Глава XXV
КАТАВСКАЯ ЛИХОРАДКА
Мы смотрим на болезнь как на ошибку, которую лишь Правда Разума может исцелить.
Эдди, основательница «Христианской науки». «Наука и здоровье»
Данло, верный своему слову, стал выступать против Пути Рингесса. В самые темные дни года, когда первые сарсары приходят с севера и сгоняют горожан с улиц, он обходил колледжи Академии и объяснял своим друзьям, мастерам и кадетам, почему он решил отречься от рингизма. Он говорил страстно, доходчиво и искренне, но недаром Старый Отец всегда повторял: «Правда исчезает в тот миг, когда ее высказывают, словно пар от дыхания». Данло вскоре обнаружил, что на каждого академика, которого он убедил не ходить на церемонии, приходится трое, жаждущих познать Старшую Эдду любым доступным им способом и готовых хоть сейчас преклонить колени под шлемами Ханумана. В целях борьбы с этим массовым религиозным поветрием Данло научился говорить убедительно и даже хитрить, что было совсем не в его натуре. Он превратил свой язык в бритвенное острие логики, чтобы резать под корень все несоответствия; он пользовался тайной цефической техникой, чтобы рассеивать сомнения и страхи; он даже пускал в ход фравашийские словесные наркотики, тщательно составляй фразы, способные создать у людей иммунитет против ураганной новой религии. Очень скоро люди стали прислушиваться к нему, а для рингистов он сделался большой помехой. Он, как-никак, был Данло ви Соли Рингесс, переживший великое воспоминание, сны бога. Все знали, что Хануман и Бардо его друзья – разве стал бы друг выступать против своих друзей, будь их путь действительно честен и не запятнан ложью? Ирония заключалась в том, что Данло, когда его влияние на членов Ордена усилилось, заслужил одобрение Ченота Чена Цицерона, которого Данло не выносил как человека фальшивого и неискреннего. Когда лорд Цицерон начал прозрачно предлагать ему свою дружбу – вернее, союзничество, – Данло вежливо стушевался, сославшись на то, что занятия математикой и мнемоникой не позволяют ему бывать на званых обедах. Не было еще такого, чтобы молодой пилот, еще не принесший присяги, отказывал своему Главному Пилоту. Данло опасался, что лорд Цицерон изыщет какой-нибудь предлог не посвящать его в пилоты, но это беспокойство не шло ни в какое сравнение с его тревогой за Ханумана.
Он почти совсем отчаялся. Ни разу еще после гибели племени деваки (даже в тот день, когда Данло узнал, что это его отец заразил деваки медленным злом) не испытывал он такой безнадежности по поводу другого человека. Отчаяние окрашивало все его слова и поступки цветом черным, как масло, которое скраеры втирают в свои пустые глазницы. Всякий, кто видел Данло, мог заметить, что он не спит ночей и забывает о еде. Он отощал, как волк в конце средизимней весны. Он предчувствовал какое-то несчастье, и все его мысли о будущем вращались вокруг Ханумана ли Тоша в алмазной шапочке и с безжизненными глазами. Своими предчувствиями Данло пытался делиться с Тамарой. Как-то ночью, после неспешной трапезы из кровоплодов и сыра, он сказал, что Хануман рвется к власти, и попросил ее не записывать свои воспоминания.
Она заверила его, что отменит назначенную встречу с Хануманом, но тут же и рассмеялась, как бы говоря: как я захочу, так и сделаю, и в ее смехе слышались темная музыка и гордость. Когда он наутро ушел от нее, началась метель – затяжная, хлещущая льдистым снегом. Данло надеялся, что непогода удержит Тамару у камина, где так уютно и безопасно.
Историческая сарсара 2953 года бушевала шестьдесят шесть дней почти без перерывов, захватив средизимнюю весну будущего года. Такой долгой бури еще не было в Городе, да и свирепостью она часто превышала все предыдущие. При обильном снегопаде сохранялись сильные морозы, и ветер дул с убийственной скоростью сто футов в секунду, замораживая всякого, кто имел глупость выйти на улицу с открытым лицом. От него гибли хибакуся у своих уличных костров, нищие хариджаны без семьи и крова и, конечно, аутисты – а несколько пришельцев просто сбились с дороги и замерзли посреди сугробов Галливарской площади в каких-нибудь пятидесяти ярдах от ярконского посольства. Мрачный темный сезон казался еще темнее из-за вьюги и снеговых туч, висевших над Городом. А на 74-й день глубокой зимы горожан ошарашило известие, заставившее их смотреть на своих соседей с опаской и подозрением: Ченот Чен Цицерон и еще двое членов Ордена слегли от болезни, чьи симптомы напомнили разрушительную Катавскую Лихорадку. Мастер-вирусолог, исследовав мозговые ткани лорда Цицерона, обнаружил, что тот действительно заражен редкой формой катавского вируса. Это был вирус памяти, бактериологическое оружие, созданное на Катаве давным-давно и считавшееся давно вымершим, – никто не мог догадаться, каким образом он пробрался в серое вещество лорда Цицерона. Но вирус пробрался, лорд Цицерон метался в бреду с пеной на губах, и очень скоро он начал забывать.
Первым делом он забыл математику, за которой последовали универсальный синтаксис и другие крупные блоки знания. Он забыл свою биографию и все, что касалось политики Ордена.
Затем он забыл свое имя, имена своих родителей и названия самых обычных вещей вроде бритвы или мыла. Три дня он брызгал слюной на послушников, которые ухаживали за ним и меняли его постельное белье, а потом забыл, как управлять мочевым пузырем и кишечником. Вирусологи сказали, что когда вирус доберется до его спинного мозга, он забудет, как надо дышать, и этим все кончится. Двое других заболевших специалистов – Анджела Наин и Янг ли Янг – забывали не с такой скоростью и не в таком объеме. Оставалась надежда, что они выживут и даже сохранят часть памяти. Поскольку ни вакцины, ни средства от этого вируса не существовало, всех троих держали в изоляции в комфортабельном хосписе Академии. К общему ужасу, вирусологи выделили сперму и вагинальную секрецию как векторы инфекции. Это открытие вызвало панику у степенных академиков. Выяснилось, что у праведного лорда Цицерона было много как любовниц, так и любовников, и Анджела Наин с Янг ли Янгом входили в их число. После срочного расследования, при котором всех членов Ордена заставили раскрыть свои сексуальные связи, вирусологи составили сложные деревья-диаграммы, показывающие, кто с кем спал. Половина Ордена честно блюла обед целомудрия, но почти вся вторая половина была связана незримыми сексуальными узами с лордом Цицероном.
По Борхе и Ресе быстрее всякой чумы распространился слух о том, что этот вирус проходит сквозь контрацептивные мембраны, как сверлящий червь через кость, но это была неправда. Вирусологи установили, что меры предосторожности, которые все разумные люди принимают перед совокуплением, вполне способны обезвредить вирус или по крайней мере помешать ему распространяться. В период, когда буря особенно свирепствовала и всю Академию обязали сдать образцы тканей для анализа в башню вирусологов, обнаружились только четверо зараженных, кроме первых трех. Эта новость почти у всех вызвала труднообъяснимую радость. Просто удивительно, как избавление от беды поднимает у людей настроение, невзирая на то что их повседневная жизнь остается столь же трудной и монотонной, как прежде. Данло, который никогда не боялся за себя, испытал облегчение, узнав, что никто из его друзей и коллег не пострадал. Особенно он беспокоился за Тамару, чья профессия состояла именно в том, чтобы заниматься любовью с мастерами и лордами Ордена. Он решил немедленно сообщить ей хорошую новость и совершил нелегкий переход по заваленным снегом улицам до ее дома. Не застав ее, он удивился. За последующие три дня он еще шесть раз наведывался в Пилотский Квартал, но дом был по-прежнему пуст и темен, как покинутая пещера.
– Скорее всего она нашла убежище в каком-то отеле, – сказал Данло Томас Ран во время их вечернего сеанса мнемоники. – Или сидит на квартире какого-нибудь мастера, боясь высунуть нос на улицу. Не о чем беспокоиться.
Но Данло все-таки беспокоился, а буря все не прекращалась, и его беспокойство переросло в страх. 82-го числа сарсара немного приутихла, и температура поднялась почти до нулевой отметки, но Тамара так и не вернулась домой. На многих других планетах Данло мог бы связаться с ней по телефону или радио, но в Невернесе подобной техники не существовало. (Во всяком случае, легально). Найти пропавшего или скрывающегося человека в таком огромном городе было почти невыполнимой задачей, но Данло, уверенный, что с Тамарой случилось нечто ужасное, рыскал по заснеженным улицам на лыжах, обыскивая все места, которые приходили ему в голову. Первым делом он отправился на Крышечные Поля, чтобы проверить, не покинула ли она Город. Когда порт-мастер заверил его, что ни одна женщина, похожая на Тамару, ни на одном корабле не улетела, Данло покатил по опустевшей Поперечной обратно в центр. Южнее Посольской улицы он свернул на широкую ледянку, ведущую к Консерватории куртизанок.
У ворот он попросил привратницу доложить начальнице, что он просит аудиенции. Мужчин в Консерваторию допускали редко, но Данло поклялся, что будет ждать на холоде, пока ворота не откроются. Он действительно стал спиной к ветру, терпеливый, как охотник, караулящий у тюленьей полыньи. Видя, что он того и гляди замерзнет на территории Общества, привратница сжалилась над ним и впустила в сторожку, куда для разговора с ним явилась одна из мегер. Красивая некогда куртизанка в вышитой красной пижаме расспросила Данло о характере его отношений с Тамарой. Когда он признался, что это была большая любовь, возможно, величайшая во вселенной, она сделала кислую мину, словно ее заставили съесть лимон, однако заверила Данло, что Общество обеспокоено исчезновением Тамары не меньше его. Она пообещала разослать послушниц по городским домам удовольствий, чтобы расспросить куртизанок – вдруг ктонибудь знает, где Тамара. Еще она сказала, что просмотрит список последних контрактов Тамары и наведет негласные справки у академиков Ордена.
– Если найти ее можно, она будет найдена, – холодно заявила мегера. – Но не думаю, чтобы ей после этого разрешили продолжать связь с пилотом, который даже присяги еще не принес.
Следующим местом, куда Данло направился, был дом Тамариной матери. Вероятность того, что Тамара вернулась в семью, была ничтожно мала, но Данло подумал, что у нее, больной или умирающей, могло все же возникнуть желание примириться с матерью. Селение Ашторетов находилось в самой отдаленной части города, над морем. В тесно застроенных кварталах жили многочисленные семьи Ашторетов, и Данло постучался в пять дверей, прежде чем нашел матрону, указавшую ему нужный дом – безобразный, лишенный души особняк у самой Длинной глиссады. Виктория Первая Ашторет приняла его в голом каменном холле, где, несмотря на отопительные решетки, стояла низкая, почти нулевая температура.
Это место походило скорее на шлюз космического корабля, чем на помещение, где можно беседовать о серьезных вещах.
Но достойная Виктория не собиралась приглашать Данло в дом. Она стояла перед ним в объемистой шубе и дышала паром, пока он излагал цель своего визита. Даже в шубе было видно, что она беременна – тридцать третьим ребенком, насколько помнил Данло. Высокая и статная, она держалась отчужденно, сложив руки на большом животе. Пополневшее из-за беременности лицо, несмотря на расчетливое и подозрительное выражение, оставалось живым и красивым – во многом даже красивее, чем у Тамары. Не проявив ни малейшего дружелюбия, она смерила Данло брезгливым взглядом, которым обычно встречают аутистов или бродячих магидов. В городе, где пилотов чуть ли не обожествляют, такое отношение могло бы взбесить (или позабавить) Данло, но он слишком отчаялся, чтобы проявлять подобные эмоции. Он просто стоял перед этой женщиной и ждал, когда она скажет, что Тамару не видела. Так и вышло. Поглаживая свой живот, она решительно отреклась от дочери.
– Этого мальчика будут звать Габриэль Тридцать Третий Ашторет, но в действительности он только тридцать второй. Моего десятого ребенка больше нет. Я забыла ее и на ваш вопрос могу лишь ответить, что не знаю никого по имени Тамара Десятая Ашторет. Я вынуждена так ответить, понимаете? Никто из моей родни не захочет больше ее знать. Спрашивайте о ней где хотите, но сюда женщина, которую вы разыскиваете, никогда не вернется. Никогда.
Достойная Виктория наверняка заметила, что Данло замерз и проголодался, но не предложила ему ни перекусить, ни выпить чего-нибудь горячего. Ей, как Архитектору высокого положения, запрещалось оказывать непосвященному даже такие простые знаки внимания. Однако жестокой она не была, и когда в открытую Данло дверь ворвался морозный ветер, предложила вызвать сани и даже оплатить их, поскольку у Данло не было денег. Для представительницы секты, известной своей бережливостью, это был геройский поступок. Данло, с поклоном поблагодарив ее, отказался и снова вышел в метель. Взяв себе за правило ничего не принимать на веру, он двинулся вдоль по улице, стуча во все двери и спрашивая, не знает ли кто Тамару Десятую Ашторет. Никто ее не знал. Ее действительно забыли здесь, сознательно изгнали из памяти.
85-го опять похолодало, и снег повалил с новой силой. В 2953 году на этот день приходилось начало Праздника Сломанных Кукол, когда на улице лучше было не показываться.
Этот праздник посвящался трауру по искусственной жизни, отмененной и уничтоженной много веков назад, но всегда находились фанатики-террористы, способные покуситься на жизнь человеческую. Слеллеры подкарауливали свои жертвы на ночных улицах и вонзали им в шею иглы, заражая их ДНК страшными вирусами; это делалось, чтобы выборочно «сломанные» таким образом люди испытали на себе боль кукол, когда тех сломали во всех компьютерных пространствах всех Цивилизованных Миров. Данло следовало бы в эти дни воздержаться от поисков Тамары, но тогда он даже не думал о слеллерах. Поздней ночью 85-го, посвятив много холодных и бесплодных часов обходу хосписов близ разных кладбищ, он вернулся в свое общежитие. Там, в холле у камина, ждала его посланница, молодая послушница Общества Куртизанок. Она сообщила ему, что Тамара нашлась, что она жива и хочет с ним встретиться. Послушнице велели проводить Данло к ней, в Консерваторию Куртизанок.
Услышав это, Данло вскинул кулаки и заорал от радости, не заботясь о том, что может перебудить все общежитие. Но послушница, одетая в нарядную шубку, сохранила серьезный и даже мрачный вид, вынудив его задать вопрос, который он не хотел задавать:
– Она… здорова?
– Она больна, – сказала послушница. – Я сожалею.
– Но скажите, пожалуйста… насколько это серьезно?
– Я не знаю. Если вы пойдете со мной, вам все объяснят.
Сбегав к себе за свежей маской (та, которую он носил весь день, обросла льдом), Данло пошел с послушницей к Западным воротам Академии. Оттуда они на коньках поехали по старой ледянке, соединяющей Академию с Хофгартенским кругом. Было уже очень поздно – слишком поздно и холодно, чтобы кого-то встретить, однако им то и дело попадались гуляки, возвращающиеся с вечеринок. Несмотря на их веселые голоса и клубы табачного дыма, в воздухе витала угроза. Лиц под масками или капюшонами нельзя было различить, и темнота стояла почти беспросветная. Все световые шары потушили. Остались только ледяные фонарики в форме домиков, храмов и других архитектурных сооружений – они висели на каждом здании. В тонких ледяных стенках светились синие, зеленые или алые огоньки, символизирующие искусственную жизнь. Улица должна была вся сиять этими огнями, но метель задула многие фонарики. Данло удивлялся, как это людям не лень зажигать их ночь за ночью и год за годом. Одолеваемый своими тревожными мыслями, он огорчался из-за присущей пламени недолговечности и обрадовался, когда они наконец пришли к воротам Консерватории. Каким бы тяжелым ни было состояние Тамары, он предвкушал, как снова улыбнется ей, и поцелует ее в лоб, и заметит, как участилось ее дыхание.
– Прошу вас следовать за мной и хранить молчание, – сказала его спутница, когда они прошли за ворота. – Послушницы сейчас заняты полуночными упражнениями.
Они шли мимо темных, заметенных снегом зданий. Данло нетрудно было молчать. Он слушал, как постукивают на холоде зубы послушницы и шелестит под маской его собственное дыхание. Ветер ненадолго утих, и над Консерваторией повисла давящая тишина. Данло думал, что послушница ведет его в хоспис или криологический пункт, но она, к его удивлению, указала ему дверь центрального корпуса.
– Это дом Матери. За сегодняшний день вы уже второй мужчина, которого она приглашает к себе.
Не постучавшись, она открыла дверь и проводила Данло по коридору в гардеробную. Взяв у него шубу, маску и ботинки, она разместила все это на сушилке, а взамен вручила ему вязаные домашние тапочки. Потом надела ему через голову черную шелковую мантию и сказала:
– У нас можно одеваться как угодно, но этот костюм необходим для разговора с Матерью – она желает встретиться с вами перед тем, как вы пойдете к Ашторет.
Данло кивнул, и девушка провела его в роскошно убранную комнату с камином. Роскошь – чрезмерная, на его взгляд, – отличалась, однако, хорошим вкусом и идеальными пропорциями. Это была самая красивая из комнат, которые Данло доводилось видеть в Невернесе. Он сел за мраморный столик, где взамен убранных шахмат накрыли чай. Послушница налила ароматный сорт чая в голубую чашку, поклонилась Данло с застенчивой улыбкой и пошла доложить о нем Матери.
Он успел выпить целых три чашки, но это заняло не так уж много времени, поскольку он глотал, как страдающий от жажды волк, обжигая себе рот и горло. Наконец послышались шаги, и дверь напротив камина отворилась. Две мегеры в красных пижамах ввели под руки старую женщину – это и была Мать, прославленная глава Общества Куртизанок. Поверх пижамы на ней было черное шелковое платье, все покрытое вышивкой. Каждая из мегер, управлявших Обществом, добавляла к этим узорам образчик своего рукоделия в знак уважения к Матери. Спутницы старушки усадили ее на мягкую кушетку рядом с Данло, водрузив ее ноги на подушку, и налили ей чаю.
Взбив подушки у нее за спиной и расправив веером ее платье, они поклонились Данло и вышли.
Мать, кивнул гостю, сказала:
– Меня зовут Хелена Туркманян, но ты можешь называть меня матушкой, если хочешь.
Данло с улыбкой поклонился ей. От нее и впрямь веяло материнским теплом, жизнью и нежностью, несмотря на преклонные годы. Она давно уже вступила в период своей окончательной старости – женщины из племени Данло до такого возраста никогда не доживали. Ее кожа, обвисшая на костях, пахла приятно, как всякая хорошо выделанная старая кожа.
Хрупкая, как птичка, она еще сохраняла немалую энергию, которая вся сосредоточилась в ее глазах. Глаза эти, красивые, ясные и бесконечно добрые, обладали, однако, твердостью алмаза. Данло, видя, как она смотрит на него, подумал, что она способна быть бесконечно преданной тем, кого любит, и бесконечно придирчивой в выборе этих немногих.
– Вы Мать всех куртизанок, да? – спросил он наконец.
– Да.
– И Тамара тоже зовет вас матушкой?
– С тех пор как стала послушницей – она всегда была вежливой девочкой.
– И теперь так называет? – спросил Данло тихо, глядя в свою пустую чашку.
– И теперь, – ласково улыбнулась Мать. – Она не так больна, как ты опасаешься.
Данло поставил чашку и потрогал белое перо у себя в волосах. Он остро сознавал, что Мать изучает его, слушает его неровное дыхание – возможно, даже считает пульс, наблюдая за бьющейся на горле артерией.
– Я очень за нее боялся, – признался он.
– Я сожалею, но должна также сказать тебе, что Тамара чувствует себя не так хорошо, как ты можешь надеяться.
Данло надавил на шрам над глазом, ожидая тех страшных слов, которые боялся услышать с самого исчезновения Тамары. И Мать сказала:
– Кажется, Тамара Десятая Ашторет утратила часть своей памяти. Два дня назад одна из наших гетер нашла ее бредущей по улице Музыкантов.
– Два дня назад? Почему же вы раньше за мной не послали?
– Извини, но сначала мы должны были позаботиться о Тамаре. Ее организм был обезвожен, она обморозилась, и ее, по-видимому, изнасиловали перед…
– О нет! – крикнул Данло, вскочив на ноги. – О нет.
Мать, подавшись вперед, накрыла его сжатый кулак своей мягкой старой ладонью. Это движение далось ей нелегко, и ее дыхание пресеклось.
– Сядь, пожалуйста, молодой пилот. Хочешь еще чаю? Я бы с удовольствием налила тебе, но те дни, когда я разливала чай, позади.
Данло сел, налил себе и поднес горячую чашку к губам, но пить не стал. Добрая улыбка Матери, казалось, убеждала его, что все будет хорошо. Он осознал, что все еще держит ее за руку, и закрыл глаза, потому что ему больно было держать их открытыми.
– Трагедия в том, – сказала Мать, – что мы, возможно, никогда так и не узнаем, что случилось с Тамарой. Она забыла почти все, что было в недавнем прошлом.
– Значит, это катавская лихорадка?
– Видимо, так, – кивнула Мать.
– Искусственный вирус. Оружие, созданное на Катаве шестьсот лет назад.
– Тебе знакомо это оружие, молодой пилот?
Данло открыл невидящие глаза, вспоминая.
– Да. Этот вирус однажды убил… близких мне людей.
– Не бойся за жизнь Тамары – от того, что произошло с ней, она не умрет.
– Но ее мозг поражен…
Мать соединила ладони, глядя на него строго, но сострадательно.
– Возможно, тебе станет легче, если я скажу, что инфекция прошла. Вирусолог, которого мы вызвали, ничего не нашел в ее мозгу и ее теле. В крови обнаружены антитела, побеждающие вирус, – и только. Вирус, вероятно, был уничтожен сразу после вторжения в организм. Такие чудеса случаются. Существует несколько миллиардов таких людей – в основном это потомки Архитекторов, которые пережили Войну Контактов. Они почти невосприимчивы к бактериологическому оружию. К ним относятся и Аштореты. Тамара тоже Ашторет, и она на моей памяти даже насморком никогда не болела. Вирус не нанес ее мозгу заметного вреда – это точно.
Я попросила трех акашиков снять картину ее мозга нейрон за нейроном, и они ничего не нашли. В сущности, она так же здорова, как ты или я.
– Но кое-что… она все-таки забыла?
– Не так уж много. Создается впечатление, что вирус выбирал определенные участки ее памяти.
– Но как это возможно?
– Это тайна, которую никто не может разгадать. Мы слишком мало знаем о памяти. Даже мнемоники не могут объяснить, как этот мерзкий вирус сотворил такое с Тамарой.
Данло помолчал, разглядывая шрамы на своих руках, и спросил:
– Что же он, собственно, сделал?
– Мне тяжело об этом говорить.
– Пожалуйста, скажите.
– В памяти так много всего.
– Пожалуйста, скажите мне, что случилось с Тамарой.
Мать изящным жестом обвела золотистые раковины алайи на каминной полке, фравашийский ковер, ледяные статуэтки в клариевых морозильниках.
– Если бы сюда проник червячник и перевернул все кверху дном, трудно было бы сказать с первого взгляда, чего не хватает, но видно было бы, что многих вещей нет. Только расставив все по местам, мы могли бы понять, что украдено.
– Значит, память Тамары в полном беспорядке?
– Нет – в том-то вся и трудность. Мы только день спустя поняли, что у нее проблемы с памятью. Ее разум все равно что комната, откуда тихо и с большой ловкостью умыкнули пару очень ценных вещей, какие-то мелочи, которые постороннему покажутся разве что любопытными безделушками, но для Тамары могут быть бесценны.
Данло сидел не шевелясь, как алалой, следящий за падучими звездами и ожидающий появления своих предков.
Он не слышал никаких голосов и не видел ничего потустороннего, но понимал, что пропавшая память Тамары имеет отношение к нему. Но несмотря на свое предчувствие, на абсолютный холод этого знания, удерживающий его глаза широко раскрытыми, он оказался не готов к тому, что сказала ему Мать.
– Молодой пилот, мне жаль говорить тебе это, но Тамара забыла, кто ты такой.
Глаза Данло, оставаясь широко раскрытыми, перестали видеть. Вернее, он видел, но предметы комнаты растворялись в слепящей тьме, которая отнимала у него дыхание. В ушах протяжно звонил большой колокол, пока звон не перешел в шипение и треск пламени. Данло не сразу понял, что Мать смотрит на него очень пристально, протягивая дрожащую руку к его лицу. Она с невыразимой нежностью коснулась его губ, и он услышал ее старый дрожащий голос, золотой инструмент сострадания, напомнивший ему, что он не один.
– Она забыла, что встречалась с тобой. Забыла о времени, проведенном вами вместе, о словах, которыми вы обменивались наедине.
Глаза матери блестели от слез, и Данло подумал, что дна сейчас заплачет, но она сохранила самообладание. Казалось, что какой-то частью сознания она наблюдает себя со стороны и играет в трагедии жизни – играет всегда, несмотря на боль, и наслаждается этой игрой.
– Она даже имя твое забыла. Не фамилию – она, конечно, знает, кто такой Рингесс, но не помнит, что у него есть сын.
– Значит, она забыла… все без остатка?
– Боюсь, что да.
– Я думал, что только смерть может заставить ее забыть об этом.
– Я знаю.
– Как же она-то сама справляется с этим?
– Неважно. Ей очень плохо.
– Должно быть, это ужасно, когда забываешь.
– Да. – Мать произнесла это с уверенностью старой женщины, чья память стала уже не та, как раньше. Потом она улыбнулась и сказала: – Зато как чудесно, когда вспомнишь то, что казалось бы, пропало навсегда.
Данло кивнул, как будто сам об этом думал.
– Ей говорили что-нибудь обо мне? О… нас?
– Я сама говорила с ней этим утром. Со мной была Нирвелли. Я ничего не знала о вашей связи и могла повторить лишь то, что сказала мне Нирвелли, то есть очень немногое.
– Да – мы старались держать это в секрете.
– Нирвелли знала, что Тамара в связи с каким-то кадетом – она сказала даже, что Тамара в него влюблена.
– Да. Это правда. Мы оба… были влюблены.
Мать улыбнулась Данло так, словно хорошо знала, как это бывает. Было видно, что Данло ей мил, как любимое дитя – и по-другому тоже.
– Когда я рассказала Тамаре об этой любви, она очень удивилась. Не потому, что ты кадет – она призналась, что могла бы и нарушить правила. Я лично, увидев тебя, сразу простила ей это нарушение. Удивительно другое: глубина ее любви. Нирвелли говорит, что видела это в Тамаре, а теперь и я вижу. Удивительно, как Тамара могла забыть «величайшую во вселенной любовь». Нет, не сердись, пожалуйста. В том, что я цитирую тебя, нет сарказма. Я верю, что в вашей любви было нечто великое. Разве все мы живем не ради любви? Особой любви, которой Тамару специально обучали. Любви, пробуждающей глубинные силы организма. Возможности создать новое существо. Это было ее призванием, ее мечтой. Многие из нас об этом мечтают. Удивительно, что она подошла так близко – а потом ничего. Каково-то ей знать, что она потеряла самое бесценное, что есть во вселенной, – и не сохранила даже памяти о том, что это было и что это для нее значило? Как будто в памяти образовалась черная дыра, и она всасывает Тамару в себя. Тамара смотрит на эту дыру и горюет. И мы, молодой пилот, тоже горюем – из-за нее. Из-за того, что могло бы быть.
Данло понурил голову, пытаясь представить себе, что значит забыть то, что было между ним и Тамарой, но не смог и сказал:
– Вы, конечно, напомнили ей о ее… призвании.
– Ты не понимаешь. О таком нельзя напомнить. Нельзя сказать.
– Да, пожалуй.
– Тамара забыла также многое из того, что умела. Не только мечта, но и техника, и вкус к творчеству, и страсть – все пропало. Она не способна заниматься нашим ремеслом в таком состоянии.
– Но ведь она может обучиться всему этому заново?
Мать скорбно задумалась, потрагивая морщины вокруг глаз.
Ей, должно быть, вспомнилось что-то заветное, и по лицу прошли отблески старых обид и удовольствий. Тихо и задумчиво она сказала:
– По сравнению с тем, что мы узнаем за всю жизнь, наше искусство – всего лишь песчинка. В ковре наших «я» это священное знание – лишь тончайшая из нитей. Ничтожная вроде бы малость, но с ней у Тамары отнялось все.
– Это должно было очень глубоко ее ранить.
– Это убивает ее. Убивает ее душу.
– Не может быть, – затряс головой Данло.
– И все же…
– Знаете, как говорят мнемоники? «Память уничтожить нельзя».
Лицо Матери преобразила внезапно милая улыбка.
– На это мы и надеемся.
– Тогда и я буду надеяться на это, – сказал Данло и подумал: «Надежда – правая рука страха».
– Тебе, наверно, не терпится увидеть ее.
– Да. Это так.
– Хорошо, ступай к ней, если готов. Поговори с ней, молодой пилот. Помоги ей вспомнить.
Больше Мать ничего ему не сказала. Они молча допили свой чай, чувствуя, что понимают друг друга. Две мегеры вскоре вернулись за Матерью. Данло поклонился ей, и она ответила тем же, а потом взяла его руку без перчатки в свои и сжала так крепко, что ее дряблая плоть затряслась до самых локтей. В ее старых глазах светилось довольство, даже счастье. Данло почувствовал, что больше не увидит ее, и сказал:
– Желаю вам всего наилучшего.
В его чашке еще плавали зеленые чаинки. Он снова попытался представить себе, что это такое – не помнить, и не удивился, когда чай показался ему вяжущим и очень горьким.
Глава XXVI
ДАР
Память – душа реальности.
Поговорка мнемоников
После очень долгого, как показалось Данло, перерыва пришла знакомая послушница и провела его по тускло освещенному коридору в комнату для гостей. Она помещалась на первом этаже, и ее всегда держали наготове для почетных посетителей, для мегер, возвращающихся в Невернес из своих миссий в Цивилизованных Мирах, и для таких, как Тамара, простых куртизанок, требующих особой заботы. Остановившись перед простой деревянной дверью, послушница взглянула на Данло, постучалась и доложила:
– Госпожа, к вам пришли. – Дверь открылась, и послушница сказала: – Позвольте представить вам пилота Данло ви Соли Рингесса.
Данло почти не обратил внимания на ее слова, потому что перед ним появилась Тамара в красном платье, с распущенными золотыми волосами. Одним взглядом он вобрал в себя темноту ее глаз, ее замешательство, багровые пятна на ее лице и руках. Переполненный радостью, он хотел обнять ее на алалойский манер и уже раскинул руки, но она выставила ладонь вперед и отступила, сказав:
– Пожалуйста, не надо. – И добавила, поклонившись послушнице: – Спасибо, Майя, ты можешь идти.
Та вернула поклон, бросила нервный взгляд на Данло и удалилась по коридору. Данло прошел за Тамарой в комнату, и дверь за ним закрылась, лязгнув металлом. В комнате стояли растения родом со Старой Земли – араукарии, кактусы, алоэ и другие, которых он не знал. Они освежали воздух, насыщенный исходящим от Тамары запахом пота. Здесь было слишком жарко для ее парадного одеяния, но она явно не считала удобным принимать Данло в пижаме или раздетой, как делала раньше, а он чувствовал неловкость оттого, что не мог не смотреть на красные обмороженные участки ее кожи.
– Тамара, Тамара, – сказал он. – Я искал тебя… искал повсюду.
– Мне очень жаль. Если бы я знала… Что вам предложить – чаю или морозного вина? Прошу вас, присядьте.
Уютная комната была ярко освещена и приспособлена для нужд пожилых женщин. Здесь стояла настоящая кровать, застланная вязаным шегшеевым покрывалом, туалет помещался в кабинке со стальными поручнями, домашний робот приносил нужные вещи с полок и столиков. У выходившего во двор окна стоял чайный столик и два стула с высокими спинками.
Тамара и Данло сели на них лицом друг к другу. Он предпочел бы устроиться на ковре у камина – неужели Тамара и это забыла?
– Извините, – сказала она, сцепив руки, – но разговор у нас будет не из легких. У вас передо мной преимущество. Мне столько рассказывали о вас, а я ничего этого не помню.
– Совсем ничего?
– Абсолютно.
Он недоверчиво посмотрел на нее. Его дыхание участилось, и ему померещилось, что волосы встают дыбом у него на затылке. Грудь сдавило, в горле стоял огненный ком, который нельзя было проглотить. Он надеялся, что Тамара, увидев его, что-то вспомнит – так внезапный порыв ветра оживляет в памяти веселые ночи у горючих камней, дружеские беседы и любовные игры. Он отчаянно надеялся на это – и она, как видно, тоже. Все ее милое подурневшее лицо выражало эту надежду. Она явно ожидала найти в его глазах что-то знакомое и утешительное, потому что внезапно отвела свои, потемневшие от горького разочарования. Он понял, что ничего не вышло, и от этого понимания ему захотелось закричать и вырвать собственные глаза. Они должны были узнать друг друга, как произошло в их первую встречу и происходило во время всех последующих встреч! Если бы даже они оба потеряли память, то должны были почувствовать, что знают друг друга миллион лет и не расстанутся еще миллионов десять. Но ничего этого не случилось. Глядя на Данло, Тамара его не видела. Что-то в ней (а может быть, и в нем) ослепло.
Ее ослепили, подумал Данло, и в нем вспыхнула ярость на вселенную, где могла произойти такая трагедия.
– Пилот, вам нехорошо?
Он сидел на своем мягком стуле, прижав к голове костяшки пальцев. Справившись кое-как с дыханием и обретя зрение, он выдавил из себя:
– Ты права… это будет нелегко.
– Могу себе представить, как это для вас болезненно.
– А ты… ничего такого не испытываешь?
– Нет, не думаю. Я чувствую только пустоту. Зато вы… что может быть больнее воспоминаний?
Он с улыбкой затряс головой.
– Все, что я помню о нас с тобой, благословенно. Это правда. Рассказать тебе?
– Говорят, у вас превосходная память.
– Мне бывает трудно что-то забыть.
– Хорошо, расскажите.
Он сглотнул три раза и начал:
– Ты научила меня одной игре – это телепатическая техника, напоминающая чтение лиц, и все-таки совсем другая. Нужно открыть свои клетки сигналам клеток другого. Это делается после любви – надо просидеть полночи в позе лотоса, неотрывно глядя друг другу в глаза, и тогда твои клетки становятся моими. Я становлюсь тобой. Мы проделали это однажды, помнишь? Был девятый день зимы, всю ночь шел снег, а утром ты поцеловала меня и сказала…
– Не надо, – вскинув руку, попросила Тамара.
– Мы нашли место, где мысли струятся, прежде чем превратиться в слова. И наши мысли полночи были одинаковыми. Как две реки, текущие рядом, без слов и без конца. Когда пришло утро, ты сказала мне одну вещь, которую только я…
– Пожалуйста, не надо больше.
Панические ноты в ее голосе остановили его.
– Но почему?
– Я решила, что вам лучше ничего мне не рассказывать.
– Но должна же ты знать. Ведь это ужасно, когда не знаешь.
– Конечно, я хочу знать. Но слушать очень утомительно. Я хочу вспомнить сама, если этому вообще суждено случиться.
– Я как раз этого и хотел – помочь тебе вспомнить.
– Вряд ли кто-то может помочь мне после того, что произошло.
– Такие способы есть. Память никуда не девается – она продолжает струиться, как свет. Мы сами закрываем перед ней двери и, оставаясь зрячими, сидим в темных комнатах. Это и называется «забывать».
– Есть двери, которые навсегда остаются запертыми.
– Неправда. Любую дверь можно открыть. Главное – подобрать ключ.
– Хотела бы я в это поверить. Хотела бы обладать вашей верой.
– Ты говоришь, что у меня есть вера, – улыбнулся он, – а ведь меня обвиняют в безверии.
– Неужели?
– Разве ты не помнишь?
– Тогда вы должны быть самым верующим из всех неверующих.
– Ты и раньше говорила мне то же самое.
– Правда?
– Да. Мне кажется, ты начинаешь вспоминать.
– Нет, просто наблюдаю…
– Всего лишь?
– Если я что-то и вспоминаю, то только вещи, которые говорили о вас другие.
– Ты уверена?
– Право же, это очень утомительно, – холодно ответила она.
– Извини. Теперь уже поздно, и…
– Дело не в этом. Просто на мне уже испробовали все эти мнемонические штучки, и они не помогли.
– К тебе приходил мнемоник?
– Да, Томас Ран – я думаю, вы хорошо его знаете. Он был здесь сегодня утром.
– Искал ключи?
– Ну да, ведь мнемоники именно этим и занимаются. Он пробовал ключевые слова, обонятельную технику, гештальт, ассоциативную память. Даже показал мне симуляцию, составленную каким-то анималистом – мы с вами вдвоем. Что-то вроде шока, чтобы пробудить память. Меня это действительно шокировало, но не так, как было желательно мастеру Рану.
Данло кивнул, и его взгляд случайно упал на чайный столик, черный и отполированный, как обсидиановое зеркало, но слегка захватанный пальцами. Там виднелось его слабое, полное беспокойства отражение. Вид собственного лица обычно забавлял Данло, но эта физиономия, потрясенная увечьем Тамары, не нравилась ему, и он прикрыл ее голой ладонью. По столешнице тут же побежали индиговые, светло-зеленые и красные полосы. Это, вероятно, было самумское изделие, прибор, с помощью которого цефики читают простейшие эмоции. Поверхность стола, сделанная из чистого мерцальника, переливалась самыми экстравагантными красками, словно глаза скутари. Потом она остановилась на одном цвете, самом неприятном из всех оттенков желтого. Данло не знал, какие цвета что обозначают, но то, что он испытывал в настоящий момент, было смесью досады и отвращения.
Он отнял руку от стола, который сразу же снова почернел, и сказал:
– Анималист, чтобы сделать эту симуляцию, должен был использовать наши изображения и голоса, верно? А потом уже выстраивать их в определенном порядке?
Он заметил, что Тамара смотрела на стол внимательно, как охотник, определяющий погоду по приметам на небе, и ни разу не коснулась его руками.
– Вы красивый мужчина, – сказала она, – а я куртизанка. Анималисты-нелегалы всегда воруют изображения таких, как мы, для своих симуляций.
– Но Томас Рас – не анималист.
– Да, но кто знает, какие у него знакомые?
– Может быть, это Бардо делал видеозаписи всех, кто приходил к нему в дом.
– Меня бы это не удивило.
– Да. Но ты говоришь, что эта симуляция не подействовала на твою память?
– Совершенно не подействовала.
– Возможно, в этих картинках отсутствует какой-то ключевой элемент.
– Томас Ран пришел к такому же выводу. И решил, что мне нужно увидеться с вами лично.
– Я надеялся… что ты меня узнаешь. Что мой голос покажется тебе знакомым.
– Мне бы очень этого хотелось.
– Выходит, я тоже потерпел неудачу.
Его голос, живой голос, исходящий из горла столь же естественно, как голос любого зверя, – вот что должно было послужить ключом. Отомкнуть ее память или, на худой конец, затронуть в ней какие-то глубокие эмоции.
Она осталась глуха ко мне, подумал Данло. Ее сделали глухой.
Тамара, откинув волосы назад, сказала:
– Ран попробовал даже дать мне каллы, но и это не помогло – мне просто не верится, что я имела раньше пристрастие к этому наркотику.
– Да, ты пила каллу однажды.
– Один раз не считается.
– Но калла позволила тебе… заглянуть в Единую Память.
– Я знаю. – Тамара зажмурилась и прижала пальцы к глазам. Она была на грани слез, но не позволила себе пролить их, словно мать-астриерка на похоронах своего ребенка. – Я знаю, что видела эту память, о которой все говорят. Видела очень ясно и могла бы переживать ее снова и снова, но теперь она ушла от меня. Осталось только слабое воспоминание о ней – очень слабое, как отсвет на небе после заката солнца. Я знаю, как это важно – важнее всего на свете, но не знаю, почему, и это меня угнетает. Я даже не ощущаю, что мне чего-то недостает, хотя и должна бы. Вот что пугает меня, пилот. Если я утратила нечто чудесное, то должна испытывать горе, ведь так? Что же со мной такое, если мне все равно? Если все равно, что мне все равно?
Она прижала кулаки к животу, и ее лицо покрылось восковой бледностью, как будто она наелась тухлого тюленьего мяса.
Данло заглянул ей в глаза, улыбнулся и сказал:
– Я не верю, что тебе все равно.
– Но мне должно быть все равно, понимаете?
Она положила руку на стол, и его поверхность приобрела стальной цвет. Данло тоже коснулся стола, и цвет, заколебавшись, перешел в жемчужно-серый. Он дотронулся до ее пальцев, и она не убрала руку. Сейчас между ними должен был бы пробежать электрический ток, подтверждающий, что его клетки созданы для слияния с ее клетками. Но ее ладонь осталась холодной и влажной, пальцы – безответными, как будто они оба просто стояли на ветру и ничего между ними не существовало.
Тамара, Тамара, безмолвно воззвал он, может ли ветер быть таким холодным?
Стол стал серым, как пепел; и они смотрели на него, не говоря ни слова.
Потом она убрала руку и села, покорившись судьбе, напомнив Данло изображение на одном из витражей в соборе Бардо: христианскую мученицу, готовую взойти на костер за свою веру.
Не ветер, но огонь, внезапно подумал он. Не холод, но горение.
Ее обмороженные руки выглядели так, словно их окунули в кипяток. Данло спросил, помнит ли она, как блуждала по улицам во время бури, и Тамара кивнула.
– Я помню, как думала, что надо бы найти обогревательный павильон. Снег слепил меня, и лицо горело от холода.
– Огонь – левая рука ветра, вспомнил Данло.
– Когда я спохватилась, что обморозила щеки, было уже поздно. Будь это в другом месте, я лишилась бы и пальцев и носа. Но криологи нашего Города лучшие во вселенной, если ты можешь позволить себе их услуги.
Данло побарабанил пальцами по столу и спросил:
– А с того момента, как тебя доставили сюда, ты все помнишь?
– Да, я уверена.
– Ну, а период перед тем, как тебя нашли?
– Ничего. Там дыра. Пропавший кусок времени.
– Сколько же времени у тебя пропало?
– Не могу сказать.
Он забарабанил быстрее, перенося пальцы справа налево.
– Но по ту сторону дыры память сохранилась, да?
– Разумеется.
– И что ты помнишь оттуда?
Она вздохнула, комкая рукав своего платья.
– Я понимаю, к чему вы клоните. Но это безнадежно – Томас Ран уже пытался восстановить хронологию. Дыр слишком много. Слишком много времени прошло. Я и в лучшие-то времена не могла припомнить в точности, что делала изо дня в день, больше чем за полгода.
Данло, который мог припомнить каждый день своей жизни начиная с четырехлетнего возраста, склонил голову в знак признания, что и такие дефекты возможны.
– Дыры в твоей памяти затрагивают период больше полугода?
– Во всяком случае, не меньше.
– Должна быть какая-то точка, с которой ты начала забывать.
– Мне кажется, что первая дыра поглотила почти всю ночь в доме Бардо.
– Ту ночь, когда мы познакомились?
– Да, наверное.
– Странно. – Стол перед Данло теперь загорелся бирюзой, переходящей в синеву.
– Это был мой третий или четвертый визит к Бардо. Я помню, как пила вино и болтала с холистом, с которым однажды имела контракт. Помню, как щелкали семена трийи, помню дым, помню, как познакомилась с Хануманом…
– Ты помнишь, как познакомилась с Хануманом?
– Да, конечно.
– Но это произошло всего за несколько минут до того, как я впервые тебя увидел.
Тамара прищурилась и со смущенным видом потерла затылок.
– Извините, но вас я не помню.
– Наши глаза встретились, и Хануман нас познакомил.
Она медленно покачала головой.
– Я помню карликовые деревца Бардо – я еще подумала, что у них неважный вид, – а потом я увидела, что Хануман стоит рядом. Он сам мне представился, что было очень смело для кадета: большинство из вас не решилось бы заговорить с куртизанкой. Но Хануман не такой. Никогда еще не встречала такого человека. Он был просто обворожителен.
Данло выждал мгновение и спросил:
– А потом?
– Потом ничего. Наверно, я встретила вас, и мы… мне сказали, что мы вышли вместе. Мне очень жаль, пилот.
– Больше из этой ночи ты ничего не помнишь?
– Только отрывочно, как будто я слишком много выпила. Нет, совсем не так, потому что оставшиеся фрагменты не затуманены, а прозрачны, как стекло – просто они разрознены. Я помню, как Хануман читал лица и что говорил при этом. Он это делал просто блестяще.
– Ты помнишь, как он читал лица. – Данло повторил это ровно и без эмоций, но стол, к его удивлению, сделался густо-аквамариновым.
– Ну да.
– И больше ничего?
– Что вы имеете в виду?
– Ты не помнишь, что мы стояли рядом, когда он это делал?
– Нет, правда?
– Мы держались за руки.
– Простите, но я не помню.
– А как Хануман прочел Сурью, помнишь?
– Помню только, что Сурья думала о Рингессе. Она преклонялась перед ним. А когда Хануман разгадал ее мысли, она и ему стала поклоняться.
– Странно, что ты помнишь все это, но ничего кроме.
– Мне очень жаль.
– Значит, ты забыла, как предупреждала меня насчет Ханумана?
– Зачем бы я стала это делать?
– В ту ночь Хануман испугал тебя, и потом ты тоже его боялась.
Тамара закрыла лицо руками, крепко нажав на веки, отняла их и взглянула на Данло.
– Не могу себе представить, что я могла бояться Ханумана.
– Ты не испытываешь никакого страха перед ним?
– Нет, не думаю. Я помню о нем только хорошее.
Данло оборвал свою барабанную дробь.
– Может, ты и о нем кое-что забыла?
– Это было бы только естественно – ведь многие мои воспоминания о нем определенно связаны с вами.
Как одни воспоминания связываются с другими, подумал Данло. И еще: Хану, Хану, что за судьба соединила нас с тобой, словно правую и левую руки?
Холод и ясность внезапно овладели им, заставив оцепенеть. Он смутно сознавал, что поверхность стола налилась голубизной, которая сменилась темной, почти черной синевой, затопившей его распростертые пальцы. Его поле зрения включало в себя множество вещей: окна в морозных узорах, свисающие с потолка каскады зелени, прелестное, гордое и озабоченное лицо Тамары – и еще одно, нематериальное, но от этого не менее осязаемое и реальное. Это последнее состояло из интриг, и честолюбивых помыслов, и ревности, и любви, и нитей судьбы, переплетенных туго, как в ковре, и из реальных событий, произошедших в пространстве-времени, в домах, построенных человеком, и на чистом морозном воздухе, омывающем этот мир. То, что видел Данло, было не мечтой и не воображаемой реальностью, а скорее идеальной картиной реальности, чем бы эта реальность в реальности ни была. Это явилось ему внезапно, во всей ясности и полноте, словно выпавший из мрака драгоценный камень. Оно блистало тысячами граней, из которых он мог четко рассмотреть лишь немногие: утрату Тамарой ее страха перед Хануманом; вирус памяти, созданный сотни лет назад на Катаве; очистительную церемонию Вселенской Кибернетической Церкви. Причина Тамариной болезни, вытекающая из этих фрагментов, ввергала его в изумление. Больше того, она вызывала у него дурноту, потому что он знал, что все открывшееся ему – правда.
Вселенная похожа на голограмму, вспомнил он. Каждая ее часть содержит в себе информацию о целом.
Всю жизнь он искал новый способ видения, а прозревать начал здесь, в этой тихой комнате, за стенами которой бушевала метель. В сущности, он должен был увидеть все это раньше, но любовь к Хануману ослепляла его. Теперь любви больше не было. Вернее, она, как правая рука с левой, соединилась с тем страшным чувством, которого Данло боялся больше всего на свете.
– Пилот, пилот, я сказала что-то, рассердившее вас?
Он сидел, стиснув дрожащие пальцы в кулак на столе, который теперь был темно-темно-красным. Голова болела, в горле саднило, и он боялся, что его глазные сосуды вот-вот лопнут.
Он уяснил себе, что сейчас по-настоящему близок к потере сознания или к удару. По бритвенному лезвию такого рода ему еще не приходилось ступать. С тем же успехом он мог и унять свою смертоносную ярость, но на миг позволил себе отдаться роскоши этого чистого, праведного гнева. В следующее мгновение он упал за грань физических эмоций, в область кошмаров и мук. Жуткие образы пылали в его мозгу. Он испытал момент ошеломляющей свободы, когда все возможно и все дозволено. Он хотел убить человека. Хотел выдавить дыхание из горла своего лучшего друга. Он хотел этого больше жизни, и был момент, когда он умер бы, лишь бы это осуществить.
Потом он увидел в столе свое темное отражение. Блестящая поверхность стала пурпурно-черной, цвета глубокого кровоподтека. Он грохнул по столешнице кулаком, расколов ее. Краски погасли, и он потер ушибленные костяшки.
Нет, не бывать этому.
– Пилот, пилот!
Тамара стояла над ним, положив руку ему на плечо. Она дотронулась до его лица медленно и осторожно, как зоолог до спящей кобры.
– Не бывать этому, – прошептал он сам себе. – Никогда.
– Пилот, прости меня, прости.
– Никогда не причиняй никому зла, даже в мыслях.
Безымянный палец опух и кровоточил – возможно, он сломал его. Данло пообещал себе, что никогда больше не позволит ненависти к Хануману одержать над собой верх. Если уж он не может избавиться от этой мерзости окончательно, он похоронит ее поглубже и оградит крепкой стеной. Как устрица, обволакивающая раздражающую ее песчинку слоями перламутра, он воздвигнет вокруг своего стремления к убийству множество стен, и каждая будет прозрачной и крепкой, как алмаз.
– Я еще ни одного человека не видела в таком гневе, – сказала Тамара.
– Прошу прощения. – Ее рука так хорошо холодила ему висок. Данло накрыл ее своей и улыбнулся. – Я рассердился не на тебя. Ты у меня никогда не вызывала гнева.
– Правда?
– Правда.
Он подумал, не рассказать ли ей о том, что увидел. Вот только поверит ли она в его обвинения против Ханумана? В то, что Хануман мозговой убийца и спеллер? И как он сам может в это верить?
Есть вещи, которые я никак не могу знать – и все-таки знаю.
Позже с помощью логики, фактов и всех ресурсов Ордена он проанализирует события, предшествовавшие несчастью с Тамарой, – но тогда у него не было ничего, кроме уверенности в своем новом зрении.
– В твоем лице столько ненависти.
– Да.
Он отвел руку Тамары от своей щеки и посмотрел на нее.
– Я никогда не видела ничего подобного – насколько я помню.
– Ненавидеть способен каждый. Даже ребенок.
– Судя по тому, что говорят о тебе другие, я никогда бы не подумала, что ты способен ненавидеть.
– Я… задумался. О том, что случилось с тобой.
Он и теперь, крепко держа ее за руку и сцепив зубы от боли в костяшках, продолжал думать о том, как Хануман изувечил ее, представляя себе его план от начала до конца. В начале были гордость, боль и непомерное честолюбие. Тогда, в самом начале, в башне цефиков, Хануман добился аудиенции у своего главы, недоступного лорда Палла, и они вдвоем задумали взять власть над Орденом в свои руки, используя для этого Путь Рингесса. Хануман пообещал лорду Паллу полную власть в Тетраде в обмен на обещание, что Орден не будет преследовать Путь и поддержит растущую церковь Бардо. Лорд Палл дал свое согласие без слов, с помощью жестов и мимики. Но Хануман понимал гораздо больше, чем Главный Цефик. Он видел, что лорд Палл клюнул на удочку новой религии. Что он уже предвкушает, как с помощью своей цефики, действуя через Ханумана, подчинит рингизм себе и воспользуется его мощной духовной энергией, чтобы оживить Орден. Лорд Палл воображал себе, что будет действовать совершенно бескорыстно и легально, хотя и тайно. В итоге он станет главой Ордена и негласным вождем новой вселенской религии, продолжая при этом направлять и контролировать Ханумана ли Тоша.
О Хану, Хану, как ясно ты понимал, что власть в конечном счете всегда зависит от того, кто кого боится.
После этого совещания, не оставившего следа ни в машинной, ни в человеческой памяти, кроме памяти этих двоих, Хануман отправился в Квартал Пришельцев, где у него имелись обширные и весьма опасные знакомства: червячники, воины-поэты и даже несколько спеллеров. Он воспользовался услугами генетика-нелегала, юркого человечка с висячими усами и искусственными глазами из драгоценных камней. Тот за огромные деньги снабдил Ханумана культурой вируса, выращенного шестьсот лет назад на Катаве. Эта пробирка, словно бутылка летнемирского вина, переходила от коллекционера к коллекционеру, и при каждой сделке цена ее возрастала. Хануман был первым, кто воспользовался этой древностью. Без зазрения совести он соблазнил одного из фаворитов лорда Цицерона, молодого человека по имени Янг ли Янг, и заразил его этим вирусом. Янг ли Янг передал вирус Ченоту Чену Цицерону, а через него еще троим академикам, и все они сразу же начали забывать. Хануман сделал это, чтобы исполнить свое обещание лорду Паллу, и для того, чтобы лорд Палл занервничал, и по еще более глубоким причинам.
Данло, резко поднявшись на ноги, спросил:
– Тамара, ты помнишь, как пошла к Хануману записывать свою память?
Она грустно покачала головой.
– Нет, ничего такого я не помню.
– Это должно было случиться как раз перед тем, как ты начала забывать.
– Но Хануман-то должен помнить, была я у него или нет.
– Верно, должен.
– Он ведь твой друг – когда я пропала, он должен был тебе сказать, что я недавно была у него.
– Это ты так полагаешь.
– Что ты имеешь в виду?
Данло подошел и положил руки ей на плечи.
– Мы уже не такие друзья, как были раньше.
– Извини, пилот, но разве так уж важно, была ли я у Ханумана перед тем, как вирус уничтожил мою память? Ты боишься, что я и его могла заразить?
– Нет, этого я не боюсь.
– В чем же тогда дело?
– Ты помнишь, как решила записать свою память? Помнишь свой опыт с Единой Памятью?
Она вдруг отпрянула от него.
– Да, я думаю, что захотела бы записать то, что поняла из Единой Памяти. Ты считаешь это тщеславием? Что поделаешь – говорят, я грешила этим.
Да, подумал Данло, ты была тщеславна и горда, и Хануман знал это не хуже меня. Хануман, человек многоплановый, держал это в уме, проектируя свой мнемонические компьютеры. Он заманил Тамару к себе в лабораторию, где держал свои блестящие шлемы. Он послал приглашение не только ей, но и самым блестящим умам Города. Разве могла она устоять против такого комплимента? Нет, не могла – и как-то поздно ночью отправилась к нему по доброй воле, хотя и знала, что это опасно. Данло, закрывая глаза, видел их встречу воочию. Вот Тамара входит в похожий на пещеру компьютерный зал, нервная, в заснеженной шубке, а Хануман низко кланяется ей и предлагает чашку горячего чая.
Она, воплощенное любопытство и решимость, принуждает себя довериться Хануману. Хануман льстит ей своим серебряным языком, и она приходит в восторг и в то же время настораживается, видя, как легко он ею манипулирует. А затем совершается преступление, о котором не знает ни один человек во вселенной, кроме Ханумана и Данло. Данло видел это перед собой так ясно, как будто был птицей, сидящей где-то под куполом компьютерного зала. Четкое изображение жгло ему глаза. Вот Хануман опускает зеркальную металлическую сферу на голову Тамары, дрожащей от предвкушения. Он говорит ей, что это мнемонический шлем, но это неправда. Это очистительный шлем, отмеченный печатью Реформированной Кибернетической Церкви. Дьявольский прибор, освобождающий грешников от их негативных программ. Хануман обнажает ее память и мозг, рисует компьютерный портрет ее личности. Для него в ее душе больше нет тайн. Он с легкостью отбирает нужные картинки ее памяти, чтобы составить из них потом эротический клип. Невидимое поле шлема распространяется по ее мозгу, отрывает электроны от родных атомов, растворяет дендриты, стирает уникальные образцы синапсов. Этот обратный импринтингу процесс занимает не слишком много времени. Несколько раз она вскрикивает «Данло, Данло!» – он знал это так же верно, как если бы слышал сам. Она зовет его, вспоминая в последний раз моменты своего прошлого, а потом сознание оставляет ее, и она затихает, и только молекулы воздуха да стены сохраняют память о том, что она сказала. Хануман отключается от руин ее разума в ужасе от себя самого, но довольный тем, что справился с почти невыполнимой задачей. Остается только ввести тонкую иглу ей в затылок, впрыснув ей в кровь уже обезвреженные вирусы. Потом он выводит Тамару в пустой собор Бардо и оставляет в холодном нефе, поруганную, с поврежденным сознанием.
– Тамара, мне кажется, что впервые ты начала забывать… в соборе, – сказал Данло со всей доступной ему мягкостью.
– Это Ран тебе сказал?
– Да, – солгал он. – Мастер Ран говорит, что ты помнишь, как оказалась одна в соборе.
Она сделала глубокий вдох и сказала:
– Иногда, выполнив свой контракт и слишком устав, чтобы ехать домой на коньках, я любила заходить туда. Поздно ночью, когда никого нет. Бардо велел божкам пускать меня, когда бы я ни пришла. Это хорошее место, чтобы подумать, побыть наедине с собой. Я помню, как лежала на одном из ковриков и смотрела на окна. Это было очень необычно, потому что я никогда не позволяла себе спать там, а медитирую я всегда сидя. Я помню, что смотрела на новое окно, которое вставил Бардо, – то, где Рингесс с разбитой головой умирает своей первой смертью. Ужасная картина. И я вдруг не смогла вспомнить, как попала сюда. Чувствовала только, что прошло порядочно времени – жуткое чувство, как будто умираешь не сразу, а по частям. Потом я попыталась вспомнить другие вещи, но их не было. Пропали все моменты, которые должны были быть в голове. Я знала, что они должны быть, но их не было. Тогда я, наверно, ударилась в панику. Я задыхалась, и голова так кружилась, что я еле держалась на ногах. На время я забыла даже, кто я. Не то чтобы я забыла что-то о себе – я помнила даже слишком много, – но я перестала ощущать себя. Зачем я вообще существую на свете. Тогда я, должно быть, и вышла на улицу. Я не могла идти домой, понимаешь? Не хотела оказаться среди знакомых предметов, пока не вспомню себя как следует.
Данло перехватил ее взгляд, и ему захотелось сказать ей, что она Тамара Десятая Ашторет, его нареченная, его радость, женщина, от которой у него когда-нибудь родится много детей. Ему хотелось многое сказать ей, но он просто смотрел на нее, стиснув челюсти, и молчал.
– Если я и собиралась записать свою память, то после моих блужданий по улицам это стало невозможным. Жаль, что Хануман не нашел меня до того, как вирус сделал свое дело – когда что-то еще, может быть, и сохранилось.
Данло зажал губу зубами, испытывая желания прокусить ее до крови, но сдержался и сказал:
– Тамара, этот вирус…
– Да, – прервала она, – какой нелепый случай. Кто бы мог подумать, что такое возможно. Должно быть, это просто судьба, а от судьбы не уйдешь.
Да, судьба, подумал он. Ее судьба переплелась с его судьбой, а его – с судьбой Ханумана. Он был уверен, что вирус не затронул ее мозг. Вирус был мертвый, безвредный, как вакцина. Хануман убил эту ДНК, чтобы у Тамары создались соответствующие антитела. Чтобы их обнаружили. Хануман знал, что когда у Тамары найдут амнезию, вирусологи начнут исследовать ее на катавскую лихорадку. Они обнаружат антитела и придут к выводу, что она действительно заразилась. Никто не заподозрит, что на нее обманом надели очистительный шлем.
Ее пожалеют и сочтут еще одной жертвой вируса, наряду с Янг ли Янгом и Ченотом Ченом Цицероном.
Глядя, как Тамара ищет в его глазах кусочки собственной судьбы, Данло понял, что ликвидация лорда Цицерона была самой мелкой из целей Ханумана. По сути дела, это была просто диверсия, прикрывавшая его истинные цели.
Зачем, Хану? Зачем?
Да затем, что Тамара боялась Ханумана и не доверяла ему – вот он и очистил ее от страхов. Она пользовалась уважением главы куртизанок, и Хануман повредил ее разум, чтобы она не сказала Матери ничего, что могло повредить ему или Пути Рингесса. Хануман по-прежнему надеялся перетянуть Общество на свою сторону – это был первый из его тайных планов.
Глядя на мелькающий за темным окном снег, Данло сказал:
– Не верю я ни в какую судьбу. Ты осталась такой же, какой была. Ничего не изменилось.
В самом деле, она во многом осталась той же Тамарой, которую он любил. Он знал, что Хануман не хотел уничтожать ее личность – хотел только быть уверенным в ее памяти. В этом состояла вторая часть его плана: убрать из ее головы образ Данло и все мысли о нем. Хануман ведь тоже любил ее – любил с той самой ночи в доме Бардо. Он все еще надеялся заключить с ней контракт – более того, он надеялся сохранить лучшее, что в ней есть, для себя.
– Вирус не мог затронуть самую глубину твоего «я», – сказал Данло.
– Хорошо бы.
– Ты просто забыла кое-что из того, что с тобой случилось.
– Это часть моей жизни, пилот.
– Но эту часть можно восстановить.
Ее лицо на миг просветлело.
– Какие добрые слова. Я, наверно, любила в тебе эту доброту.
– И не только ее.
– Я уверена, что в тебе много черт, достойных любви. Ты такой…
Данло затряс головой.
– Мы любили друг друга не только за хорошие качества. Это было нечто большее. Между нами была имаклана, любовная магия, которая возникает мгновенно и длится вечно.
– Этот миг, когда в кого-то влюбляешься, всегда опасен.
– Опасен, да, но и халла тоже.
– Халла?
– Ты и это слово забыла?
– Видимо, да.
– Халла – это… взаимосвязанность всех вещей. Тайный огонь, общий для всего сущего.
– Нет, не помню.
Данло на миг прикрыл глаза и сказал:
– Халла лос ни мансе ли девани ки-шарара ли пелафи пис ута пуруша.
– Я не понимаю этого языка.
Он перевел, взяв ее за руку:
– Халла те мужчина и женщина, которые зажигают друг в друге благословенный огонь.
– О нет. – Она отняла у него руку и вытерла ладонь о платье. – Огня такого рода следует избегать.
– Но ведь нет ничего благословеннее, чем любить другого?
– Влюбляться не значит любить другого. Влюбляясь, ты любишь саму любовь – состояние влюбленности.
– Любовь есть любовь. – Данло не хотел признаваться, что понимает обозначенную ею разницу.
– Странно, но Мать всегда предостерегала меня от влюблений. От любовного опьянения, как она говорила. Это все равно что упиться до бесчувствия: ты становишься слепой. Просто не хочешь видеть, что там у другого внутри. Лишь бы быть с ним рядом и вместе гореть.
Данло легонько обвел пальцем линию ее подбородка, сильно пострадавшего от мороза.
– Может быть, тебе тяжело это слышать… но я все еще пьян этим огнем.
– Я знаю.
– Пьян, но не слеп. У нас с тобой все было по-другому. Мы всегда видели друг друга.
– И сейчас я вижу того же человека, которого знала до болезни?
– Да. Я – все тот же я.
– Но я вижу тебя по-другому?
– Не знаю. Что ты видишь?
– Всего несколько мгновений назад в твоих глазах была ненависть. И отчаяние. Вряд ли я смогу выносить такое отчаяние, если буду рядом.
Он закрыл глаза, перебирая все трагедии, которые ему довелось пережить.
– В каждом из нас есть место для отчаяния.
– Наверно. Во мне точно есть. Поэтому мне так трудно видеть твое – оно у тебя такое безысходное.
Он снова хотел взять ее за руку, но она отступила, покачав головой.
– Прошу тебя! – сказал он.
– Мне страшно, пилот.
– Нет, не говори так.
– Я тебя боюсь.
Боль кольнула его над глазом, там, где у него всегда начинались головные боли – внезапно, как молния, раскалывающая небо над спящим городом. Прижав ладонь ко лбу, он понял, какой была третья последняя цель Ханумана, конечная точка, к которой сводились все его планы. Этой точкой был он, Данло Дикий. Хануман хотел преподнести ему самый драгоценный из даров: поделиться с ним частью своей души, заставить его прозреть, выжечь у него в мозгу незаживающую рану. Любовь, ненависть, извращенное сострадание – вот что руководило им, когда он уничтожал лучшую часть Тамариной памяти. Он совершил это страшное дело для того, чтобы Данло, как и он, воспринимал вселенную через страдание.
Хану, Хану. Нет.
Он поймал себя на том, что бормочет вслух «нет, нет; нет».
Ему хотелось коснуться пальцев Тамары, ее волос, ее темных глаз, налившихся слезами, но он не мог шевельнуться, как будто кто-то двинул его в солнечное сплетение клюшкой или локтем, вышибив из него дух. Он пошатнулся, выбросив вперед руку в поисках опоры. Рука нащупала чайный столик, и Данло оперся на него, опустив голову и пытаясь восстановить дыхание. Столешница вспыхнула ослепительным белым светом, заполнившим всю комнату. Тамара, ахнув, закрыла лицо руками и отвернулась. Данло, хмурясь, тоже заслонил глаза. Он чувствовал себя ребенком, брошенным на морском льду, потерявшимся мальчиком, который смотрит в бьющий ото льда свет, ища надежды на спасение. Потом он и вправду стал ребенком, и его взгляд устремился к бесконечно далекому горизонту. Ему было около двух лет, и он стоял один на кладбище выше пещеры. Он стоял на твердом хрустящем снегу совсем один, и это было странно, потому что вокруг собрались Хайдар, Чокло, Чандра и все остальное племя. В кругу, образованном ими, на носилках из китовой кости и белых шегшеевых шкур, лежало тело его любимого брата Арри. Ночью Арри умер от кишечной горячки и теперь лежал под ясным голубым небом голый и одинокий. Чандра помазала его пахучим тюленьим жиром, и все его коричневое тельце блестело, как полированное дерево. Арктические маки, красно-рыжие, как солнце, покрывали его голову, грудь и ноги.
Хайдар и все остальные молились за душу Арри, произнося слова, которые Данло не понимал. Окончив молитвы, Хайдар припал к Чокло, рыдая и говоря о том, как он любил своего старшего сына. Данло все это время стоял рядом, слушал и усваивал новое слово: анаса. Это слово обозначало любовь и страдание вместе, и Данло каким-то образом это понимал.
Сильнее всего мы любим то, с чем расстаемся, и разлука причиняет нам страдания. Когда пришел его черед положить огнецветы в волосы брата и попрощаться с ним, Данло упал на него и обхватил руками так, словно они опять боролись и Арри дал ему победить. Он был слишком мал и не мог понять, что когда-нибудь их с Арри души будут гулять вместе по ту сторону дня. Хайдару пришлось отрывать его от Арри. Было так холодно, что слезы замерзли бы прямо на глазах, будь те открыты. Но они были крепко зажмурены и горели, и он стоял над чайным столиком, не в силах выносить слепящий белый свет. Данло выпрямился и убрал руку со стола. Комната сразу поблекла. За окном по-прежнему летел снег. Мокрые глаза Тамары покраснели, и ее пробирала дрожь. В другое время он бы с легкостью утешил бы ее, но теперь она стояла, скрестив руки на груди, холодная и неподвижная, как ледяная статуя. Данло не мог прикоснуться к ней, хотя ему отчаянно хотелось запустить пальцы в ее волосы и поцеловать ее в лоб. Это было все, чего он хотел в этот момент.
Любить значит гореть, и пока влюбленные вместе, их соединяет сладчайшая во вселенной боль – анаса. Но когда они расстаются, эта боль превращается в муку. Хорошо, что хотя бы Тамара избавлена от нее. (Или просто ее не сознает.) Но его Хануман одарил огнем, и отныне он всегда будет гореть тоской по невозможному.
– Тамара, – сказал он, – того, что сейчас происходит, может и не быть.
Она села на свое место очень осторожно, чтобы не задеть стол, и попыталась улыбнуться.
– Что было, то было. Ты не можешь изменить прошлое.
– Но я могу вспоминать его.
– Возможно, было бы лучше, если бы ты мог забыть.
– Нет. Совсем наоборот.
Она, должно быть, уловила проблеск надежды в его глазах и спросила:
– Что ты имеешь в виду?
Может, ирония бытия в том, что каждому человеку хотя бы раз в жизни приходят в голову немыслимые вещи. Каждый из нас хотя бы раз делает то, что всегда считал невозможным.
Данло встал, прижимая к губам костяшки пальцев, весь во власти отчаянной мечты, и сказал:
– Может быть, существует способ восстановить твою память – ты не думала об этом?
– Нет. Не хочу тешить себя ложными надеждами.
– Я помню каждое слово, которое ты мне говорила, помню температуру твоего тела при каждом твоем прикосновении. Эту память можно перенести в компьютер, а потом впечатать ее тебе. Я знаю одну печатницу, которая помогла мне, когда я появился в Городе. Она и тебе поможет.
Тамара недоверчиво уставилась на него.
– Ты хочешь вставить свою память мне в мозг?
– Да, чтобы ты могла вспомнить.
– Ты так хорошо все помнишь?
Эти воспоминания пылали у него в мозгу багровыми рубинами.
– Томас Ран говорит, что у меня почти идеальная память.
– Возможно, она действительно идеальна – для тебя.
– Тамара, я…
– Если бы это ты потерял память, захотел бы ты восстановить ее таким путем?
– Н-не знаю. – По правде говоря, он не мог представить себе, что какие-то части его памяти могут исчезнуть. – Но что мы можем сделать еще?
– Нам ничего не нужно делать. Все, что ты помнишь, и то, как ты это помнишь, – это твоя память, а не моя.
Обогнув стол, он подошел к окну и стал царапать ногтем по замерзшему кларию – казалось бы, наугад. Лишь отойдя на шаг, он понял, что бессознательно изобразил на окне серебристую талло. А ведь Хануман, подумал он, мог и сохранить память, которую удалил из мозга Тамары. Это было больше чем ложная надежда. Разве стал бы Хануман выбрасывать нечто столь ценное? Возможно, он вложил память Тамары в Старшую Эдду и уж наверняка захотел бы узнать, какие секреты Тамара знает о Данло Диком. Хануман собирал знания и секреты, как некоторые любители, эгоистично, ради собственного удовольствия собирают произведения искусства; возможно, он пересматривает сцены, похищенные им из памяти Тамары, снова и снова, в уединении потайного виртуального пространства.
Он повернулся к Тамаре и спросил:
– Ну а если можно будет найти твою собственную память? И вставить ее обратно?
– Мою? Но ведь ее больше нет.
Данло не хотел пока говорить ей о Ханумане.
– Предположим – это просто такая игра – предположим, что Архитекторы правы и вселенная действительно компьютер, который записывает каждое событие в пространстве-времени. Что, если события твоей жизни можно достать из компьютера? Если Бог – в самом деле компьютер, способный хранить…
– Но разве такое возможно? – перебила она.
Это возможно, подумал он, потому что память обо всем заложена во всем. Но Тамара, не дожидаясь его ответа, улыбнулась самой себе и сказала:
– Нет, не могу я играть в такие игры.
– Но вся память…
– Пожалуйста, пилот, не надо.
Она встала, подошла к нему и взяла его руку в свои. Это явно далось ей нелегко, потому что руки ее дрожали, а глаза смотрели страдальчески и неуверенно. Но она, приняв, очевидно, какое-то решение, сжала его пальцы и сказала:
– О пилот, ты не понимаешь. Ты так добр, что пытаешься помочь мне – по-моему, я все еще люблю тебя за твою доброту. Но я не хочу больше, чтобы мне помогали вспоминать. Я не за этим звала тебя сегодня.
– Тогда… зачем же?
– Чтобы попрощаться. Сказать, что между нами не может больше быть ничего общего.
Он стиснул ее руку и уставился на ее покрасневшие пальцы, вжигая неповторимый узор их кончиков в свою память.
Он смотрел на ее руки так, будто надеялся, что сейчас из них появится неожиданное, счастливое будущее. Он долго скраировал так, и ему хотелось закричать: почему, почему?
– Это трудно объяснить, – сказала она. – Но я не могу жить ради прошлого, каким бы оно ни было. Не могу оплакивать себя еще при жизни. Не могу и не стану. Разве недостаточно того, что есть сейчас? Я – всегда я и всегда буду собой. Собой и своей памятью. Вот оно, настоящее чудо, понимаешь? Я не могу портить его надеждой на то, что когда-нибудь проснусь и вспомню то, что забыла.
Данло задумался и сказал:
– Я мечтал… что мы будем жить друг для друга.
– Мне жаль, пилот.
– Но если мы будем встречаться каждый день, то…
– Прости, но нам лучше не встречаться больше.
– Никогда?
– Никогда.
Она расстегнула воротник своего платья, опустила туда руку и, прошуршав шелком, достала жемчужину, которую он подарил ей. А потом плавным движением сняла кулон через голову.
– Я хотела показать тебе это. – Ее палец задержался на слезовидной поверхности жемчужины.
Данло всегда любил смотреть, как перламутр меняет цвет от серебристого до густо-пурпурного и радужно-черного.
– Она великолепна, – сказал он.
– И очень необычна – такая у меня только одна.
– Конечно. Такие жемчужины, наверно, большая редкость.
– Это ты мне ее подарил? – спросила она. Не дожидаясь ответа, она раскрыла его пальцы и втолкнула жемчужину в ладонь, к самой линии жизни. Та показалась Данло странно тяжелой – тяжелее, чем ему помнилось.
– Я всего лишь кадет – разве я мог позволить себе такой подарок?
– Не знаю.
– Я ее в первый раз вижу.
– Ну что ж, извини тогда. – Она потрогала шнурок, сплетенный из блестящих черных волос, и посмотрела на буйную гриву Данло, спадающую ниже плеч.
– Она тебе нравится? – спросил он.
– Она прелестна. Она была на мне, когда я начала забывать – там, в соборе. Не могу вспомнить, кто мне ее подарил.
Он заглянул в ее темные влажные глаза и увидел в каждом зрачке отражение жемчужины.
– Может быть, еще вспомнишь… когда-нибудь.
– Может быть.
Он сжал жемчужину в кулаке, чувствуя, как она впивается в кожу, и держал так, пока мускулы предплечья не начали ныть. Тогда он протянул руки вперед и снова надел кулон Тамаре на шею.
– Если она тебе нравится, ты должна оставить ее у себя.
Она нагнула голову и взглянула на него.
– Я позову послушницу, и она проводит тебя к выходу.
– Ничего, я сам найду дорогу.
– Нет, так не годится. В доме Матери всех гостей провожают до самой двери.
– Тогда, может быть, ты сама меня проводишь?
– Хорошо.
Зная, что в вестибюле будет холодно, она прошла к гардеробу за накидкой. Когда она закуталась в пахучий новый мех, Данло в последний раз взглянул на чайный столик и хлопнул по нему раскрытой ладонью. Поверхность осталась черной и мертвой, лишенной красок.
– Я готова, – сказала Тамара. Он не мог себе представить, что больше не увидит ее, и стол вдруг зажегся слабым золотистым светом.
Они вместе шли по тихим коридорам, молча и не глядя друг на друга. Она привела его обратно в гардеробную, где он надел парку и ботинки, и они прошли через холл к входной двери.
– Давай попрощаемся здесь, – сказала она.
Он кивнул и сказал:
– До свиданья.
Она с трудом, преодолевая напор ветра, открыла дверь и клубы снега ворвались в холл.
– Прощай, пилот. Всего тебе хорошего.
Он задержался на пороге, упершись в дверь плечом. Он хотел сказать ей что-то очень важное. Снять перчатку, коснуться ее моргающих от ветра глаз и сказать, что им еще не раз суждено встретиться. Но сам по-настоящему не верил в то, что это правда. Не мог поверить. Взглянув на белое холодное лицо Тамары, он вспомнил, что обмороженная кожа навсегда сохраняет чувствительность к холоду, низко поклонился ей и сказал:
– Прощай, Тамара.
Он вышел в бурю, и ледяные иглы тут же впились ему в лицо. Дверь тяжело и глухо захлопнулась за ним. Он посмотрел на ее темную массивную глыбу и повторил:
– Прощай, прощай.
