Циглер разбудила мелодия «Поющих под дождем». Ей привиделся Малкольм Макдауэл — он был в котелке и пинал ее ногой, не переставая напевать и пританцовывать. Мобильный не умолкал. Ирен открыла глаза, перекатилась на живот и с ворчанием протянула руку к ночному столику. Голос звонившего был ей незнаком.

— Капитан Циглер?

— Она самая. Проклятье, вам известно, который сейчас час?

— Я… э-э-э… это Канте. Послушайте, я… простите, что разбудил, но я… я… мне нужно сказать вам кое-что важное. Действительно важное, капитан. Я не мог уснуть. Я… сказал себе, что должен вам сообщить. Что если не сделаю этого сейчас, потом уже не осмелюсь…

Она зажгла лампу. Радиобудильник показывал время 2.32. Какая муха его укусила? Судя по голосу, он очень волнуется, но настроен решительно. Ирен затаила дыхание. Дрисса Канте хочет в чем-то признаться. «Надеюсь, это что-то важное, учитывая время…» — подумала она.

— Что вы хотите рассказать?

— Правду.

Циглер поудобнее устроилась в подушках.

— Слушаю вас.

— Сегодня вечером я… солгал… мне… было страшно. Я боюсь этого человека, боюсь, что, если вы его арестуете, меня тоже осудят — и вышлют. Наш договор в силе?

У Ирен участился пульс, мозги прояснились, и она окончательно проснулась.

— Я дала вам слово. Никто ничего не узнает, но я буду за вами наблюдать, Канте.

Она понимала, что собеседник вслушивается в каждое ее слово, пытаясь оценить ситуацию. Но раз он позвонил, значит, решение уже принято — обдуманное решение. Ирен терпеливо ждала продолжения.

— Не все похожи на вас, — сказал Дрисса. — Что, если один из ваших коллег выдаст меня? Вам я верю — но не им…

— Ваше имя нигде не будет фигурировать, даю слово, знать его буду только я. Вы позвонили, Канте, так что выкладывайте. Отступить я вам не позволю.

— Этот человек… Он говорит не с сицилийским акцентом.

— Не понимаю…

— Я сказал, что у него итальянский акцент, помните?

— Да. И что же?

— Я соврал. На самом деле акцент у него славянский.

Циглер нахмурилась.

— Вы уверены?

— Да. Можете не сомневаться: я встречал самых разных людей во время моих… странствий.

— Спасибо… Но вы разбудили меня среди ночи не только ради этого, я права?

— Правы…

Ирен насторожилась — голос Дриссы Канте звучал очень серьезно.

— Я… за ним проследил… Он считает себя очень хитрым, но я хитрее. Вчера я попросил подругу встать на другой стороне улицы и пойти за ним, когда он выйдет из кафе после передачи флешки. Он страховался, но моя подруга очень ловкая и умеет оставаться незаметной. Она видела, как он сел в машину, и записала номер.

Циглер показалось, что ее ударили копытом в живот. Она потянулась к тумбочке, чтобы взять ручку, и попробовала ее на ладони.

— Говорите, я слушаю.

Марго вернулась в свою комнату в два часа утра — без сил и на грани нервного срыва. Она пережила самую безумную ночь в жизни и все время спрашивала себя, насколько реальным было зрелище, увиденное на берегу озера. Она не знала, важно ли это, но думала, что важно. Марго не смогла бы объяснить, почему это произвело на нее столь тягостное впечатление и оставило ощущение близящейся катастрофы. Угрозы Давида, попытка изнасилования, записка на шкафчике, тайное сборище… нет, это уж слишком.

Мысли Марго были заняты и тем, что произошло между ней и Элиасом в машине. До сегодняшнего дня она никогда не думала, что его может к ней тянуть: когда ночью она открыла ему дверь в одном белье, он даже не взглянул… Да и ее Элиас не привлекал — до сегодняшнего вечера… Марго вспомнила гнев в его глазах после пощечины. Она жалела о том, что сделала; можно было просто оттолкнуть, не унижая. На обратном пути парень упорно молчал и старался даже случайно не встретиться с Марго взглядом.

Она подумала, что их вынужденный поцелуй, не поцелуй — военная хитрость — все-таки был поцелуем… Чуть больше года назад у нее случился роман с ровесником отца, очень опытным любовником. У него была семья — жена и двое детей. Он порвал с ней в одночасье, ничего не объяснив, и Марго подозревала папочкино вмешательство. Потом она еще три раза заводила интрижки, а мужчин у нее было полдюжины — в общей сложности. Если не считать первого (и жалкого!) опыта в четырнадцать лет. Элиас наверняка самый неопытный из всех, он многое умеет, но не в этой… области: Марго это поняла во время поцелуя. Так почему же ей хочется продолжения — и немедленно?

Девушка отдавала себе отчет, что стресс, возбуждение и страх, которые они пережили вместе, сыграли свою роль, но дело не только в этом. Каким бы неловким, странным и непредсказуемым ни было поведение Элиаса, он ей нравился. Марго подумала об отце.

То, что они видели на озере, каким-то образом связано с убийством преподавательницы. Сейчас это важнее всего. Почему он не перезванивает? Мысли Марго снова перескочили с отца на Элиаса; она представила, как ее друг мается один у себя в комнате, и ей вдруг захотелось послать ему сообщение: пусть знает — ей небезразлично то, что между ними произошло.

«Ты там?»

Ответа не было довольно долго.

«?»

«Я буду в холле, приходи».

«?»

«Мне нужно тебе кое-что сказать».

«Не хочется».

«Пожалуйста».

«Чего ты хочешь?»

«Скажу внизу».

«Это не может подождать?»

«Нет. Это важно. Я знаю. Что оскорбила тебя. Прошу как друга».

Он не ответил.

«Элиас?»

«ОК».

Марго вскочила, умылась холодной водой, сунула в рот жвачку и пошла на свидание. Он заставил ее понервничать, а когда появился, выражение лица у него было надменно-непроницаемое.

— Чего тебе? — спросил он.

Марго не знала, как начать, пыталась найти приличествующие случаю слова и внезапно все поняла. Она подошла к Элиасу — очень близко — и прижалась губами к его губам. Он не ответил на поцелуй и напрягся, излучая ледяной холод, но она не отступилась. Элиас оттаял, обнял ее и наконец ответил.

— Прости меня, — прошептала она, положила руку ему на затылок и заглянула в глаза.

В этот самый неподходящий момент в кармане шортов завибрировал телефон. Марго не хотелось отвечать, но «Блэкберри» не унимался. Элиас отстранился первым.

— Извини.

На экране высветился номер отца. Проклятье! Если она не ответит, он будет набирать ее номер до бесконечности или пришлет Самиру.

— Папа?

— Я тебя разбудил?

— Ну… нет.

— Хорошо. Я еду.

— Сейчас?

— Ты хотела рассказать мне что-то важное… Прости, ребенок, никак не мог освободиться раньше. Сегодня ночью много чего случилось.

— Буду через пять минут.

Дожидаться ответа Сервас не стал.

Давид всегда воспринимал смерть как друга. Как сообщницу. Как наперсницу. Они давно стали неразлучны. В противоположность другим людям, он ее не боялся, а иногда даже воспринимал как… невесту. Обручиться со смертью… Романтическая формулировка — пожалуй, даже слишком, так мог бы сказать Новалис или Мисима, но Давиду идея нравилась. Он знал свою болезнь по имени. Депрессия. Это слово пугает почти так же сильно, как рак. Он обязан болезнью отцу и старшему брату. Той червоточине, которая уже в детстве образовалась у него в мозгах по их вине, а потом они день за днем, год за годом убеждали его в том, что он неудачник, гадкий утенок. Худший из психиатров мог бы прочесть его детство, как открытую книгу. Дистантный, властный отец управлял десятками тысяч служащих, любой, кто общался с этим человеком, чувствовал его ауру. Старший брат Давида, наследник семейного дела, брал пример с отца и множил унижения Давида. Младший брат случайно утонул в бассейне — по недосмотру Давида. Мать была одержима только собой и жила в своем, закрытом от внешнего мире. Дедушка Фрейд мог бы посвятить этому семейству толстую монографию. Четыре года — с четырнадцати до семнадцати лет — мать таскала его по врачам, но депрессия не отступила. Иногда ему удавалось держать ее на расстоянии, и она уподоблялась смутной грозной тени солнечным днем, и тогда он смеялся — ненатужно — и даже бывал веселым, но в другие дни его окутывал сумрак (так было и сейчас), и он боялся, что однажды темнота окончательно его поглотит.

Да, смерть — это выбор… Только смерть способна спасти его от этой тени.

Она поможет ему вытащить из тюрьмы единственного настоящего брата, который был у него в жизни, — Юго… Юго доказал ему, что отец недостоин восхищения, а кровный брат — просто кретин. Юго объяснил, что у него нет причин завидовать отцу и брату и что делать деньги — не такой уж великий талант. Во всяком случае, куда более заурядный, чем стать новым Баскиаили Радиге. Это не излечило Давида полностью, но помогло. Когда Юго был рядом, меланхолия ослабляла хватку. Когда Юго оказался в тюрьме, Давид осознал то, что раньше не хотел принимать: друг не всегда будет рядом. Рано или поздно он уйдет, и тогда депрессия вернется и будет втрое сильней. Она накинется на него, как голодный кровожадный зверь, заглотнет — всего, без остатка — и выплюнет пустую душу, как падальщик — кучку обглоданных костей. Она уже нетерпеливо кружит над ним и ждет своего часа. Давид знал — победа останется за ней. Ему не избавиться от болезни. Так зачем оттягивать?

Он лежал на сбитых простынях, заложив сцепленные пальцы за затылок, смотрел на изображенного на постере Курта Кобейна и думал о полицейском, отце Марго. Допустимые потери, как говорят герои сериалов. Этот легавый и станет такой потерей… Давид решил, что признается в преступлении и покончит с собой на глазах у майора Серваса, чем окончательно обелит Юго. Идея нравилась ему все больше. Дело за малым — реализовать задуманное.