Глава четырнадцатая

Легко, как бабочка, порхала в оставшиеся недели лета Мария Кэри при оживленном дворе короля Генриха, как и на его громадном ложе. Ее медовый месяц с Виллом Кэри длился всего лишь одну неделю, а этому, с громогласным и веселым королем, и конца было не видать. Вместе с королем они охотились, катались на разукрашенных барках по всей Темзе, смеялись, танцевали, развлекались играми, гуляли об руку друг с другом. Впервые в жизни Мария принимала ухаживания, и она страстно влюбилась если не в своего горячего и своевольного любовника, то уж во всяком случае во все то, что сопутствовало его любви к ней.

— Мария! Его величество ждет тебя под окном, а за ним выстроилась половина придворных, — восторженно пропищала Джейн Рочфорд и подбежала, чтобы помочь Марии заколоть на высоко взбитых золотых локонах новую, из зеленого бархата, шляпку для верховой езды. — Ты бы лучше помахала ему рукой из окошка, если хочешь, чтобы он и дальше так терпеливо дожидался.

— Да ведь я уже совсем готова, Джейн, а помашу из окна обязательно. Какой сегодня чудесный осенний день! — Мария распахнула настежь окно из толстого стекла в свинцовом переплете и высунулась помахать королю. Ее платье для верховых прогулок, серовато-зеленое, вместе с зеленой шляпой идеально подходило для сегодняшнего дня, как решила сама Мария. Король и сопровождающие его несколько приближенных увидели ее, замахали руками и приветствовали громкими возгласами.

— Я уже спешу к вам! Я так рада, что сегодня мы будем стрелять! — крикнула она из окна. Ей подумалось, что они все выглядят взволнованными и счастливыми, как мальчишки: Джордж гордо стоит рядом с Его величеством, король улыбается, всем присутствующим не терпится оказаться на пологих, покрытых зеленью холмах, где расставлены мишени, размеченные кругами, — туда они пошлют свои стрелы. Один лишь Вильям Стаффорд, облокотившийся о ствол старого дуба позади короля и пожирающий ее голодными глазами, не улыбнулся ей.

Она поспешила вниз по ступеням огромной восточной лестницы, а следом за ней Джейн Рочфорд и еще несколько подруг. Мария гордилась впечатлением, которое произвело ее платье: она несколько долгих часов выбирала для него материал. По правде говоря, ото всех ее платьев для верховой езды и стрельбы это отличалось простотой покроя. Бархатная расклешенная юбка была умеренно пышной, а выделялось это платье среди всех прочих, какие ей доводилось видеть, лишь облегающим верхом с длинными рукавами. Гладкий покрой юбки не скрывал изгиба бедер, а с талии ниспадали широкие сборчатые рюши, которые выгодно подчеркивали ровный плоский живот и полные груди. Это шло вразрез с заимствованной у Франции и Испании модой на корсажи — очень тугие, с вызывающе низкими вырезами, обнажающими ложбинку между грудей. Такой, решила Мария, не подойдет для утра, посвященного стрельбе из лука по мишеням. Сегодня пусть король у кого-нибудь другого высматривает туго затянутые полуобнаженные груди!

Воздух был кристально прозрачным, солнце, подобное ограненному самоцвету, сияло с голубого бархата небес. Ей говорили, что осенью в Англии чаще всего идут дожди или же туман окутывает эти огромные, раскинувшиеся на берегах извилистой Темзы дворцы. Но сегодня в мире Марии все было ясно и безоблачно. Его величество даже снова отослал прочь Вилла, на сей раз на целую неделю, так что ей не придется сегодня мириться с его кислой миной и хмурым взглядом.

— Доброе утро, милая Мария! — приветствовал ее зычным голосом король, как только она вышла из дверей в сопровождении других дам. Будто она не провела всю ночь до утра в его постели, будто об этом не знали почти все столпившиеся здесь его приближенные.

Рука об руку с королем, не обращая внимания на перемигивания, смешки и шепотки придворных (и на пристальный взгляд Стаффа тоже) они пошли по зеленым лужайкам, затем напрямик через розарий к стрельбищу. Как всегда в последние дни лета, сад буйно зеленел и розы на длинных стебельках гордо цвели перед приближающимися зимними холодами.

Король выхватил кинжал и, просияв, срезал для Марии роскошную белую розу.

— Пусть эта роза украсит твою великолепную грудь, которую столь коварно скрывает этот зеленый бархат, моя Мария. Тогда я смогу наклоняться и вдыхать ее несравненный аромат, — тихо проговорил Генрих и улыбнулся той проказливой мальчишеской улыбкой, которая так ей нравилась. — А кроме того, — добавил он, идя вместе с ней дальше, — мне хочется видеть на тебе белый и зеленый цвета Тюдоров. Ты — одна из самых больших ценностей, какими только владеет король.

Локтем и плечом он крепко прижался к ее груди, намеренно игнорируя нацеленные на них взгляды, и так они прошли последние несколько ярдов до площадки, на которой оруженосцы уже приготовили все необходимое для состязаний по стрельбе. Действительно, цвета Тюдоров украшали колчаны со стрелами, а бело-зеленые знамена Тюдоров реяли на мощных высоких стенах Гринвичского дворца далеко позади. «Одна из ценностей, которыми владеет король» — так он выразился. Верно, ибо так и смотрят на все это окружающие, особенно ее отец. И все же, несмотря на восхитительные дни и долгие ночи, которые Мария проводила с Генрихом, повелителем всей Англии, она ни разу не чувствовала, что он владеет ею. Телом — да, король брал его снова и снова, но Марии это лишь льстило, доставляло ей радость. Однако же чего-то не хватало этому щедрому Тюдору, и из-за этого «чего-то» она не чувствовала, что он владеет ею сполна. Точно так же, как прежде — эгоистичный красавец Франциск. А несчастный хмурый Вилл Кэри вообще не занимал ее мысли, хотя она теперь и носила его имя.

— Дорогая моя леди Кэри! — прогремел над ухом голос короля. — Что же это вы, уже засыпаете, хотя время совсем еще раннее?

— Ах, простите, Ваше величество! Что вы изволили сказать? — Она послала ему ослепительную улыбку, затем проговорила, уже значительно тише: — Уж простите, государь, но вряд ли я одна виновата, что недосыпаю ночами, а потом хожу полусонная.

Он захохотал во все горло, откинув золотисто-рыжую голову, и если кто-нибудь из придворных еще не смотрел на них во все глаза, то уж теперь таких точно не осталось. Генрих Тюдор царил над всеми благодаря своей рослой фигуре, изысканному дорогому наряду и неизменно окружавшему его ореолу сильной личности. Когда он наклоняется за стрелой, как сейчас, могучие плечи туго натягивают дублет переливчато-синего бархата. Просторная черная накидка (которую он, вероятно, скоро сбросит из-за жары и напряжения при стрельбе) свисает до золотой перевязи, спускающейся на бедра, а ноги, обутые в бархатные туфли с квадратными носами и модными разрезами по бокам, широко расставлены и твердо упираются в землю. По традиции король послал первую стрелу, открывая таким образом это импровизированное состязание. Хотя стрела вошла в мишень на самой границе красного круга в ее центре — «бычьего глаза», — придворные бешено зааплодировали затянутыми в перчатки руками.

— Клянусь преисподней, не все же утро я буду промахиваться, как сейчас, — проворчал король.

— Вы такой меткий стрелок, что вам даже думать о подобных вещах не пристало, — утешила его Мария и сразу была вознаграждена еще одной широкой тюдоровской улыбкой.

— Верно, радость моя, да только случаются такие дни, когда и самые лучшие из нас попадают в полосу невезения. Но как мне всегда придают сил твое милое личико и ласковые слова, моя золотая Мария! — Он наклонился, тщательно выбрал из бело-зеленого колчана стрелу с металлическим наконечником, аккуратно наложил ее на тетиву большого лука, сделанного из полированного дуба.

И как раз в тот момент, когда на ее губах еще играла улыбка, вызванная похвалой Генриха и его любовью, чистые голубые глаза Марии встретили прямой взгляд Вильяма Стаффорда. Этот взгляд — поверх голов слуг, державших колчаны и луки для своих господ, — был таким откровенным, таким нежным, что у Марии перехватило дыхание. Смущенная, сердитая, она не отвела глаз и смотрела на него до тех пор, пока его бесстыжий взгляд не обежал всю ее фигуру, словно и впрямь грубовато лаская. Потом он отвернулся, прищурился, натянул и спустил тетиву. Лук зазвенел, стрела глухо ударила в дерево, но Мария мигом отвела взгляд и стала выбирать стрелу для себя.

— Вот это славный выстрел, Мария! Ты видела? — обратился к ней король.

— Да, это… да, это было отлично, государь, — ответила она, стараясь, чтобы у нее не дрожали ни голос, ни рука. Король наблюдал за ее первым выстрелом, вероятно, и другие тоже, даже Стафф. А как прекрасно он выглядел сегодня в темно-темно-коричневом! Она подняла лук и натянула тетиву. Ну вот, король отослал Вилла, и у нее стало легко на сердце, так тут Стафф, который после маскарада принуждал себя держаться в рамках учтивости, начинает бесцеремонно разглядывать ее — прямо здесь, где всякий может это заметить!

Она затянутыми в перчатку пальцами спустила тетиву, не забыв, что целиться надо немного выше «бычьего глаза», как учили ее и Вилл, и король. «Черт бы побрал этого Стаффорда!» — выругалась она про себя, когда стрела вонзилась во внешний круг мишени.

— Что это у милой Марии личико стало как туча? — добродушно пошутил король, и она выдавила улыбку. Она не допустит, чтобы Стафф испортил ей весь день, и уж тем более не допустит, чтобы он понял, как сильно влияет на нее. Она снова с улыбкой взглянула на румяного короля, который изучал ее с неожиданным вниманием.

— Ваше величество, я уже почти целую неделю не стреляла. Думаю, мне нужно взять еще урок. Иногда я очень волнуюсь, когда вокруг столько придворных, отличных стрелков. А главное, вы, такой меткий стрелок, смотрите на меня… — Она говорила все тише и не закончила фразы, немного стыдясь того, что так явно пытается манипулировать королем. Однако же она повидала за семь лет достаточно дам, которые умели обращаться с мужчинами, и знала, как вести себя с ними. Сейчас даже отец гордился бы ею.

— Вам нужен еще один урок у опытного лучника, — проговорил король и положил свою лапищу на ее руку, сжимавшую обтянутую кожей рукоять лука. Улыбка у него была не то что нежная, но подбадривающая, и уж куда приятнее тех острых взглядов, что бросал на нее Стафф.

— Да, Ваше величество, получить урок было бы великолепно — частный урок, без того, чтобы все глазели, как я промахиваюсь по мишени.

— Да-да, понимаю, только все ведь специально оделись для стрельбы из лука, вряд ли можно разогнать их через десять минут после начала, правда ведь, милая моя леди?

Когда он наклонился собственноручно выбрать ей следующую стрелу, его пальцы мимоходом крепко сжали ее ягодицу. Генрих придирчиво сощурился, разглядывая стрелу, повернул ее, вгляделся в оперение.

— Королевская стрела, — заключил он. — Эта мимо не пролетит.

Мария неохотно наложила ее на тетиву, а король помог ей прицелиться, слегка приподняв ее левый локоть, когда тетива уже была натянута. «Ну и пусть все считают, что я не умею стрелять», — думала Мария, кипя от гнева. Фрейлинам королевы Клод никогда не позволяли подобных развлечений! И пусть Стаффорд бросает на нее взгляды своих черных глаз, пусть король думает, что владеет ею, а она не принадлежит никому. Никому! Ни Виллу, ни отцу, ни своему прошлому, ни даже этому великому королю, на ложе которого она провела чуть ли не все ночи последнего месяца.

Задержав дыхание, она спустила тетиву, и стрела пробила самый центр мишени, а довольный Генрих Тюдор громко засмеялся. Она тоже засмеялась, и вместе с ней несколько придворных, стоящих поблизости и даже не подозревающих, что всего пару минут назад их могли просто-напросто прогнать от мишеней.

Для Марии день снова засиял своими красками. В конце концов, день выдался такой погожий, да и отцу ни разу не приходилось гордиться ею так сильно. Вместо жестокого Франциска появился этот нежный, часто смеющийся король. Рядом не было хмурого Вилла, а Стафф убрался куда-то подальше и оставил ее в покое. Да, в покое — среди всех бурных развлечений двора. С одиночеством в душе, которая никому по-настоящему не принадлежала.

Она засмеялась и стала дерзко давать советы Генриху, когда тот сделал очередной меткий выстрел.

Поздно вечером, после пира и танцев в большом зале Гринвичского дворца, Мария выкупалась, облачилась в ночную сорочку из золотисто-желтого шелка и накидку и села за туалетный столик с зеркалом, а усталая служанка Пег расчесала ее длинные густые локоны. Марии больше нравилась молодая горничная Нэнси, но, когда Вилл отсутствовал, а сама Мария каждую ночь спала с королем, она отсылала Нэнси к ее сестре Меган и пользовалась дворцовой прислугой. И уж совсем она не выносила жеманных вздохов и восторженных улыбочек Джейн Рочфорд, которая суетилась вокруг нее целыми вечерами, пока Мария не уходила в королевские покои. Сейчас Пег проводила по прядям волос гребнем, а они извивались и потрескивали, словно живые, выплескивающие собственную энергию в прохладу сентябрьской ночи.

Мария терпеливо сидела, ожидая вызова к королю, — тогда она проскользнет через боковой зальчик к его апартаментам, расположенным по соседству с небольшими уютными покоями, отведенными им с Виллом. При свечах она всмотрелась в свое отражение в зеркале: овал лица, правильные черты, которыми все так восхищаются, — аристократические черты Говардов, как с гордостью говаривал отец. Огромные голубые глаза обрамлены густыми темными ресницами, хотя кожа очень белая, а длинные волосы имеют светлый пшеничный оттенок. Шея тонкая, нежная, полные груди, которые едва вмещаются в модные тесные корсажи, живот плоский, бедра округлые, ноги длинные. И что же, вот из-за этого, из-за внешней красоты, она так желанна им всем — мужчинам, королям? Или же в ней, как и в Анне, есть нечто глубоко сокрытое и они тянутся к этому «нечто»?

Мать любила ее саму по себе, как и старая гувернантка Симонетта. А с мужчинами Мария стала сомневаться: ее просто желают или же это и есть любовь? «Ах, — укорила она себя, — что пользы во всех этих размышлениях?» Она просто ходит по замкнутому кругу. Прямо перед ней лежит записка, написанная королем Англии, и он говорит, что «полюбил ее беззаветно и навечно». Эту записку принесли ей вместе со счастливой стрелой, которой она поразила «бычий глаз»; стрелой проколото нарисованное под запиской сердечко, еще ниже подпись огромными буквами: «Генрих Rex», — будто она без того не догадается, от какого Генриха пришла записка!

— Вы готовы, леди Кэри? — прервал ее раздумья голос Пег. — Человек от Его величества, не иначе, уже дожидается вас за дверью, и с ним двое мальчишек-посыльных.

Мария встала со стула, потом спохватилась, взяла с собой пронзенное стрелой любовное письмо. Не годится бросать такие вещи где попало. Все письма от Генриха она неизменно уничтожала, даже не отдавая себе ясного отчета, — возможно, как отец, из осторожности, а может, для того, чтобы уберечь Вилла от лишних сплетен, да и от чтения подобных записок. Или затем, чтобы ей самой не пришлось верить, будто все написанное — правда.

Пег завернула ее в синий бархатный плащ, который она обычно набрасывала поверх белья, выходя из своих покоев, и Мария последовала за доверенным камер-лакеем Его величества и одним из мальчиков-посыльных, тогда как другой замыкал шествие. Когда их встречи только начались, Мария попросила короля присылать за ней его доверенных лакеев, а не придворных, которые помогали ему устраивать желанные любовные свидания. Пусть он и доверяет им — все равно. Его величество явно развеселился от мысли, что она думает сохранить их свидания в тайне, однако просьбу уважил.

По ночам близ личных покоев короля всегда дежурили четыре дворянина свиты — на случай, если королю понадобится одеться, поесть или просто разбранить кого-нибудь. Но Мария их, понятно, никогда не видела, и Вилла никогда не назначали на дежурство, когда у короля была она. Два жандарма, вооруженных боевыми топорами на длинных серебряных рукоятях, кивнули ей и растворили двери королевского кабинета. Да, от них невозможно скрыть никого из входящих к королю, но Мария не могла себе представить, чтобы они стали болтать о том, что им доводится видеть.

К ее удивлению, король сидел за столом, заваленным письмами и пергаментными свитками. Его золотисто-рыжая шевелюра и могучие плечи, затянутые в красное и черное, колебались, отбрасывая многочисленные тени в свете камина и свечей. Стоило дверям затвориться за Марией, он тут же встал и от души крепко, по-медвежьи, сжал ее в объятиях. Она догадалась, что его мантия наброшена на голое тело, потому что были видны рыжеватые курчавые волосы вплоть до самого пупка, выше которого мантия расходилась, а крепкие ноги обнажены до ступней с небрежно надетыми бархатными туфлями.

— Мария, клянусь преисподней, от тебя исходит дивный аромат, и я надеюсь лишь, что это не какие-нибудь духи чертовых французов. У меня складывается впечатление, что наши отношения с миньонами Франциска ухудшаются день ото дня. Посиди минутку здесь, у камина, а я буду вместо слуги — налью нам вина, любовь моя.

Мария повесила свой бархатный плащ на спинку стула, стоявшего у стола, напротив громадного резного королевского кресла.

— Это я с удовольствием послужу Вашему величеству. Когда я вошла, вы были очень заняты. Я подам вино.

Он послушался с видом школяра, получившего выговор, и сел, неловко натянув мантию на голые ноги. Наливая в кубки его любимое оссе из Эльзаса, Мария поняла, что взгляд короля устремлен не на нее, а на разложенные перед ним бумаги. Она подала королю кубок, их пальцы соприкоснулись, Генрих взглянул на нее и улыбнулся. Прежде чем она пошла к своему стулу, он ласково притянул ее к себе и усадил на колени. Она подчинилась, бережно придерживая свой кубок.

— Боюсь, государь, вино все же французское, а вот мои благовония — это чистейшая английская сушеная лаванда, ландыш и розовые лепестки. Я пересыпаю ими платья.

— Ах, вот оно как! Жаль, милая Мария, — его голос так же тепло обвивал ее, как и рука, лежавшая у нее на бедрах, — потому что совсем скоро нам придется снять с тебя эту красивую штуковину из желтого шелка. — Король потерся носом о ее плечо, обтянутое шелком, и они немного посидели молча, радуясь близости друг друга, прислушиваясь к тому, как в минуту этой близости весело потрескивает огонь в камине.

Король осушил свой кубок до дна и отобрал у Марии ее недопитый. Она отдала без возражений.

— Милая моя Мария, такая прекрасная и такая целомудренная, — тихо проговорил он.

— Ну, целомудренная — это едва ли, господин мой король. — Она шутливо надула губки и легонько ткнула пальцем его мускулистый живот. И тут же заметила, как на его открытом лице промелькнула тень печали или задумчивости. Мария затихла, ожидая, что он скажет дальше.

— Все эти пиры да увеселения… — начал Генрих неуверенно, стараясь высказать сложную или новую для него мысль. — Да ты же сама знаешь, сколько времени и сил это отнимает у меня, особенно теперь, когда я беру на себя все больше государственных дел, которыми раньше занимался канцлер Уолси. По сути, мне приходится внимательно присматривать и за ним, и за всеми делами в королевстве.

Она внимательно слушала, вспоминая, как отец не раз и не два старался выудить из нее что-нибудь важное, такое, чем король может с ней поделиться в минуту откровенности. Мария кивнула, поощряя короля продолжать, однако она и понятия не имела, чем окончатся эти признания.

— Я что хочу сказать? Не могу понять, почему помазанный король величайшего на свете государства вынужден все время выслушивать бесконечные жалобы и ходатайства, читать и подписывать кучу не заслуживающих внимания бумаг, а заодно и приглядывать за коварными иноземными державами, вроде Испании Карла, Австрии Маргариты или Франции твоего лукавого Франциска.

— Простите за дерзость, Ваше величество, но ни сама Франция, ни ее король не могут называться «моими».

— Да я не это хотел сказать, милая моя, правда. Меня просто раздражает, когда я думаю, что в свое время ты принадлежала ему.

Она попыталась соскользнуть с его колен, но огромные руки крепко прижимали ее.

— Сидите, мадам, сидите. Я не хотел тебя обидеть. Понимаешь, каждый по глупости делает ошибки. Послушай, Мария, сиди тихонько. Приношу тебе свои извинения. — Он прижал ее к себе, лаская губами распущенные волосы у ее правого виска, поглаживая через шелк сорочки спину и бедра.

— Ну-ну, — проворковал Генрих. — По крайней мере, ты единственная, кому я охотно позволяю спорить. Просто от всех этих забот я становлюсь раздражительным. Я не собирался тебя ни в чем упрекать. Клянусь всеми святыми, после тяжелого дня мне необходимы твои безмятежность и красота.

Мария перестала вырываться и приникла к нему, обвив руками толстую шею. У этого капризного, деятельного человека так мало было спокойных минут, а сейчас он признается ей, как дорожит этими минутами. Она крепко прижалась к Генриху, наслаждаясь нежностью и ласками, которых ей никогда не дарил Вилл, торопясь овладеть ее телом. Она ощутила покой и безмятежность, как бывало у маленькой Марии, когда ее обнимали руки отца.

Потом они легли на ложе, но и после этого король встал и склонился над бумагами, а она наблюдала за ним. Она никогда еще не видела его таким — печальным, но поглощенным делами с какой-то яростной решимостью. Мария зевнула и блаженно вытянулась на массивном ложе под резным позолоченным гербом династии Тюдоров. Должно быть, скоро полночь; она устала, ее начинал одолевать сон.

Сквозь наплывающий туман она слышала, как его перо время от времени царапает на бумаге слова «Генрих Rex», совсем как на том страстном любовном послании. «Генрих Rex Английский, страстный, влюбленный. Так почему же я не испытываю ничего похожего?» — подумала она, наполовину провалившись уже в подернутые дымкой, манящие глубины сна.

Как почти каждую ночь, ее переполняло его семя. Что будет с ней, если она понесет дитя? Правда, этого ни разу не случалось, ни когда она была с Франциском, ни после той ужасной ночи, проведенной с Лотреком, ни пока с Генрихом.

Ах, какие они гордые, эти короли! Ни за что не признают, что ошибаются, разве что в мелочах; им вечно приходится повелевать и надзирать. Краешком сознания она уловила, как зашуршали бумаги, как заскрипело отодвигаемое кресло. Наверное, он возвращается на ложе. До сих пор он ни разу не занимался делами среди ночи.

Мария медленно и неслышно поплыла среди пьянящих запахов розового сада в Гринвиче — или в Гевере? Нет, должно быть, она при дворе, потому что вокруг столпилось столько людей, и все пускают стрелы друг в друга, злорадно хохоча, когда стрела кого-нибудь пронзает. Король тоже хохочет во все горло, направляя свой могучий лук на всех по очереди. И тут вдруг она увидела отца: тот пускал стрелы с тетивы пригоршнями, выхватывая их из колчана, который и не думал пустеть.

В нее со всех сторон летели стрелы, они затмевали свет солнца, и Марии стало страшно. Но ни одна стрела в нее не попала.

Потом у дерева она увидела Стаффа со стрелами, похожими на его глаза. Он вскинул лук, направил на нее стрелу. Мария протянула руки, хотела закричать, но ни звука не вырвалось из ее горла. Она бросилась бежать, однако ее ноги будто налились свинцом.

Засвистела пущенная им стрела, Мария ясно видела ее полет, но вдруг сама шагнула навстречу. Стрела вошла в нее ласково, проникая в самую глубь. Марию захлестнула волна восторга, забилась в ней в такт гулким ударам сердца. Стрела Стаффа пронзила ее душу, а к стреле была прикреплена записка, которую Мария теперь держала в дрожащих руках: «Я полюбил вас беззаветно и навечно». Она удивленно подняла глаза, но Стафф повернулся и зашагал прочь.