ЧАСТЬ III
Глава 12
Оглядываясь назад, Ядвина не могла точно вспомнить, получили ли они известие о смерти графа (она вечно путала его имя, ведь трудно запомнить такие давние события) и о гибели разбойников-эрлингов до или после того вечера, когда ее жизнь изменилась. Или же это случилось в ту самую ночь, хотя ей казалось, что это не так. Она считала, что это случилось после. Для нее это было плохое время, но она была почти уверена, что запомнила бы, если бы это произошло той самой ночью.
Неприятности начались за четырнадцать дней до того, как Эдин потерял руку. Несчастный случай, глупейшая случайность, он расчищал лесной участок вместе с отцом и пригнул ветку для Оски, чтобы тот срубил ее топором. Топор начисто отрезал кисть у запястья. Это погубило его жизнь, всякая надежда на благосостояние вытекла вместе с кровью. Рука на траве, пальцы согнуты, совершенно отдельная вещь. Ненужная вещь. Молодой парень, широкоплечий, светловолосый, выбранный ей в мужья и которого она сама выбрала (просто милость Джада!), превратился в калеку из-за секундной невнимательности.
Он выжил. Вызвали священника, который больше остальных разбирался в искусстве исцеления. Эдин несколько дней лежал в лихорадке, кисть руки перебинтовали, и его мать меняла повязку на рассвете и на закате. Оска не сидел у его постели и даже не остался дома. Он проводил эти дни за выпивкой, бранился, рыдал, проклинал бога и оскорблял всех, кто пытался его утешить. Какое утешение можно найти под небесами? У него выжил только один сын, и хозяйство нуждается в силе Эдина, так как его собственные силы слабеют.
Это бедствие. Жизни меняют течение, жизни кончаются в такие моменты. Священник благоразумно держался на расстоянии, пока Оска не допился до рвоты, впал в ступор и проснулся через сутки пепельно-бледный, с обожженным сердцем. Таким создал этот мир бог в своей непознаваемой мудрости, сказал священник жителям деревни в их маленькой церкви. Но жить в нем тяжело, признал он. Может быть, невыносимо тяжело.
Ядвина тоже так думала. Ее отец мрачно покачал головой, услышав эту новость. Он вежливо ждал, чтобы посмотреть, не умрет ли Эдин, что было бы удобно, потом отменил намеченную свадьбу. Что еще ему оставалось? Калека не годится в мужья. Он никогда не сможет как следует махать топором, ходить за плугом, чинить ограду в одиночку, убить волка или дикого пса. Не может даже тренироваться в стрельбе из лука в соответствии с новым приказом короля.
Для Эдина и его семьи это было настоящим горем и уроком всем остальным, как сказал священник, но не обязательно превращать их горе в свое. В их деревне найдутся здоровые парни или в соседних деревнях. Нужно выдавать дочерей замуж с пользой. Это вопрос выживания. Мир здесь, на севере, а возможно, и во всех других местах не собирается облегчать тебе жизнь.
В это самое время в один из дней кузнец Грин пришел к ним домой и попросил разрешения поговорить с отцом Ядвины. Бевин вышел с ним прогуляться, а когда вернулся, сказал, что принял предложение от ее имени.
Младший сын деревенского кузнеца не шел ни в какое сравнение с Эдином, сыном Оски. Ядвина выслушала это известие и — насколько помнила — уронила на пол кувшин. Возможно, она это сделала нарочно, она не могла вспомнить. Отец колотил ее по спине и плечам под одобрительные возгласы матери. Они только недавно купили этот кувшин.
Рауд, сын кузнеца, теперь помолвленный с ней, никогда даже не разговаривал с Ядвиной. По крайней мере, до того.
Несколько дней спустя, однако, ближе к сумеркам, когда она гнала домой корову с самого северного поля, Рауд вышел из-за кустов у тропинки. И остановился перед ней. Он пришел прямо из кузницы; его лицо и одежда были в саже.
— Мы поженимся после сбора урожая, — сказал он, ухмыляясь. У него были щеки в оспинах и длинные, худые голени.
— Не по моей воле, — ответила Ядвина, вскинув голову.
Он рассмеялся.
— Какая разница? Ты раздвинешь ноги по своей воле или нет.
— Эдин в два раза больше мужчина, чем ты! — сказала она. — И ты это знаешь.
Он опять рассмеялся.
— У него одна рука, у меня две. Он даже этого не сможет теперь сделать. — Он схватил ее. Она не успела увернуться, как он вцепился ей в волосы, сбросив платок, а второй рукой зажал ей рот с такой силой, что она не могла ни укусить его, ни закричать. От него пахло золой и дымом. Он быстро поднял руку и ударил ее в висок, так сильно, что мир вокруг зашатался и поплыл. Потом ударил еще раз.
Солнце заходило. Конец лета. Она это помнила. Никого не было на тропинке, до дома еще далеко идти от того места, где они находились. Она даже не видела крайних домов деревни.
— Я сейчас возьму то, что теперь мое, — сказал Рауд. — Сделаю тебе ребенка, и им придется заставлять меня на тебе жениться, правда? Какая разница? — Она лежала на земле у тропинки, под ним. Он сжал ее с двух боков ногами в сапогах и начал развязывать веревку на штанах, от спешки путаясь в узлах. Она набрала воздуху, чтобы крикнуть. Он пнул ее ногой под ребра.
Ядвина ахнула и расплакалась. Ей было больно дышать. Он стянул штаны вниз, на грязные сапоги. Встал на колени, потом лег сверху. Начал неуклюже дергать ее нижнюю одежду. Она ударила его, расцарапала ему лицо. Он выругался, потом рассмеялся и больно сжал ее внизу.
Затем все его тело дернулось в сторону, главным образом голова. Ядвина испугалась и растерялась, почувствовав что-то мокрое. Ей было больно и страшно. Потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что случилось. Она вся была в крови Рауда. Его ударили по шее сверху, сзади, топором. Она подняла глаза.
Удар топором нанесла одна рука.
Тело Рауда, с обнаженным, все еще восставшим членом, со штанами на лодыжках, лежало на боку рядом с ней в неглубокой канаве, куда Эдин его столкнул. Инстинктивно она отпрянула от него. Ядвина видела, что он уже мертв. Она испугалась, что ее сейчас стошнит. Приложила руку к виску, где болело больше всего, потом поднесла ее к лицу. Рука стала красной от крови Рауда.
Эдин, с лицом бледным, как у призрака, стоял над ней. Она попыталась сесть. Ей было так больно, словно у нее в боку застрял кинжал, словно что-то сломалось и сместилось внутри. Он немного отступил назад. Корова паслась у него за спиной, в траве по другую сторону от тропинки, щипала траву. Никаких других звуков. Птицы слетались к веткам деревьев в конце дня; поля и деревья, темно-зеленая трава; солнце почти село.
— Я тут тренировался, — в конце концов произнес Эдин, махнув топором. — Проверял, смогу ли рубить. Понимаешь? Увидел тебя.
Кажется, ей удалось кивнуть головой.
— Ничего у меня не получается, — сказал он, снова приподнял слегка топор и опустил его. — Никуда не годится.
Ядвина осторожно перевела дух, прижав к боку ладонь. Она была вся залита кровью.
— Но ты только начал. У тебя потом лучше получится.
Он покачал головой.
— Бесполезный я человек. — Она старалась не смотреть на забинтованный обрубок его правой руки. Его рабочей руки.
— Ты… ты сумел меня спасти, — возразила она. Он пожал плечами.
— Я подошел сзади.
— Какая разница? — сказала она. К ней возвращалась способность говорить, думать. И ей пришла в голову одна мысль. Она испугалась, поэтому заговорила быстро, чтобы страх не успех укорениться. — Ложись со мной сейчас, — сказала она. — Дай мне ребенка. Никто другой тогда меня не захочет. Тебе придется жениться.
И в этот момент она увидела при угасающем свете долгого летнего дня и запомнила навсегда, что он боится и что он смирился с поражением. Это можно было прочесть, как священники читают слова в книгах.
Он снова покачал головой.
— Не-а, так нельзя. Я калека, девочка. Они мне тебя не отдадут. И как я теперь смогу прокормить жену и детей?
— Я прокормлю нас обоих, — сказала она.
Он молчал. Топор — темный от крови Рауда — держал в левой руке.
— Будь все проклято Джадом, — в конце концов произнес он. — Я погиб. — Он взглянул на мертвеца. — Его братья меня теперь убьют.
— Не убьют. Я расскажу священнику и старосте, что случилось.
— И какая им разница? — Он горько рассмеялся. — Нет, я сегодня ночью уйду, девочка. Ты вымойся и ничего не говори. Может, пройдет какое-то время, пока они его найдут. Дай мне шанс уйти.
У нее к этому моменту разболелось сердце, сильнее, чем бок, тупой, жестокой болью, но в тот же самый момент в глубине души она начала презирать Эдина. Чувствовать это было все равно что умереть.
— Куда… куда ты пойдешь?
— Не имею ни малейшего представления, — ответил он. — Да пребудет с тобой Джад, девочка.
Он бросил это через плечо, когда уже отвернулся.
Он оставил ее там, ушел на север, назад по заросшей травой тропинке, в том направлении, откуда она пришла, а потом дальше, за пастбище. Ядвина смотрела ему вслед, пока он не пропал из виду в сумерках. Встала, подняла свой ореховый прутик и погнала корову домой, медленно шагая, прижав ладонь к боку и оставив в траве мертвого человека.
Она решила, прежде чем подошла к первым домам, что не послушается Эдина. Он оставил ее лежать там и ни разу не оглянулся. Они были обручены и должны были пожениться.
Она пошла домой прямо в таком виде, с кровью Рауда на лице, волосах и руках, на всей одежде. Она видела ужас — и любопытство — на лицах людей, пока гнала корову по деревне. Она высоко держала голову. Ничего не говорила. Они шли за ней. Конечно, они шли за ней. У своей двери она рассказала отцу и матери, а потом священнику и старосте, когда их позвали, что произошло и где. Она думала, что ее снова поколотят, но этого не произошло. Слишком много людей вокруг.
Мужчины (и мальчишки, и собаки) побежали посмотреть. Уже давно стемнело, когда они принесли в деревню тело Рауда. Доложили, как он лежал, когда его нашли, со спущенными штанами, все на виду. Староста поручил двум старухам обследовать Ядвину. Они завели ее в дом и заставили поднять юбки, и обе потыкали в нее пальцами, а потом вышли, хихикая, и доложили, что она осталась нетронутой.
Ее отец владел землей; а кузнец был всего лишь кузнецом. Никто не мог опровергнуть ее рассказ. Прямо там, при свете факелов у их двери, староста объявил дело закрытым с точки зрения королевского правосудия и назвал убийство справедливым. Два брата Рауда утром отправились на север за Эдином. Они вернулись, не найдя никаких его следов. Рауда похоронили в земле позади церкви.
И некоторое время спустя, в эти теплые дни в конце лета, они узнали о набеге эрлингов и смерти графа, доброго друга короля.
Ядвине тогда было почти безразлично, она почти не слушала, вот почему она никогда не была уверена в последовательности и времени этих событий. Она помнила возбуждение и волнение, как священник все говорил и говорил, староста уехал куда-то, потом вернулся. И в один из этих дней к западу от них поднялся черный столб дыма. Они узнали, что, оказывается, это сжигали убитых эрлингов.
Сам король, кажется, побывал там, прямо за лесом и холмами. Этот бой произошел почти прямо на виду у деревни, где они жили. Победа. Для тех, чья жизнь не была почти погублена, как жизнь Ядвины, это событие стало очень памятным.
Позднее в том же году умерла жена кузнеца от осенней лихорадки. Еще двое в деревне также отправились к богу. Через две недели после похорон жены Грин снова пришел к отцу Ядвины, на этот раз от своего имени. Отец человека, который был с ней помолвлен, напал на нее и был за это убит.
Кажется, это ни для кого не имело никакого значения, и уж конечно, не для ее отца. К тому времени на Ядвине появилось нечто вроде облака, некое пятно. Ее отослали к нему в ту же неделю, в кузницу и в дом за ней. Священник благословил их в церкви; у них был священник, который любил идти в ногу со временем. Слишком поторопились, говорили некоторые об этой женитьбе. Другие шутили, учитывая историю Ядвины, что ее отец боялся, как бы и третьего мужчину не искалечили или не убили раньше, чем он сбудет ее с рук.
Никто больше никогда не видел Эдина и ничего о нем не слышал. Кузнец Грин оказался человеком мягким. Она этого не ожидала от мужчины с таким красным лицом и с такими, как у него, сыновьями. Как могла она ждать доброты? У них родилось два сына, оба выжили. Воспоминания Ядвины о том годе, когда она вышла замуж, смягчились и расплылись, на них накладывались другие воспоминания, по мере того как одно время года сменяло другое.
Со временем она похоронила своего мужа и больше замуж не выходила. Ее сыновья потом поделили кузницу со старшими сводными братьями, и она жила вместе с одним из них и его женой вполне сносно. Они уживались, насколько это возможно для двух женщин в маленьком доме. Ее саму похоронили, когда бог призвал ее, на разросшемся кладбище при церкви, рядом с Грином, неподалеку от Рауда, под солнечным диском и дощечкой с ее именем.
* * *
«Три вещи, — думал Алун, вспоминая хорошо известную триаду, — радуют сердце мужчины. Мчаться к женщине под двумя лунами. Мчаться в бой о бок с товарищами. Мчаться домой после долгого отсутствия».
Сейчас он делал третье, возможно, и второе тоже. И не думал о первом с тех пор, когда умер его брат. Сердце его не радовалось.
Он внезапно заметил ветку и пригнулся. Заросшую тропу, которую они выбрали, едва ли можно было назвать тропой. У этого леса не было официального названия ни на одном из языков, ни на языке сингаэлей, ни на языке англсинов. Люди сюда не ходили, разве что на опушку и только при свете дня.
Он услышал за спиной приближение своего незваного спутника. Не оборачиваясь, Алун сказал:
— Здесь должны быть волки.
— Конечно, здесь будут волки, — мягко согласился Торкел Эйнарсон.
— Медведи еще есть в это время года. Дикие кошки. Кабаны.
— С приходом осени наверняка появились кабаны. Змеи.
— Да. Двух видов, как я полагаю. Зеленые безвредны.
Они уже углубились в лес на приличное расстояние, стало совсем темно, хотя снаружи еще стояли сумерки. Кафал тенью бежал впереди коня Алуна.
— Зеленые змеи, — повторил Торкел. Потом рассмеялся искренним смехом, несмотря на то что они находились в таком месте. — Как их отличить в темноте?
— Если они нас укусят и мы не умрем, — ответил Алун. — я не просил тебя ехать со мной. Я тебе говорил…
— Ты мне велел вернуться. Знаю. Я не могу.
На этот раз Алун остановил коня, коня эрлингов, которого нашел ему Торкел. Об этом он еще не спрашивал. Они выехали на очень маленькую полянку, здесь было место, чтобы повернуться друг к другу лицом. Листья над головой пропускали слабые лучи вечернего света. Наступило время молитвы. Интересно, читали ли когда-либо молитвы в этом лесу, достигало ли так далеко слово Джада. Ему показалось, что он почувствовал жужжание у самой границы слуха, но понимал, что это почти наверняка просто страх, и больше ничего. Он наслушался столько сказок.
— Почему? — спросил Алун. — Почему ты не можешь?
Пожилой мужчина тоже натянул поводья. Света еще хватало на то, чтобы видеть его лицо. Он пожал плечами.
— Я не твой слуга. И не слуга священника. Мою жизнь спасла леди Энид в Бринфелле, и она взяла меня себе. Если ты прав, а я считаю, что ты прав, тогда Ивар Рагнарсон ведет туда корабли Йормсвика. Я ценю свою жизнь не меньше любого другого, но я дал ей клятву. Я постараюсь вернуться раньше, чем они.
— Ради клятвы?
— Ради той клятвы.
Алун был уверен, что это еще не все.
— Ты понимаешь, что это безумие? Что нам нужно выжить в этом лесу пять дней, возможно, шесть?
— Я понимаю все безумие этой затеи лучше, чем ты, как мне кажется. Я — старый человек, парень. Поверь, мне совсем не нравится находиться здесь.
— Тогда почему…
— Я тебе ответил. Оставь эти вопросы.
Первый намек на гнев, напряжение. Настала очередь Алуна пожать плечами.
— Я не собираюсь драться с тобой или пытаться скрыться. Но мы забудем о рангах. Я думаю, ты знаешь больше меня насчет того, как здесь выжить. — Этому человеку легче сказать такие слова, чем большинству других, подумал он.
— Возможно, ненамного больше. Но я захватил еду.
Алун заморгал и при этих словах осознал, что очень голоден. Он постарался прикинуть время. Они поели хлеба с элем после того, как прикончили первый отряд эрлингов у реки. И с тех пор больше ничего. А их отряд не покидал седел с середины прошлой ночи.
— Давай слезай, — сказал Торкел Эйнарсон, словно угадав его мысли. — Это место не хуже любого другого. Мне нужно размяться. Я старый.
Алун спешился. Он всю жизнь был всадником. Но и у него болели ноги. Его спутник шарил в седельной сумке.
— Ты видишь мою руку?
— Да.
— Кусок сыра. Потом будет холодное мясо. У меня во фляге эль.
— Кровь и милость Джада! Когда ты…
— Когда мы спустились к воде и увидели, что корабли ушли.
Несколько секунд Алун это обдумывал, продолжая жевать.
— Ты знал, что я это сделаю?
Эрлинг заколебался.
— Я знал, что я это сделаю.
Это также нужно было обдумать.
— Ты собирался уехать один?
— Меня это не радовало, даю слово.
Алун вцепился зубами в кусок мяса, который передал ему спутник, и жадно выпил эля из предложенной фляги.
— Можно задать вопрос? — Эрлинг взял флягу назад.
— Я тебе сказал, здесь ты не слуга. Нам нужно выжить.
— Скажи это змеям, тем, которые не зеленые.
— Что за вопрос?
— Это тот же самый лес, что и на севере, у Эсферта и вокруг него?
— Что? Ты думаешь, я был бы здесь, если бы между деревьями имелся проход? Что я, глупец?
— Здесь? Конечно, ты глупец. Но все равно, ответь мне на вопрос.
Мгновение оба молчали, затем Алун услышал собственный смех в этом черном, древнем лесу. Легенды, которые он слышал о нем всю жизнь, гласили, что здесь водятся привидения, жаждущие крови и бесконечно злые. Какой-то зверек пробежал мимо, напуганный шумом. Пес раньше ушел вперед, теперь вернулся. Алун дал ему мяса.
Торкел Эйнарсон, сидящий на корточках рядом с молодым сингаэлем, подумал о том, что ни разу не слышал его смеха за все проведенное вместе с ним время, после того ночного налета весной.
Алун сказал:
— Тебе не слишком хорошо удается роль слуги, правда? Это тот же самый лес. С этой стороны есть маленькая долина, думаю, в ней расположено святилище.
Торкел кивнул головой.
— Да, я это помню. — А потом тихо прибавил: — Значит, тот призрак, с которым ты был вчера ночью, может тоже оказаться здесь?
Алуну показалось, что он ощутил на лице дуновение ветра, хотя ветра совсем не было. Он на мгновение обрадовался темноте. Прочистил горло.
— Понятия не имею, — ответил он. — Как ты…
— Я наблюдал, когда ты вышел из леса прошлой ночью. Я — эрлинг. Мой дед умел видеть призраков на крышах половины домов нашей деревни и вызывать других духов, чтобы испортить поля и колодцы тех, кого он ненавидел. Их довольно много, видит Ингавин. Парень, пусть мы дали клятву почитать бога Солнца и носить его диск, но что происходит после наступления темноты? Когда солнце садится и Джад находится под миром, сражаясь?
— Я не знаю, — ответил Алун. Ему казалось, что он все еще чувствует это дуновение ветра, ощущает вибрацию мира, почти звук. Пять дней пути, возможно, больше. Они погибнут здесь, подумал он. «Три вещи вспоминает человек в конце жизни…»
— Никто из нас не знает, — сказал Торкел Эйнарсон, — но нам придется выжить в эти ночи. Было бы… неразумно считать, что мы здесь одни, что бы ни проповедовали священники. Ты веришь, что тот призрак настроен доброжелательно?
Алун вздохнул. Трудно поверить, что они об этом говорят. Он подумал о фее, об огоньке, сияющем там, где нет никакого света.
— Я верю, что это так.
Настала очередь эрлинга колебаться.
— Ты понимаешь, что там, где есть одно такое волшебное существо, могут быть и другие?
— Я тебе сказал, что ты не обязан со мной идти.
— Да, ты говорил. Передай флягу. У меня пересохло в глотке. Жаль умирать с элем под рукой и не выпить.
Алун протянул ему флягу. У него болели лодыжки после долгой скачки, а теперь от сидения на корточках. Он уселся на траву, обхватил руками колени.
— Мы не можем ехать всю ночь.
— Не можем. Как ты предполагал найти дорогу в одиночку?
— На этот вопрос я могу ответить. Подумай. Собеседник подумал.
— А! Пес.
— Он родом из Бринфелла. Сможет найти дорогу домой. А ты как собирался это сделать в одиночку?
Торкел покачал головой.
— Понятия не имею.
— И ты считал меня глупцом?
— Ты и есть глупец. И я тоже. Давай выпьем за нас с тобой. — Торкел снова поднял флягу, прочистил горло. — Ты не думал о том, чтобы послать его вперед, пса? Ап Хиул понял бы…
— Я об этом думал. Мне кажется разумным, чтобы он был с нами и чтобы он продолжил путь один, если мы…
— Встретим не зеленую змею или одну из тех тварей, которая сильнее твоего призрака и которой мы не понравимся.
— Останемся на отдых здесь? — спросил Алун. На него навалилась усталость.
Ответ на этот вопрос был получен, но не от сидящего рядом с ним человека. Они услышали шум, движение среди деревьев.
Крупнее кабана, подумал Алун, поднимаясь и вынимая из ножен меч. Торкел также вскочил и держал в руках молот. Они мгновение стояли, прислушиваясь. Затем услышали совсем другие звуки.
— Святой Джад! — произнес Алун секунду спустя, с чувством.
— По правде говоря, я так не думаю, — сказал Торкел Эйнарсон. Голос его звучал весело. — Нет, не бог. По-моему, это…
— Тихо! — сказал Алун.
Они оба прислушивались, в изумленном молчании, к голосу, звучащему сзади и немного южнее, который двигался среди деревьев, сквозь которые не мог проникнуть лунный свет. Кто-то — совершенно невероятно! — пел в этом лесу.
Нет лучше девы для меня, когда ночная тьма грядет,
Той, что целует горячо, а не молитвы богу шлет
Нет лучше девы для меня, когда заря уже горит,
Чем та, что радуется дню и наслаждение дарит.
Нет лучше девы для меня в полуденном сверканье дня,
Чем та…
— Перестань завывать. Мы здесь, — позвал Торкел. — И кто знает, что еще сейчас к нам приближается, услышав твои вопли.
Они оба убрали оружие.
Треск приближался, трещали ветки и сучья, шуршали листья на лесной подстилке. Послышалось ругательство, когда неизвестный на что-то налетел.
— Вопли? Завывать? — переспросил Ательберт, сын Элдреда, наследник трона англсинов.
Он осторожно выехал верхом на маленькую полянку. Напрягая зрение, Алун увидел, что он потирает лоб.
— Я ударился о ветку. Очень сильно. И также полагаю, что меня оскорбили. Я пел.
— Так вот что это было! — сказал Алун.
У Ательберта на поясе висел меч, за спиной лук. Он спешился и стоял перед ними, держа коня за повод.
— Прошу прощения, — грустно произнес он. — Откровенно говоря, мои сестры и брат придерживаются такого же мнения о моем голосе. Я решил покинуть дом из чувства стыда.
— Это была плохая идея, — заметил Алун.
— Я плохой певец, — легкомысленно ответил Ательберт.
— Господин принц, это…
— Господин принц, я знаю, что это.
Они оба замолчали. Через мгновение именно Ательберт заговорил:
— Я знаю, что вы задумали. Мало шансов, что два человека пройдут через этот лес живыми.
— А у троих больше шансов?
Это спросил Торкел. Алун услышал в его тоне прежнюю насмешку.
— Этого я не говорил, — ответил Ательберт. — Вы ведь понимаете, где мы находимся? Шансы? Нас всех убьют.
— Это дело тебя не касается, — сказал Алун. Он заставлял себя говорить учтиво. — Каким бы благородным ни был твой замысел, мой господин, смею сказать, что твой отец король…
— Мой отец король, наверное, послал за мной разведчиков, как только узнал, что я уехал. Они почти наверняка уже в лесу и до смерти напуганы. Отец считает меня… безответственным. У него есть причины придерживаться такого мнения. Лучше нам двинуться дальше, иначе они нас найдут и скажут, что должны отвести меня обратно, а я скажу, что не поеду, и им придется обнажить мечи против своего принца по приказу короля. Нельзя заставлять это делать никого из людей, потому что я не собираюсь возвращаться.
После этих слов ненадолго воцарилось молчание.
— Зачем? — наконец спросил Торкел, его веселый тон исчез. — Принц Алун прав: эта стычка не касается англсинов.
Алун видел достаточно хорошо, чтобы заметить, как Ательберт покачал головой.
— Этот человек — Рагнарсон? — убил старого друга моего отца, одного из наших вождей, человека, которого я знал с детства. Они устроили набег на наши земли во время летней ярмарки. Слухи об этом быстро разлетятся. Если они уйдут и…
Алун перебил его в свою очередь:
— Они не ушли. Вы убили пятьдесят или шестьдесят из них. Команду целого корабля. И отогнали остальных от своих берегов, заставили бежать от вас. Об этом все узнают, это прославит короля Элдреда и его народ. Зачем ты здесь, принц Ательберт?
Теперь уже темнота стала почти непроницаемой, Даже на поляне, деревья в летней листве закрывали звезды. Кафал тоже встал, темно-серый пес, почти невидимый, словно призрак, у ноги Алуна.
После длинной паузы Ательберт заговорил:
— Я слышал, что ты сказал тогда, у реки. Что они, по-твоему, намерены сделать. Поселение, там женщины, ап Хиул, меч…
— И что? Это все равно не твое…
— Послушай меня, сингаэль! Можно ли назвать твоего отца сосредоточием всех добродетелей на свете? Он способен подняться после болезни и устроить бойню своим врагам? Он переводит медицинские тексты с проклятого Джадом тракезийского языка? В мои годы, — сказал Ательберт Англсинский, четко выговаривая слова, — мой отец пережил зиму, скрываясь на болотах, вырвался оттуда, собрал наш народ и вернул себе королевство убитого отца. К неувядающей славе короля Элдреда и нашей страны.
Он умолк, тяжело дыша, словно эта речь стоила ему напряжения всех сил. Они услышали хлопанье крыльев над головой, кто-то перелетел с одного дерева на другое.
— Ты недоволен тем, что он достойный человек? — спросил Торкел.
— Я не это хотел сказать.
— Нет? Возможно. Так помоги мне, мой господин. Ты хочешь добыть часть такой же славы, — сказал Эйнарсон. — В этом дело? Ну, это достойное желание. Какой юноша с горячим сердцем этого не хочет?
— Вот этот! — резко произнес Алун. — Вы оба теперь послушайте меня. Меня все это не интересует. Мне необходимо попасть в Бринфелл раньше эрлингов. Вот и все. Прибрежная дорога ведет в Арберт, и потребуется почти четыре дня быстрой езды, а потом еще пять дней, чтобы добраться до поместья Брина. Я проделал этот путь весной вместе с братом. Эрлинги точно знают, куда направляются, потому что с ними Рагнарсон. Никакое предупреждение, которое мы отправим вдоль берега, не опередит их. Я здесь потому, что у меня нет другого выхода. Повторю снова: я даже не хотел, чтобы ты ехал со мной, — сказал он, поворачиваясь к Торкелу.
— И я повторю, хотя и не должен этого делать: я слуга леди Энид, супруги Брина ап Хиула, — спокойно ответил эрлинг. — Если Ивар попадет на эту ферму, она погибнет в грязи на собственном дворе, разрубленная на куски, и с ней все остальные, в том числе ее дочь. Я сам принимал участие в подобных набегах. Я знаю, что там происходит. Она спасла мне жизнь. Я дал ей клятву. Ингавин и Джад, оба знают, что не все обещания, данные мною, я сдержал, но на этот раз я постараюсь.
Он замолчал. Через секунду Алун кивнул.
— Это ты. Но этот принц просто… догоняет отца. Он…
— Этот принц, — возразил Торкел, — должен сам сделать свой выбор в жизни, безрассудный или нет, как и мы. Третий меч нам полезен, как женщина в холодной постели. Но если он прав и разведчики его ищут, нам надо двигаться.
— Он должен вернуться, — упрямо повторил Алун. — Это не его…
— Поговоришь со мной, если у тебя будет что сказать. Ты повторил это уже три раза, — резко перебил его Ательберт. — Сделай из этого триаду, почему бы и нет? Положи ее на музыку! Я слышал тебя уже два раза. Я не собираюсь возвращаться. Ты и правда отказываешься от помощи? Даже если это может спасти жизни? Ты точно не думаешь о славе?
При этих словах Алун заморгал.
— Клянусь именем Джада, это точно. Разве ты не понимаешь? Я не верю, что это можно сделать. Я думаю, что погибну здесь. Мы представления не имеем, где находится вода или пища, какую тропу мы можем найти или не найти. Или что найдет нас. Об этих местах ходят легенды уже четыреста лет, принц Ательберт. У меня есть причина рисковать жизнью. У тебя ее нет.
— Знаю я эти легенды. Такие же истории рассказывают с этой стороны. Если вернуться достаточно далеко назад, то мы обычно приносили в жертву животных в долине к северу отсюда тому, кто живет в лесу.
— Если вернуться назад достаточно далеко, то это были не животные, — заметил Алун.
Ательберт кивнул головой, ничуть не смутившись.
— Об этом я тоже знаю.
— Я здесь, потому что не вижу другого выхода.
— Тогда ты должен позволить другим сделать собственный выбор, — тихо ответил Ательберт.
— Нет, если причины…
— Не тебе судить о моих причинах. Скажем, ты здесь из-за своего брата, а я — из-за отца. Оставим это и поехали.
Алун все еще колебался. Потом пожал плечами. Он сделал все, что мог. С намеком на лукавство в голосе, который узнал бы его покойный брат, он сказал:
— Если это так, то вот он нарушает схему.
— Не совсем, — возразил эрлинг. Они оба услышали в его голосе насмешку. — По правде говоря, я с вами одного поля ягода. Расскажу об этом позже. Давайте двигаться, пока нас не обнаружили и все не осложнилось.
— Правда. Некоторые из разведчиков поют еще хуже меня, — сказал Ательберт.
— Помоги нам Джад, если это так, — сказал Алун. Он протянул руку вниз, потрепал собаку по шее. — Кафал, отведешь нас домой, мой дорогой?
И при этих словах Ательберт понял, что они не так беспомощны, как он думал, отправляясь в лес призраков вслед за этими двумя людьми, когда в нем боролись паника и решимость.
У них был пес. Поразительно, но это могло оказаться важным.
Они трое снова вскочили на коней, выбрались с маленькой поляны, низко пригибаясь к шеям коней, чтобы не задеть ветки. По дороге они слышали звуки. Звуки леса ночью. Ухали совы, еще какая-то птица хлопала крыльями над головой, лес трещал слева и справа, иногда громко, что-то шуршало по веткам, шелестело, дул ветер. Что еще слышал каждый из них или думал, что слышал, он оставил при себе.
* * *
Сейнион видел, что люди стали избегать короля. Он мог это понять. Элдред, философ, любитель учений древних школ, хладнокровный изобретатель планов и уловок, человек, владеющий собой настолько, что пировал с эрлингом, подвергшим кровавой казни его отца, был охвачен яростью, подобной лесному пожару.
Когда он зашагал прочь по береговой гальке вдоль берега, где недавно стояли корабли, его ярость была такой сильной, что казалось, его тело излучает волну жара. Лекарю следовало бояться за человека в таком состоянии; его подданным следовало опасаться за себя.
Король все еще бродил по этой прибрежной полосе в сгущающейся тьме. Он держится близко от бьющих в берег волн, на ветру, словно вместе ветер и волны могут его охладить, думал Сейнион. Он знал, что этого не произойдет. Они получили известия от высланных на поиски разведчиков. Принц Ательберт отправился в лес.
Страх ясно чувствовался в людях, которые доложили об этом; четверо измученных всадников на своих конях ждали приказа, которого они не посмели бы ослушаться, но даже представить себе не могли, как его выполнить. Приказ так и не был отдан.
Вместо этого Элдред постоял, стараясь взять себя в руки, а затем резко повернулся и ушел туда, где и сидел, отвернувшись от всех остальных, глядя в темнеющее море под первыми звездами на небосводе. Восходила голубая луна.
Сейнион пошел за ним.
Никто другой этого бы не сделал, и священник чувствовал страх, окутывающий остаток этого дня, нарастающий в нем самом. Ему казалось, что он запутался в сетях, в рыбацких сетях горя.
Он намеренно дал знать о своем приближении, поддевая ногами камни. Элдред не оглянулся, остался на месте, глядя на воду. Вдали, за пределами досягаемости взгляда, но не корабля, лежали берега Фериереса. Карломан отобрал берег у каршитов весной, после двухлетней кампании. Спорная, ненадежная береговая линия. Всегда была такой. Все ненадежно, подумал Сейнион. Он вспомнил пожар во дворе дома в Бринфелле.
— Ты знаешь, — спросил Элдред, не оборачиваясь, — что в Родиасе в дни его славы были бани, где могли мыться три сотни человек в прохладной воде, и столько же в подогреваемом бассейне, и еще столько же могли лежать и наслаждаться вином и едой?
Сейнион заморгал. У короля был такой голос, словно он вел непринужденную беседу. Словно они и сами возлежали и наслаждались покоем. Он осторожно ответил:
— Мой господин, я действительно об этом слышал. Но никогда там не был, конечно. Ты видел это сам, когда путешествовал со своим отцом-королем?
— Видел руины. Анты разрушили Родиас четыреста лет назад. Бани не уцелели. Но можно понять… что они сумели построить. Здесь тоже есть руины, сохранившиеся с тех времен, когда родиане забирались так далеко. Возможно, я когда-нибудь тебе покажу.
Сейниону показалось, что он понимает, к чему все это говорится. Люди по-разному реагируют на горе.
— Жизнь была тогда… другой, — согласился он, по-прежнему осторожно. Это было трудно; перед его мысленным взором горел пожар. Здесь ветер дул сильно, но был приятным, не холодным. Он дул с востока.
— Мне было восемь лет, когда отец взял меня в паломничество, — продолжал Элдред. Тем же ровным, небрежным тоном. Он не оборачивался. Сейниону пришло в голову, что следует удивиться, откуда король узнал, кто именно подошел к нему. Или он узнал его походку? Или просто понимал, что никто другой не подойдет именно сейчас? — Конечно, я был взволнован и нетерпелив, — продолжал Элдред, — но то, что ты сейчас сказал… что жизнь тогда была другой… это мне было ясно, хотя я и был тогда молод. По пути, в одном из городов на севере Батиары, где у антов когда-то был собственный двор, мы видели храмовый комплекс. Четыре или пять зданий. В одном из них имелась мозаика, изображающая двор Стратига — императора Сарантия.
— Валерия Третьего. Они прозвали его Золотым.
Элдред кивнул.
— Вот это был правитель! — сказал он. Волна разбилась о берег и отхлынула, вскипая среди камней. — Это можно было увидеть на той стене. Вокруг него стояли придворные. Одежда на них, драгоценности… само место, где они стояли. То место, которое они занимали. В жизни. Чтобы творить. Никогда их не мог забыть.
— Он был великим правителем во всех отношениях, — согласился Сейнион.
Он поддерживал этот разговор. А в глубине его сознания плыли ладьи, подгоняемые восточным ветром, и от этого сердце билось быстрее.
— Я читал одну-две летописи, да. Пертений, Колодий. На другой стене помню еще одну мозаику, похуже, как мне кажется. Более ранний император, его предшественник. По-моему, он заново отстроил тамошнее святилище. Он там тоже изображен, на противоположной стене. Я помню, что она на меня не произвела столь сильного впечатления. Она выглядела совсем иначе.
— Вероятно, разные мастера, — заметил священник.
— Ты считаешь, что короли зависят от этого? От своих художников.
— Пока они живы — нет, мой господин. После — возможно, от художника зависит, какими их будут помнить.
— А что люди будут помнить о… — Элдред резко осекся, снова заговорил уже другим тоном: — Нам не следовало забывать его имя, — пробормотал он. — Он построил Святилище Джада в Сарантии, Сейнион. Как мы могли забыть?
— Забвение — часть нашей жизни, мой господин. Иногда это благословение, иначе мы бы не смогли пережить свои потери.
— Это другое.
— Да, мой господин.
— Я говорил о банях. У нас мало места и нет времени построить нечто подобное.
Он говорил это, вспомнил Сейнион, за высоким столом после пиршества прошлой ночью. Всего лишь прошлой ночью. Он сказал:
— Не всем нам предназначено строить бани и выкладывать мозаики, мой господин.
— Я это знаю. Конечно, знаю. Это… недостойно, чувствовать их отсутствие?
Не такой беседы Сейнион ожидал. Он задумался.
— Мне кажется… необходимо так чувствовать. Иначе мы не станем стремиться построить мир, который позволит нам их иметь.
Теперь замолчал Элдред.
— Знаешь, я собирался съездить с Ательбертом и с его братом в Родиас. В такое же путешествие. Чтобы снова увидеть великий город, поцеловать перстень патриарха. Вознести молитвы в Великом Святилище. Я хотел, чтобы мои сыновья увидели его и запомнили, как я.
— Ты вел войны, мой господин.
— Мой отец возил меня туда.
— Мой господин, я одних лет с тобой и жил в одно с тобой время. Я не считаю, что тебе есть в чем себя упрекнуть.
Тут Элдред обернулся. Сейнион увидел его лицо при свете сумерек.
— Увы, ты ошибаешься, священник. Я очень во многом себя упрекаю. Моя жена хочет покинуть меня, а мой сын ушел.
Они прибыли к месту назначения. У каждого человека своя дорога к таким местам. Сейнион сказал:
— Королева стремится вернуться домой, к богу, мой господин. А не покинуть тебя.
Элдред слегка скривил рот.
— Это недостойно, добрый клирмк. Умно, но не мудро. Сингаэльская игра слов, я бы оказал.
Сейнион вспыхнул, что случалось нечасто.
— Мы не можем всегда быть мудрыми, мой господин. Я первый скажу, что не отличаюсь мудростью.
Теперь Элдред поднялся и встал спиной к морю. Он сказал:
— Я мог бы разрешить Ательберту повести этот отряд вчера ночью. Мне не было необходимости быть здесь.
— Он об этом просил?
— Это не в его правилах. Но он сумел бы справиться с этим. Я только что оправился от приступа лихорадки. Мне не нужно было ехать. Мне следовало поручить это ему. — Его руки сжались в кулаки. — Я был так зол. Бургред…
— Мой господин…
— Разве ты не понимаешь? Мой сын погиб. Потому что я не позволил…
— Не нам судить о том, что ждет впереди, мой господин! Мы не обладаем такой мудростью. Хотя бы это я знаю.
— В том лесу? Сейнион, Сейнион, ты знаешь, куда он ушел? Ни один человек никогда…
— Возможно, ни один человек не пытался. Возможно, пора отодвинуть старые страхи, во имя Джада. Возможно, это принесет много хорошего. Возможно… — Голос его замер. Он не видел ничего хорошего впереди. Его слова звучали фальшиво в собственных ушах. Перед его мысленным взором вставали картины пожара, здесь, у прохладного моря, где восходила луна.
Теперь Элдред пристально смотрел на него.
— Я был очень несправедлив. Ты мой друг и гость. Это мои личные заботы, а у тебя горе. Сын принца Оуина недаром ушел в лес призраков. Я огорчен, священник. Мы слишком медленно скакали. Нам необходимо было добраться сюда раньше, чем корабли отплыли.
Сейнион молчал. Затем сказал, как ему следовало сказать с самого начала, с наступлением темноты:
— Помолись вместе со мной, мой господин. Пора вечерней молитвы.
— В моем сердце нет благочестия, — возразил Элдред. — Я не в таком состоянии, чтобы обращаться к богу.
— Мы никогда не бываем в таком состоянии. Так мы живем в этом мире. И мы просим у бога прощения за свое несовершенство. — Теперь он ступил на знакомую почву, но он почему-то этого не чувствовал.
— И за наш гнев?
— И за это тоже, мой господин.
— За горечь?
— И за нее тоже.
Король снова отвернулся к морю. Он стоял неподвижно, как монолит, как памятный знак, воздвигнутый на прибрежной полосе теми людьми, которые жили в давние времена и верили не в Джада и не в родианский пантеон, а в более темных богов и в силы природы: в море, в небо, в черный лес вдали.
Сейнион снова сказал:
— Мы не должны самонадеянно полагать, будто знаем, что нас ждет.
— На сердце у меня темно. Ему… не следовало поступать так, как он поступил, Ательберту. У него есть… обязанности.
Они снова вернулись к сыну. Который уже не был ребенком.
— Мой господин, сыну великого отца необходимо проложить собственный путь в этом мире. Если ему суждено наследовать тебе и стать чем-то большим, а не только сыном Элдреда.
Король снова обернулся:
— Смерть не открывает никаких путей в мире. Они не смогут пройти через этот лес.
Священник позволил голосу набрать силу. Опыт всей жизни. Так много бесед он вел с охваченными горем и страхом людьми.
— Мой господин, я могу сказать тебе, что Алун аб Оуин — один из самых способных людей, которых я знаю. Эрлинг — нечто гораздо большее, чем слуга. И я наблюдал в эти минувшие сутки за принцем Ательбертом и восхищался им. Теперь я буду уважать его за храбрость.
— Вот как! И ты скажешь это его матери, когда мы вернемся в Эсферт? Каким это будет для нее утешением!
Сейнион вздрогнул. Позади них люди собирали хворост, зажигали на берегу ночные костры. Они останутся здесь до утра. Отряд измотан, голоден, но они должны ощущать гордость, глубокое удовлетворение тем, что совершили. Эрлингов прогнали, заставили бежать, и три десятка пиратов погибло на земле англсинов. Эта история разнесется повсюду, перелетит через эти темные воды к Фериересу, Каршу, на восток, к самому Винмарку и дальше.
Для Элдреда Англсинского этот день мог бы стать триумфом, достойным песни под арфу и празднеств после траура по графу. Для сингаэлей все может быть наоборот.
— Помолись вместе со мной, — повторил он. Должно быть, что-то такое прозвучало в его голосе, резкая настойчивость. Элдред смотрел на него в угасающем свете дня. Дул ветер.
Сегодня ночью он наполняет паруса эрлингов. Сейнион видел их мысленным взором, украшенные драконами носы кораблей, разрезающие черную воду, поднимающиеся и опускающиеся. С жаждущими мести мужчинами на борту. Он пережил подобные набеги столько раз в течение многих лет. Он видел Энид, и огонь окаймлял его мысленные картинки, потом проникал в них, и Бринфелл горел, а она погибала.
С тех пор как его жену опустили в землю позади святилища в Льюэрте, в том месте, откуда было видно и слышно море, он никогда не молился только об одном: о жизни тех, кого любил. Но он видел ее, видел всех в Бринфелле, и ладьи на воде, подобные клинкам, которые приближались.
Взгляд Элдреда смущал его, словно король читал его мысли. Он был к этому не готов. Его роль заключалась в том, чтобы нести утешение.
Элдред сказал:
— Я не могу послать корабли из Дренгеста наперехват, друг мой. Они слишком далеко уплывут к тому времени, как мой приказ придет в крепость, а если мы ошибаемся и эрлинги отправились не на запад…
— Я знаю, — ответил Сейнион. Конечно, он знал.
— Мы ведь даже не союзники, мой господин. Твои солдаты на Реденской Стене охраняют ее от набегов сингаэлей…
— Чтобы держать вас за стеной, да. Но дело не в этом. Я бы это сделал после вчерашней ночи. Но мои корабли слишком новые, наши моряки только знакомятся друг с другом и с кораблями. Может быть, они сумеют перекрыть пути, если эрлинги повернут сегодня домой, но…
— Но они не смогут поймать их по дороге на запад. Я это знаю.
Некоторое время они молчали. Сейнион думал о ладьях, которые плывут где-то далеко. Волны прибоя накатывали и отбегали с грохотом, звучали голоса людей у них за спиной на прибрежной полосе, шумел лагерь, дул ветер в ночи. «Трех вещей всегда боится мудрый человек: ярости женщины, языка глупца, кораблей с драконами на носу».
— Брин ап Хиул убил Вольгана, Сейнион. Он и его воины — великолепные бойцы.
— Брин стар, — ответил Сейнион. — Как и большая часть его воинов. Та битва была двадцать пять лет назад. Их некому предупредить. Возможно, их там даже нет сейчас. Твои люди сказали, что здесь стояло пять кораблей. Ты знаешь, сколько человек на них, даже без тех, которых вы убили.
— Что мне сказать?
Каким-то образом они поменялись местами. Он пришел сюда, чтобы утешить. Возможно, он и утешил; возможно, для некоторых людей это единственный способ получить утешение.
— Ничего, — ответил он.
— Тогда будем молиться. — Элдред заколебался, но это была пауза на обдумывание, а не неуверенность. — Сейнион, мы сделаем все, что сможем. Пошлем корабль к Оуину в Кадир. Они поплывут к нему под флагом перемирия с письмом от меня и с письмом от тебя. Скажи ему, что задумал его сын. Он может перехватить отряд эрлингов на обратном пути к морю, если они действительно отправились к вашим берегам. А я пошлю весточку на север, к Реденской Стене. Они смогут передать сообщение на другую сторону. Там будет кому его получить?
— Понятия не имею, — сказал Сейнион.
Так и было. Что происходит на тех землях за Стеной, покрыто мраком и туманом, туда не простиралась власть короля. Долины и черные холмы хранили свои тайны. Он подумал о другом. «На обратном пути к морю».
Если эрлинги будут возвращаться, значит, в Брин-фелле все кончено. А он здесь, знает это, видит это и не может сделать ничего большего, чем… ничего не может сделать. Он понимал, почему Алун отправился в лес. Оставаться на месте невыносимо, от этого может сердце разорваться.
Он будет молиться за Ательберта и за сына Оуина в лесу, но не за тех, которых любит сильнее всех. Однажды он это делал, молился за нее, вкладывал в слова все силы своего существа, прижимая ее к себе, но она умерла.
Он чувствовал взгляд Элдреда. И приказал себе быть достойным своего сана. Король потерял друга всей жизни, а его сын ушел.
— Они могут пройти… этот лес, — снова повторил он. Элдред покачал головой, но теперь уже спокойно.
— Джад в милости своей благословил меня еще одним сыном. Я тоже был младшим сыном, вспомни, а мои братья погибли.
Сейнион посмотрел на собеседника, потом дальше, в море. На этой продуваемой ветром полоске он сделал знак солнечного диска, с которого начиналась молитва. Король опустился на колени перед ним. Ниже на берегу, где горели костры, воины отряда увидели это и один за другим опустились на колени, чтобы вместе совершить вечернюю молитву, которую поют в тот час, когда Джад, бог Солнца, начинает свое путешествие в холоде под миром и ведет битву с темными силами и злыми духами, стремясь сдержать как можно большую их часть, чтобы они не добрались до его смертных детей, пока свет не придет к ним снова на рассвете.
Сдержать большую их часть. Не всех.
Таков порядок в этом мире, что мужчины и женщины никогда полностью не защищены от тех сил, которые могут охотиться за ними и настигнуть их в темноте.
Глава 13
Учитывая то, что произошло дальше, возможно, было ошибкой провести здесь остаток ночи, но в тот момент им казалось, что у них нет выбора.
Все трое были закаленными и крепкими, а двое — молодыми, но они не спали уже два дня и две ночи, которые провели в седле. В этом лесу Торкел счел более опасным продолжать двигаться, выбившись из сил, на спотыкающихся от усталости конях, чем остановиться.
Он облегчил задачу другим тем, что сам попросил о передышке, хотя несколько испортил впечатление, предложив первым караулить у озера, которое они нашли. Они наполнили фляги. Вода была очень важна. Еда станет проблемой, когда закончится их небольшой запас. Они не решили, будут ли здесь охотиться; вероятно, им придется, хотя Торкел знал, что сказала бы его бабушка насчет убийства в лесу призраков.
Все трое жадно пили; кони тоже. Вода была прохладной и сладкой. Им и в голову не пришло развести костер. Ательберт совсем ничего не ел; Торкел дал ему в темноте хлеба и холодного мяса. Они привязали коней. Потом оба принца, англсинский и сингаэльский, почти сразу же уснули. Торкел это одобрял. Необходимо уметь это делать; это важный навык, ведь скоро придет их очередь стоять на страже.
Он вытянул ноги, прислонился к стволу дерева, положив молот на колени. Он очень устал, но спать не хотел. Было совсем черно, зрение почти не помогало. Ему придется в основном слушать. Подошел пес, лег рядом с ним, опустил голову на лапы. Торкел видел слабые огоньки его глаз. Ему не очень нравился этот пес, но у него было ощущение, что без пса Алуна аб Оуина нечего и надеяться совершить это путешествие.
Он заставил себя расслабить мышцы. Покачал головой из стороны в сторону, чтобы снять боль. Много лет, много раз он это делал: стоял в ночном дозоре в опасном месте. Он уже думал, что покончил с этим. Нет необходимости стоять в дозоре за дубовой дверью на острове Рабади. Жизнь поворачивается против тебя, или ты ее поворачиваешь против себя. Никто не знает своего конца или хотя бы следующей развилки дороги.
Развилки дорог. В тишине леса его мысли унеслись назад. Это часто случается, когда ты ночью один и не спишь.
Однажды в тумане, во время рейда в Фериерес, они с Сигуром и небольшим отрядом оказались оторванными от основной группы во время отступления к берегу. Они забрались слишком далеко в глубину материка, это было опасно, но Сигур постоянно пил во время этого рейда (и Торкел тоже, сказать по правде). Они были тогда молоды и безрассудны.
Они буквально наткнулись на святилище, о котором даже не знали: церковь и строения вокруг, спрятанные в узком ущелье к востоку от Кампьереса. Они увидели огни церкви сквозь туман. Святилище Неспящих, несущих свою непрерывную вахту. Иначе они бы не заметили никаких огней.
Эрлинги напали, выкрикивая имя Ингавина, в густой, расплывчатой темноте. Это было несказанной глупостью, так как их преследовал молодой принц Карломан, который уже проявил себя воином, и не было времени задерживаться и устраивать налет, не говоря уже о том, что их было не больше дюжины.
Но эта развилка на дороге, которая отделила их от основной части отряда, принесла Торкелу Эйнарсону богатство. Они убили двадцать священников и их слуг, вооруженных дубинками, в той уединенной долине, и видели, как ужас вспыхивал в глазах людей, когда они спасались бегством от северян.
Со смехом, залитые кровью и пьяные от крови, они подожгли постройки и забрали все сокровища храма, какие только смогли унести. Колоссальные сокровища. Тайный комплекс оказался местом захоронения королевских особ, и то, что они обнаружили в нишах боковых часовен и окружающих склепов, поражало воображение.
Там Сигур нашел свой меч.
Будучи Сигуром, он объявил, когда они вернулись обратно к кораблям и нашли остальных, что эта часть добычи принадлежит только тем, кто там побывал. И будучи Сигуром, он без труда навязал свою волю. Все молодые люди Винмарка хотели в те дни стать спутниками Вольгана на море. Его уже начали называть этим именем.
Сидя в темноте, совершенно трезвый, Торкел думал: справедливо было бы сказать, что эта дружба определила его жизнь. Сигур был очень молод, когда они начали свои походы, а Торкел — еще моложе и радовался тому, что такой человек считает его своим товарищем, хочет, чтобы он был рядом на поле боя и на скамье в таверне.
Сигур никогда не принадлежал к людям заботливым и внимательным. Он был лидером потому, что лидировал, находился на острие каждой атаки: более быстрый, более сильный, немного более необузданный, чем все остальные, кроме, возможно, берсерков, которые иногда отправлялись вместе с ними. Он пил больше любого дружинника, не падал и оставался бодрым, когда все остальные уже храпели на скамьях или лежали на тростнике, устилавшем пол в пивном зале.
Торкел помнил — это была известная история — то утро, когда Сигур вышел из таверны с другим разбойником, человеком по имени Лейф, после целой ночи пьянства и подбил его устроить гонки по веслам их ладей, стоящих рядом на якоре в гавани.
Ничего подобного прежде никто не делал. Никому и в голову не приходило ничего подобного. Под смех и крики бьющихся об заклад каждый из них разбудил и собрал своих людей с заплывшими глазами, заставил их занять свои места на кораблях и выставить весла под прямым углом к бортам. Затем, когда взошло солнце, двое ярлов начали гонку: они бежали вдоль одной стороны ладьи, перепрыгивая с весла на весло, потом обратно вдоль другого борта. Они должны были перепрыгнуть на другую сторону, ухватившись за фигуру дракона на носу.
Лейф Фенриксон не добрался даже до носа.
Сигур дважды обежал корабль, на большой скорости. Ярл был в расцвете сил: он прославлял собственную удаль, а также демонстрировал удаль своих людей, так как качающееся или неровное весло заставило бы его упасть, в этом нет сомнения. Дважды он пробежал эту дистанцию, а Торкел и все остальные воины корабля держали весла неподвижно. Он бежал один, по пояс обнаженный, все кружил вокруг них в первых лучах солнца, смеясь от радости, что он так молод, что он такой, какой есть.
С годами все изменилось, так как молодость не может длиться долго, а эль так же легко вызывает ярость и горечь, как смех и чувство товарищества. Торкел в какой-то момент понял, что Сигур Вольгансон никогда не перестанет пить и разбойничать, что он просто не может. Что для него не существует ничего в дарованном Ингавином срединном мире, кроме возможности проплыть по белопенным волнам под лучами солнца или в шторм, появиться из моря, вытащить на берег ладьи и скакать верхом или бежать в глубь суши, чтобы жечь и убивать. Важно именно действие. Золото, серебро, драгоценные камни, женщины, рабы, которых они захватывали, — это лишь повод. Путь к славе.
Соленые брызги, и горящие костры, и стремление испытывать себя снова и снова без конца — вот что толкало его вперед на протяжении всей его слишком короткой жизни.
Торкел никогда не говорил ни слова о своих мыслях. Он греб и сражался рядом с Вольганом до самого конца, который наступил в Льюэрте, как всем известно. Сигур слышал, что сингаэли собирают войско, чтобы встретить его ладьи, но все равно повел своих людей на берег ради наслаждения битвой, которая могла там состояться.
Они уступали в численности в три раза: там, у моря, войско собралось из всех трех враждующих между собой провинций сингаэлей. Он предложил им поединок, вызов был брошен всем трем принцам-сингаэлям, но его принял молодой человек, вовсе не принц. Брин ап Хиул, крупный, жесткий и трезвый, как отшельник, одержимый Джадом во время поста, изменил положение дел на северных землях, убив Сигура Вольгансона на той прибрежной полосе, и забрал меч, который тот носил со времени налета на Кампьерес.
Сигур всегда искал такой смерти, Торкел понял это тогда, в тот самый день. Старческая немощь, трезвое правление, королевская власть… и Сигур — это даже невозможно было себе представить. Но к тому моменту Торкел уже понимал, что это не его представление и о жизни и о ее конце, быстром, как удар клинка. Он сдался в плен сингаэлям под влиянием внезапно нахлынувшего горя и ошеломляющей пустоты. Со временем он совершил побег, так как рабство тоже не входило в его представления о жизни. Он добрался — через Стену, земли англсинов и осеннее море — до дома. А затем создал себе дом. Именно его доля драгоценных камней и золота, добытых в той случайно попавшейся, окутанной туманом долине в Фериересе, принесла ему землю и ферму на Рабади в тот год, когда он решил, что время пришло.
Остров Рабади был ничем не хуже других мест и даже лучше многих, чтобы начать вторую жизнь. Торкел нашел жену (и ни один человек, живой или мертвый, не слышал от него ни одного худого слова о ней), произвел на свет двух дочерей, потом сына. Выдал дочерей замуж, когда они достигли нужного возраста, и довольно успешно, на материк через пролив. Наблюдал, как рос его мальчик — умный, с характером. В те годы он еще несколько раз принимал участие в набегах, выбирая себе корабли, спутников и места высадки. Соль проникла в его кровь, как говорят эрлинги. Море трудно оставить в прошлом. Но он больше нигде не зимовал, не строил больших планов завоеваний. Трезвые капитаны, четко спланированные рейды.
Сигур умер; Торкел не собирался возвращаться к тем временам. Он плавал за моря ради того, что мог там найти и привезти домой. Любой человек счел бы Торкела Эйнарсона с острова Рабади, бывшего спутника самого Вольгана, человеком благополучным. Казалось, смерть от клинка на дальнем берегу ему не грозит.
Ни один живущий человек не знает своего конца.
И вот он здесь, снова за морем, в лесу, где не следует находиться никому из людей. И как это получилось? Клятва, данная жене ап Хиула, да, но он за эти годы нарушил немало клятв. Он ведь сделал это, когда в первый раз убежал от сингаэлей, после того как сдался им.
Он мог бы найти способ сделать то же самое и теперь. Даже прямо сейчас. Убить двух спящих принцев — в таком месте, где они вполне могли погибнуть и никто их не нашел бы, — снова выйти из леса, подождать, когда войско отправится на север, а оно наверняка отправится, двинуться через страну к Эрлонду, где поселились его соотечественники. В такой еще не сложившейся колонии, как эта, найдется много мужчин, не желающих рассказывать историю своей жизни. Именно так расширялись границы народов, так они двигались от начальной точки. Вопросов не задавали. Можно было построить новую жизнь. Заново.
Он тряхнул головой, чтобы в ней прояснилось, чтобы мысли пришли в порядок. Он устал и не способен мыслить ясно. Нет никакой нужды убивать этих двоих. Он мог бы просто встать, пока они спят, и уйти на восток. Он тихо фыркнул, смеясь над собой. И это тоже неправильно. Ему даже не обязательно уходить тайком. Он мог их разбудить, попрощаться, призвать благословение Джада на обоих (и Ингавина, про себя). Алун аб Оуин приказывал ему уйти. Ему вовсе не нужно здесь находиться. Его удерживает лишь одно. Понимание, которое лежит в основе всего безумия этой ночи, словно семя в твердой весенней почве.
Его сын находится на одном из кораблей с драконом на носу, и он там потому, что Торкел убил человека в таверне менее года назад.
Если ты человек особого сорта (Торкел к ним не относится), то можешь потратить зря массу времени на размышления об отцах и сыновьях; это время лучше тратить за бутылкой эля и честной игрой в кости. Он не мог утверждать, что очень часто думал о мальчике, пока жил на Рабади. Он научил его кое-каким приемам боя, это обязанность отца. Если бы на него давили, он бы показал на дом, на землю, на свое положение на острове. Берн должен был получить все это, когда умрет отец, разве этого недостаточно? Разве это не больше, чем когда-либо имел Торкел?
У него осталось мало воспоминаний о проведенном вместе времени, пока мальчик рос. Некоторые люди любят поговорить, рассказать истории, сидя у очага дома или в таверне, — такие далекие от правды, что остается лишь смеяться. Его первое убийство в таверне случилось из-за того, что он посмеялся над человеком, который рассказал подобную историю. Торкел не был рассказчиком, никогда им не был. Язык может принести беду быстрее, чем все остальное. Он ни с кем не советовался, хранил свои воспоминания. Если другие на Рабади рассказывали мальчику сказки о его отце — правду или ложь, — ну, Берн сам научится в них разбираться или не научится. Никто не брал Торкела за руку, когда он был мальчишкой, и не учил его, как себя вести, когда сходишь на берег во время бури, на скалы, и видишь, что тебя ждут вооруженные люди.
Сидя в этом лесу, который лежал непреодолимой преградой между землями сингаэлей и англсинов, бодрствуя, пока двое молодых людей спали, он неожиданно вспомнил один давний вечер. Летние сумерки, нежные, как девушка. Мальчик — восьми лет, десяти? — пошел вместе с ним чинить дверь сарая. Берн нес инструменты отца, вспомнил Торкел, и до смешного этим гордился. Он починил дверь, и они пошли куда-то — он не помнил куда, к границам их участка, — и почему-то он рассказал Берну историю того набега, когда королевская стража англсинов устроила им засаду вдалеке от моря.
Он и правда нечасто рассказывал старые истории. Может быть, именно поэтому тот вечер остался в памяти. Аромат летних цветов, ветерок, камни — он теперь вспомнил, что прислонился к камню у северной границы их участка, а мальчик смотрел на него снизу и слушал так напряженно, что это вызывало улыбку. Один вечер, одна история. Они вернулись потом домой. Только и всего. Берн даже не вспомнит этот вечер, он уверен. Не произошло ничего примечательного.
Берн вырос, отрастил бороду, покинул остров. Их земля пропала; дом изгнанника всегда достается кому-то другому. Можно сказать, что мальчик сделал свой выбор, но можно также сказать, что Торкел отнял у него возможность выбора, поставил в такие обстоятельства, когда ядовитый змей вроде Ивара Рагнарсона может угадать, чей он сын, и отомстить за то, что случилось в Бринфелле. Можно сказать, что отец отправил его на эту развилку дорог.
Даже в таком случае можно найти повод посмеяться над всем этим сегодня, если у тебя соответствующее чувство юмора Все, что тебе нужно, — это подумать об этом. Взять хотя бы их троих в этом лесу. Алун аб Оуин в действительности здесь потому, что очень разозлился из-за своего брата. Ательберт приехал из-за отца, явно — ему необходимо утвердить себя в глазах Элдреда и в своих собственных. А Торкел Эйнарсон, изгнанный с Рабади, находится в лесу — если говорить правду — из-за своего сына.
«Кто-нибудь должен сложить об этом песню», — подумал он, качая головой. И сплюнул в темноту. Он слишком устал, чтобы смеяться, но он готов был это сделать, почти.
Тихий звук. Серый пес, Кафал, поднял голову, словно наблюдая за человеком, будто следя за его мыслями. Это животное внушало тревогу, он нечто большее, чем от него ожидаешь.
Торкел понятия не имел, в какую сторону поплыли корабли Йормсвика, никто из них не знал этого. Это отчаянное, глупое путешествие может оказаться совершенно ненужным. С этим необходимо смириться. Можно умереть вообще ни за что. Ну и что? С поводом или без повода, все равно мертвый есть мертвый. Он уже и так прожил дольше, чем надеялся прожить.
Он услышал другой звук.
Опять пес; Кафал встал и застыл, подняв голову. Торкел моргнул от удивления. И тут животное заскулило.
И услышав этот звук от такого пса, Торкел до смерти перепугался. Он вскочил на ноги. Его сердце сильно забилось еще до того, как он тоже уловил этот запах.
Сначала этот запах, потом звуки, он совсем ничего не видел. Остальные двое вскочили, выдернутые из сна первым громким треском, словно их вздернуло на веревочках, как кукол. Ательберт начал ругаться; оба выхватили мечи.
Никто из них ничего не видел. Вокруг темнота, которую не может пронзить взгляд человека, звезды и луна закрыты окружающими деревьями в черно-зеленых летних листьях Озеро рядом с ними — черное, совершенно неподвижное.
Такие озера, подумал Торкел с опозданием, находятся там, куда приходят пить или охотиться создания, которые правят ночью.
— Святая кровь Джада, — прошептал Ательберт, — что это?
Если бы Торкел был не так испуган, он мог бы отпустить непристойную шуточку. Потому что они почувствовали именно запах крови. И плоти: остро пахнущей, гниющей, словно добычу оставили на солнце. И за этим запахом — запах земли, тяжелый, глинистый, и вместе с ними — запах зверя.
Еще один звук, резкий, раздался в темноте, что-то сломалось: дерево. Ветка. Ательберт снова выругался. Алун продолжал молчать. Пес снова заскулил, и рука Торкела на молоте задрожала. Один из коней вскинул голову и громко заржал. Теперь их присутствие не было тайной, если и было ею раньше.
— Станьте ближе, — резко приказал он шепотом, хотя теперь вряд ли стоило соблюдать тишину.
Двое других подошли. Алун все еще держал обнаженный меч. Ательберт вложил свой меч в ножны, взял лук, зарядил стрелу. Ничего не видно, некуда стрелять. Что-то тяжело упало за деревьями. Неизвестно, что там, но оно достаточно большое, чтобы ломать ветки.
И именно в это мгновение в мозгу Торкела вспыхнул образ и остался там, словно укоренившись. Он стиснул зубы, чтобы не закричать во весь голос.
Он всю жизнь был бойцом, видел, как вылетали мозги и внутренности и лежали скользкой массой на пропитанной кровью земле, смотрел, как горит лицо женщины, обгорает до костей. Он видел казнь кровавого орла, видел, как заложника-каршита разорвали на части, привязав к скачущим коням, и ни разу не дрогнул, даже трезвым. Это северная земля, и жизнь такая, какая она есть. Происходят жестокие вещи. Но теперь его руки тряслись, как у старика. Он даже подумал, что сейчас упадет. Он вспомнил бабушку, умершую давно, которая знала о таких вещах, как это создание здесь, в ночи, и может быть, даже знала его имя.
— Слепой глаз Ингавина! На колени! — прохрипел он, слова сами вылетели изо рта, вырвались у него. Но когда он поднял глаза, то увидел, что другие двое уже стоят на коленях на темной земле у озера. Запах, доносящийся с противоположного края поляны, буквально сбивал с ног. Торкел предчувствовал появление чего-то уродливого и громадного, древнего, чему никак не могут противостоять три человека, хрупких смертных, в таком месте, где им быть не следует.
Охваченный ужасом, совсем забыв об усталости, Торкел посмотрел на двух людей, стоящих рядом с ним на коленях, и принял решение, сделал выбор, ступил на тропу. Боги призывают тебя к себе — где бы и какими бы они ни были, — когда им заблагорассудится. Люди живут и умирают, зная это.
Он остался стоять.
Во всех нас страх и воспоминания переплетены сложным и все время меняющимся образом. Иногда именно нечто невиданное остается в памяти и пугает еще долго. Оно проскальзывает в сны у размытых границ бодрствования или является, когда мы только что проснулись в туманный час рождения утра. Или обрушивается на нас подобно удару в ярком сиянии полдня на базарной площади, полной народа. Потом нам никак не удается отделаться от того, что вызвало у нас смертельный ужас.
Алун никогда не узнал об этом, так как это не то, о чем можно говорить словами, но образ, аура, возникшая в его воображении, когда он опустился на колени, была точно такой же, как та, что Трокел Эйнарсон ощутил внутри себя, и Ательберт осознал то же самое в темноте на той поляне.
Этот запах для Алуна означал смерть. Разложение, гниение, то, что было живым, но перестало им быть уже давно и все же еще двигалось, продолжая гнить, томиться сквозь деревья в каком-то огромном теле. У него возникло представление о создании более крупном, чем по праву могло обитать в этом лесу. Сердце его сильно билось. Благословенный Джад, бог Света, бог за Солнцем: разве он не должен защищать своих детей от таких ужасов, как этот, чем бы он ни был?
Алун обливался потом.
— Мне… мне очень жаль, — заикаясь, прошептал он стоящему рядом с ним на коленях Ательберту. — Это я виноват, моя ошибка.
— Молись, — вот и все, что ответил англсин.
Алун молился, задыхаясь от тухлой вони, заполнившей лес. Он видел, как дрожит Кафал, стоящий впереди него. Кони, как ни странно, казались более спокойными. Один раньше заржал; теперь они стояли, застывшие, как статуи, словно не в состоянии двигаться или издавать звуки. И Алун вспомнил, как он на другом коне вот так же застыл неподвижно в другом озере, в другом лесу, когда мимо со своей свитой шествовала царица.
Он понимал, что это еще одно существо полумира. Что еще это может быть? Массивное, распространяющее запах разлагающегося животного и смерти. Не то что феи. Это было нечто… выше их.
— На колени! — сказал он Торкелу.
Эрлинг не встал на колени, не повернул голову. Потом Алун вспомнил об этом, но в этот момент тварь громко взревела.
Деревья содрогнулись. Алуну показалось, что его уши и мозг взорвались от громоподобного звука, что звезды над лесом закачались на своих небесных путях, подобно переносным курильницам под ветром.
Почти оглушенный, стиснув беспомощно руки, он уставился в непроглядную ночь и ждал, что этот смертоносный кошмар сейчас поглотит их. Кафал припал к земле, распластавшись на брюхе. Рядом с псом, все еще стоя на ногах, Торкел Эйнарсон взял свой молот обеими руками — двигаясь медленно, словно Алун видел сон или словно эрлинг шел навстречу ветру во время бури, — и шагнул в сторону звука, а затем опустил молот, осторожно, как подношение, на траву.
Алун даже не смог удивиться. Он ничего не почувствовал, кроме страха и оцепенения и всепоглощающего ощущения силы, исходящей от чего-то невидимого.
Затем Торкел заговорил на языке эрлингов, и сквозь звон в ушах Алун все же понял то, что услышал:
— Мы лишь хотим пройти, повелитель. Только этого. Мы не причиним вреда ни одному живому существу в лесу, если ты позволишь нам уйти. — И потом еще тише добавил несколько слов, которых Алун не расслышал.
Зверь взревел еще громче, чем в первый раз, то ли в ответ, то ли совершенно независимо от слабых слов смертного, и стоящим на поляне показалось, что этот звук способен расплющить деревья.
Именно Ательберту из всех троих почудилось, что он услышал нечто иное, вплетенное в этот звук. Он никогда не высказывал это словами, ни тогда, ни потом, но то, что он ощутил, пока бормотал молитвы, сжавшись в комок, уверенный, что сейчас умрет, была боль. Нечто более древнее, чем он мог даже попытаться себе вообразить. Его душа не могла проникнуть на такую глубину. Но он ее услышал и не понимал, почему ему это позволили.
Больше зверь не ревел.
Алун инстинктивно ждал его, но потом, в тишине, ему пришло в голову, что триады, когда все повторяется три раза, — это изобретение бардов, самодовольство смертных, обычай сингаэлей, а не обоснованная истина мира призраков.
Он унесет это, и не только это, с этой поляны. Потому что, кажется, им собираются позволить уйти. Тишина росла, пульсировала, охватывала окружающий лес Никто не шевелился. Звезды двигались непрестанно высоко вверху, а голубая луна все еще поднималась, взбираясь по длинному пути, проложенному для нее по небу. Время не останавливается ни для людей, ни для зверей, хотя нам может в какой-то момент показаться, что оно остановилось, или мы можем желать этого в какие-то другие моменты, чтобы задержать сияние, вернуть жест, или удар, или нечто потерянное. Пес встал.
Торкел все еще дрожал. Неприятный запах исчез, этот запах изъеденного червями мяса, шерсти и засохшей крови. Он чувствовал, как пот высыхает у него на коже, остывшей в ночи. Он обнаружил, что неестественно спокоен. Собственно говоря, он думал о том, сколько людей убил за эти годы. И еще одного прошлой ночью в переулке, бывшего товарища. И из всех них, имеющих имена или безымянных, известных или увиденных лишь в те окрашенные красным цветом мгновения, когда его молот или топор поразил их, тот момент, который он хотел бы изменить, если бы смог, было убийство Никара Кьельсона в таверне, год назад, дома.
В сверхъестественной тишине этой поляны Торкел почти видел, как выходит из низкой двери таверны, пригнувшись под балкой, в теплую ночь и идет домой под звездами через тихую деревню к жене и сыну, вместо того чтобы согласиться на еще одну бутылку эля и еще один кон в кости.
Он изменил бы этот момент, если бы мир был другим.
Он и стал другим, подумал Торкел, после того, что сейчас произошло, но не таким, какой ему нужен. Ему пришло в голову, с чувством, граничащим с изумлением, что он мог бы сейчас заплакать. Он погладил рукой бороду, провел ею по глазам, почувствовал, как время снова схватило его и понесло, как маленькую лодочку в слишком широком море.
— Почему мы живы? — спросил Алун аб Оуин. Его голос звучал хрипло. Это правильный вопрос, подумал Торкел, единственный, который стоит задать, но он не знал ответа.
— Мы слишком мало значим, чтобы нас убивать, — ответил Ательберт, удивив своих товарищей. Торкел посмотрел на него. Они здесь были всего лишь тенями, все они. — Что ты ему сказал в конце? Когда положил молот?
Торкел пытался решить, отвечать или нет, когда пес издал низкое, горловое рычание.
— Милостивый Джад! — сказал Алун.
Торкел увидел, куда он показывает. У него перехватило дыхание. Нечто зеленое светилось на краю поляны, за озером; человеческая фигура или почти человеческая. Он быстро перевел взгляд в сторону. Вторая стояла справа, и третья, рядом с ней. На этот раз не слышалось совсем никаких звуков, только слабо светились зеленые фигуры. Его сердце снова забилось. Он повернулся к принцу сингаэлей.
— Ты знаешь?.. Это то, что ты?.. — начал он.
— Нет, — ответил Алун. И повторил: — Нет. — Категорично, не оставив никакой надежды. — Кафал, стоять!
Пес все еще рычал, рвался вперед. Кони, увидел Торкел, теперь волновались; они могли сорваться с привязи или поранить себя, пытаясь это сделать.
Фигуры, чем бы они ни были, ростом были примерно с человека, но из-за переливов мерцающего света их лица было трудно рассмотреть. Их было по крайней мере шесть, возможно, одна или две еще стояли за теми, кто окружал поляну. Его молот лежал на траве, там, куда он его положил.
— Мне стрелять? — спросил Ательберт.
— Нет! — быстро возразил Торкел. — Я поклялся не причинять вреда ни одному живому существу.
— Значит, будем ждать, пока они…
— Мы не знаем, что это такое, — сказал Алун.
— Ты воображаешь, что они принесли подушки для наших усталых голов? — резко спросил Ательберт.
— Понятия не имею. Могу только…
Он так и не закончил эту мысль. Речь иногда может потерять свой смысл, эта желанная ясность слов. Яркий белый свет, вырвавшийся из озера, расколовший темноту, будто стекло, заставил всех троих громко вскрикнуть и прижать ладони к глазам.
Они ослепли, ничего не видели, как до этого в темноте. Слишком много света — тот же результат. Эти люди находились в таком месте, где им находиться не следовало. На поляне слышались их собственные крики, замирающие в напряженном воздухе, ржание коней, топот копыт. Ни одного звука от пса, совсем ничего от зеленых созданий, которые их окружили, от источника этого разрушительного света, который тоже теперь погас. Снова стало темно.
Застывший в испуге Алун, крепко зажмуривший глаза от боли, уловил аромат, услышал шорох. Чья-то рука взяла его за руку. Затем у его уха раздался голос, музыкальный, еле слышный:
— Брось свое железо. Пожалуйста. Пойдем. Я должна уйти от него. Спруоги ушли.
Он на ощупь снял пояс с мечом, позволил ей вести себя. Он все еще ничего не видел, глаза отказывались служить, сердце больно билось и, казалось, не помещалось в грудной клетке.
— Подожди! Я… не могу бросить остальных, — заикаясь, пробормотал он, после того как они немного отошли от поляны.
— Почему? — спросила она, но не остановилась.
Он знал, что она так скажет. Они были до невозможности разные, он и она, не в его силах было даже отчасти это понять. Ее аромат опьянял. Колени у Алуна подгибались, прикосновения призрачных рук околдовывали. Она пришла за ним.
— Я не брошу остальных, — поправил он себя. У него перед глазами мелькали вспышки и спирали из света.
Ему стало больно, когда он открыл глаза. Он по-прежнему ничего не видел.
— Что… что это было?
— Спруоги. — Алун уловил отвращение в ее голосе и представил себе, как ее волосы меняют цвет при этих словах, но все еще ничего не видел. Ему пришло в голову, что следует снова испугаться, не останется ли он слепым после той сокрушительной вспышки, но вместе с этой мыслью появились первые намеки на возвращение зрения.
— Кто они?
— Мы не знаем. Или я не знаю. Возможно, царица знает. Они в основном в этом лесу. Некоторые приходят в наш маленький лес, появляются рядом с нами, но нечасто. Они холодные и уродливые, бездушные, в них нет изящества. Иногда они пытаются заставить царицу слушать их, летят к ней с доносами, когда мы поступаем неправильно. Но в большинстве случаев они держатся подальше от тех мест, где бываем мы.
— Они опасны?
— Для тебя? Здесь все опасно. Тебе не следовало сюда приходить.
— Я это знаю. У меня не было выбора. — Алун уже почти видел ее. Ее волосы светились, как янтарь.
— Не было выбора? — Она переливчато рассмеялась.
Он сказал:
— Ты чувствовала, что у тебя есть выбор, когда спасала меня? — Получалось так, будто им приходится учить друг друга тому, как устроен мир или как они его видят.
Молчание, пока она думала.
— Ты это имеешь в виду?
Он кивнул. Она по-прежнему держала его за руку. Ее пальцы были прохладными. Он поднес их к губам. Она провела кончиками пальцев вокруг его рта. Среди всего, после всего его охватило желание. Поразительно.
— Что это было? До них. То, что…
Ладонь снова прижалась к его рту, плотно.
— Мы его не называем по имени, боимся, что он откликнется на это имя. Есть причина, почему вы, люди, никогда не приходите сюда, почему мы почти никогда не приходим. Этот… не спруог… Он старше нас.
Аб Оуин какое-то время молчал. Легкая рука снова пришла в движение, заскользила по его лицу.
— Я не знаю, почему мы остались живы, — сказал он.
— Я тоже не знаю. — Она произнесла это спокойно, как простую истину. — Один из вас все-таки принес жертву.
— Эрлинг. Торкел. Да, свой молот.
Она ничего не ответила, хотя ему показалось, что она собиралась что-то сказать. Вместо этого она шагнула к нему, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в губы. Поцелуй принес привкус лунного света, хотя там, где они стояли, было темно, не считая ее сияния. Голубая луна висела высоко над лесом, над землей людей, над землей обитателей полумира, над морями. Алун поднял руки, прикоснулся к переливающимся волосам. Он видел ее — маленькую, сияющую невероятность. Фея у него в объятиях.
Он спросил:
— Мы здесь умрем?
— Ты думаешь, я могу знать то, что будет?
— Я знаю, что я этого не могу. Она улыбнулась.
— Я могу не пускать к тебе спруогов.
— Ты можешь нас проводить? В Бринфелл?
— Вы туда направляетесь?
— Мы думаем, что туда направляются эрлинги. Еще один набег.
Она скорчила гримасу, в которой отвращения было больше всего остального. Она была оскорблена, а не испугана или огорчена. Железо и кровь рядом с их маленьким лесом и озером. «И правда, почему гибель смертных людей должна вызвать огорчение у фей?» — подумал Алун.
Потом ему в голову пришла еще одна мысль. Прежде чем он успел ее испугаться, спросил:
— Ты сможешь отправиться вперед? Предупредить? Брин тебя видел. Он может… подняться на склон, если ты снова придешь туда.
Брин был там вместе с ним после боя. И в том озере в лесу, когда был молод. Пусть он гонит от себя видения мира духов. Но наверняка, наверняка он не отвергнет ее. Если она придет к нему.
Она сделала шаг назад. Ее волосы снова стали янтарного цвета, мягкий свет среди высоких деревьев.
— Я не могу сделать это и охранять тебя.
— Я знаю, — ответил Алун.
— Или проводить тебя.
Он кивнул.
— Я знаю. Мы надеемся, что Кафал сможет.
— Пес? Возможно. Для вас это много дней пути.
— Мы думали, пять или шесть.
— Возможно.
— А ты сможешь быть там…
— Быстрее.
— Ты это сделаешь?
Она была такая маленькая, хрупкая, как брызги водопада. Он видел, как она борется с какой-то мыслью, ее волосы менялись, стали темными, потом снова светлыми. Она улыбнулась.
— Возможно, я буду горевать о тебе. Как это делают смертные. Возможно, я начну понимать.
Он сглотнул, неожиданно — с трудом.
— Я… мы будем надеяться, что не умрем здесь. Но многие люди в опасности. Ты видела, что произошло в последний раз, когда пришли эрлинги.
Она кивнула мрачно.
— Ты этого хочешь?
Ему это было необходимо. Желание — это нечто другое. Он сказал:
— Это будет подарок. Если ты это сделаешь.
Такая тишина царила в том месте, где они стояли. Ночью в лесу должно быть больше звуков, топот охотя-шихся животных, мелкие шажки тех, кто ходит по веткам, среди корней, кто убегает. А здесь тишина. Возможно, это ее сияние, подумал он… оно отпугивает лесных зверей.
Она сказала, серьезно, как иногда говорят дети:
— Ты должен будешь научить меня печали.
— Ты назовешь это подарком? — Он вспомнил, что она сказала прошлой ночью.
Она прикусила губу.
— Не знаю. Но я пойду домой, на холм над Бринфеллом, и попытаюсь сказать Брину, что к ним идут люди с моря. Как ты… как смертные прощаются?
Он прочистил горло.
— Разными способами. — Он наклонился, стараясь изо всех сил быть изящным, и поцеловал ее в обе щеки, а потом в губы. — Никогда бы не подумал, что жизнь сделает мне такой подарок, как ты.
Ему показалось, что она выглядит удивленной. Через мгновение она сказала:
— Оставайся с псом.
Повернулась и двинулась прочь, неся свет и музыку. В панике он крикнул, слишком громко, испугав их обоих:
— Подожди. Я не знаю, как тебя зовут.
Она улыбнулась.
— Я тоже, — ответила она и ушла.
После сияния нахлынула темнота. Поляна и озеро были недалеко. Алун добрался быстро. Крикнул им на ходу, чтобы не испугать. Кафал встретил его на краю поляны.
Оба его спутника стояли.
— Мы знаем, что это было? — спросил Торкел. — Свет?
— Еще один призрак, — ответил Алун. — Она — Друг. Она отогнала их прочь светом. Мне кажется… мы не можем здесь оставаться. Думаю, нам нужно идти дальше.
— Надо же! А я-то думал, ты пошел за теми самыми подушками нам под голову, — сказал Ательберт.
— Извини. Я уронил их на обратном пути, — ответил Алун.
— Меч и пояс ты тоже уронил, — сказал принц англсинов. — Вот они.
Алун взял и то и другое, застегнул пряжку пояса, поправил висящий меч.
— Торкел, а твое оружие? — спросил Ательберт.
— Оно останется здесь, — ответил эрлинг.
Алун увидел, как Ательберт кивнул головой.
— Я так и думал. Возьми мой меч. Я буду стрелять из лука.
— Кафал? — позвал Алун. Пес подошел к нему. — Веди нас домой.
Они отвязали коней, сели в седла, покинули поляну и молчаливое озеро за ней, но они навсегда остались в их памяти. Двинулись в темноте на запад по узкой, почти незаметной тропе, вслед за псом, оставив в траве молот эрлинга.
