-ак, – выслушав девушку, задумчиво протянул Леонид. – Это ведь неплохо, господин капитан, правда? Сколько с нас запросили купцы? По дюжине новгородских денежек?
– По-моему, о московских денгах речь шла, – Михутря покусал ус и ухмыльнулся. – Все ж вполовину меньше.
И вправду, одна серебряная – размером примерно с ноготь – денежка, чеканенная в Новгороде, весила – и стоила – ровно в два раз больше такой же монетки московской чеканки. Шестьдесят восемь граммов серебра против тридцати четырех. Кстати, московский счетный рубль (монеты такой еще не было, номинал использовали виртуально – для бухгалтерии) составляли сто «новгородок», или «копеек», как их стали называть несколько позже, в начале века семнадцатого.
Дюжина «московок» составляла шесть новгородских денег, или двадцать четыре полушки, или два алтына, на что можно было купить три или четыре курицы (в зависимости от упитанности), или пять килограммов ржи. Если же посчитать то, что тверские купцы планировали взять с троих «приблуд», выходило восемнадцать «новгородок-копеек» – сумма, примерно равная месячному жалованью посадского плотника или каменщика. Ну, так ведь и до Москвы – месяц-полтора добираться. Хорошо, если заморозки по ночам будут, а если зарядят дожди? Припозднились тверские купцы-гости, что уж тут говорить.
– Думаю, если мы с приказчиков на двоих стрясем сорок пфеннингов, это будет вполне справедливо, – произнес король по-немецки. – Столько имеет за месяц приказной писарь. Заметьте – ничем не рискуя!
– Почему – на двоих? – вскинула глаза рыжая. – Вы что, меня с собой не возьмете?
– А-а-а… ты понимаешь немецкий, девочка? – Арцыбашев удивленно моргнул. – Где выучила, как?
– От вас же и нахваталась, господа мои, – отозвалась Аграфена с видом скромницы-комсомолочки, точно знающей, что «секса у нас нет» и предполагающей, что дети заводятся от поцелуев. – Вы ж всю дорогу: то по-русски, то по-немецки… вот и я кое-что понимать стала.
– Молодец! – одобрительно кивнул Михутря. – Но тебя мы с собой не возьмем, сама понимаешь. И дело тут вовсе не в нас – в тонниках. Кому лишний рот нужен?
– Да уж понимаю, – Аграфена грустно вздохнула. – Ладно, подожду вас здесь, на посаде, мои господа.
– Не на посаде, а вот именно здесь, – твердо промолвил король. – Под зорким приглядом Анастасии Федотовны и ее досточтимого супруга. Кстати, – Магнус повернулся к разбойнику. – Пусть Григорий нас этим тонникам и представит. Агра… Саша! Ты говоришь, они с Тихвинки-реки?
* * *
На сорок «новогородок» монастырские приказчики уговорились далеко не сразу, поначалу пытаясь сбить цену «эскорта» насколько возможно низко. Так, что даже хорошо знакомый им Григорий Толмачев, не выдержав, возмутился:
– Да что ж вы такое говорите, робяты?! Вы воинских опытных людей хуже шпыней-неумех цените?
– Проверить бы ишшо надоть – что они за опытные?
Одного из тонников кликали Кондратием, второго – Федором; Кондратий был весел, высок, белоглаз, Федор же, наоборот, низенького росточка, кареглазый, с вислыми усами и узкой татарской бороденкою. Мелочный, дотошный и скучный, как засидевшийся до пенсии бухгалтер.
– А и проверяй, Федя! – махнул рукой лоцман. – Коли тебе мово слова мало.
Наемники, переглянувшись, признали требования вполне разумными и согласились кое-что показать, используя то оружие, что имелось у приказчиков в лодке. Собственно, это была не лодка, а целый баркас с опускавшейся мачтой и тремя парами весел. Почти весь баркас был заставлен пустыми бочонками, как видно, предназначавшимися для меда и всего прочего, что приказчики намеревались скупить у местных. Из оружия (если не считать топоры) на борту имелись лишь две ржавые сабли, короткое метательное копье да старая пищаль с прогоревшим фитилем и обожженным в нескольких местах прикладом. Что до приклада – так это была сущая ерунда, а вот фитиль по настоянию «кондотьеров» пришлось купить новый, да к нему еще целую портупею боеприпасов. Портупея сия именовалась берендейкою, и на ней висели дюжина мерок-зарядцев с отмеренными дозами пороха, мешочек со свинцовыми пулями, две пороховницы – малая и большая – для натруски на затравный полок, плюс ко всему еще рог с ружейным маслом и огниво.
– Ну, проверка так проверка…
Почистив пищаль, Арцыбашев, придерживая ее рукой, ловко высыпал в ствол порох из мерки, затем отправил туда же пулю и пыж – прижал шомполом, насыпал на полку затравочный порох, закрыл специальной крышкой, сдув лишние порошинки, и, наконец, вставив тлеющий фитиль в курок, выбрал цель – сухое, маячившее невдалеке, дерево…
Длинный ствол дернулся, изрыгая пламя. Громыхнуло так, что у всех заложило уши! Вырвавшаяся из пищали пуля сбила сушину напрочь, просто переломив пополам. Еще бы – свинцовый шарик как-никак весил пятьдесят граммов, да и ствол – метра полтора длиною. Что и говорить, мушкет-пищаль – орудие убойное! Правда, не попадешь ни хрена никуда, разве что вот как сейчас, с двадцати шагов – в сушину. Потому и стреляли залпами, и часто бывало, что два-три залпа решали исход боя.
– Да-а-а…
Когда едкий пороховой дым развеялся, приказчики стояли, раскрыв рты и зажав ладонями уши. Постояли, подумали… глянули на Магнуса с большим уважением и, вздохнув, все же согласились на предложенную наемниками оплату в сорок новгородских денег. Договорились!
Отчалили на следующий день, поутру. Солнце едва только поднималось, освещая вершины высоких сосен и елей. Тянувшиеся по всему берегу осунувшиеся заросли смородины перемежались вербою, ракитником, ивой. Листья на деревьях и кустах частью уже облетели, частью пожелтели и скукожились немыми предвестниками не столь уж далекой зимы. Гребцы не выглядели особенно дюжими, однако с веслами управлялись ловко, играючи, по всему чувствовалось, что это дело им насквозь привычное и родное.
Несмотря на несколько неуклюжий вид, баркас поднимался по течению достаточно ходко, да и река выглядела вполне полноводной и разлившейся, что и неудивительно – с неделю назад шли проливные дожди. Хорошо, хоть сейчас природа баловала солнышком и последним осенним теплом! Хмурые заросли елей сменялись растущими по берегам нарядными желтокрасными кленами, золотые кроны высоких лип цепляли светло-голубое, чуть тронутое белыми полупрозрачными облаками небо, словно пытаясь удержать сверкающие лучики солнца, пронзавшие палево-золотистыми копьями еще по-летнему густой подлесок.
Пахло высохшим сеном, соломою и чем-то приторно сладким – то ли прелым кипреем, то ли навозом, то ли вообще не поймешь чем. Призывно курлыкая, сбивались в стаи журавли, тянулись в дальние страны. Вот на берегу, в кустах, проскочил заяц, плеснула в омутке рыба, а впереди, на плесе, вдруг показался вышедший на водопой волк. Серо-голубая – бусая – шерсть его лоснилась, чувствовалось, что хищник был сыт и доволен. Вот только почему – один? Кого-то почуял, оставив стаю-семью в безопасном месте? Может быть, да.
– Удобное место для засады, – положив руку на эфес сабли, обернулся сидевший на носу баркаса Михутря. – Я б приготовил пищаль.
– Всегда готов, – придерживая ружье, Магнус обшаривал взглядом плесо – старую, с потянувшимися сосенками-подростками, вырубку, заросли ивы и вербы, и темневший невдалеке густой хвойный лес.
Для засады и впрямь здесь было удобно – река петляла, делала поворот, не разгонишься, да и мелковато. Один из приказчиков – Кондратий – во все глаза смотрел в воду, на покрытые зеленой ряскою камни-валуны. Зацепишь такой днищем – и сядешь, да как бы еще и не перевернуться бы!
К первой тоне приплыли уже к обеду. Весело переговариваясь, гребцы аккуратно привязали баркас к мосткам да, выбравшись на берег, к сараю, принялись разводить костерок – готовить обед, ушицу – что же еще на рыбной тоне варить-то? Сверху, с небольшого холма, где располагалось селение, углядев баркас, уже бежали люди. Первыми, конечно, мальчишки, а уж за ними поспешали все остальные – бросившие свои дела мужики да бабы. Баркас здесь, похоже, ждали, ибо бежали не с пустыми руками – кто с корзинками, кто с мешком, а кое-кто – и с деревянным ведром, полным пахучего янтарного меда.
– Здорово, дядько Федор! Дядько Кондратий, здрав будь! Как жизнь-то?
– Твоими молитвами, отроче.
– Свистульку мне привез? Обещал ведь.
– На! Держи свою свистульку.
– Ого! Спасибо, дяденька Кондратий. Вона тебе клюква – целое ведро.
Управились быстро, где-то за полчаса. Да не столь уж и многолюдной оказалась деревня, вернее, если судить по торчащей маковке церкви – село. Поговорив с мужиками о том о сем, похлебали как раз вовремя поспевшей ушицы да поплыли дальше. Вечером, вот так же покончив с делами, заночевали в каком-то большом селе, а потом еще поднялись по реке где-то верст на десять-двенадцать, до последней тони. Все быстро, споро, без происшествий… что было кондотьерам как-то не очень на руку, выходило, что они здесь вовсе и ни зачем.
Так просто, погулять вышли, дармоеды. С сабельками, с пищалью.
Приказчики, однако, косо на наемников не смотрели и вообще никакого недовольствия не выказывали. А как-то под вечер, за ухой, Кондратий обмолвился, будто, мол, прошлолетось на них таки напали, вернее пытались напасть, насилу отбились. Как раз вот здесь, рядом.
– В лесищах тутошних всякого народу хватает, – подув на ложку, со знанием дела пояснил смуглолицый Федор. – И беглые, и свои, бывает, шалят – не обрадуешься. В кажной деревне, почитай, у них соглядатаи есть. Вот посейчас и видят – оружны мы, не так просто пришли – с охраной. Пищаль видят, вот и боятся нападать.
Михутря вскинул глаза:
– Так ведь, ежели большой шайкой-ватагою…
– Не, – тряхнув головой, внезапно расхохотался Кондратий. – Если какая большая ватага лихая тут заведется, игумену сразу доложат. А тот стрельцов пошлет. Вот и боятся тати лесные ватагою нападать, все больше – по трое, пятеро.
– Ну, с пятерыми-то мы как-нибудь справимся, – облизав ложку, Леонид спрятал ее за голенище сапога и усмехнулся. Пока все складывалось неплохо. Завтра – в обратный путь, а еще через пару дней – и в Москву!
– Уж, скоро, думаю, будем в столице, – словно подслушав мысли своего напарника, негромко промолвил разбойный капитан. – Да не кручинься о своей Маше, не успеют ее еще осудить, ну никак не успеют. Не за три же дня! Пока до Москвы доберутся, пока то да се… А там и мы подоспеем!
– Твои бы слова да богу в уши, господин капитан.
Леонид, конечно, переживал, что тут скажешь. Тревожился о супружнице своей венчанной. Как она там? Да как сложится все? Удастся ли в Москве ее вызволить? А потом ведь и до Ливонии надобно как-то добраться. Ох, трудно все, а главное – долго. Транспортных средств никаких нет, окромя судов речных да гужевой тяги. Ну, еще – на своих двоих. А быстро ли на своих двоих из Тихвина в Москву притопаешь? Да и обоз купеческий не шибко-то быстро едет – и с этим уж ничего не поделать, только молиться.
Долго ли, коротко ли, а вскоре и замаячил конец пути – показалась впереди знакомая излучина, где не так давно пил воду одинокий волк. Времени было – около шести часов дня, считая от восхода солнца, а всходило оно где-то около восьми – если по-современному. Однако в эти времена время иначе считали – дневные часы начинались с восходом и закатом заканчивались, дальше шли часы ночные. Летом дневные часы длиннее ночных были, зимою – наоборот.
– Господи… до темна в Тихвине будем, – перекрестясь, довольно промолвил Федор. – Близенько уже.
Баркас хоть и заметно потяжелел в виду загруженности, однако вниз-то по течению плыть куда как быстрее, чем вверх. Да и гребцам отдохнуть можно – река-то сама несет, только не зевай да на стремнинах выруливай…
Вот тут-то и произошло! Едва гребцы повели баркас от подводных камней к берегу, из кустов разом прогремели выстрелы. Два или три, определить было сложно. Один из гребцов сразу же был убит, другой пулей – или пулями – в щепки разнесло корму, так что груженое суденышко принялось быстро наполняться водою.
– Бочонок, бочонок спасай! – вскочив на ноги, вдруг заорал Федор. – Держите…
Течение баркас сносило прямо на плесо, где уж выбежали из кустов лихие людишки – полдюжины истинных разбойников: густобородых, с пищалями, с саблями, с алчно горящими глазами! Один даже оказался в кольчуге – в него-то и выстрелил Леонид. Тяжелая пуля, угодив супостату в грудь – с десятка шагов всего-то! – отбросила незадачливого искателя удачи далеко в кусты, остальные же лиходеи попятились, но все же вовсе не желали отказываться от задуманного.
Как только баркас выбросило на берег, разбойники бросились к нему, угрожающе размахивая саблями.
– Сдавайтесь! Вам все равно не отбиться!
– А вот это посмотрим! Поглядим!
Выскочив на берег первым, Кондратий сноровисто метнул копье, угодив одному из лиходеев в бедро. Гребцы тоже не тратили времени даром, как и наемники.
– Вы – слева, вы – справа… Окружай! – лихо командовал Михутря. – Вперед! Покажем подлым папистским псам!
Со звоном скрестились сабли…
В пылу разгоравшейся схватки никто не обратил внимания на странный крик Михаила – Михаэля Утрехтского. Обзывать обычных татей «подлыми папистскими псами», наверное, было не совсем правильно. А, впрочем…
Удар! Еще удар! А теперь – на правое колено, выпал… Укол! Есть!!!
Пораженный в пах противник завыл, корчась от боли, кривая татарская сабля выскользнула из его рук, со звоном упала на камни.
– Еще один! – довольно осклабился король. – А ну, что притихли, твари?
Собственно, «тварей»-то уже почти и не осталось – кто-то лежал, постанывая в кустах, кто-то уже и не стонал, остальные сбежали. Как-то быстро все кончилось. Слишком уж быстро…
– Э-эй! – оглянувшись на баркас, страшно заорал смуглолицый Федор. – Скорее за ним, скорей!
Тем временем от берега уже отвалил юркий рыбацкий челнок, в котором сидели двое. Оба азартно гребли, уходя вверх по течению и пытаясь обогнуть косу… Ну, конечно, вверх, в леса, не к посаду же им плыть, не к людной пристани.
– За ними! – смуглый приказчик нервно дернул бородкою. – Догнать! Схватить! Скорее!
Однако толку от его приказаний сейчас было немного: без серьезной починки баркас вряд ли бы смог не то что плыть, но даже и на воде держаться.
– Не хотите, чтобы они ушли? – заряжая пищаль, спокойно осведомился Магнус.
Приказчик дернулся:
– Не хочу! У них… Их надо догнать, надо! Иначе… всем нам в холопы! И то денег вернуть не хватит.
– О каких деньгах идет речь, уважаемый? – учтиво осведомился Михутря.
Федор ничего не ответил, лишь поиграл желваками да обвел всех нехорошим взглядом:
– Догоняйте! Хоть вплавь.
– Ну, вплавь-то не надо… – наконец, зарядив пищаль, Леонид ухмыльнулся и, водрузив тяжелое ружье на плечо, ходко зашагал к зарослям.
– Да-да! – обрадовался приказчик. – Они сейчас обогнут мыс… И мы их на том берегу встретим!
Так и случилось. Едва кондотьеры с приказчиками выбрались из кустов на песчаный берег, как из-за мыса показалась лодка. Та самая!
Не говоря ни слова, Магнус поудобнее примостил ружье на плоском камне.
Громыхнул выстрел – послышался крик, полетели щепки! Утлый челнок прямо-таки разорвало надвое, а оказавшиеся в воде лиходеи спешно поплыли к противоположному берегу.
Не сговариваясь, туда же подались и приказчики.
– Вот это настойчивость, – прокашлявшись от дыма, покачал головой Леонид. – Или мы чего-то не знаем?
– Так ведь и не знаем, – Михутря кивнул на гребцов, без тени сомнений ринувшихся в холодную воду на помощь Кондратию и Федору. – Редкостная самоотверженность, как я погляжу. Сам бы я ни за что не согласился купаться. Однако студено нынче, да.
Между тем приказчики и гребцы вовсе не преследовали лиходеев, а деловито ныряли на глубину, словно бы что-то искали.
Так ведь и искали! Мало того – нашли.
– Он там, – вынырнув, улыбнулся синими губами Кондратий. – У камня. Веревку давайте…
– Вот пояс.
– Ага…
Приказчик снова нырнул, а затем все вместе принялись что-то вытаскивать.
– Бочонок! – присмотревшись, капитан удивленно округлил глаза. – Будь я проклят, обычный бочонок. Не-ет, мед все же не стоит простуженных легких. Никакой, даже самый вкусный.
– Не думаю, чтоб там был мед, – король отложил пищаль. – Давай-ка им поможем, ага…
Арцыбашев уже начал кое о чем догадываться, и догадка его с блеском оправдалась. Сквозь полуразбитое о камни дно в бочонке сверкнуло серебро.
– Просыпалось? – участливо осведомился наемник. – Но, вижу, совсем немного. Чего раньше-то не сказали!
– Хотели сохранить все в тайне, – скидывая насквозь промокшую рубаху, сквозь зубы пояснил Федор.
– Сохранили, ага…
– С этим разберемся. Сейчас нам бы костер…
Починив баркас, путники вернулись на посад к вечеру. Быстро темнело. Моросил мелкий дождь, и густой, поднимавшийся от реки туман медленно заволакивал пристань.
– Кто-то знал, – тихо, сквозь зубы, промолвил Федор. – Кто-то знал, что мы повезем.
Леонид хмыкнул: ну, ясен пень, кто-то знал, тут и думать нечего! Только все эти дела ни его самого, ни Михутрю больше не волновали ничуть. Получив обещанное вознаграждение, приятели простились с приказчиками и быстро зашагали на Береговую улицу, мечтая раскрутить Григория на баньку.
Раскручивать не пришлось. Лоцман и сам догадался, примерно знал, когда ждать обратно гостей, истопил.
Вот только парились без легкости, с тревогой.
– Санька ваш пропал, – первое, что сказал Гриня, проводив приятелей в дом. – Три дня, как нету.
