* * *
Потом Кендре и хотелось бы сказать, что именно тревога о брате, душевная связь с ним позволили ей в ту ночь узнать то, что она узнала. Но это было не так. Никто ее не спросил, так что ей не пришлось лгать.
Известие, первое известие, пришло в Эсферт очень поздно. Гонцы короля доставили с берега в Дренгест приказы, чтобы один корабль отправился в Сингаэль, к королю Оуину в Кадир, который находился ближе всего, с сообщением о возможном нападении эрлингов на Бринфелл.
По пути в Дренгест три гонца разделились, в соответствии с приказом, и один из них поскакал с известиями к ближайшему маяку на вершине холма. Оттуда сообщение при помощи сигнальных костров было отправлено на север. Эрлинги разгромлены, многие убиты, остальные бежали. Принц Ательберт отправился в путешествие. Следует позаботиться о безопасности его брата. Король с войском вернется домой через два дня. Ждите дальнейших сообщений.
Осберт отправил двух пеших гонцов с сообщением о победе к королеве, в город, и в шатры у его стен. Вот-вот должна была начаться ярмарка, людей нужно было срочно успокоить. Остальная часть сообщения предназначалась не для всех.
Кендра думала, постепенно осознавая значение слов, что не слишком трудно понять, что скрывается за сообщением о ее брате. Не обязательно быть мудрой или старой.
В зале их находилось человек десять. Она никак не могла уснуть, и так же трудно было бодрствовать всю ночь и молиться в церкви. Лучше всего ей было в этом зале, рядом с Осбертом. Очевидно, Гарет чувствовал то же самое; Джудит была в зале раньше, но теперь куда-то ушла.
Она взглянула на Гарета, увидела, как он побледнел. Сердце ее наполнилось сочувствием к нему. Младший сын, тихоня. Он никогда не хотел играть никакой другой роли, кроме той, которую предназначила ему судьба.
Но весьма необычная инструкция — позаботиться о безопасности — многое говорила о том, какого рода путешествие совершает их старший брат, хотя не говорила — куда. Если у короля Элдреда и англсинов останется только один наследник мужского пола, жизнь Гарета изменится. И их жизнь тоже, подумала Кендра. Она огляделась. Она понятия не имела, где Джудит; их мать все еще молилась в церкви, конечно.
— Ательберт. Во имя Джада, что… что он теперь натворил? — спросил Осберт, ни к кому в особенности не обращаясь.
Кендре показалось, что Осберт за эту ночь постарел. Смерть Бургреда отчасти стала этому причиной. Он сейчас перебирает воспоминания, одновременно стараясь справиться с потоком событий. Прошлое всегда возвращается. В каком-то смысле можно сказать, что никто из переживших ту зиму в Беортфорте никогда не покидал тех болот. Лихорадка ее отца была всего лишь самой очевидной формой этого явления.
— Не могу себе представить, — ответил кто-то из сидящих за столом. — Отправился в погоню?
— У них ладьи, — возразил Гарет. — Он не может погнаться за ними.
— Некоторые могли не успеть добраться до моря.
— Тогда он взял бы с собой воинов, они бы все погнались за ними, и в этом послании не говорилось бы…
— Мы скоро узнаем больше, — тихо сказал Осберт. — Мне не следовало задавать этот вопрос. Какой смысл гадать, словно мы дети, играющие в загадки.
И это было правдой, как большая часть того, что говорил Осберт. Но именно тогда, в тот самый момент, глядя на искалеченного любимого управляющего своего отца, Кендра осознала: она знает, что происходит.
Она знает. Вот так просто и страшно. И знает благодаря сингаэльскому принцу, который побывал у них, а не своему брату. Что-то изменилось в ее жизни в тот момент, когда сингаэль вчера перешел вброд речку и подошел к тому месту, где она вместе с другими лежала в летней траве, убивая время.
Точно так же, как вчера ночью, она знала, куда ушел Алун аб Оуин. И Ательберт ушел вместе с ним.
Вот так просто. И так невозможно. Разве она об этом просила? Разве сделала что-нибудь, что навлекло это на нее, как проклятие? «Неужели я колдунья?» — помимо ее воли вторглась в ее сознание мысль. Ее рука сжала, с отчаянием, солнечный диск, висящий на шее. Колдуньи продают любовные зелья, растирают травы для лекарств, губят урожай и скот за плату, общаются с мертвыми. Они могут без опаски ходить в заколдованные места.
Кендра сняла руку с солнечного диска. На мгновение зажмурилась.
Это в природе вещей: когда мы считаем свои поступки необычайно смелыми, то это неизменно такие поступки, которые оказывают влияние на дальнейшие события. Например, когда мы спасаем жизнь других людей с большим риском для собственной, выигрываем сражение, теряем жизнь в доблестной попытке что-то совершить. Такая смерть может остаться в песнях или в памяти, что иногда даже важнее, чем добиться триумфа. Мы празднуем наши потери, зная, как они вплетаются в дар нашего пребывания на этой земле.
Иногда, однако, поступок, который мог бы считаться не менее доблестным, чем любой из вышеупомянутых, совершается и остается незамеченным. Нет певца, который заметил бы его и оплакал или прославил, нет ярких, меняющих мир последствий, которые вдохновили бы пальцы арфиста.
Кендра тихо поднялась, как делала всегда, пробормотала извинения и вышла.
Она не думала, что кто-то это заметил. Мужчины приходили и уходили, несмотря на ночное время. Вести, принесенные кострами, разнеслись по городу. Снаружи, в освещенном факелами коридоре, она поймала себя на том, что шагает быстрее обычного, как будто ей необходимо двигаться, иначе она потеряет решимость. Знакомый ей стражник у выхода улыбнулся и открыл дверь на улицу.
— Вызвать для вас провожатых, моя госпожа?
— Никого не надо. Спасибо. Я только вернусь в церковь, к моей матери.
Церковь находилась слева, поэтому ей надо было свернуть налево на первом перекрестке. Она помедлила, вне поля зрения стражника, пока он не закрыл опять Дверь. Затем пошла в другую сторону, направляясь к стене и воротам города во второй раз за такое короткое время и тоже ночью.
Шаги за спиной, знакомый голос:
— Ты его обманула. Куда ты идешь?
Она обернулась. Почувствовала мимолетное постыдное чувство облегчения, возблагодарила бога. Теперь ее остановят, ей не придется этого делать, в конце концов. Гарет, с напряженным и озабоченным лицом, подошел к сестре. Она понятия не имела, что ему ответить.
Поэтому сказала правду:
— Гарет. Послушай. Не могу объяснить тебе, как именно, и это меня пугает, но я совершенно уверена, что Ательберт сейчас в лесу призраков.
Сегодня вечером, когда пришли новости, Гарет получил удар даже более сильный, чем она. Он все еще пытался приспособиться к новой действительности. Она увидела, как он слегка отшатнулся. «Колдунья! Нечистая!» — подумала она. Ничего не могла с собой поделать.
Это было недостойно — так думать. Это был ее брат. Через секунду он осторожно спросил:
— Ты его… чувствуешь?
Он был близок к правде. Только не Ательберта, но об этом она не была готова ему рассказать. Она с трудом сглотнула и кивнула.
— Думаю, он… и некоторые другие пытаются попасть на запад.
— Через этот лес? Никто… Кендра… это чистое безумие.
— Это Ательберт, — ответила она, но легкомысленный тон у нее не получился. Сегодня не та ночь. — Я думаю, они считают, что надо действовать очень быстро, иначе даже он не поступил бы так.
Брови Гарета сошлись над переносицей, как всегда, когда он усиленно что-то обдумывал.
— Предупредить? Что эрлинги идут туда морем?
Она кивнула.
— Думаю, в этом все дело.
— Но какое дело до этого Ательберту?
Это уже сложнее.
— Возможно, он присоединился к другим, отправился вместе с ними.
— С принцем сингаэлей?
Он умен, ее младший брат. Возможно, он теперь уже стал наследником королевства. Никто не входил в этот лес, особенно на юге, за долиной. Она снова кивнула головой.
— Но откуда… Кендра, откуда ты это знаешь?
Она пожала плечами.
— Ты сам сказал, я его чувствую. — Ложь, но недалекая от правды.
Он явно пытался справиться с этим. И как может быть иначе? Она сама пытается справиться, а ведь это внутри ее.
Он вздохнул.
— Хорошо. Что ты хочешь сделать?
Вот оно. Ее не остановят, если только она не остановит сама себя. Она сглотнула.
— Только одно, — ответила она. — Самую малость. Выведи меня за стены города. С тобой мне будет легче.
Он ее любит. Его жизнь навсегда изменится, если Ательберт умрет. И изменится по-другому, если умрет она, подумала Кендра. Гарет несколько мгновений смотрел на нее. Затем кивнул головой. Они вместе зашагали к воротам под голубым лунным светом.
Другой человек стоял на карауле, и это хорошо; прежний испугался бы, увидев ее после того, что случилось прошлой ночью. Снаружи у шатров все еще находились сотни мужчин (и немало женщин, как ей было известно). Они уже должны были услышать славные новости и начать ночное празднество.
Гарет без труда убедил караульного, что они собираются поучаствовать в веселье. Высказал предположение, что их сестра, принцесса Джудит, скоро их догонит, и, весьма вероятно, это было правдой. Если только она не опередила их, выбрав другую дорогу.
Когда Кендра оказалась за стенами и быстро пошла на запад, а не на север, к огням и шатрам, ее осенила запоздалая мысль. Она снова остановилась.
— Ты… в послании говорится, что тебе следует обеспечить безопасность.
Гарет выругался, что было ему несвойственно. Впечатление было бы более сильным, если бы не казалось, что он подражает Джудит. В любое другое время это могло бы позабавить Кендру. Он сердито посмотрел на нее. Она опустила глаза.
Они пошли дальше и наконец пришли к реке. Все это теперь странным образом напоминало сон, повторение чего-то, что она уже делала. Она была здесь прошлой ночью.
Она тогда остановилась на этом берегу и ждала, когда человек выйдет из леса.
Теперь Кендра заколебалась, посмотрела на брата.
— Ты собираешься войти туда, да? — спросил он. — В лес? Туда… к призракам.
Это не прозвучало как вопрос. Она кивнула головой.
— Подожди меня здесь. Прошу тебя.
— Я могу пойти с тобой.
Она прикоснулась к его руке. Это смело, очень похоже на Гарета и может довести ее до слез, если она не поостережется.
— Если ты пойдешь, я не пойду. Ты можешь сколько угодно проклинать распоряжения, но я не поведу тебя в лес призраков. Я ненадолго и не уйду далеко. Скажи, что останешься здесь, или мы оба пойдем обратно.
— Это меня вполне устроит.
Она не улыбнулась, хотя и видела, что ему этого хочется. Она ждала. Наконец он сказал:
— Ты в этом уверена?
Она снова кивнула. Еще одна ложь, конечно, но, по крайней мере, на этот раз не высказанная вслух. Он нагнулся и поцеловал ее в лоб.
— Ты настолько лучше всех нас, — сказал он. — Храни тебя Джад. Я буду здесь.
Лунный свет на воде, отражающийся от воды. Очень слабый ветер, ночь мягкая, конец лета. Кендра быстро вошла в реку, перешла ее вброд раньше, чем потеряла слишком скудный, по ее ощущениям, запас мужества и пока брат не успел заметить, что она плачет.
Здесь лес начинался у самой воды. Южнее он поворачивал на запад, а в чащу врезался острый клинок долины в половине дня езды в том направлении, и стоял Дом бога, куда собирается уйти королева-мать после свадьбы Джудит. Кендра об этом знала, и Джудит тоже. Наверное, ее братьям еще не сказали об этом.
Свадьбы и монастыри. Кендра не могла утверждать, что провела много времени, размышляя о них или о мальчиках и мужчинах. Возможно, ей следовало этим заняться. Возможно, это сестринская реакция на Джудит, которая всю жизнь так противилась любым приказам или устоям, что ее поведение выходило далеко за рамки приличия.
Кендра полагала, что именно она — хорошо воспитанная молодая леди в их семье. (Тревожная мысль в данный момент.) Она никогда не чувствовала себя таковой, больше по причине нежелания размышлять о подобных вещах, но никто, если говорить правду, ее не привлекал и не соблазнял настолько, чтобы она изменила свое мнение о мужчинах. Эта тема была неоспоримо важной, но не совсем понятной. Ее братья и сестра шутили по поводу интереса к ней Хакона (и довольно зло по отношению к нему), но Кендра считала его своим другом и… просто мальчишкой. В любом случае нет смысла об этом думать. Ее отец решит, куда отдать ее замуж, как поступил с Джудит.
Страстное безрассудство сестры не смогло повлиять на тот факт, что она выходит замуж за тринадцатилетнего Реденского принца этой зимой. По мнению Кендры, непокорность должна привести тебя куда-нибудь, иначе это просто… сотрясение воздуха.
Она не знала, является ли то, что она сейчас делает, проявлением непокорности, или безумия, или — самое тревожное, — может быть, это нечто темное и сложное и все-таки имеющее отношение к мужчине. Кендра понимала, что в этом нет ничего обычного, и она чувствовала это в душе с того момента, когда сингаэли подошли к ним вчера.
Кендра также знала, находясь уже очень близко от леса, что, если только она замедлит шаги, страх овладеет ею полностью, поэтому продолжала брести — в темноту ветвей и листьев, туда, куда ходил Алун аб Оуин прошлой ночью.
Эта странность, эта ужасная, тревожная внутренняя странность нарастала. Алун в этом лесу. Она это знает. И даже, кажется, точно знает, куда ей нужно сейчас идти, где он был прошлой ночью. «Это грешно, — подумала Кендра и прикусила губу. — Меня за это могут сжечь».
Идти оказалось близко, что было благословением бога и могло означать, что Джад не совсем лишил принцессу своей милости и защиты. Ей было некогда это обдумывать.
То место, где она остановилась, больше походило на редколесье, чем на поляну. Здесь могла расти трава. Кендра подумала о волках, потом о змеях, потом одернула себя. Остановилась и застыла, потому что это было то самое место. И стала ждать.
Но ничего не произошло. Ее захлестнуло ощущение собственной глупости. Его она тоже оттолкнула от себя. Пусть она не понимает этого внутреннего озарения, но самым худшим видом лжи самой себе было бы отрицать его присутствие в ней, и она не станет этого делать. Она откашлялась слишком громко и сама чуть не подскочила.
В темноте заколдованного леса Кендра произнесла очень четко:
— Если ты здесь, чем бы ты ни был, тот, с кем он здесь встречался вчера ночью, тебе нужно знать, что он сейчас снова в лесу, к югу отсюда, и это… очень опасно. И с ним мой брат, Ательберт. Возможно, еще кто-то. Если ты желаешь ему добра, а я молю… моего бога, чтобы это было так, помоги ему, пожалуйста. Прошу тебя.
Молчание. Ее голос, произнесенные слова. Затем ничего словно звуки просто поглощались, впитывались, уходили в небытие. Снова это ощущение собственной глупости, его трудно отогнать. Ее назовут сумасшедшей, или колдуньей, или и той и другой. Тот пришлый священник из Фериереса говорил в королевской церкви четыре дня назад о ереси и языческих обрядах, которые все еще процветают в дальних уголках мира джадитов, и его голос стал жестким, когда он утверждал, что такие вещи надо выжигать, что Свет бога не должен из-за них померкнуть.
Это и был, полагала Кендра, дальний уголок мира.
Она увидела свет там, где его раньше не было. Кендра вскрикнула, потом быстро закрыла рот рукой. Она пришла сюда, чтобы ее услышали. Дрожащая, призывающая мужество, в котором вовсе не была уверена, она увидела, как нечто зеленое появилось перед ней, рядом со стволом дерева. Немного выше ее ростом. Трудно различить черты лица или глаза, так как его свечение было странным, оно затемняло в той же мере, как и освещало. Так вот с кем ходил на встречу Алун аб Оуин, подумала она.
Каким-то очень странным, почти необъяснимым образом ей внезапно стало легче. Она не могла понять почему. Существо казалось злым. И не должно быть таким, подумала Кендра, если Алун приходил сюда к нему.
— Спа… спасибо, — выдавила она из себя. — За то, что… что ты пришел ко мне. Ты слышал? Они на юге. У побережья, полагаю. Они… они пытаются пробраться через лес. Ты… ты понимаешь то, что я говорю?
Нет ответа, нет движения, нет глаз, которые можно увидеть. Зеленая фигура, приглушенное свечение в лесу. Тем не менее она реальна. Призраки реальны. Кендра разговаривает с одним из них. Страх, и удивление, и ощущение… необходимости спешить.
— Можешь им помочь? Поможешь?
Совсем ничего. Создание стояло неподвижно, словно вырезанное из дерева. И только слабое дрожание зеленой ауры позволяло предположить, что это живое существо. Но этот огонь дрожал и переливался и не был живым. Кендра могла ошибаться. Могла все это понимать совершенно неправильно.
И эта последняя мысль в действительности была ближе всего к правде.
Почему она поняла, что происходит? Как она сумела понять? Спруог оставался на месте еще мгновение, потом удалился, оставив за собой опять темноту, еще более глубокую из-за исчезнувшего света.
Кендра немедленно почувствовала, что она ничего больше не увидит, что больше ничего не произойдет. Пространство между деревьями теперь казалось… опустевшим. Пустым. Страх исчез, осознала она, сменившись удивлением, чем-то вроде благоговения. Она подумала, что мир никогда не будет казаться ей прежним. Возвращаясь назад, она не войдет в тот же поток, или лунный свет, или в город, который покинула.
В лесу рядом с Эсфертом водятся светящиеся зеленые создания, что бы ни говорили священники. И люди всегда об этом знали. Иначе откуда этот многовековой страх перед лесом? Истории, которыми пугают детей, рассказывают по ночам у очага? Кендра еще секунду стояла на месте, пауза перед возвращением, и дышала в темноте, одна, как прошлой ночью, но не совсем так же.
И вот так ей открылась нелегкая правда. Правда, которой мы сопротивляемся из-за того, что она говорит о нашей жизни. Но иногда самые смелые поступки, которые требуют собрать всю нашу волю, проявить мужество, которое нелегко понять или описать… не имеют никаких существенных последствий. Они не оставляют ряби на поверхности последующих событий, ничего не порождают, ничего не достигают. Они тривиальны, второстепенны. С этим бывает трудно смириться.
Младшая дочь Элдреда сделала нечто почти невозможное, отправившись ночью в черноту леса, который считается населенным призраками, намереваясь бросить вызов миру духов, что представляло собой самую возмутительную ересь по меркам всех религиозных учений, которые она знала. И она это сделала и передала послание, предостережение, ради которого пришла сюда, и это совсем ничего не значило в кружении и вращении ночи.
Фея уже ушла давным-давно.
По правде сказать, она следила за отрядом Элдреда всю прошлую ночь, и весь день, и весь этот день и вечер из леса, чувствовала их присутствие к востоку от нее. Почти все спруоги в лесу находились южнее к этому моменту, а тот, который выслушал (и понял, да!) слова Кендры, так же быстро двинулся в том направлении, но следуя собственным желаниям: тем желаниям, которые у этих созданий еще остались. Только они не имели никакого отношения к охране трех смертных мужчин в лесу, который некогда назывался лесом бога, в те дни, когда люди меньше лицемерили по поводу таких вещей.
Трудная истина: храбрость может не иметь никакого смысла, никаких последствий, она не обязательно будет вознаграждена, о ней, возможно, никто даже не узнает. Мир устроен не так, как нам хотелось бы.
В основном, шагая так быстро, как только осмеливалась в темноте, полной корней и веток, Кендра чувствовала облегчение. Облегчение ударило ей в голову, как кровь, когда вскакиваешь слишком поспешно. Она понятия не имела, кем был тот зеленый призрак, но он пришел к ней. Мир призраков, полумир. Она видела существо, светящееся в ночи. Это все изменило.
Кендра подошла к опушке леса, увидела лунный свет сквозь последние ветки и листья, затем на открытом месте — вместе со звездами, когда вышла из леса. Река, летняя трава, ее брат на другом берегу. И, выйдя из леса, она почувствовала нечто похожее на радость.
Мир изменился, как — она еще не могла разобраться, но все же в основном он оставался таким, каким она его всегда знала. Вода, когда она вошла в нее, была прохладной, приятно прохладной в летнюю ночь. До слуха доносилась музыка и смех слева, севернее города.
Кендра видела вдалеке стены, факелы караульных на крепостных стенах.
Она видела брата, надежного, знакомого, внушающего уверенность. Остановилась перед ним. Он кажется выше ростом, чем раньше, подумала Кендра: за это лето Гарет незаметно вырос. Или это ощущение вызвано тем, что она знает об Ательберте?
Гарет прикоснулся к ее плечу.
— Это я, — сказала она. — В меня не вселился призрак. Лягнуть тебя, чтобы это доказать?
Он покачал головой.
— Я бы тогда подумал, что в тебя вселилась душа Джудит. Хочешь пойти к шатрам? Побыть с людьми?
Он не пытался что-то выведать и не давил на нее. Она покачала головой.
— Моя одежда и обувь промокли. Я хочу переодеться. Потом, думаю, мне надо пойти в церковь, если не возражаешь. Ты можешь пойти в…
— Я останусь с тобой.
Караульный ничего не сказал (что ему было говорить?), когда они позвали его, чтобы вернуться в город. Кендра пошла в свои комнаты, разбудила служанок, и двое из них помогли ей переодеться. (Они подняли брови, но тоже ничего не сказали — и что было им говорить?) Затем снова вышла из дома туда, где ее ждал Гарет (снова), и они вместе пошли в церковь.
Улицы оказались оживленными для столь позднего часа, но Эсферт был полон народу и бурлил весельем. По дороге они слышали шум из таверн. Прошли мимо той таверны, напротив которой Кендра стояла вчера ночью, когда Алун аб Оуин вышел вместе со своим псом и она подозвала к себе эрлинга.
Гарет нарушил молчание:
— С ним все в порядке?
— С кем?
— С Ательбертом, конечно.
Она моргнула. Тут она совершила ошибку. Ей удалось пожать плечами.
— Думаю, с ним все будет в порядке. В конце концов, Джудит рядом с ним нет.
Гарет на секунду остановился, потом расхохотался. Обнял ее рукой за плечи, и так они пошли дальше, потом свернули на следующем перекрестке к церкви.
— Как ты думаешь, где Джудит? — спросила она.
— Мне кажется, у шатров.
Вероятно, он прав, подумала Кендра: есть повод для вина и праздника, ведь эрлингов разгромили и прогнали прочь.
В этом случае, однако, они ошибались. Войдя в королевскую церковь, они увидели сестру рядом с королевой за молитвой. Кендра на мгновение остановилась в боковом проходе, удивляясь. Она поймала себя на том, что рассматривает два профиля, освещенные свечами. Лицо королевы круглое, мясистое, хотя все еще гладкое, со следами былой красоты; белокожая Джудит в ярком ореоле рыжих волос, которая вот-вот отправится на север в Реден и выйдет замуж.
Кендра поняла, что прежде избегала думать об этом. Предстоит так много перемен. Их мать уедет в Ретерли, а после брака Джудит придет ее очередь. Пускай в лесу водятся зеленые призраки, но для принцессы англсинов порядок в мире не изменится из-за них.
Двое младших детей Элдреда подошли и опустились на колени рядом с матерью и сестрой, глядя на солнечный диск и алтарь и на стоящего там священника, который вел службу. Через секунду они присоединили свои голоса к пению и речитативу. Некоторые вещи, по крайней мере, все еще кажутся достаточно ясными и необходимыми: в ночное время люди молятся о Свете.
Глава 14
Иногда, когда события устремляются к предполагаемому разрешению, тех, кто оказался в их водовороте, охватывает ощущение ускорения, стремительности, срочной необходимости.
Однако часто оно возникает только тогда, когда оглядываешься назад и видишь, как много нитей и жизней одновременно сходятся вместе или, наоборот, расходятся. Мужчины и женщины удивляются, как это они не заметили тогда ничего такого, и у них остается впечатление, что случай, случайность или чудесное вмешательство высших сил (во благо или во зло) лежали в центре тех событий.
Именно внушающая смирение и страх природа этой истины может привести нас к нашим богам, когда темп и напряжение спадают. Но необходимо также помнить, что саги и пасторали кем-то придуманы, что кто-то сочинил их элементы, отобрал и уравновесил их и принес вложенное в них искусство и склонности в качестве жертвы. Легенду о налете Вольгана с горсткой людей на тайное Святилище Неспящих в Фериересе совсем по-разному будут излагать священник, уцелевший после этого набега и описавший события печального года, и скальд эрлингов, прославляющий триумф. Участники истории обычно не думают о себе в таких терминах, хотя некоторые, возможно, и помнят о славе и о тех, кто придет потом.
В основном мы заняты своей жизнью.
Возвращаясь с побережья ясным летним днем по главной дороге вдоль реки Торн, под пение птиц, мимо готовых к уборке полей на востоке и леса, на время отступившего вдаль, отрезанного долиной, Сейнион Льюэртский видел, как отряд англсинов старается выработать общее мнение, и понимал их затруднение.
Победа была великолепной, запоминающейся, полной. Значительные силы эрлингов разгромлены, изгнаны с крупными потерями со стороны разбойников и почти без потерь со стороны англсинов. Фактически никто не погиб после первых убитых той ночью, что заставила короля выступить в поход.
Это было время славы. В Эсферт на ярмарку съехались купцы из-за границы; история о том, как Элдред ночью, при свете факелов, двинулся в поход, достигнет Фериереса и Батиары еще до того, как осень поменяет цвет листьев. Ее узнают даже в Аль-Рассане, когда одетые в шелк торговцы лошадьми вернутся домой.
Значит, торжество, которого хватит на всех. Но породившая его смерть имела большое значение. Конечно все смерти имели значение, сказал себе Сейнион, но бессмысленно лицемерить и отрицать, что жизнь некоторых людей более важна для народа, чем жизнь остальных, а Бургред Денфертский был одним из трех великих людей этой страны.
И именно это гасило радость их возвращения домой. Еще был принц, который отправился в лес духов. Безумие этого поступка, смерть в его центре. И поэтому те воины, которые хотели сохранить приподнятое настроение, держались подальше от короля Элдреда и от маски, в которую превратилось его лицо в это утро.
И опять Сейниону показалось, как и у моря в сумерках, что они ждут его вмешательства. В каком-то смысле это смешно. Он здесь всего лишь гость, и сингаэли далеко не союзники англсинов. В другом смысле, принц Ательберт находится в лесу из-за того, что туда отправился Алун аб Оуин, и Сейнион это знает, как и король.
Можно сказать, что именно один из сингаэлей, их верховный священнослужитель, обязан сейчас дать им утешение и надежду. Сейнион не знал, возможно ли это. Он очень устал. Не привык так долго ехать верхом, и по утрам его тело не чувствовало легкости после отдыха, как бывало прежде. Он пал духом и боялся, его воображение рисовало ладьи с драконами на носу, которые, возможно, в это самое время разрезают воды моря по пути на запад. Над головой голубело небо. Он молился ночью, чтобы разразился шторм.
Эти его тайные горести не имели значения, или им нельзя придавать значения, если помнить об обязанностях, связанных с его положением. Сейнион дернул коня за повод и галопом догнал Элдреда. Король бросил на него взгляд, только и всего. Сейнион вздохнул.
— Знаешь, — холодно произнес он, — если бы я был священником королевской церкви, я бы сейчас назначил тебе покаяние.
— И за что же? — столь же холодно спросил Элдред. Сейнион внутренне вздрогнул, услышав его тон, но заставил себя продолжать:
— За мысли, которые написаны на твоем лице.
— А! Теперь уже и мысли стали поводом для выговора?
— Так было всегда. Определенные мысли.
— Как это понятно. И какие из моих невысказанных мыслей являются прегрешением, священник?
Снова он не назвал его по имени. Сейнион взглянул на короля, стараясь, чтобы тот этого не заметил. Он спрашивал себя, не начинается ли у Элдреда приступ лихорадки. Это могло объяснить…
— Я в полном порядке, — без обиняков сказал король. — Ответь на мой вопрос, пожалуйста.
Сейнион ответил как можно короче.
— Ересь, отход от святого учения. — Он понизил голос. — Ты достаточно умен, чтобы понимать, о чем я говорю. Я рад, что твое здоровье в порядке, мой господин.
— Если хочешь, можешь считать, что я вовсе не умен, что ты едешь рядом с глупцом, лишенным рассудка. Объясни. — Лицо короля покраснело. Лихорадка или гнев? Говорят, он не признается, когда начинается приступ, до сих пор, после двадцати пяти лет. Отказ смириться. Это навело Сейниона на мысль.
— Позволь мне задать вопрос. Ты действительно считаешь, что два принца королевской крови и эрлинг, который плавал вместе с Сигуром Вольгансоном, не способны справиться с волками и змеями в лесу?
Он увидел то, что хотел. Глаза его собеседника блеснули, он быстро понял, куда клонит Сейнион.
— Мне кажется, — ответил король Элдред, — что они сумеют защитить себя от них.
— Но ты решил утром, еще до того, как мы выступили, что твой сын погиб. Ты… признал его смерть. Ты мне об этом сказал на берегу вчера ночью, мой господин.
На этот раз ответа не последовало. Кони скакали легким галопом, не слишком торопясь. На солнце было тепло, погода стояла мягкая, по небу рассыпались пушистые облака. Все неправильно до ужаса. Сейниону нужны черные бури, вой ветра, бушующее море.
Элдред сказал:
— Ты порицаешь меня за то, что я верю рассказам об этом лесе. Скажи мне, Сейнион, ты приехал сюда через лес? Или ты и твои спутники обогнули его?
— А зачем, — с притворным удивлением в голосе спросил священник, — мне рисковать заблудиться в лесу, когда в нашем распоряжении имелась прибрежная дорога из Кадира?
— Вот как! Хорошо. И ты всегда ездил сюда из Кадира? Именно с того берега все сингаэли отправлялись на восток? Скажи мне, верховный священнослужитель, кто совершил путешествие через этот лес на памяти людей или хотя бы в твоих летописях и песнях? И не говорят ли песни сингаэлей нечто прямо противоположное?
Сейнион почувствовал, что образование, настроение и необходимость позволят ему справиться с этим. Он твердо произнес:
— Моя задача и твоя, мой господин, увести наш народ — народ обеих стран, где мы живем с благословения Джада, — прочь от этих языческих страхов. Если ты считаешь, что твоему сыну и его спутникам по силам справиться с дикими животными и не заблудиться, ты не должен терять надежды, что они выйдут из леса на западе. И весьма вероятно, что они спасут при этом много жизней.
Пенье птиц, топот конских копыт, голоса людей, смех, хотя и не рядом с ними. Элдред повернул голову и смотрел прямо на него, его глаза ярко блестели и были ясными, в них не было лихорадки, только понимание. Через мгновение он сказал:
— Сейнион, дорогой друг, простишь ты меня или нет, как захочешь или как ты должен, но я видел призраков почти двадцать пять лет назад, в ту ночь, когда мы проиграли битву у Камберна, а потом в Беортферте, в ту зиму. Огни на болотах в сумерках и ночью, они двигались, обретали форму. Не болотные огни и не лихорадка, не сон, хотя лихорадка началась в ночь сражения. Верховный священнослужитель, Сейнион, выслушай меня. Я знаю, что в этом лесу есть силы, которые враждебны нам и которые человеку покорить не дано.
Так мало времени понадобилось, чтобы это сказать и выслушать. Но сколько времени длится удар меча? Полет стрелы? Сколько времени проходит между последним вздохом человека, которого ты любишь, когда он умирает, и тем вздохом, который он так и не сделал?
Сердце Сейниона сильно билось. Легкая дорога после окончания всех боев, беседа в летний день. Все равно он чувствовал себя так, словно подвергся нападению, осаде. Все-таки он не в состоянии с этим справиться.
В подобных разговорах принимают участие твои собственные воспоминания и призраки, как бы ты ни старался не допустить этого, а быть просто священником, бесстрастным голосом для проповеди учения бога, которому служишь.
Сейнион знал, что ему следует на это сказать, что он должен ответить. Он пробормотал:
— Мой господин, ты сам только что ответил: это было в ту ночь, когда ты потерял королевство, после битвы твои отец и брат погибли… в самую скверную ночь в твоей жизни. Стоит ли удивляться, что…
— Сейнион, окажи мне любезность и поверь, что я об этом думал. Они существовали для меня и раньше, намного раньше. С детства, как я понял за эти годы. Я отрицал их, избегал, не принимал… до ночи у Камберна. И потом на болотах.
Чего он ожидал? Что его слова прольют ослепительный свет на растерянную душу? Он знал, каким был этот человек. Он попытался действовать иначе, потому что это был его долг:
— Неужели ты… не понимаешь, насколько самонадеянно доверять нашему смертному зрению больше, чем догматам веры?
— Понимаю. Но не могу отрицать то, о чем действительно знаю. Назови это проступком и грехом, если хочешь. А ты смог бы отрицать?
Этого вопроса он не хотел слышать. Стрела в полете.
— Да, — наконец ответил он, — это нелегко.
Элдред посмотрел на него. Открыл рот.
— Никаких вопросов, умоляю тебя, — попросил Сейнион. Прошло столько лет, а эта открытая рана все еще причиняла боль.
Король долгое мгновение смотрел на него, затем отвел глаза и промолчал. Они некоторое время ехали среди благодати теплого, душистого позднего лета. Сейнион напряженно, изо всех сил думал; тщательное обдумывание было его старым спасительным средством.
— Эта лихорадка, — сказал он. — Мой господин, разве ты не понимаешь, что она…
— Что мои видения — порождения лихорадки? Нет. Это не так.
Два очень умных человека, давно живущих на свете и хитрых. Сейнион несколько мгновений думал об этом, потом осознал еще кое-что. И крепко сжал поводья.
— Ты думаешь, что эта лихорадка… что она послана тебе как… — Он подыскивал слова. Ему было трудно по многим причинам.
— Как наказание. Да, я так думаю, — ровным голосом произнес король англсинов.
— За твою… ересь? За эту веру?
— За эту веру. За отход от учения Джада, во имя которого я живу и правлю. Не думай, будто то, что я тебе говорю, дается мне легко.
Он так и не думал.
— Кто об этом знает?
— Осберт. Знал Бургред. И королева.
— И они верили? В то, что ты видел?
— Двое друзей верили.
— Они… тоже видели нечто подобное?
— Нет. — Он ответил быстро. — Они не видели.
— Но они были вместе с тобой.
Элдред снова взглянул на него.
— Ты знаешь, о чем говорят древние сказки. И ваши, и наши. Что человек, который приходит в священные места полумира, может увидеть там призраков, и если выживет, после тоже способен их видеть до конца жизни. Но в них также сказано, что некоторые рождаются с этим даром. И я пришел к убеждению, что со мной было именно так. Ни с Бургредом, ни с Осбертом, хотя они стояли рядом со мной на болоте и скакали со мной от Камберна в ту ночь.
Священные места полумира. Самая отъявленная ересь. Холм неподалеку от Бринфелла, другое лето, давным-давно. Женщина с рыжевато-золотистыми волосами умирала у моря. Он оставил ее с сестрой, взял коня, ускакал, охваченный горячкой, безумием несказанного горя. Никаких воспоминаний об этой поездке. Приехал в Бринфелл в сумерки два дня спустя, миновал его и вошел в небольшую рощу…
Сейнион заставил себя — как всегда — выбросить из головы это воспоминание, навеянное луной. Туда нельзя смотреть. Ты доверяешь словам Джада, веришь в них, а не в собственное хрупкое притворство, будто понимаешь истину вещей.
— А королева? — спросил он, откашливаясь. — Что говорит королева?
Он все понял по колебанию Элдреда, по задержке с ответом. Долгие годы он слушал, как мужчины и женщины рассказывают ему то, что у них на сердце, словами, паузами, тем, что они недоговаривают.
Едущий рядом с ним человек мрачно пробормотал:
— Она считает, что я потеряю душу, когда умру, из-за этого.
Теперь ясно, подумал Сейнион. Ясно до боли.
— И поэтому она собирается в Ретерли?
Элдред посмотрел на него. Кивнул головой.
Чтобы молиться днем и ночью за меня, пока один из нас не умрет. Она считает это своим главным долгом в любви и в вере.
Внезапный взрыв смеха справа от них, чуть позади. Воины возвращались домой с триумфом, зная, что их ждут песни и пиршества.
— Возможно, она права, конечно, — сказал король уже легкомысленным тоном, словно они обсуждали урожай ячменя или качество вина за столом. — Тебе следует меня осуждать, Сейнион. Разве теперь это не твой долг?
Сейнион покачал головой.
— Ты это делаешь сам уже двадцать пять лет.
— Наверное. Но затем случилось то, что я сделал вчера ночью.
Сейнион быстро взглянул на него. Заморгал; потом он понял и это.
— Мой господин! Ты не посылал Ательберта в лес. Его уход туда не является посланным тебе наказанием!
— Нет? Почему? Не величайшее ли самомнение думать, будто мы понимаем пути господа? Разве не ты мне это сказал? Подумай! В чем состоит мое прегрешение и куда ушел мой сын?
«Волки и змеи», — глупо заявил Сейнион несколько минут назад. Этому человеку, который страдает от чувства вины уже более двух десятков лет. Старается служить богу, своему народу и носит эти… воспоминания.
— Я верю, — продолжал Элдред, — что иногда нам отправляют послания и мы в состоянии их прочесть. После того как я выучил тракезийский язык и дал всем знать, что покупаю рукописи, в Рэдхилл приехал один валескиец — это было очень давно — со свитком, вот таким маленьким. Он сказал, что купил его на границе Сарантия. Я уверен, что он кого-то ограбил.
— Одна из пьес?
Король покачал головой.
— Их религиозные песнопения. Фрагменты. Рогатый бог и дева. Свиток был изорван, покрыт пятнами. Это был первый письменный источник Тракезии, который я приобрел, Сейнион. И все утро сегодая я мысленно слышу эти строчки:
Раздастся в дебрях леса зверя рев,
Тогда земли заплачут дети
Когда выходит в поле этот зверь,
Должны погибнуть дети крови
Сейнион вздрогнул под ярким солнцем. И сделал знак солнечного диска.
— Я думаю, — продолжал Элдред, — и прошу меня простить, если я вторгаюсь в запретную область, что ты не порицаешь меня именно потому, что тоже кое-что знаешь об этих вещах. Если я прав насчет этого, скажи, пожалуйста, как ты… справляешься с этим? Как находишь покой?
Он все еще находился под впечатлением древних стихов. «Тогда земли заплачут дети». Сейнион медленно произнес, подбирая слова:
— Я думаю, то, о чем говорит нам доктрина, становится правдой. Проповедуя ее, мы помогаем ей стать сущностью мира Джада. Если и существуют духи, божества, полумир рядом с нашим миром, то им… приходит конец. То, что мы проповедуем, станет правдой отчасти потому, что мы это проповедуем.
— Вера помогает этому сбыться? — в голосе Элдреда прозвучало лукавство.
— Да, — спокойно подтвердил Сейнион. И посмотрел на короля. — Вместе с силой, которая заключена в боге, как нам известно. Мы — его дети, расселяемся по земле, заставляем отступать леса, чтобы строить свои города и дома, наши корабли и водяные мельницы. Ты знаешь, что сказано в «Книге сынов Джада».
— Она новая. Не каноническая. Ему удалось улыбнуться.
— Она немного младше, чем песнь о рогатом боге и деве. — Он увидел, как дрогнули губы Элдреда. — В Эсперанье, где она написана, по ней читают литургию, и то же начали делать в Батиаре и в Фериересе. Священники, несущие слово Джада в Карш и Москав, получили распоряжение патриарха цитировать эту книгу, носить ее с собой — это мощный инструмент обращения язычников к свету.
— Потому что она учит, что мир принадлежит нам. Не так ли, Сейнион? Он наш?
Сейнион пожал плечами.
— Я не знаю. Ты представить себе не можешь, как много я не знаю. Но ты спросил, как я нахожу покой, и я тебе скажу. Это непрочный покой, но вот как я это делаю.
Он посмотрел в глаза спутника. Он не стал отрицать то, о чем догадался Элдред. И не собирался отрицать. Не перед Эддредом.
Теперь глаза короля смотрели ясно, румянец почти исчез.
— Ревущий зверь умирает, а не дети?
— Родиас стал преемником Тракезии, а Сарантий — Родиаса по воле Джада. Мы здесь находимся на краю света, но мы дети бога, а не просто… крови.
Снова наступило молчание, несколько иное. Затем король сказал:
— Я не ожидал, что смогу говорить об этом.
Священник кивнул.
— Могу в это поверить.
— Сейнион, Сейнион, мне необходимо, чтобы ты остался со мной. Ты ведь это понимаешь? И теперь ты мне еще нужнее.
Его собеседник попытался улыбнуться, но не смог.
— Мы поговорим об этом. Но прежде мы должны помолиться, со всей доступной нам верой, чтобы ладьи эрлингов плыли домой. Или, если нет, чтобы твой сын и его спутники прошли лес и успели вовремя.
— Это я могу, — ответил король.
* * *
Рианнон часто удивлялась, почему все продолжают смотреть на нее таким взглядом, и беспокойство в их глазах читалось так же отчетливо, как крупные заглавные буквы манускрипта.
Не то чтобы она проводила свои дни в печали и рыданиях, отказываясь подниматься с постели (ее мать этого не допустила бы в любом случае), или бесцельно слонялась по дому и двору. Она трудилась так же прилежно, как и остальные, все лето. Помогала восстанавливать Бринфелл после пожара и разрушений, ухаживала за ранеными в первые недели, ездила вместе с матерью к тем, кто пережил смерть и потерю близких, и делала то, что необходимо было там сделать. Она придумывала занятия для себя, Хельды и Эйрин, ела за столом вместе со всеми, улыбалась, когда арфист Амунд пел песню или когда кто-нибудь говорил нечто остроумное или лукавое. И все же ловила на себе эти вопрошающие, брошенные украдкой взгляды.
В отличие от нее, Рании разрешили уехать. Самая младшая из ее служанок (с самым нежным голосом) была так напугана набегом эрлингов, что Энид и Рианнон решили отпустить ее. Слишком много картин пожара и крови видела Рания в этом доме.
Она оставила хозяев в начале лета, рыдая, явно стыдясь, несмотря на их заверения, вместе с группой мужчин, которые должны были провести лето возле их замка, ближе к Стене. Тамошние земли нуждались в защите в летнее время; между людьми Редена и сингаэлями гор и долин к северу от лесов не было мира. Скот и коней воровали с обеих сторон, иногда одних и тех же по несколько раз, и как давно это началось, никто не мог вспомнить. Вот почему Реден построил Стену, почему Брин и другие имели здесь замки, а не фермы. Однако ее родители не уехали, занимались Бринфеллом и его обитателями.
Итак, Рания уехала, и все, кажется, понимали, почему она была так огорчена, и считали это естественным. Но Рианнон осталась и делала все, что нужно, несмотря на ночные воспоминания о молоте эрлинга, разбившем ее окно, или о клинке у своего горла в ее собственных комнатах, который держал орущий, окровавленный мужчина, клявшийся убить ее.
Она обходила по утрам хижины работников, относила еду мужчинам, отстраивающим поместье заново, улыбалась и подбадривала их, раздавая сыр и эль. Посещала церковь два раза в день, пела в положенных местах службы своим чистым голосом. Она ни от чего не уклонялась, ни от чего не отказывалась.
Она просто не спала по ночам. И, несомненно, это ее личное дело, которое она не обязана ни с кем обсуждать, а не повод для всех этих задумчивых взглядов Хельды и матери.
Кроме того, в последние несколько дней, когда строительство близилось к концу и начались приготовления к жатве, ее отец, кажется, тоже начал страдать от бессонницы.
Когда Рианнон тихо вставала — как делала все лето, — перешагивала через спящих женщин и выходила во двор, закутавшись в одеяло или в шаль, чтобы бродить вдоль забора и размышлять о сущности человеческой жизни (и разве в этом есть что-то плохое?), она уже три ночи видела там отца, который выходил раньше ее.
Первые два раза она его избегала, поворачивала в другую сторону, потому что — разве ему нельзя тоже побыть наедине со своими мыслями? На третью ночь, сегодня, она поплотнее закутала зеленой шалью плечи и прошла через двор к тому месту, где он стоял, глядя на склон холма к югу от них, освещенный звездами. Убывающая голубая луна стояла на западе, почти у горизонта. Было уже очень поздно.
— Сегодня ветерок, — сказала она, подходя и останавливаясь рядом с ним у ворот.
Отец что-то проворчал, оглянулся на нее. Он был одет только в длинную ночную сорочку, босой, как и она. Он смотрел в темноту. Соловей пел среди деревьев за загоном для скота. Он не улетал от них все лето.
— Твоя мать волнуется насчет тебя, — наконец произнес Брин, поднося палец к усам. Она знала, что ему трудно вести такие беседы.
Рианнон нахмурилась:
— Я это вижу. И меня это начинает злить.
— Не надо. Ты знаешь, что она обычно оставляет тебя в покое. — Он бросил на дочь быстрый взгляд, потом отвел глаза в сторону. — Нехорошо, когда молодая девушка не может спать.
Она обхватила себя обеими руками за локти.
— Почему только молодая девушка? Почему я? А как насчет тебя?
— Только последние несколько ночей, девочка. Это другое.
— Почему? Потому что я должна весь день распевать песни?
Берн рассмеялся.
— Все пришли бы в ужас, если бы ты это делала.
Она не улыбнулась. Улыбки, приходилось ей пригнать, получались теперь вымученными, а так как было темно, она не считала нужным себя принуждать.
— Так почему ты не спишь? — спросила она.
— Это другое, — повторил он.
Возможно, он выходит на свидание с одной из девушек, но Рианнон в это не верила. Во-первых, он явно знал, что она ходит по двору ночью, кажется, все это знали. Ей не нравилось, что за ней следят.
— Слишком простой ответ, — сказала она.
На этот раз молчание длилось долго, и ей стало не по себе. Она посмотрела на отца: массивная фигура, теперь больше жира, чем мускулов, волосы серебрятся сединой — те, что остались. С этого склона над ними была выпущена стрела, которая должна была убить его в ту ночь. Интересно, не поэтому ли он все время смотрит вверх, на кусты и деревья на этом холме.
— Ты что-нибудь видишь? — внезапно спросил он. Она заморгала.
— Что ты имеешь в виду?
— Там, наверху. Видишь что-нибудь?
Рианнон вгляделась. Полночная темнота.
— Деревья. Что? Ты думаешь, кто-то шпионит за… — Ей не удалось скрыть страх в голосе.
Ее отец быстро перебил:
— Нет-нет. Не это. Ничего такого.
— Тогда что?
Он снова молчал. Рианнон пристально посмотрела наверх. Ничего не увидела. Очертания стволов и веток, кусты, над ними звезды.
— Там огонек, — сказал Брин. И вздохнул. — Я вижу этот проклятый Джадом огонек уже три ночи. — Он вытянул в ту сторону руку. Она почти не дрожала.
Теперь Рианнон охватил страх другого рода, так как она совсем ничего не видела. Соловей продолжал петь. Она покачала головой.
— Что… какой огонек?
— Он меняется. Сейчас он там. — Он указывал туда рукой. — Голубой.
Рианнон сглотнула.
— И ты думаешь…
— Я ничего не думаю, — быстро ответил он. — Я просто его вижу. Третью ночь.
— Ты говорил об этом…
— Кому? Твоей матери? Священнику? — Он сердился. Она понимала, что не на нее.
Рианнон уставилась в пустоту и темноту. Прочистила горло.
— Ты знаешь, что говорят люди? Об этом… о нашей роще там, наверху.
— Я знаю, что они говорят, — ответил отец. Только это. Никаких ругательств. Именно это ее испугало. Рианнон смотрела на склон холма, и там ничего не было. Для нее.
Она увидела, как большие, умелые руки отца стиснули верхнюю жердь ограды и повернули, словно хотели выломать и сделать из нее оружие. Против чего? Он повернул голову в другую сторону и сплюнул в темноту. Потом откинул щеколду на калитке.
— Не могу больше терпеть, — сказал он. — Каждую ночь. Останься и наблюдай за мной. Можешь молиться, если хочешь. Если я не спущусь обратно, скажи Шону и матери.
— Что им сказать?
Отец посмотрел на нее, пожал плечами привычным жестом.
— То, что сочтешь нужным.
Что ей делать? Запретить ему? Он распахнул калитку, вышел, закрыл ее за собой. Рианнон смотрела, как отец начал подниматься на холм. Она потеряла его из виду на полпути вверх по склону. Он в ночной сорочке, думала она. Без оружия. Без железа. Она знала, что это должно иметь значение… если это то, о чем они так старательно избегали говорить.
Она вдруг подумала о том, хоть эта мысль не была неожиданной, так как с ней это происходило каждую ночь, где сейчас Алун аб Оуин и продолжает ли он ее ненавидеть.
Она долго стояла у калитки, глядя вверх, и действительно молилась, как молятся Неспящие в темноте, просила сохранить жизнь отцу и всем, кто спал в доме, и о душах всех ушедших от них.
Она все еще стояла там, когда Брин снова спустился вниз.
Что-то изменилось. Рианнон это увидела даже в темноте. Ей стало страшно раньше, чем он заговорил.
— Пойдем, девочка, — произнес ее отец, снова входя в ворота и шагая мимо нее к дому.
— Что? — крикнула она и пошла следом. — Что это такое?
— Нам предстоит много дел, — сказал Брин ап Хиул, который когда-то убил Сигура Вольгансона. — Мы потеряли три дня из-за того, что я поднялся на холм только сегодня. Возможно, они вернутся.
Она так и не спросила, кто — они? Или откуда он узнал. Но при этих словах она почувствовала, как ее тело сводит судорога, сотрясают спазмы один за другим. Она остановилась, обхватив себя обеими руками за талию, согнулась пополам, и ее стошнило всем, что было у нее в желудке. Дрожа, она вытерла рот и заставила себя выпрямиться. Потом вошла в дом вслед за отцом. Его голос разносился по дому, подобно реву зверя, вышедшего из леса, он трубил тревогу, поднимал всех спящих. Всех, но их было недостаточно. Слишком многие из его людей находились на севере и на востоке. На расстоянии нескольких дней пути. Входя в дом, Рианнон думала об этом. Потом пришла еще одна мысль: быстрая, слава богу, так как ей понадобилась всего доля секунды, чтобы осознать ее.
— Рианнон! — позвал отец, оборачиваясь к ней. — Прикажи конюхам оседлать ваших коней. Вы с матерью…
— Должны поехать и предупредить работников. Я знаю. Затем начнем готовиться лечить раненых. Что еще?
Она смотрела на него так спокойно, как только могла, что было непросто. Ее только что стошнило, сердце колотилось, кожу холодил пот.
— Нет, — возразил он. — Не так. Вы с матерью…
— Поедем предупредить людей, потом начнем готовиться здесь. Как сказала Рианнон.
Брин обернулся и встретил спокойный взгляд жены. За ее спиной стоял человек с факелом.
Энид надела голубой ночной халат. Распущенные волосы доходили почти до талии. Никто никогда не видел ее такой. Рианнон при виде того, как смотрели друг на друга родители, смутила интимность этого их взгляда. Коридор был полон людей и света. Она почувствовала, что краснеет, словно ее поймали за чтением или подслушиванием слов, предназначенных для другого человека. Даже в такой момент она задала себе вопрос, доведется ли ей когда-нибудь обменяться таким взглядом с кем-нибудь раньше, чем она умрет.
— Энид, — услышала она слова отца. — Эрлинги идут за женщинами. Вы делаете нас… более слабыми.
— Не в этот раз. Они идут за тобой, муж. За Губителем эрлингов. За убийцей Вольгана. Мы, все остальные, — обычная добыча. Если кто-нибудь должен уехать, то уедем мы все. Включая тебя.
Брин выпрямился.
— Оставить Бринфелл эрлингам? В моем возрасте? Ты серьезно?
— Нет, — ответила жена. — Несерьезно. Вот почему мы остаемся. Сколько их придет? Сколько у нас осталось времени?
Долгое мгновение казалось, что он собирается настоять на своем, но потом он ответил:
— Больше, чем в прошлый раз, я думаю. Скажем, восемьдесят человек. Насчет времени я не уверен. Они снова придут со стороны Льюэрта, через холмы.
— Нам нужно больше людей.
— Знаю. Замок недалеко. Я пошлю туда, но они не поспеют вовремя.
— Сколько у нас тут людей? Сорок?
— Немного меньше, если ты имеешь в виду умеющих владеть оружием.
Лоб матери прорезали две морщинки. Рианнон их знала, они появлялись, когда мать думала. Энид сказала:
— Мы соберем столько работников фермы, сколько сможем, мы с Рианнон. И приведем женщин и детей сюда, в укрытие. Мы не можем оставить их там, за оградой.
— Женщин не надо. Отправь их на север в Гвинерт вместе с детьми. Так будет надежнее. Как ты сказала, им нужен Бринфелл. И я.
— И меч, — тихо прибавила жена. Рианнон заморгала. Она об этом не подумала.
— Похоже на то, — согласился отец, кивая головой. — Я пошлю всадников в Придлен и Гвинерт. В каждом из них должна находиться дюжина мужчин на уборке урожая.
— Они придут?
— Против эрлингов? Придут. Не знаю только, успеют ли.
— А мы будем защищать дом?
Он покачал головой.
— У нас слишком мало людей. Это слишком сложно. Нет. Они не ожидают, что мы предупреждены. Если будем действовать достаточно быстро, сможем выступить и встретить их дальше к западу, в том месте, которое сами выберем. В местности, которая удобнее для боя, чем эта.
— А если ты ошибаешься?
Брин улыбнулся в первый раз за эту ночь.
— Я не ошибаюсь.
Рианнон, слушая, осознала, что ее мать тоже не спросила, откуда Брин узнал то, что он знает. Она и не спросит, разве что ночью, когда они останутся наедине. Некоторые вещи не предназначены для Света. Джад правит небесами, и землей, и всеми морями, но сингаэли живут на краю мира, где заходит солнце. Им всегда необходимы были знания, которые уходят в глубину, о которых нельзя говорить.
Они о них не говорили.
Мать смотрела на нее. Снова хмурилась при этом с тем самым выражением, с которым все смотрели на нее с конца весны.
— Поехали, — сказала Рианнон, не обращая на это внимания.
— Энид, — позвал отец, когда обе женщины повернулись, чтобы уйти. Они обе оглянулись на него. Его лицо было мрачным. — Приведите всех парней старше двенадцати лет. И пусть возьмут все, что может сойти за оружие.
Конечно, это слишком юный возраст. Мать откажется, подумала Рианнон. Она ошиблась.
* * *
Бранд Леофсон, командующий пятью ладьями из Иормсвика, которые держали путь на запад, знал, куда он направляется. Он застал еще дни набегов Вольгана. Во время одного из них лишился глаза и лечился дома, когда последняя из экспедиций Сигура на запад закончилась катастрофой в Льюэрте.
В последующие годы в зависимости от настроения и от того, сколько выпьет, он либо считал везением то, что пропустил ту катастрофу, либо проклинал себя за то, что не был среди тех — а их имена все знали, — кто оставался с Сигуром до конца.
Можно сказать — если у тебя так работает голова, — что отсутствие Бранда в Льюэрте тогда и стало причиной того, что он сейчас повел пять ладей с поредевшей командой на запад. Прошлое, то, что мы сделали и чего не сделали, течет, словно поток в вырытом канале, и вливается в то, что мы делаем годы спустя. Всегда небезопасно и неразумно утверждать, будто что-то закончилось.
Они рисковали, он это понимал, как и другие ярлы, и все опытные воины. У них остались все их ладьи, но они потеряли шестьдесят человек. Если погода переменится, на море им придется туго. Пока она не поменялась. На вторую ночь ветер подул с юга и прижал их к скалистой береговой линии Кадира. Это было опасно. Но они были эрлингами, мореходами, они знали, как держаться подальше от подветренного берега, а когда достигли западной оконечности побережья сингаэлей и повернули на север, ветер сделался попутным.
Грозящая тебе опасность могла превратиться в преимущество. Штормы Ингавина могли утопить тебя в море или повергнуть в ужас твоих врагов на суше, сопровождая блеском и вспышками молний твой боевой клич. У бога тоже, всегда говорил себе Бранд, всего один глаз, после ночей, проведенных на древе, где начинался мир.
Соль в воздухе, паруса на каждом корабле наполнены ветром, звезды меркнут над ними, когда восходит солнце. Бранд думал о Вольгане и о его мече — в первый раз за много лет, по правде говоря. Он ощущал глубоко в душе волнение. Ивар Рагнарсон был калекой, человеком злым и коварным, он заслужил смерть. Но у него в голове нашлись одна-две умные мысли, и не Бранду это отрицать.
Повернуть домой, потеряв шестьдесят человек, и ничего не предъявить в оправдание их потери было бы катастрофой. Вернуться назад и объявить о том, что убийца Вольгана убит, а меч найден и возвращен…
Это было бы совсем другое дело. Это могло бы возместить гибель воинов и не только это. Но и то, что его здесь не оказалось двадцать пять лет назад.
Пока Берн греб на запад, ему пришла в голову мысль, что есть нечто странное, даже тревожное в том, кто он такой и как мир к ним всем относится. Они — эрлинги, бороздящие волны, они потешаются над дождем и ветром, носятся по рассвирепевшему морю. И все же хотя он был одним из них, но понятия не имел о том, что делать в ненастную погоду, а только старался следовать указаниям и молиться, чтобы море и правда не рассвирепело.
Более того: они — наемники Йормсвика — наводят ужас на весь мир и пользуются славой самых опасных бойцов под солнцем, звездами и двумя лунами. Но Берн Торкельсон никогда в жизни не участвовал в битве, только в одном поединке на берегу у стен города. То было не сражение. Совсем не похоже на сражение.
Он спрашивал себя, когда они повернули на север и ветер надул паруса: а что, если и все остальные — такие же, как он, более или менее? Обычные люди, не лучше и не хуже других. Что, если именно страх внушил людям веру в то, что наемники Йормсвика так опасны? Ведь их тоже можно победить; их только что разгромили.
Воины Элдреда использовали сигнальные костры и лучников. Бранд и Гар Ходсон назвали эти приемы трусливыми, женскими, насмехались над королем англсинов и его воинами, презрительно плевали в море.
Берн подумал, что лучше было бы прикинуть, как самим научиться пользоваться луками, если ими пользуются противники. Затем подумал, почти тайком от самого себя, что он вовсе не уверен, подходит ли ему такая пиратская жизнь.
Он мог снова проклинать своего отца, легко, так как именно ссылка Торкела сделала Берна рабом, а потом заставила покинуть остров, остаться без наследства. Но такое течение мыслей уже не давалось ему с прежней легкостью. Земля досталась отцу в результате пиратского набега, не так ли? Знаменитого, прославленного в песнях похода с Сигуром Вольгансоном в Фериерес, когда кучка эрлингов сожгла королевское святилище.
И никто не заставлял Берна уводить коня Хальдра Тонконогого, покидать Рабади, отправляться в Йормсвик.
Он подумал о матери, о сестрах на материке, а потом о молодой женщине — он так и не узнал ее имени, — которую укусил змей вёльвы и которая спасла ему жизнь.
Женщины, подумал он, вероятно, посмотрели бы на все это иначе.
Он греб, когда ему приказывали, отдыхал, когда позволял ветер, носил корм Гиллиру, который стоял на привязи среди других коней в трюме широкого корабля, выбрасывал за борт конский помет.
Берна охватило явственное возбуждение, несмотря ни на что, когда они добрались до бухты в Льюэрте, знакомой и Гару, и Бранду. Никого не было видно ни на тянущейся на север береговой полосе, ни здесь. Они вытащили ладьи на берег в предрассветный час и вознесли на пляже благодарственную молитву Ингавину.
Они должны будут оставить здесь ладьи и людей для их охраны. Он может быть одним из них, и ему непонятно, как он к этому отнесется. Затем остальные двинутся в глубь материка, чтобы найти Бринфелл, убить человека и вернуть меч.
Нельзя отрицать, что это дело достойно песен скальдов зимой и после зимы. В северных землях это имеет значение. Может быть, всех мучают те же сомнения, что и его, подумал Берн. Он так не считал, по правде говоря, глядя на своих спутников, но было бы хорошо спросить кого-нибудь. Интересно, где сейчас его отец. Торкел сказал ему, чтобы он не позволял им сюда плыть.
Он пытался. Нельзя сказать, что он не пытался. Но не он возглавляет этот поход, правда? И если жизнь направила тебя на ладьи с драконами, ну… она тебя туда направила. Ингавин и Тюнир выбирают своих воинов. И может быть — может быть, — он, Берн, выйдет из этого приключения со своей долей славы. Собственной славы. С именем, которое будут помнить.
Люди живут и умирают ради этой цели. «Никогда не умрет однажды добытая слава». Пристало ли Берну Торкелу с острова Рабади утверждать, что они все не правы? Неужели он так высокомерен? Берн покачал головой, отводя взгляд от стоящего рядом с ним на берегу человека.
Смущенный Берн посмотрел в другую сторону. И увидел за береговой полосой темные очертания холмов Сингаэля. Он знал, что земли англсинов лежат дальше, далеко за ними. А еще дальше, на востоке, за морями, где должно взойти солнце, его дом.
Никто, подумал он, не путешествует так, как эрлинги. Нет другого народа, который забирался бы так далеко или был бы столь же отважным. Мир это знает. Берн глубоко вздохнул и постарался расслабиться. Наступал рассвет. Бранд Леофсон отбирал людей для своего отряда.
Берн отправился на восток вместе с другими избранными.
* * *
Они три дня питались орехами и ягодами, как крестьяне в засушливое лето или во время слишком затянувшейся зимы, когда кладовые пусты. Кафал приводил их к воде, так что ее хватало для людей и для коней.
В лесу было темно даже днем. Иногда сквозь ветки проглядывал кусочек неба, из него лился свет, напоминание о мире за пределами леса. Иногда по ночам мельком виднелись звезды. Однажды в глаза людей заглянула голубая луна, и путники остановились на поляне, не говоря ни слова, зачарованно глядя вверх. Потом двинулись дальше. Они следовали за псом на северо-запад к Арберту — по крайней мере, так они полагали. Каждый из них мог лишь догадываться, где они находятся, как далеко ушли и сколько им еще идти. Пять дней мог отнять переход через лес, так сказал Алун, но это тоже была догадка.
Никто никогда этого не делал.
Они напрягали все свои силы и силы животных: их подгоняло сознание срочности и не менее сильное чувство, что лучше продолжать двигаться, чем слишком долго оставаться на одном месте. Они больше ни разу не слышали и не чувствовали присутствия бога-зверя, который приходил в первую ночь, или зеленых созданий из полумира, которые пришли потом.
Но тем не менее знали, что они здесь. И когда спали или пытались поспать (один всегда бодрствовал на страже), воспоминание об этом невидимом создании возвращалось, чудовищное и непреодолимое. Они были здесь непрошеными гостями, они живы только потому, что их терпят. Это пугало и лишало сил. Приходилось напрягаться, чтобы не вздрагивать постыдно при любом звуке леса, а все леса полны звуков.
Они знали, что пробыли здесь уже три ночи, но во всем остальном это превратилось для них во время вне времени. Однажды Ательберта посетило видение, когда он почти уснул в седле, что они трое выходят из леса в совершенно изменившийся мир. Он не знал, потому что они об этом не говорили, что Алуна мучил тот же страх, когда он встречался с феей у Эсферта, до того как отряд короля двинулся на юг.
Первые два дня они разговаривали, в основном чтобы слышать голоса, человеческие голоса. Ательберт развлекал остальных или пытался развлекать, распевая кабацкие песни, сплошь непристойные. Торкел после долгих уговоров рассказал одну из стихотворных саг эрлингов, но молодые люди почувствовали, что он делает это только ради них. К четвертому дню они ехали молча, следуя во мраке за псом.
Ближе к закату они выехали к очередной речке.
Кафал делал это по собственной воле. Каждый из них понимал, что они бы уже давно заблудились без пса Алуна. Об этом они тоже не говорили. Они спешились, утомленные до крайности, чтобы дать коням напиться. И чуть не погибли.
Змея была не зеленая. Именно Алун подошел к ней слишком близко. Ательберт, который это заметил, выхватил свой кинжал за клинок, чтобы метнуть его. Торкел Эйнарсон резко приказал:
— Стой! Алун, не двигайся!
Черные змеи ядовиты, их укус может оказаться смертельным.
— Я могу ее убить! — прохрипел Ательберт сквозь стиснутые зубы. Алун замер на месте по дороге к воде. Одна его нога осталась поднятой, так что он застыл, словно бегун на древнем барельефе в одной из вилл, которые остались после того, как родианские легионы ушли на юг. Змея не развернула кольца, ее голова шевелилась. Довольно легкая мишень для того, кто умеет метать кинжал.
— Я дал клятву, — настойчиво произнес Торкел. — Наши жизни зависят от…
В то же мгновение Алун аб Оуин очень ясно прошептал: «Защити мою душу, святой Джад» — и прыгнул в воздух. Он с плеском рухнул в воду. Речка была мелкой, он сильно ударился коленями и ладонями о камни и выругался. Змея, возмущенная, исчезла, ускользнув в подлесок.
Медвежонок, которого никто из них раньше не заметил, быстро поднял голову на противоположной стороне реки, где пил воду, попятился на несколько шагов назад и тихо зарычал на человека в речке.
— О нет! — сказал Ательберт.
Он резко обернулся, когда Кафал яростно залаял тонким голосом и проскочил мимо него. Мать-медведица уже вышла на поляну, она рычала, ее голова тяжело качалась из стороны в сторону. Она встала на задние лапы, громадная на черном фоне деревьев, из ее открытой пасти капала слюна. Они находились между ней и медвежонком. Конечно, именно так.
Кони обезумели — их оставили непривязанными. Конь Алуна бросился в реку. Торкел схватил поводья двух других и повис на них. Алун встал на ноги, с плеском бросился через речку и поймал своего дрожащего коня на дальнем берегу: ему там преградили дорогу деревья, и было некуда бежать. Он испуганно пытался встать на дыбы, почти оторвав хозяина от земли. Медвежонок, не менее испуганный теперь, попятился еще дальше, но он был слишком близко от Алуна. Ательберт подбежал к Торкелу и коням, нащупал лук у седла.
— Садись на коня! — закричал Торкел, сам с трудом взбираясь на своего. Ательберт взглянул на него. — Давай! — крикнул эрлинг. — Мы погибли, если совершим здесь убийство. Ты это знаешь!
Ательберт яростно выругался, но вставил ногу в раскачивающееся стремя. Конь шарахнулся в сторону; Ательберт чуть не упал, но удержался. На противоположном берегу Алун аб Оуин, тоже хороший наездник, вскочил на своего коня. Конь вертелся и пятился, его глаза были белыми и невидящими. Медведица шла вперед, все еще рыча. Она была огромной.
Им нужно было миновать ее, чтобы выбраться оттуда.
— Я раню ее стрелой! — крикнул Ательберт.
— Ты сошел с ума? Ты ее разозлишь!
— А сейчас она не злится? — крикнул в ответ принц. — Кровь Джада, — быстро добавил он и, проявив огромное, но такое необходимое сейчас мастерство, справился со своим вставшим на дыбы конем и, сильно перевесившись на одну сторону, погнал его мимо медведицы, которая уже почти нависла над ним.
Торкел Эйнарсон был эрлингом. Его народ жил среди кораблей, белой пены, волн на залитом луной море, прибоя на каменистом берегу. Не среди лошадей. Он все еще пытался остановить своего перепуганного, кружащегося на месте коня.
— Скачи! — крикнул Алун с дальнего берега, но это никак не помогло.
Не осталось никакого времени и пространства на поляне, чтобы скакать. Или не осталось бы, если бы худой, быстрый, как молния, серый пес не подлетел и не впился зубами в заднюю лапу медведицы. Зверь взревел от боли и ярости, с ужасающей быстротой повернулся и бросился на пса. Торкел в ту же секунду ударил пятками коня, дернул повод и бросился вслед за Ательбертом прочь с поляны. Алун, воспользовавшись этой секундной отсрочкой, присоединился к ним, с плеском переправившись через речку.
Трудно было что-то разглядеть. Медведица ревела у них за спиной, и от этого рева дрожал лес. А с ней сражался волкодав, проявляя невероятную отвагу и нечто большее.
Но они спаслись, все трое. Лес был слишком темным и густым, чтобы скакать галопом. Они двигались так быстро, как только могли, по извилистой, почти незаметной тропинке. Немного погодя они остановились, словно по команде, обернулись и посмотрели назад, настороженные, готовые скакать дальше, если появится что-то, хотя бы отдаленно напоминающее медведя.
— Почему, во имя всего святого, мы сохранили свое оружие, если ты не даешь нам им воспользоваться? — Ательберт прерывисто дышал.
Торкел тоже, слишком крепко сжимая поводья в большом кулаке. Он повернул голову, сплюнул в темноту.
— Ты думаешь… ты думаешь… если мы выберемся из этого проклятого Ингавином леса, нас встретят танцами?
— Что?
Могучий воин вытер лицо, с которого лился пот.
— Подумай! Я — эрлинг, враг, ты — англсин, тоже враг, он — кадирский принц, а мы направляемся в Арберт. Кого из нас, по-твоему, первый же встречный захочет убить сначала?
Воцарилось молчание.
— Вот как! — произнес Ательберт. И откашлялся. — Гм. Действительно. Никаких танцев. Готов биться об заклад, это будешь ты. Ты будешь первым. Что, заключим пари?
Они услышали на тропинке какой-то шум и оба обернулись.
— Милостивый Джад, — тихо произнес Алун аб Оуин. Он соскользнул с коня, прошел несколько шагов назад, туда, откуда они прискакали, снова ломая сучья и шурша листьями. Потом опустился на колени на тропинку. Он плакал, но другие двое не могли этого видеть. Он не плакал с начала лета.
По направлению к ним из тени деревьев, хромая, шел пес, низко опустив голову, двигаясь с трудом. Он остановился неподалеку от Алуна, поднял голову и посмотрел на него. Он весь был в крови, и почти в полной темноте Алуну показалось, что у него нет уха, оно оторвано. Он на мгновение прикрыл глаза и с трудом сглотнул.
— Иди сюда, — позвал он.
Скорее это был шепот. Все, что ему удалось. Сердце его разрывалось. Это был его пес и не его. Это был волкодав Брина. Подарок. Он принял его, и его приняли в каком-то смысле, и он не позволял себе более глубокой привязанности, чего-то общего. Любви. Товарищества.
— Пожалуйста, иди сюда, — повторил он.
И пес подошел, по-прежнему медленно, приблизился к нему, припадая на переднюю лапу. У него и в самом деле не было правого уха, как увидел Алун, и когда он подошел, Алун нежно обнял его рукой, а потом осторожно прижался лицом к морде животного, которое пришло к нему в ту ночь, когда его брат потерял жизнь и душу.
Торкел понимал, что пес спас им жизнь. Он не собирался упиваться этой мыслью. Они с Сигуром спасали друг друга раз пять, попеременно, много лет назад, и другие их спутники охраняли их, или они их спасали. Это случается, когда вступаешь в бой или на море, когда налетает шторм. Однажды брошенное копье, которого он не видел, не попало в него только потому, что он споткнулся о тело убитого товарища на поле боя. Копье пролетело сзади и выше. Этот случай он запомнил. Слепая удача. Но никогда прежде его не спасала собака, это приходилось признать.
Животное сильно пострадало, и это могло создать трудности, так как у них не было надежды пройти без него сквозь этот лес. Аб Оуин все еще стоял на коленях, обнимая пса. Он знал людей, которые относились к своим собакам, как к братьям, даже спали с ними; он не думал, что принц сингаэлей относится к таким людям. С другой стороны, здесь произошло нечто необычное. И он обязан псу жизнью. Это не совсем то же самое, что с Сигуром, который в рейде прикрывал его слева.
Он отвел глаза, неожиданно почувствовав неловкость, что наблюдает за человеком и собакой. И тут увидел зеленую фигуру среди деревьев. Она стояла недалеко. Краем глаза он заметил, что Ательберт смотрит в том же направлении.
Любопытно было то, что на этот раз он не ощутил страха. Англсин тоже не выглядел испуганным, просто сидел на коне и смотрел в лес на зеленую, слабо светящуюся фигуру. Она находилась слишком далеко, чтобы ясно разглядеть лицо и остальное. Фигура казалась человеческой или почти человеческой, но смертные не сияют, не могут парить над водой, как парили тогда эти существа. Через мгновение она просто исчезла, оставив после себя ночь.
Он повернулся к Ательберту.
— Не имею, что это такое, ни малейшего представления, — тихо проговорил принц.
Торкел пожал плечами.
— Почему мы должны иметь представление? — спросил он.
— Поехали, — сказал Алун аб Оуин. Они оглянулись на него. Он уже встал, его рука по-прежнему касалась пса, словно не хотела с ним расставаться.
— Он сможет нас вести? — спросил Торкел. У пса ранена по крайней мере одна лапа. И он, кажется, весь в крови, хотя крови и не так много, как могло бы быть.
— Сможет, — ответил Алун, и в тот же момент пес прошел вперед и встал перед ними. Он оглянулся назад, подождал, пока аб Оуин сядет на коня, а потом двинулся вперед, прихрамывая, небыстро, но все же повел их через лес духов к своему дому.
Они ехали всю ночь, иногда засыпали в седле, кони следовали за псом. Еще раз остановились попить, с опаской. Алун выкупал в этом озерке пса, смыл кровь. У животного и вправду не было одного уха. Рана показалась Торкелу удивительно чистой, но как можно определить, что удивительно, а что так и должно быть в таком месте? Как можно даже мечтать об этом?
Они вышли из леса на восходе солнца.
Это слишком рано, все трое это понимали. Они не должны были пересечь лес так быстро. Ательберт, завидев в просветах между последними дубами луговую траву, громко вскрикнул. Он вспомнил свои мысли о том, что время здесь течет иначе, что все умерли, а мир изменился.
Это была мысль, но не сам страх. Он сознавал (все они сознавали, хотя никогда не говорили об этом), что произошло нечто необычное. Похоже на благословение. Он прикоснулся к висящему на шее солнечному диску.
«Почему мы должны иметь представление?» — спросил недавно эрлинг.
Это правда. Они жили в мире, который не могли понять. Верить в то, что они поняли, было бы иллюзией, тщеславием. Ательберт Англсинский начиная с этого момента хранил в себе эту истину на всю жизнь.
Есть нечто такое — всегда есть — в утреннем, мягком свете зари, когда кончается темнота и ночь. Они вместе выехали из леса в Арберт и увидели утреннее небо над зеленой травой, и Ательберт понял — он понял, — что это их собственный мир и время, что они за четыре ночи проехали сквозь Лес бога живыми.
— Нам следует помолиться, — сказал он.
Вскрикнула женщина.
Должна же девушка иметь возможность, с негодованием подумала Миган, присесть и облегчиться в кустах за пастушеской хижиной, не опасаясь, что прямо рядом с ней появится мужчина верхом на лошади.
Трое мужчин.
Она громко вскрикнула, но ее охватил еще больший ужас, когда она поняла, что они выехали из леса призраков. Никто не ходил в этот лес. Даже старшие мальчишки из их деревни и с хуторов, подзадоривая друг друга, не заходили дальше первых деревьев и только днем.
Трое мужчин, с ними собака, только что выехали верхом из леса. Что означало — они мертвецы, они призраки. И пришли за ней.
Миган встала, поспешно одергивая юбки. Она бы убежала, но они на конях. Они странно смотрели на нее, словно уже давно не видели девушек. Вероятно, это правда, если речь идет о призраках.
Они выглядели вполне обычно. Или если и необычно, то, по крайней мере, живыми, как люди. Затем — третий шок за это утро — Миган поняла, что один из них — эрлинг. Всадники из Бринфелла, которые приезжали две ночи назад и увели с собой всех мужчин, говорили о рейде эрлингов.
И вот здесь эрлинг, смотрит на нее сверху, со своего коня, потому что — разумеется! — ее крик выдал ее местонахождение в кустах, где она присела перед тем, как заняться овцами.
Она была одна. Бевин ушел с остальными в Бринфелл вчера на рассвете. Ее брат посмеялся бы над ней за ее крик. Может быть. А может, и нет, раз из леса выехали мужчины с оружием и один из них — эрлинг. Первый мужчина заговорил на языке, которого она не знала.
Шерсть собаки, увидела она, вырвана клочьями и запачкана кровью.
Они все еще странно смотрели на нее, словно она была важной персоной. Эрлинги совершили казнь кровавого орла над девушкой по имени Элин после боя в Бринфелле. Миган хотела было опять закричать, вспомнив об этом, но кричать не было никакого смыла. Никого рядом нет, дома фермы стоят слишком далеко, а овцы ей не помогут.
— Дитя, — произнес один из них. — Дитя, мы не причиним тебе зла. Ни за что на божьем свете.
Он говорил на языке сингаэлей.
Миган перевела дух. Кадирский акцент. Они воруют коров и свиней, высмеивают Арберт в своих песнях, но не убивают сельских девушек. Мужчина соскочил с коня, остановился перед ней. Некрупный, но молодой, даже красивый. Миган, брат которой сказал, что она попадет в беду, если не поостережется, решила, что ей не нравится, что он назвал ее «дитя». Ей ведь уже четырнадцать. В четырнадцать лет можно самой родить ребенка. Именно это имел в виду ее брат, конечно. Его здесь нет. Никого нет.
Кадирец спросил:
— Как далеко мы от Бринфелла? Мы должны быстро попасть туда. Надвигается беда.
Чувствуя себя очень осведомленной и не так смущаясь, как ей, возможно, следовало, Миган ответила:
— Мы все об этом знаем. Эрлинги. Всадники прискакали из Бринфелла и увели всех наших мужчин с собой.
Трое мужчин переглянулись.
— Как далеко? — Это спросил эрлинг, по-сингаэльски. Она с сомнением посмотрела на того, кто стоял рядом со своим конем.
— Это друг, — сказал он. — Мы должны попасть туда. Как далеко?
Она задумалась. У них кони.
— Вы можете быть там до темноты, — сказала она. — Через топь, а потом вниз, и забирайте круче на запад.
— Покажи нам тропу, — сказал эрлинг.
— Кафал знает дорогу, — тихо сказал сингаэль. Третий так и не заговорил с тех пор, как его голос заставил ее вскрикнуть. Глаза его были закрыты. Миган поняла, что он молится.
— Вы и правда выехали из леса?
Она должна была спросить. Во всем этом скрывалось какое-то чудо. Оно… делало мир другим. Бевин и другие не поверят ей, когда она им расскажет.
Стоящий перед ней мужчина кивнул.
— Как давно ушли ваши мужчины?
— Вчера утром, — ответила она. — Вы могли бы их догнать, на конях.
Тот, который, казалось, молился, открыл глаза. Стоящий на земле снова вскочил в седло, дернул поводья. Они удалились, не сказав больше ни слова, все трое и пес, не оглядываясь в ее сторону.
Миган смотрела им вслед, пока они не пропали из виду. После она не знала, чем себя занять. Она не привыкла оставаться одна, вчерашний день был первым за всю ее жизнь. Солнце встало, словно заявляя, что это просто еще один день. Миган чувствовала себя как на иголках, странно. В конце концов она вернулась в хижину и развела огонь. Сварила и съела свой утренний суп из овощей, а потом легла спать. Все утро, весь день она видела их мысленным взором, этих трех всадников, слышала то, что они сказали. Это уже начинало походить на сон, что ей не понравилось. Она чувствовала, что ей необходимо… укоренить это в себе, как дерево, сделать реальным.
Миган мер Гоуэр рассказывала эту историю всю жизнь, кроме той части, как она присела в кустах. Учитывая то, что произошло потом, кем оказались эти трое мужчин, даже Бевин вынужден был ей поверить, а это было очень приятно.
Полвека спустя именно Гвейт, ее внук — который всю жизнь слушал историю бабушки, — пошел на юг, с шапкой в руке, в святилище Инанта, после того как пожар уничтожил половину домов в деревне, и поговорил с тамошними священниками, прося у них благословения на то, что он задумал сделать. Такие вещи не делают без благословения.
Он получил даже больше, чем просил. Пятнадцать священников из Инанта в желтых одеждах, по большей части крайне неумелые, вернулись пешком вместе с ним в деревню.
На следующее утро они прочли утреннюю молитву, а затем, на глазах у всех собравшихся жителей деревни, которые смотрели со страхом и изумлением, клирики начали помогать — в каком-то смысле — Гвейту, который принялся рубить первые деревья на опушке леса призраков. Некоторые другие молодые мужчины присоединились к ним. От них было больше пользы.
Гвейт не умер, и никто не умер. Никого не разбил паралич, никто не заболел водянкой или лихорадкой в последующие дни. И священники тоже, хотя многие из них и жаловались на волдыри на ладонях и боль в мышцах.
Люди начали вырубать лес.
Примерно в то же время, как водится в таких делах, когда идея, мысль, приходит в мир во многих местах одновременно, в тот же лес на земле англсинов пришли люди, которым срочно понадобились деревья. Они рубили деревья к западу от Эсферта и дальше к югу за Ретерли, ближе к тому месту, где молодой король приказал построить новую верфь и крепость. Растущее королевство нуждалось в строительном лесе, этого невозможно было избежать. Бывают такие моменты, видит Джад, когда нельзя позволять бабушкиным сказкам мешать делать то, что необходимо сделать.
По эту сторону леса никто из первых дровосеков тоже не умер, кроме тех, кто пострадал от обычных несчастных случаев, которые происходят из-за острых топоров, падающих деревьев и небрежности. Это началось, это продолжалось. Мир не остается прежним никогда.
Много лет спустя, очень много лет спустя, один угольщик из англсинов на том месте, которое стало юго-восточной опушкой значительно сжавшегося леса, нашел нечто любопытное. Это был молот — боевой молот эрлинга, — лежащий на траве у маленького озера.
Странным было то, что головка молота, явно древняя, блестела, как только выкованная, ее не тронула ржавчина, а дерево рукояти осталось гладким. Когда угольщик поднял его, он готов был поклясться, что услышал звук, нечто среднее между музыкальной нотой и плачем.
