Глава 15
Кендра запомнит дни во время и перед ярмаркой в тот год как самые сумбурные в своей жизни. До краев наполненные радостью и страхом.
Войска прибыли домой два дня назад, въехав с триумфом в широко распахнутые ворота Эсферта под приветственные крики и звуки музыки. В городе было полно купцов. Элдред не мог бы выбрать лучшего времени для такой победы над эрлингами. Множество врагов убито, остальных прогнали, англсины не понесли никаких потерь.
Если не считать принца, ушедшего в Лес бога.
Проезжая по главной улице от ворот, с обеих сторон окруженный кричащей, многоцветной толпой, ее отец махал рукой, улыбался, давал народу увидеть короля, хладнокровно воспринимающего победу и столь же хладнокровно готового побеждать так часто, как потребуется. Пусть его подданные это знают, и пусть все, кто приехал сюда из-за границы, расскажут об этом у себя дома.
Кендра вместе с матерью, сестрой и братом (единственным братом, оставшимся здесь) стояла перед большим залом, смотрела, как ее отец слезает с коня, и тотчас же поняла, что он на грани отчаяния.
Ательберт перевесил шестьдесят убитых эрлингов, намного перевесил.
Морские пираты так долго совершали набеги, что не скоро остановятся. Но у короля англсинов было всего два сына, и старший теперь отправился в смертельно опасное место, а младший (это все знали) никогда не хотел быть королем.
По правде говоря, именно Джудит, думала Кендра, стоя рядом со своей рыжеволосой сестрой на ступеньках, должна была родиться мальчиком, а теперь стать мужчиной. Джудит могла бы сидеть на троне, резкая и уверенная в себе, озаренная блеском ума. Она могла бы владеть мечом (она и умела им владеть!), командовать войском, пить эль, и вино, и мед всю ночь, а потом выйти твердыми шагами из-за стола на рассвете, когда все, кто пировал вместе с ней, лежали и храпели бы среди кубков. Джудит это тоже понимает, думала Кендра; она знает, что все это ей по плечу.
Вместо этого она этой зимой уедет из дома в сопровождении почти всего двора, выйдет замуж за тринадцатилетнего мальчика и будет жить среди народа Реде-на, чтобы связать бывших врагов крепкими узами: ибо именно для этого рождаются девушки в королевских семьях.
Иногда все складывается не так, думала Кендра, и никто не может вразумительно ответить ей на вопрос, почему Джад сотворил мир таким.
Они в ту ночь пировали, слушали музыку, смотрели выступления жонглеров и акробатов. Ритуалы победы. Их жизнь выставлена напоказ, чтобы все видели.
После восхода солнца все продолжалось. В церковь на молитву, потом они с Джудит (теперь она стала послушной, потрясенная поступком Ательберта больше, чем ей хотелось признать) нарочно прошлись по полной народа, огороженной веревками базарной площади три раза (чтобы их видели), перебирая брошки и ткани. В третий раз они заставили Гарета пойти вместе с ними. Он держался тихо, очень тихо. Джудит купила усыпанный камнями кинжал и мерина из Аль-Рассана.
Кендра купила какие-то ткани. Она с трудом выполняла свои дневные обязанности, потом, после вечерней молитвы, отправилась кого-то искать. У нее имелись вопросы, на которые надо было получить ответ.
Сейнион Льюэртский не пришел в королевскую церковь на предзакатную молитву. Сюда на ярмарку съехалось несколько купцов из Сингаэля (они приехали по той же дороге вдоль берега, что и он, или договорились о проезде через Реденскую Стену). Она нашла священника среди его соотечественников в маленькой церкви на западной окраине Эсферта, где он вел службу.
Он только-только закончил, когда появилась младшая дочь Элдреда в сопровождении одной из своих женщин. Они подождали, пока священник побеседует с купцами, а потом Кендра отослала женщину и села рядом с седовласым клириком в первом ряду старой церкви, возле диска. Она заметила, что диск пора полировать. Завтра она кому-нибудь об этом скажет.
Глаза Сейниона, подумала она, удивительно похожи на глаза ее отца. Внимательные и так же смущают, когда ты хочешь что-то скрыть. Она пришла сюда не для того, чтобы скрывать. Она бы не пришла сюда, если бы хотела скрыть.
— Принцесса? — хладнокровно произнес он и стал ждать.
— Я боюсь, — сказала она.
Он кивнул головой. Его лицо было добрым, гладко выбритым, менее морщинистым, чем свойственно человеку его лет. Он был невысоким, сухощавым, не любителем обильного стола и вина, как тот, другой священник из Фериереса. Некоторое время назад их отец сказал им, перед его первым визитом, что Сейнион — один из самых образованных людей в мире, что патриарх в Родиасе спрашивает его мнения по поводу разногласий веры. В каком-то смысле было трудно в это поверить — сингаэли жили в такой изоляции от мира в своих долинах.
— Многим моим соотечественникам сейчас очень страшно, — ответил он. — Очень благородно с твоей стороны, что ты делишь с нами этот страх. Твой отец был так добр, что послал корабль в Арберт и гонцов к Реденской Стене. Мы можем лишь надеяться…
— Нет, — перебила она. — Я не об этом. — Она посмотрела на него. — Я знала, когда Алун аб Оуин вошел в лес вместе с моим братом и эрлингом.
Молчание. Она видела, что он потрясен. Он сделал знак солнечного диска. Это ничего; она сделала то же самое.
— Ты… ты видишь призраков?
Он действовал прямик. Она покачала головой.
— Ну, один раз видела. Одного из них. Несколько ночей назад. Это не то, что я… с того момента, когда вы пришли из-за реки, тогда, утром. Когда мы лежали на траве. — Она слышала, что говорит бессвязно, как ребенок. Это было так трудно.
Он кивнул.
— Ну, с того момента, я… я не могу как следует объяснить, но я знала… аб Оуин. Принц. Я могу… читать в нем. Знать, где он находится.
— Милостивый Джад! — прошептал верховный священнослужитель Сингаэля. — Что же это такое происходит среди нас?
— Что ты имеешь в виду? — спросила она.
Он смотрел на нее, но его глаза не говорили о недоверии.
— Странные вещи происходят, — ответил он.
— Не только… со мной? — Она твердо решила не плакать.
— Не только с тобой, дитя мое. С ним. И… с другими.
— С другими?
Он кивнул. Поколебался, затем помахал кистью руки из стороны в сторону. Он не собирался ей объяснять. Священники, подумала она, хорошо умеют не сказать то, чего не хотят говорить. Но он уже кое-что сказал, а ей так необходимо это знать! Она не одна и не сходит с ума.
Он сглотнул, и теперь она все же заметила в нем следы страха, что в свою очередь ее испугало. Она знала, о чем он собирается спросить, раньше, чем он заговорил.
— Ты… видишь его сейчас? Где они?
Она покачала головой.
— Не вижу, с тех пор как они вошли в лес. Но мне снятся сны. Я подумала, что ты, может быть, сумеешь мне помочь.
— Ох, дитя, я так мало могу тебе в этом помочь. Я… окутан страхом.
— Ты — единственный человек, к кому я могу обратиться.
Глаза ее отца, очень похожие.
— Так спроси меня, — сказал он.
Здесь тихо. Все ушли, кроме пожилого священника этой церкви, поправляющего свечи у бокового алтаря возле входа, и ее собственной женщины в дальнем ряду, Ждущей ее. Эта церковь — одна из самых старых в Эсферте, дерево скамеек и пола с годами отполировалось До блеска. Лампы давали мягкий свет, а там, куда он не достигал, было темно. Здесь царит ощущение покоя. Или здесь оно должно царить, подумала Кендра.
— Что ты можешь мне рассказать о мече Вольгана? — спросила она.
* * *
Нельзя сказать, что сфера жизни женщины так уж обширна. Но насколько обширной она может быть у большинства живущих мужчин на господней земле, старающихся прокормить себя и свои семьи, согреться в холодную зиму (или укрыться от песчаной бури на юге), уберечься от войны и болезни, морских пиратов и ночных тварей?
«Книга сынов Джада», которую все шире использовали теперь в церквях, даже здесь, в землях сингаэлей, учила, что мир принадлежит смертным детям бога, и об этом было сказано в форме песнопений, торжественных и красноречивых.
Мейрион мер Райе трудно было поверить, что это правда.
Если все они — дети щедрого бога, почему тогда некоторых людей настигает казнь кровавого орла и они умирают залитые кровью, разрубленные пополам, даже если этот человек — просто девушка, которая возвращается с пастбища с полными ведрами молока от двух коров после утренней дойки в конце весны?
Это неправильно, думала Мейрион с вызовом, вспоминая свою сестру, как происходило всякий раз, когда она возвращалась после дойки в предрассветном тумане. Элин не должна была так умереть. Мейри знала, что недостаточно умна, чтобы понять подобные вещи, и знала то, что священник в деревне не уставал твердить им снова и снова с начала лета. Но женщины сингаэлей не отличаются покорностью и смирением, и если бы Мейрион кто-нибудь, кому она доверяет, попросил описать то, что она действительно чувствует, она бы ответила, что она в ярости.
Никто у нее об этом не спрашивал (она никому настолько не доверяла), но гнев жил в ней, каждый день, каждую ночь, когда она прислушивалась к звукам, которые уже никогда не донесутся с пустой лежанки у соседней стены. И гнев был с ней, когда она встала в темноте, оделась и прошла мимо постели, на которой больше не спала Элин, чтобы заняться дойкой, как раньше делала ее сестра.
Ее мать хотела разобрать лежанку, чтобы стало больше места в маленькой хижине. Мейри ей не позволила, хотя в последнее время, когда лето повернуло к жатве и к осени и по ночам бывало прохладно, она подумывала, не сделать ли это самой как-нибудь после обеда, когда она закончит дела.
Она выберет ясный день, когда пламя и дым будет видно издалека, и сожжет постель на буром от солнца скалистом холме над полями в знак памяти. Этого мало, совсем не равноценный ответ на потерю и беспомощную ярость, но что еще можно сделать?
Элин не была ни знатной девушкой, ни принцессой. Для ее костей не нашлось освященного места в склепе святилища, с вырезанными наверху словами или изображением на камне, или места в песнях бардов. Она не была Хельдой или Арианрод, погибшими и вечно оплакиваемыми. Она была всего лишь дочерью скотовода, которая оказалась в неудачном месте однажды в слишком темный предрассветный час, и ее изнасиловал и зарубил эрлинг.
И что же может сделать сестра для ее памяти? Создать песню? Мейри не умела писать музыку, она даже не умела писать собственное имя. Она была девушкой незамужней (ни один мужчина не боролся за право взять ее в жены) и жила с родителями на границе между Льюэртом и Арбертом. Что ей было делать? Жестоко отомстить? Ввязаться в какую-нибудь битву, нанести удар эрлингам?
В данном случае она действительно это сделала. Иногда, несмотря на ничтожную вероятность, нам это удается. Это часть загадки мира, так это и следует понимать.
В час перед восходом солнца в конце того лета Мейрион услышала звуки, приглушенные туманом, справа от нее, когда возвращалась домой по старой, заросшей травой тропинке с летнего пастбища.
Тропинка шла параллельно дороге из Льюэрта, хотя назвать ее дорогой было бы преувеличением. Дорог в провинции Сингаэль было мало. Они требовали больших затрат ресурсов и труда, и если построить дорогу, то на ней можно подвергнуться нападению. Лучше в такое время, как сейчас, жить, испытывая некоторые трудности во время путешествий, но не облегчать путь тем, кто задумал против тебя недоброе.
Тем не менее неровная тропа к югу от нее, проходящая мимо их деревушки, была одним из основных путей к морю и от моря. Она проходила через разрыв в Динфорских горах на западе и тянулась на восток ниже леса вдоль северного берега Абера.
Поэтому Элин и погибла тогда. Люди все время двигались слишком близко от них, направляясь на восток и на запад. Поэтому Мейрион сейчас остановилась и осторожно, тихо сняла с плеч коромысло с двумя полными ведрами. Оставила его на траве и несколько секунд стояла, прислушиваясь.
Топот конских копыт, звон сбруи, поскрипывание кожи. Бряцанье железа. Нет никакой разумной причины, почему вооруженные всадники могли находиться на тропе до восхода солнца. Ее первая мысль была об угонщиках скота: разбойники из Льюэрта (или сеньоры) пробрались в Арберт. Ее деревня старалась не вмешиваться в подобные дела; у них было слишком мало скота (и всего остального), чтобы стать мишенью для подобного набега. Лучше позволить им уйти в обе стороны и ничего не знать или знать как можно меньше, если потом прискачет погоня (с обеих сторон) и начнет задавать вопросы.
Мейри тихо пошла бы по своей тропинке назад, к дому с утренним молоком, если бы не услышала голоса. Она не поняла слов — и в этом, конечно, было все дело. Она бы поняла, если бы эти люди были из Льюэрта. Но они не оттуда. Они говорили на языке эрлингов, а сестру Мейри, которую она так сильно любила, убил и обесчестил один из них в начале лета.
Она не пошла домой. Гнев иногда может пересилить страх, взять над ним верх. Мейри знала эту землю, как прядки собственных каштановых волос. Она присела, оставив молоко на тропинке сзади (лиса потом нашла его и напилась до отвала). В сером тумане девушка двинулась, как призрак, по направлению к голосам и к дороге. Немного погодя легла на живот среди травы и кустов и подползла ближе. Она ничего не знала о том, как эрлинги (и все прочие) распределяются на марше, поэтому ей несказанно повезло, что их дозорные не прочесывали кустарник к северу от дороги. Многое из того, что случается в жизни, оказывается везением или невезением, и это сбивает с толку.
Выглядывая из-за колючих кустов, она увидела отряд эрлингов: некоторые были на конях, большая часть пешие, которые остановились и разговаривали, еле различимые в темноте и все еще низком тумане. Мейри явственно услышала слово «Бринфелл» два раза, это название донеслось до нее среди резких, сердитых слов, не имеющих никакого смысла, сквозь шум крови в ушах.
Она узнала все, что нужно. И начала отползать назад на четвереньках. Услышала сзади какой-то шум. Замерла на месте, не дыша. Она не молилась. Конечно, ей следовало молиться, но она была слишком напугана.
Одинокий всадник продолжал двигаться вперед прямо позади того места, где она лежала. Она услышала, как он проехал через кусты, сквозь которые она только что подглядывала, и присоединился к отряду на дороге. Любой отряд, особенно во враждебной стране, высылал дозорных. Собака обнаружила бы девушку, но У эрлингов не было собак.
Мейрион боролась с желанием остаться на месте и лежать неподвижно вечно или пока они не уйдут. Она слышала, как всадники слезают с коней. Река находилась близко отсюда. Возможно, они остановились напиться и поесть.
Ей хотелось, чтобы это оказалось так.
Внимательно прислушиваясь, теперь и к тому, что происходит сзади, Мейри ползком добралась до своей тропинки. Оставила свое молоко и пустилась бежать. Она знала, куда направляются эти разбойники и что нужно делать. Она не была уверена, что мужчины в поле станут ее слушать, но готова была убить кого-нибудь, чтобы заставить их поверить.
Ей не пришлось этого делать. Шестнадцать бондов и их работников и десятилетний Дервин ап Хунт, который никогда не позволял оставить себя позади, припустили бегом на восток, к Бринфеллу, еще до восхода солнца по старой дороге. Она кончалась у их леса. Но это был знакомый, домашний лес, источник дров и строительных бревен, и через него была проложена тропа, которая в конце выведет их из него чуть севернее поместья Брина ап Хиула.
Отец Мейрион, больная нога которого не позволяла ему угнаться за остальными, взял единственную лошадь в деревне и поскакал на север, в Пенави. Нашел еще двенадцать мужчин, которые работали неподалеку от него. Сказал все, что было необходимо. Они тоже пустились бежать, прямо с полей, которые убирали, схватив все, что попалось под руку острого и что не помешает быстрому бегу в течение целого дня и ночи пути.
Почти тридцать человек. Ответ Мейрион. Необученные бойцы, но крепкие, знающие местность, исполненные — каждый из них — гнева, яркого и холодного, как зимнее солнце. На этот раз не огромный флот кораблей с драконами на носу пришел от берегов эрлингов. Это был отряд разбойников, тайком пробирающихся в Бринфелл. Теперь северян никто не испугается и не побежит от них.
Именно дочь Раиса, калека, его уцелевшая дочь, наткнулась на разбойников и принесла, словно королева из легенды, нужные сведения туда, куда было нужно. Женщина сингаэлей, достойная песни. И все знали в окрестных землях и деревнях, что сделали с ее сестрой.
Они добрались до Бринфелла на день раньше эрлингов.
Во второй половине того дня, когда Мейрион увидела разбойников, она разобрала постель Элин, охваченная лихорадкой, рожденной ожиданием. Начала носить солому и простыни вверх на холм. Ее мать и другие женщины увидели, что она делает, и принялись помогать, собирали дрова и складывали их на плоской вершине. Все трудились, женщины ходили вверх и вниз по холму. Позже, когда солнце уже клонилось к западу и восходил тонкий серп голубой луны (завтра лун уже не будет), они зажгли костер в память об Элин. Она была всего лишь простой девушкой. Ничем не примечательной, какой меркой ни мерь.
* * *
Берн не мог избавиться от дурного предчувствия, что смерть парит над ними, словно какая-то черная птица, один из воронов Ингавина, и ждет.
Туман среди окружающих их холмов. Звуки приглушенные, поле зрения ограничено. Даже когда наступил день и туман поднялся, чувство подавленности, ощущение стерегущей тишины этой земли остались. Берн чувствовал, что за ними следят. Возможно, так и было, хотя они никого не заметили. Это странная земля, думал Берн, не похожая на все те, которые он знал, и эрлинги уходили прочь от моря. Он не питал иллюзий насчет своих пророческих способностей, ясновидения или знания будущего. Говорил себе, что все это не более чем дурное предчувствие. Он еще ни разу не участвовал в бою, а они ехали туда, где предстояло сражаться.
Но это не страх. Правда не страх. Берн помнил страх. В ночь перед поединком в Йормсвике он лежал рядом с проституткой и совсем не спал, прислушиваясь к ее спокойному дыханию. Он был совершенно уверен, что это последняя ночь в его жизни. Тогда в нем сидел страх; теперь это было нечто другое. Его окутало ощущение чужеродности, чего-то неведомого. Туман в этих холмах и в жизни, которую ведут здесь люди. Его отец заблудился в этом тумане, как бы ему ни хотелось это отрицать.
Отрицание было бы ложью, вот так просто. Торкел велел ему не дать им плыть в землю сингаэлей. Бранд убил последнего из Вольганов за его ложь, и все же они сейчас находятся в этих холмах и делают то, что Ивар хотел обманом заставить их совершить.
Бранд Одноглазый и другие ярлы ухватились за идею Ивара: месть и меч Вольгана. Выход из унижения. Это заставляет чувствовать — все пошло не так.
Бранд говорил об этом довольно спокойно, пока они плыли на запад, а потом на север с попутным ветром туда, где высадились на берег. Что это неудачный для них момент потерпеть поражение. («Разве может быть удачный момент?» — удивился Берн.) Что захват меча станет триумфом, блестяще сотворенным из неудачи и поражения. Талисманом против честолюбивых вождей с севера, которые считают, что могут стать королями и диктовать свою волю наемникам Йормсвика.
Берн не слишком в это верил. Ему казалось, что перечисленные причины скрывают что-то другое. Что Бранд Леофсон жалеет, что ему самому не пришла в голову идея Ивара о походе, что перед внутренним взором одноглазого воина сияет блеск славы.
В обычных обстоятельствах это было бы вполне справедливо. Чего еще, как поют скальды под арфу у очага всю зиму, могут искать храбрецы? «Человек умрет — и богатство умрет, лишь имя вечно живет».
Залы Ингавина предназначены для воинов. Зрелые, покорные девы с алыми губами и желтыми волосами не предлагают мед (и самих себя) землепашцам и кузнецам за золотыми столами богов.
Но отец не велел ему плыть в эти края.
Они не вполне понимали, куда направляются среди этих холмов и узких долин. Бранд и Карстен знали эту гавань уже много лет, но они оба, как и Гар Ходсон, не ходили так далеко в глубь суши, до самого Бринфелла. Эрлинги двинулись на восток, тридцать всадников, шестьдесят пеших воинов, пятьдесят осталось на ладьях, чтобы увести их от берега, если остальных обнаружат. Людей едва хватит, думал Берн, но он здесь — один из самых младших, что он знает?
Карстен настаивал на быстром набеге туда и обратно силами одних всадников, так как они собирались убить только одного человека и найти одну вещь. Бранд и Гар с ним не согласились. Поместье ап Хиула будут оборонять. Им придется двигаться медленнее с пешими воинами, но их будет больше. Берн верхом на Гил-лире был одним из тех всадников, которые прочесывали с двух сторон лес вдоль дороги (которая оказалась всего лишь колеей).
Они никого не видели. Можно было сказать, что это хорошо, их передвижение оставалось незамеченным, но Берн не мог отделаться от ощущения, что их видят. Они были здесь чужими — и земля каким-то образом это знала, — а море, их подлинная стихия, с каждым мгновением оставалось все дальше позади.
На второй день, двигаясь через гряду холмов под мелким дождем, один из дозорных обнаружил дровосека и пригнал его к ним, заставив бежать впереди коня, подгоняя кончиком меча.
Этот человек был маленьким, темнокожим, в рваной одежде. У него были гнилые зубы. Он не говорил на языке эрлингов, и никто из них не знал языка сингаэлей. Они не знали, что приплывут сюда, и не подобрали людей, знающих этот язык. Предполагалось напасть на незащищенные города-крепости англсинов. За это им заплатил Ивар.
Они пытались говорить с дровосеком на языке англсинов, очень похожем. Но дровосек не знал и этого языка. Берн видел, что он обделался от страха.
Бранд, в нетерпении, нервный, сердитый, выхватил меч, схватил левую руку дровосека и отрубил ее у запястья. Дровосек, с прилипшими к голове от дождя волосами, пропитанный потом и вонью, тупо уставился на обрубок руки. Его кисть лежала в траве, как посторонний предмет.
— Бринфелл! — проревел Бранд под струями дождя. — Бринфелл! Где?
Дровосек на мгновение поднял на него пустые глаза и упал без чувств. Бранд яростно выругался, сплюнул, огляделся кругом, словно искал, на кого свалить вину. Гар, хмуря брови, проткнул лежащего сингаэля мечом. Они двинулись дальше. Дождь продолжал лить.
После этого предчувствие поражения в душе Берна начало расти. Они ехали весь вечер, лишь ненадолго остановились ночью. Они слышали, как ходят звери, как летают над головой и шуршат в кронах деревьев на склонах холмов совы, и совсем ничего не видели. До наступления утра они вышли из холмистой местности на открытые низины, но туман еще не рассеялся.
Здесь должны быть поля, но Бранд считал, что до поместья Брина еще, по крайней мере, день пути. Он руководствовался полузабытыми рассказами. Они сделали остановку перед самым рассветом, раздали еду, напились из реки и двинулись дальше, когда взошло солнце.
Берн думал о своем отце, как он чинил дверь сарая на Рабади в час заката. Слава, пришло ему в голову, может достаться дорогой ценой. Возможно, она не для каждого человека.
Он наклонился и погладил шею Гиллира. Эрлинги продолжали двигаться на восток, к северу от них теперь появился лес, река журчала на юге, бежала рядом с их тропой, а потом свернула в сторону. Берну не нравилась таинственная, серо-зеленая замкнутость этой земли Солнце село, последний серп голубой луны стоял перед ними, потом над головой, а потом позади. Они остановились, чтобы еще раз поесть, и поехали дальше в ночь. Они были наемниками Йормсвика, могли обходиться без сна ночь или две, чтобы получить преимущество неожиданности. Быстрота лежит в основе набега: ты высаживаешься, наносишь удар, оставляешь за собой смерть и ужас, берешь все, что хочешь, и исчезаешь. Если не можешь этого сделать, тебе среди них не место, тебе не следует находиться на ладьях с драконами на носу, ты такой же слабак, как те, кого ты пришел убить.
Ты можешь с таким же успехом быть козопасом или торговцем.
По крайней мере, утро наступило более погожее. Кажется, туманы остались позади. Эрлинги двигались дальше.
В конце дня, когда подул ветер и по небу быстро побежали белые облака, их встретил Брин ап Хиул с отрядом своих людей. Эрлинги взбирались на склон холма, а сингаэли ждали их наверху. Не слабые, не удивленные и не испуганные.
Посмотрев наверх, Берн увидел там отца.
Алун не видел Ивара Рагнарсона. Солнце стояло за спиной эрлингов, заставляя его щуриться. Брин занял место наверху, но свет мог создать трудности. Их было не так много, и еще двадцать человек в резерве, спрятанном по обе стороны от холма. У эрлингов были всадники, по его прикидкам, человек двадцать пять. Северяне не самые лучшие всадники в мире, но кони играют важную роль. Сингаэлям придется столкнуться с наемниками Йормсвика, имея отряд, состоящий главным образом из пастухов и землепашцев.
Это лучше, чем могло бы быть, но все равно плохо.
Эрлинги остановились, едва завидев их. Инстинкт подсказывал Алуну броситься в атаку, использовать свое положение на вершине холма, но Брин отдал приказ ждать. Алун не вполне понимал почему.
Но очень скоро выяснил. Ап Хиул крикнул, и его зычный голос разнесся вниз по склону:
— Слушайте меня! Вы сделали ошибку. Вы не вернетесь домой. Ваши корабли будут захвачены еще до того, как вы сумеете к ним вернуться. Нас предупредили о вашем приходе. — Он говорил на языке англсинов.
— Это ложь! — Одноглазый человек, почти такой же крупный, как Брин, выехал вперед. Так начинаются сражения в сказках, подумал Алун. Вызов, ответный вызов. Речи для бардов. Но это не сказка. Он все еще всматривался в ряды эрлингов в поисках человека, которого жаждал убить.
Кажется, Брин думал о том же.
— Вы знаете, что это правда, иначе нас бы здесь не было, и с большим количеством людей, чем у вас. Выдайте нам Ивара Рагнарсона и оставьте заложников, и вы уплывете живыми от этих берегов.
— Плевать мне на это! — крикнул великан. А потом прибавил: — Все равно Рагнарсон мертв.
Алун моргнул. Взглянул на сидящего рядом с ним верхом Торкела Эйнарсона. Рыжебородый эрлинг смотрел на противников. На своих собственных соотечественников.
— Как это? — крикнул Брин. — Как он умер?
— В море, от меча, за то, что обманул нас.
Поразительно, но Брин ап Хиул запрокинул голову и расхохотался. Этот звук всех поразил, настолько был неожиданным. Никто ничего не сказал и не двинулся с места. Брин взял себя в руки.
— Тогда что вы здесь делаете, во имя Джада?
— Пришли убить тебя, — ответил эрлинг.
Когда он услышал смех, лицо его покраснело.
— Ты готов встретиться со своим богом?
Молчание. Конец дня, конец лета. Конец жизни тоже близок для обоих мужчин, которые ведут этот разговор.
— Я уже давно готов, — мрачно ответил Брин. — Мне ни к чему, чтобы со мной к нему отправилась еще сотня людей. Назови свое имя.
— Бранд Леофсон из Йормсвика.
— Ты командуешь этим отрядом?
— Я.
— Они с этим согласны?
— Что ты хочешь сказать?
— Они выполнят твои приказы?
— Я убью любого, кто ослушается.
— Конечно, убьешь. Очень хорошо. Вы оставите нам два корабля, двадцать заложников по нашему выбору и все оружие. Остальным разрешат уйти. Я пошлю всадника в Льюэрт и второго к принцу Оуину в Кадир — они позволят вам пройти. Не могу ручаться за то, что произойдет, когда вы будете плыть мимо побережья англсинов.
— Два корабля! — в голосе эрлинга звучало изумление. — Мы никогда не оставляем заложников, ты, глупец дерьмовый! Мы никогда не бросаем свои ладьи!
— Тогда корабли будут захвачены после того, как вы умрете на этой земле. Вы не уйдете отсюда, никто из вас. Решайте. У меня нет желания болтать. — Теперь его голос звучал холодно.
Один из пеших эрлингов вышел вперед и остановился у стремени одноглазого. Они пошептались. Алун снова взглянул на Торкела. Увидел, что тот смотрит на Брина.
— Откуда нам знать, что ты не лжешь насчет Льюэрта и Кадира? Откуда они знают о нас? — Это спросил второй эрлинг, стоящий рядом с тем, которого звали Леофсон.
Один из всадников дернул поводья и остановил коня рядом с Брином.
— Вы знаете, потому что я вам говорю, что это правда. Мы проехали через лес призраков втроем, чтобы предупредить о вашем появлении здесь.
— Через лес призраков? Это ложь! Кто ты?..
Эрлинг осекся. Он узнал ответ на свой вопрос. Дело в выговоре, понял Алун. В безупречных придворных интонациях англсина.
— Меня зовут Ательберт, сын Элдреда, — произнес молодой человек рядом с Брином, который проехал вместе с ними через лес бога ради дела, которое его не касалось. — Наши воины убили шестьдесят ваших. Я буду несказанно рад увеличить здесь это число. Мой отец послал корабль с предупреждением из Дренгеста в Кадир сразу же следом за вами. Они должны были получить его несколько дней назад, пока вы добирались сюда. Ап Хиул говорит правду. Если мы не пошлем гонца, чтобы их остановить, сингаэли захватят ваши ладьи или отгонят их от берега, и вам будет некуда вернуться. Вы погибнете там, где стоите. Йормсвик уже никогда не будет прежним. Над вашими именами будут насмехаться вечно. Вы даже не можете себе представить, с каким удовольствием я вам это говорю.
Среди стоящих внизу эрлингов раздался ропот. Алун услышал в нем гнев, но не страх. Он его и не ожидал. Он видел, как некоторые из них обнажают мечи и топоры. С тяжелым, яростным чувством неизбежности он вынул из ножен свой меч. Начинается, наконец-то начинается.
— Погоди, — тихо произнес рядом с ним Торкел.
— Они достают оружие! — хрипло ответил Алун.
— Я вижу. Погоди. Они выиграют этот бой.
— Не выиграют!
— Поверь мне. Выиграют.
Ап Хиул тоже это понимает. Силы почти равны, но у них есть всадники и тренированные бойцы. У Брина тридцать человек, а остальные — крестьяне с серпами и посохами. Подумай!
Его голос донесся до передних рядов. Позже Алун решил, что он сделал это нарочно. Брин слегка повернул к ним голову.
— Они понимают, что не покинут эти берега живыми, — тихо сказал он.
— Думаю, понимают, — так же тихо согласился Торкел Эйнарсон на языке сингаэлей. — Это неважно. Они не могут оставить вам заложников или ладьи и вернуться в Йормсвик. Скорее умрут.
— Значит, будем сражаться. Убьем их столько, чтобы завтра или на следующий…
— А что скажут ваши жены и матери и отцы этих двух принцев? — Торкел по-прежнему не повышал голоса.
Брин обернулся. Алун увидел его глаза в предвечернем свете.
— Они скажут, что эрлинги, проклятые Джадом и всем светом, отправили к богу еще больше хороших людей до срока. Скажут то, что всегда говорили.
— Есть выход.
Брин уставился на него.
— Я слушаю, — произнес он. Алун ощутил порыв ветра, от которого заколыхались их знамена.
— Мы вызовем его на поединок, — сказал Торкел. — Если он победит, им позволят уйти. Если проиграет, они оставят два корабля и заложников.
— Ты только что сказал…
— Они не могут отдать корабли добровольно. Но могут проиграть бой. Тогда их честь потребует сдержать слово. Они так и сделают. Это Йормсвик.
— Эта разница так важна?
Торкел кивнул головой.
— Всегда была важна.
— Хорошо, — через секунду ответил Брин и улыбнулся. — Хорошо. Я с ним буду драться. Если он согласится.
Оглядываясь назад, Алун вспомнил, что четыре разных человека произнесли «нет» одновременно, и он был одним из них.
Но голос, продолжавший звучать, когда остальные от удивления умолкли, принадлежал женщине.
— Нет! — повторила она.
Алун оглянулся, они все оглянулись. Сбоку на склоне холма, очень близко от них, сидели верхом на лошадях супруга и дочь Брина ап Хиула. Он увидел Рианнон, увидел, что она смотрит прямо на него, и у него глухо стукнуло сердце, лавина воспоминаний и образов обрушилась, подобно стрелам с ясного неба.
Слово «нет» произнесла ее мать. Брин уставился на нее. Она выехала вперед и остановилась среди них.
— Я велел тебе остаться дома, — сказал он достаточно мягко.
— Я знаю, мой господин. Сделай мне выговор потом. Но сначала выслушай. Вызов на поединок — это правильно. Я слышала, что он сказал. Но на этот раз это не твой поединок.
— Он должен быть моим. Энид, они пришли, чтобы убить меня.
— И им нельзя доставить это удовольствие. Мой дорогой, ты — вершина славы всех живущих людей.
— Мне нравится, как это звучит, — сказал Брин ап Хиул.
— Я так и думала, — ответила леди Энид. — Ты тщеславен. Это грех. С сожалением должна сказать тебе, что ты также старый, толстый и быстро задыхаешься.
— Я не толстый! Я…
— Ты толстый, и твое левое колено ноет даже сейчас, а твоя спина каждый день к этому часу перестает гнуться.
— Он тоже старый! Этот одноглазый капитан прожил…
— Он пират, мой господин. — Это заговорил Торкел. — Я знаю его имя. Леофсон — один из лучших капитанов Йормсвика. Он все еще боец, мой господин. Твоя жена говорит правду.
— Ты здесь для того, чтобы меня опозорить, жена? Ты хочешь сказать, что я не могу победить…
— Любовь моя, три принца и их сыновья стояли рядом с тобой двадцать пять лет назад.
— Не вижу причины, чтобы…
— Не покидай меня, — сказала Энид Бринфеллская. — Только не так.
Алун слышал пение птиц. Поступки людей, их крушения и штормы не имеют никакого значения. Стоит летний день. Птицы будут здесь и после того, как все закончится, так или иначе. Брин смотрел на жену. Она спрыгнула с коня без посторонней помощи и опустилась перед мужем на колени. Брин откашлялся.
Молчание нарушил Ательберт. Он дернул поводья и немного проехал вниз по склону в сторону эрлингов.
— Слушайте меня. Нам сказали, что вы не можете добровольно оставить корабли. Вы должны понимать, что умрете, если это так. Сейчас вам предлагают поединок. Выберите своего человека, мы сделаем то же самое. Если вы победите, вам разрешат уплыть отсюда, хотя я не могу говорить от имени своего отца и о том, что может случиться с вашими кораблями по пути домой.
— А если мы проиграем?
Они примут предложение. Алун это понял еще до того, как они выслушали условия. Понял по голосу одноглазого вожака. Они были наемниками, нанятыми сражаться, а не берсерками, жаждущими смерти. У него возникло странное ощущение, что время описало круг.
«Принцы и их сыновья». Его отец был одним из тех сыновей двадцать пять лет назад. Ему было почти столько же лет, сколько сейчас Алуну. То, что здесь происходило, напоминало клубок пряжи, разматывающийся назад, к прибрежной полосе в Льюэрте.
Ательберт снова заговорил:
— Вы оставите два корабля, оружие, в том числе и то, которое на кораблях, и десять заложников в качестве гарантии, которых отпустят весной. Это не капитуляция. Это проигранный поединок.
— Как мы доберемся домой без оружия? Если мы кого-нибудь встретим…
— Тогда вам лучше победить, не так ли? И надеяться, что вы не встретите корабли моего отца. Соглашайтесь — или сражайтесь с нами здесь.
— Согласны, — ответил Бранд Леофсон даже быстрее, чем ожидал Алун.
Сердце Алуна теперь сильно билось. Началось. Конечно, он думал о Дее. Рагнарсон мертв, но ниже по склону стоит пират с мечом. Клубок распущен. Он глубоко вздохнул, чтобы успокоиться. Его очередь дернуть за повод и послать коня вперед, к судьбе, которая уготована ему в конце весны.
— Я это сделаю, — сказал Торкел Эйнарсон. Алун натянул повод коня и быстро оглянулся.
— Я знал, что это будешь ты, — очень тихо произнес Брин. — Полагаю, за этим и привел тебя сюда Джад.
Алун открыл рот, чтобы возразить, но обнаружил, что не может найти слов. Лихорадочно стал подыскивать их. Торкел смотрел на него с неожиданным выражением в глазах.
— Подумай об отце, — произнес он. И прибавил, отворачиваясь: — Принц Ательберт, ты даешь мне разрешение воспользоваться мечом, который дал мне в лесу?
Ательберт кивнул головой молча. Алун спросил себя: неужели он сейчас выглядит таким же юным, как англсин? Он чувствовал себя ребенком, которого пустили в общество мужчин, как того десятилетнего мальчишку, который пришел к ним вместе с крестьянами с запада.
Торкел соскочил с коня.
— Не берешь молот? — спросил Брин коротко.
— Не на поединок. Это хороший клинок.
— Потерпишь шлем сингаэля?
— Если он не расколется из-за того, что сделан плохим мастером.
Брин ап Хиул не ответил на его улыбку.
— Это мой шлем. — Он снял его и передал эрлингу.
— Я польщен, — сказал тот. И надел шлем.
— Доспехи?
Торкел посмотрел вниз.
— Мы оба в коже. Пусть остается так. — Он повернулся к женщине, все еще стоящей на коленях в траве. — Благодарю тебя за то, что спасла мне жизнь, госпожа. Я прожил не такую жизнь, которая заслуживает подарков.
— После этого ты их заслужишь, — ворчливо сказал Брин. Его жена смотрела на рыжебородого эрлинга и не отвечала. Брин прибавил: — Видишь его глаз? Как это использовать? Убей его вместо меня.
Торкел посмотрел на него. Печально покачал головой.
— Этот мир делает с человеком странные вещи, если он живет достаточно долго.
— Наверное, — ответил Брин. — Потому что ты сражаешься за нас? За меня?
Торкел кивнул.
— Я его любил. Все стало другим после его смерти. — Алун взглянул на Ательберта, который тоже смотрел на него. Никто не сказал ни слова. Птицы пели вокруг.
— Кто сражается за вас? — крикнул великан-эрлинг снизу. Он слез с коня, поднялся наверх один и остановился на полпути до того места, где они находились. Он надел свой шлем.
— Я, — громко ответил Торкел и пошел вниз. Снизу раздался ропот, когда они увидели, что он — эрлинг.
Алун видел, что Энид вытирает слезы тыльной стороной руки. Рианнон подошла и остановилась рядом с матерью. Он все еще не мог справиться с биением своего сердца. «Подумай об отце».
Как ему пришло в голову сказать это?
Берн смотрел, как спускается вниз его отец. Он в изумлении смотрел на него с того момента, как увидел сингаэлей. Торкела было легко заметить всегда, он был на полголовы выше большинства мужчин, и шевелюра его пылала рыжим пламенем.
Поэтому его сын знал, не слыша ни слова, а только следя за многозначительными жестами людей наверху, что именно Торкел заговорил о поединке, когда вот-вот должен был начаться бой. Так много легенд и песен сложено о поединках у них дома, в снегах Сиферта и Ингелда. Слава и смерть: есть ли более блестящий способ найти и то и другое?
Он слышал, как остальные рядом с ним быстро считали, пытаясь решить, прячутся ли еще сингаэли за склонами холма по обе стороны, и если да, то сколько. Берн не чувствовал таких вещей, он мог лишь воспринимать то, что слышал: они решили, что могут выиграть этот бой, но понесут потери, особенно если у тех, кто в резерве, есть луки.
И они не уйдут отсюда. Они это поняли с того момента, когда принц англсинов — его присутствие здесь, среди них, просто невероятно — рассказал, что он совершил.
Берна уже посещало это предчувствие катастрофы на корабле по дороге сюда и всю дорогу через черные холмы на восток. Кажется, у него больше способностей к предвидению, чем он думал. Не лучший момент для такого открытия.
Затем принц англсинов во второй раз вышел вперед и предложил поединок. Было бы легко ненавидеть этот голос, этого человека, подумал Берн. Опытные воины рядом с ним перешептывались о том, что, если они отдадут свое оружие, это все равно что остаться голыми, как кто-то выразился. Им предстояло возвращаться назад по враждебным местам, затем пытаться добраться домой, выгребая против ветра, и быть совершенно беззащитными перед любыми встречными, а их еще будут ждать корабли англсинов. Без оружия они и зазимовать здесь не смогут.
Этот поединок давал иллюзорную надежду выжить, если они проиграют; не более того. Но они погибнут, если все же вступят здесь в бой, победят они или нет.
— Бранд, ты можешь разрубить этого толстяка на куски, — услышал он хриплый шепот Гара Ходсона. — Сделай это, и мы вернемся домой. И ты убьешь Брина ап Хиула. Мы за этим и пришли!
Брин ап Хиул. Берн посмотрел на убийцу Вольгана.
На Губителя эрлингов. Он теперь старый человек. Бранд может это сделать, подумал он, вспомнив быстроту клинка Леофсона, глядя на его сильное, покрытое шрамами поджарое тело. Он их может спасти, вождь обязан их спасти. Перед ними приоткрылось окошко, подумал Берн.
Бранд крикнул: «Согласны!» — и обнажил меч.
Затем спросил:
— Кто сражается за вас?
И окошко закрылось.
Берн услышал, как его отец ответил: «Я», и увидел, как он начал спускаться туда, где стоял и ждал Бранд.
Заходящее солнце превратило бороду и волосы Торкела в пылающий костер. Они находятся так далеко от Рабади, думал Бранд, глядя на него снизу. Но свет — свет сейчас такой же, как и в те вечера, которые он помнил.
Оба мужчины были не молоды. Оба делали это раньше. Этот поединок мог стать началом боя или помочь избежать его, и можно было прославиться, даже если это всего лишь стычка, набег, а не война.
Они приблизились друг к другу, глядя в землю, создавая видимость, что не торопятся начать. Бранд Леофсон слабо улыбнулся.
— Мы стоим на склоне. Хочешь перейти на более ровное место?
Противник — у Бранда было смутное ощущение, что он должен его знать, — пожал плечами.
— Мы оба в одинаковом положении. Пусть это будет здесь.
Их мечи имели одинаковую длину, хотя меч Бранда был тяжелее, чем англсинский меч его соперника. Они оба отличались мощной фигурой, высоким ростом. Бранд считал, что у него преимущество в несколько лет. И все же его смущало, что он будет драться с другим эрлингом. Это стало неожиданностью. Почти все в этом проклятом Ингавином походе было неожиданностью.
— Что они тебе обещали? Дать свободу, если ты победишь?
Его противник все еще осматривал траву вокруг себя, проверяя ее. Он опять пожал плечами, равнодушно.
— Наверное, они могли ее предложить, но этого не было. Собственно говоря, это было мое предложение.
— Жаждешь смерти?
Незнакомый эрлинг впервые встретился с ним взглядом.
Он все еще стоял выше, смотрел сверху вниз. Бранду это не понравилось, и он решил изменить ситуацию, как только они начнут.
— Она приходит сама. Нет необходимости ее жаждать, не так ли?
Кажется, он один из тех. Не из таких, которые нравятся Бранду. Хорошо. Это облегчает дело. Он потратил еще несколько секунд на то, что делал его противник; отметил слева валяющуюся ветку, за ней углубление в почве.
Потом снова посмотрел на рыжебородого эрлинга.
— Ты это предложил? Тогда ты оказал мне услугу. Это было худшее из всех путешествий.
— Знаю. Я был с Элдредом, когда они вас перебили. Это из-за Рагнарсона. Этот человек приносил несчастье. Ты и правда его убил?
— На моем корабле.
— Значит, тебе следовало повернуть домой. Тебе кто-нибудь об этом говорил? Хороший вождь спасает своих людей раньше, чем они начинают гибнуть.
Бранд заморгал, потом выругался.
— Кто ты такой, во имя Тюнира, чтобы учить меня, что должен делать вождь? Я — капитан из Йормсвика. Кто ты такой?
— Торкел Эйнарсон.
Одно это имя, и Бранд все понял. Конечно, он понял. Странность накладывалась на странность. Торкел Рыжий. О нем пели в песнях; он плавал вместе с Сигуром, был его товарищем, одним из участников налета на Фериерес, когда они нашли меч. Меч, который Бранд пришел отобрать.
Ну, этого теперь не произойдет.
Более слабого человека, сказал себе Бранд, это открытие вывело бы из равновесия. Но не Бранда. Он не хотел придавать ему слишком большое значение. Вся эта история означала только, что этот человек старше, чем он думал. Опять-таки хорошо.
— Они будут соблюдать условия договора? — спросил он, никак не прокомментировав имя и не реагируя на него. Но оно осталось в его мыслях, как могло быть иначе?
— Сингаэли? Они сердиты. С того самого налета. Вы кого-нибудь убили по дороге?
— Никого. Ну, одного. Дровосека.
Рыжебородый снова передернул плечами.
— Один — это не так много.
Бранд сплюнул, прочистил горло.
— Мы не знали, как попасть сюда. Я тебе говорю, ужасный поход. Самый плохой после налета на Карш. — Это было сказано намеренно. Пусть этот человек знает, что Бранд Леофсон тоже кое-где побывал. Ему в голову пришла одна мысль. — Ты был спутником Вольгана. Как это ты дерешься за того борова, который его убил?
— Хороший вопрос. Здесь неподходящее место, чтобы ответить на него.
Бранд фыркнул.
— Думаешь, мы найдем более подходящее место?
— Нет.
Эйнарсон учтиво спустился ниже и отошел в сторону, так что они теперь стояли на одном уровне, лицом друн к другу. Поднял свой меч острием к небу в приветствии. Очевидно, беседа окончена. Самонадеянный ублюдок. Бранд с удовольствием его убьет.
— Я разрежу тебя на куски, — сказал он. Эти слова несколько минут назад произнес Ходсон, ему понравилось, как они звучат. И он в свою очередь отсалютовал мечом.
Эйнарсон казался невозмутимым. Бранду нужно было от него больше. Он пытался вызвать в себе гнев, ярость, тогда он дрался лучше всего.
— Ты никуда не годишься, — сказал Торкел Эйнарсон.
А вот это поможет.
— Вот как? Хочешь убедиться, старик?
— Наверное, я сейчас это сделаю. Ты отдал распоряжение своим спутникам, как поступить с твоим телом? У тебя есть ко мне просьба?
Снова учтивость, ритуал эрлингов. Он делал все правильно, и Бранд начинал его ненавидеть. Это полезно. Он тряхнул головой.
— Я готов к тому, что случится. Пусть Ингавин видит меня и хранит меня. Кто хранит твою душу, Эйнарсон? Бог джадитов?
— Еще один хороший вопрос. — Рыжеволосый впервые заколебался, потом улыбнулся со странным выражением лица. — Нет. Все-таки от старых привычек трудно избавиться. — С тем же странным выражением лица он произнес те же самые слова, что и Бранд: — Я готов к тому, что случится. Пусть Ингавин видит меня и хранит меня.
Что бы все это ни означало, Бранд этого не знал, и ему было все равно. Кто-то должен начать. Можно убить человека в самом начале. На них была надета только кожа. Он сделал ложный выпад и нанес рубящий низкий удар слева. Если ранить противника в ногу, с ним можно покончить. Любимый прием нападения, выполненный с силой. Удар был отбит. Началось.
Все, что Берн знал о боях, он узнал от отца Несколько уроков, пока он был еще мальчишкой. Они проводились нерегулярно, без предупреждения, без объявления. По крайней мере дважды, когда Торкел страдал от похмелья, вернувшись из таверны на рассвете. Он хватал мечи, шлемы, перчатки и приказывал сыну выйти за ним из дома. Иногда чувствовалось, что он хочет выполнить отцовский долг. Есть вещи, которые Берн должен знать. Торкел о них рассказывал или показывал их быстро, не задерживаясь на подробностях, потом заставлял Берна отнести оружие и доспехи обратно в дом, а сам принимался за прочие дела, которые нужно было сделать в тот день.
Работа ног сына на поединке имела такое же значение — не большее, — как больная нога дойной козы.
Надо было увидеть оружие противника, посмотреть, не прячет ли он еще что-нибудь, обследовать место поединка, отметить положение солнца, держать свой меч в чистоте, всегда носить при себе, по крайней мере, один кинжал, потому что бывают случаи, когда два клинка могут столкнуться и сломаться. Если ты очень силен, можно воспользоваться молотом или топором, но они полезнее в битве, а не на поединке, и Берн вряд ли вырастет достаточно крупным, чтобы ими драться. Лучше ему это понимать и работать над быстротой движений. Не переставай двигать ногами, всегда, говорил тогда отец.
Берн помнил, что, судя по тону, это были просто его наблюдения. Наблюдательность, простая или нет, была основной нотой всех произнесенных слов. Берн убил ярла из Йормсвика, помня эти наставления: он понял, что его противник горяч и слишком самонадеян, чтобы быть осторожным, и его конь менее надежен, чем Гиллир. Берн сражался верхом, Гиллир давал ему преимущество. Наблюдай за противником, говорил отец, узнай все, что сможешь, до схватки или во время нее.
Берн наблюдал. Вечернее солнце было сверхъестественно ярким после утренних туманов. Двое мужчин кружили друг против друга, обменивались ударами, снова расходились и описывали круги, четко обрисованные ярким светом. Все было ясно видно. Каждое движение, каждый жест и наклон. Наблюдать.
Торкел был старше, его лучшие дни давно миновали, у него болело плечо (мать на ночь натирала его мазью) и бедро, которому ничего не помогало в сырую погоду. Бранд был крепче, все еще пиратствовал, двигался быстрее, чем можно ожидать от такого крупного мужчины, но у него отсутствовал глаз, прикрытый повязкой.
После того как двое мужчин обменялись полудюжиной ударов, Берн понял, во время очередной атаки Бранда, к чему он стремится. Берн наблюдал; он заметил. Отец научил его, как надо смотреть. Его отец боролся за свою жизнь. Берн покачнулся, у него закружилась голова. Он ничего не мог с этим поделать.
— Кровь Джада! Он слишком стар, чтобы продолжать обмен ударами. Ему необходимо победить быстро!
Брин стоял рядом с Алуном и с тихой яростью непрерывно разражался проклятиями и восклицаниями. Его тело повторяло повороты двух сражающихся внизу мужчин. Алун не заметил пока, чтобы один из противников дрогнул, как и явных возможностей закончить бой быстро. Торкел по большей части отступал, стараясь не дать оттеснить себя и не оказаться на склоне ниже противника. Капитан из Йормсвика действовал очень быстро, и Алуну пришлось прилагать усилия, чтобы подавить тайное, постыдное чувство облегчения: он совсем не был уверен, что смог бы сразиться с этим человеком на равных. Собственно говоря…
— Ха! Опять! Видишь? Из-за глаза!
— Что? — Алун бросил быстрый взгляд на Брина. Ательберт стоял по другую сторону от сингаэля.
— Он поворачивает голову налево перед тем, как нанести удар слева. Чтобы проследить за направлением удара. Он себя выдает! Святой бог Солнца, Торкел должен это видеть!
Алун этого не заметил. Он прищурил глаза, чтобы сосредоточиться, увидеть то, о чем говорит Брин, но как раз в этот момент он начал чувствовать нечто странное: вибрацию, чье-то присутствие, необъяснимое, даже болезненное, в своей голове. Он попытался оттолкнуть это прочь, сосредоточиться на схватке, на ее подробностях. Но что-то зеленое продолжало вторгаться в него, зеленый цвет; и это не были листья или трава.
Рианнон, пока она наблюдала за поединком двух мужчин, охватило настолько новое для нее чувство, что она сначала не смогла его распознать. Ей потребовалось несколько мгновений, чтобы понять, что она борется с яростью. Эта ярость была белой, как гребни волн во время шторма, и черной, как грозовая туча, в ней не существовало оттенков, никаких нюансов. Гнев пожирал ее. Ее руки сжались в кулаки. Она могла убить. Вот что было внутри ее: ей хотелось убить кого-нибудь прямо сейчас.
— Нам не следовало сюда приезжать, — тихо произнесла ее мать. — Мы делаем их слабее.
Не это ей хотелось услышать.
— Он сам дрался бы на этом поединке, если бы тебя здесь не было.
— Его бы остановили, — возразила Энид.
— Они бы попытались. Но ты — единственная, кто это мог сделать. Ты это знаешь.
Мать посмотрела на нее, казалось, хотела что-то сказать, но промолчала. Они наблюдали за мужчинами внизу. Сейчас картина была сверхъестественно ясной и четкой.
Мужчины внизу. Что такое женщина? — в ярости подумала Рианнон мер Брин. Что такое ее жизнь? Даже здесь, на земле сингаэлей, знаменитой — или печально известной — своими женщинами, кем они могли надеяться стать и что сделать в такое время, как это? В решающее время.
Очень просто, с горечью думала она под звон мечей. Они могли наблюдать и ломать свои изящные ручки, ее мать и она сама, но только если сначала нарушат ясные и строгие инструкции держаться подальше и спрятаться. Прятаться, прятаться! Иначе они могли стать объектом нападения, их могли изнасиловать, убить или захватить и продать в рабство, а потом их бы оплакивали и прославляли в песне. «В песне!» — гневно думала Рианнон. Певца она тоже могла бы убить.
Женщины остаются детьми до первого кровотечения, потом выходят замуж, чтобы рожать детей, и — если Джад будет милостив — их дети будут мальчиками, которые могут работать на земле и защищать ее или отправятся сражаться. С ними десятилетний мальчик с маленьким серпом. Десятилетний!
Она стояла рядом с матерью и видела, что Энид до сих пор дрожит (что ей несвойственно), потому что она была так уверена, что Брин выйдет драться и умрет. Возможно, была какая-то цель или какой-то замысел в том, что ее мать спасла рыжебородого эрлинга от смерти на дворе фермы в ту ночь, предъявила на него права, а теперь этот человек взял на себя поединок Брина.
Возможно, какой-то замысел существует. Рианнон все равно. Сейчас все равно. Она хотела, чтобы они все погибли, эти эрлинги, просто потому, что они могут приплыть на своих кораблях, со своими мечами и топорами, потому что они радуются убийствам, крови и смерти в бою, чтобы их боги навечно отдали им в награду желтоволосых дев.
Рианнон жалела, что не обладает могуществом древних богинь Сингаэля, тех, которых им запрещено даже упоминать с тех пор, как они приняли веру в Джада здесь, на западе Жаль, что нельзя помолиться черному камню и дубу, самой прикончить эрлингов и бросить их изрубленные на куски тела на поживу воронам. Пускай желтоволосые девы потом собирают их воедино. Если захотят.
Настроение, в котором Рианнон прожила все это долгое лето, полностью исчезло, его унесло, как туман уносит ветер: это тоскливое, болезненное, лишающее сна чувство, что все идет не так. Это правда, правда. Но из этого следовало извлечь урок: любовь и томление — не главное в жизни на северных землях. Теперь она это поняла. Она это видит. Мир слишком суров. Необходимо и самой стать тверже.
Она стояла рядом с матерью, с бесстрастным лицом, не выдающим ничего из того, что бушевало в ее душе. При взгляде на Рианнон, залитую этим ярким светом, можно было принять ее за темноволосую деву печали. За эту мысль она могла бы убить, если бы сумела.
Другая молодая женщина, в Эсферте, далеко на востоке, хорошо поняла бы эти мысли, многие разделила бы, хотя в ней горел иной огонь и она прожила с ним всю жизнь, а не открыла в себе внезапно.
Горечь женской доли, беспомощность, с которой смотришь, как братья и другие мужчины скачут к славе с железом у бедра, не были для нее чем-то новым. Джудит, дочери Элдреда, хотелось битв, власти и лишений не меньше, чем любому пирату-эрлингу, бороздящему моря на ладье с драконом на носу и высаживающемуся на берег в полосе прибоя.
Вместо этого она готовилась этой зимой выйти замуж за мальчика в Редене. В этот день она трудилась над вышиванием вместе с матерью и своими дамами. От высокородной дамы ожидают, что она принесет в дом мужа определенные навыки и умения.
В отличие от них обеих младшая дочь короля Элдреда видела мир совсем иначе, хотя и это тоже менялось с каждой минутой в последние дни позднего лета.
Сейчас, чувствуя боль в глазницах и видя нахлынувшие образы, хаотичные и неуправляемые, как искры костра, Кендра понимала только то, что ей необходимо снова найти сингаэльского священника и сообщить ему нечто важное.
Его не оказалось в королевской церкви и в той маленькой часовне, где он был раньше. Ее охватило настоящее отчаяние. Предвечерний солнечный свет заставил ее заслонить глаза рукой. Ей пришла в голову мысль, не происходит ли то же самое с ее отцом, когда у него начинается приступ лихорадки, но у нее не было ни жара, ни слабости. Только боль, и с ней пугающее, невозможное сознание того, что на западе идет бой, мысленный образ меча, взлетающего и падающего, и снова сверкающего, опять и опять.
Именно брат нашел для нее Сейниона. Гарет, срочно вызванный гонцом, бросил лишь один испуганный взгляд на Кендру, сидящую на скамье в маленькой церкви (она пока не в состоянии была выйти на свет), и убежал, на ходу призывая других людей искать вместе с ним. Он вернулся (она не знала, сколько прошло времени) и отвел ее под руку по улицам в светлую (слишком светлую) и просторную комнату, которую ее отец построил для священников, переписывающих для него книги. Она не открывала глаз, позволяя Гарету вести себя.
Король был там, среди работающих писцов, и Сей-нион вместе с ним, к счастью. Кендра вошла, держась одной рукой за брата, а другую руку прижав к глазам, и остановилась в отчаянии, не зная, что делать дальше в присутствии отца.
— Отец. Мой господин верховный священнослужитель. — Ей удалось это выговорить, потом она замолчала.
Сейнион взглянул на нее и быстро встал. Было видно, что он тоже принимает решение.
— Принц Гарет, будь так добр, пошли слугу принести из моей комнаты коричневый кожаный мешочек. Твоей сестре срочно необходимо лекарство, которое я могу ей предложить.
— Я сам его принесу, — ответил Гарет и поспешно вышел. Сейнион тихо что-то сказал. Три писца, сидящие в комнате, встали из-за столов, поклонились королю и вышли, пройдя мимо Кендры.
Отец остался к комнате.
— Госпожа, — спросил Сейнион, — это снова то самое, о чем мы говорили раньше?
Она колебалась, испытывая боль и нечто большее, чем боль. Ведьм сжигают за ересь. Она взглянула на отца. И услышала, как Сейнион Льюэртский сказал серьезно, еще раз изменив положение вещей:
— Здесь нет греха. Твоему царственному отцу тоже знаком тот мир, о котором ты говоришь.
У Кендры приоткрылся рот. Элдред тоже встал, переводя взгляд с дочери на священника. Он был бледен, но задумчив, спокоен. Кендра чувствовала, что вот-вот упадет.
— Дитя, — сказал ее отец, — все в порядке. Расскажи мне, что ты сейчас видишь из полумира.
Она не упала. Этот позор ее миновал. Ей помогли сесть на высокий табурет, на котором работал один из священников. На рукописи, лежащей перед ней на наклонной поверхности стола, была изображена ярко раскрашенная заглавная буква на полстраницы: буква С, на верхней части которой дугой изогнулся грифон. Кендра увидела, что это начальная буква слова «слава».
Она сказала, стараясь говорить как можно четче и осторожнее:
— Они прошли через лес призраков. Или прошел принц сингаэлей, Алун аб Оуин. Это его я могу… видеть. Обнажены мечи, идет бой.
— Где?
— Я не знаю.
— Ательберт?
Она покачала головой. От этого движения стало больно.
— Я его… не вижу, но я никогда его и не видела. Только сингаэля, и я не понимаю почему.
— Почему мы должны понимать? — спросил через секунду отец голосом ласковым, как дождик. Он взглянул на Сейниона, потом снова на нее. — Дитя, прости меня. Это перешло к тебе от меня, полагаю. Ты получила дар или проклятие, которое ношу я, — видеть то, от чего избавлено большинство из нас. Кендра, в этом нет твоего греха или порока.
— Тогда и в тебе тоже, мой господин, — твердо сказал Сейнион, — если это правда, а я в это верю. И нет нужды наказывать себя за это. Существуют цели, которых мы не понимаем, как ты сказал. Добру и воле бога служат в разных обличьях.
Кендра увидела, как ее отец посмотрел на седовласого священника в светло-желтых одеждах бога. Яркий цвет этих одежд резал ей глаза.
— Они сражаются? — спросил отец, снова поворачиваясь к ней.
— Кто-то сражается. Я вижу мечи… и еще один меч.
— Закрой глаза, — попросил Сейнион. — Тебя здесь любят и охраняют. Не прячься от того, что тебе дано. Я не верю, что в этом есть зло. Доверься Джаду.
— Джаду? Но как? Как я могу…
— Доверься. Не прячься.
В его голосе звучала музыка сингаэлей. Кендра закрыла глаза. Головокружение, потеря ориентации, нестихающая боль. Не прячься. Она старалась не прятаться. Снова увидела меч, тот, о котором прежде спрашивала священника, маленький, серебряный, сияющий в темноте, хотя лун не было.
Она снова увидела что-то зеленое, зеленое, не поняла, а потом вспомнила, хотя все равно не поняла. Зеленое окружало все это, как лес окружает поляну. Тут она вскрикнула, от сильной боли, от горя, в светлой комнате Эсферта. И на склоне холма в Арберте, выше того места, где сошлись в смертельной схватке двое мужчин, кто-то услышал ее крик, в своей голове, и увидел то, что видела она, что она ему послала, и понял больше, чем поняла она.
Она услышала, как он произнес ее имя в страхе и изумлении, потом еще одно имя. А затем, с изысканной учтивостью, принимая во внимание то, что она только что с ним сделала и что он из этого понял, он помедлил как раз столько мгновений, чтобы послать ей через реки, долины и леса четкую мысль, из одной головы в другую, о том, что ей наверняка необходимо было знать в такой дали от него.
Кто может знать, кто может знать наверняка, как выбираются орудия?
Кендра открыла глаза. Посмотрела на руку отца, держащую ее за руку, как он держал ее тогда, когда она была маленькой, потом подняла на него взгляд, заплакала в первый раз в тот день и сказала:
— Ательберт там. Он вышел живым из леса.
— О, Джад, — произнес ее отец. — О, дети мои.
* * *
Если хочешь победить такого противника, то перед тобой лежит узкая тропа (и ты все время передвигаешь ноги). Бранда Леофсона не сразить каким-нибудь безрассудным выпадом или рубящим ударом, и он слишком массивный, чтобы одолеть его силой. Тебе необходимо достаточно времени, чтобы разгадать его, понять его склонности, как он реагирует на твои попытки, как проводит собственные атаки, что говорит. (Некоторые люди слишком много разговаривают.) Но летящее мимо время разит в обе стороны: викинг из Йормсвика быстр, и он моложе тебя. Ты обманываешь себя самым роковым образом, если думаешь, что можешь медлить, чтобы разобраться, что можешь утомить его.
Приходится наблюдать быстро, делать выводы, если можно их сделать, использовать против соперника то, что ты узнал. Например, привычку — о которой ему явно никто не сказал — поворачивать голову влево перед тем, как нанести рубящий удар слева, чтобы следить здоровым правым глазом за клинком. И он любит подрезать снизу, прием морских пиратов: человек, раненный в ногу, выбывает из боя, его просто обойти.
Итак, ты узнал две вещи, и довольно быстро, и если хочешь победить такого человека, ты имеешь представление о том, что нужно делать. И тебе вполне по силам это сделать, хотя прошло уже двадцать пять лет с того времени, как ты был в наилучшей форме.
Не стоит себе самому лгать. Торкел Эйнарсон уже давно этим не грешил. На его лице застыло жесткое выражение, когда он снова отступил и еще раз угадал низкий удар слева. Он его отразил и постарался, чтобы это не выглядело слишком легким. Снова описал круг, спустившись ниже. А потом вернулся назад, на тот же уровень, не пуская соперника выше, куда тот стремился. Нетрудно, пока это действительно нетрудно. Он все еще знал, что делает. Его можно лишить сил, он устанет, но не слишком быстро, если Леофсон будет так явно позволять предугадать половину своих ударов. Можно применить определенную последовательность действий, когда знаешь, что твой соперник предпочитает удар слева.
Свет и правда очень яркий, он — составляющая этого боя, заходящее солнце освещает их склон, заливает лучами сражающихся, деревья, траву, зрителей выше и ниже их. Никаких облаков на западе, темные тучи сгрудились на востоке, и из-за них, подсвеченных снизу, вечернее небо кажется еще более ярким. Торкел знал, что такие вечера особенно ценят сингаэли, возможно, потому, что эти холмы и долины обычно окутаны дождем и туманом.
Земля, к которой могут привыкнуть некоторые люди, но он не из их числа, разве что в Льюэрте, у западного моря. Ему необходимо море, всегда было необходимо; соль в крови остается навсегда. Он отбил удар сверху вниз (тяжелый удар), затем сделал ложный выпад справа, чтобы посмотреть, что будет делать Леофсон. Его реакция оказалась чересчур бурной — ударов с этой стороны он больше опасается из-за глаза. Только наносить такие удары трудно из-за боли в бедре. Жена ап Хиула перечислила недуги мужа. Это было бы забавно, в другом месте. Торкел мог бы перечислить свои. У него мелькнула мысль, где сейчас Фригга, как живут его две дочери, внуки, которых он никогда не видел. Берн здесь. Его сын здесь.
Это была достаточно долгая жизнь, подумал Торкел Эйнарсон.
Но он получил свою долю наград. Джад — или Ингавин и Тюнир, кто бы его ни ждал, — проявлял к нему доброту. Он мог это утверждать. Ты сам прядешь нить своей судьбы и сам совершаешь ошибки.
Если хочешь победить такого человека, как этот… Тут Торкел улыбнулся и начал. Пора.
Эрлинг, стоящий перед ним, запомнит эту улыбку. Торкел снова сделал ложный выпад, как и раньше, чтобы противник открылся. И быстро нанес следующий удар сверху вниз, который Бранд парировал с сокрушительной силой.
Потом сделал вид, что колеблется, словно он устал или неуверен, все еще выставив вперед правую ногу, и открылся.
(— Берегись! — резко произнес ап Хиул, стоящий выше по склону.)
(Берн, стоящий ниже, затаил дыхание.)
Бранд Леофсон поддался на обман, снова выдал свое намерение нанести удар слева поворотом головы. А когда он себя выдал…
Клинок Торкела высоко взлетел, чтобы нанести удар.
Слишком рано.
Раньше, чем Леофсон успел полностью перенести свой вес. Ужасная ошибка. Правый бок и грудь оказались открытыми для человека, сохранившего равновесие. Противнику хватило времени, чтобы изменить направление удара и перейти от рубящего удара слева к короткому выпаду вперед тяжелым мечом. Выпад был достаточно сильный, чтобы пронзить кожу, плоть и бьющееся, подставленное ему сердце.
Глядя на это, Берн упал на колени, в ушах у него стоял рев. Звук, похожий на шум прибоя о камни, так далеко от моря.
Леофсон выдернул меч с трудом. Он вонзился глубоко. На его лице появилось странное выражение, словно он не совсем понимал, что произошло. Торкел Эйнарсон все еще стоял на ногах и улыбался ему.
— Следи за своим ударом слева, — сказал ему рыжеволосый человек, очень тихо, чтобы больше никто на свете этого не услышал. — Ты себя выдаешь, каждый раз.
Бранд опустил окровавленный меч, нахмурил брови. Нельзя же… такие вещи не говорят!
Торкел еще мгновение покачивался, словно его поддерживал свет, в лучах солнца. Потом повернул голову. Не в сторону ап Хиула, за которого он вышел на этот поединок, и не в сторону юных принцев, с которыми он прошел через лес вне времени, но к эрлингам на склоне под ними, которых привели сюда на неизбежную гибель.
Или, вернее, к одному из них.
У него еще остались силы, перед тем как он рухнул, словно срубленное дерево, произнести не очень понятно единственное слово.
— Кампьерес, — кажется, сказал он, хотя это могло быть и другое слово. Потом он упал в зеленую траву, лицом к далекому небу и к тому богу или богам, которые, может быть, смотрели на него, а может, и нет.
Достаточно долгая жизнь. В ней были дары. Полученные и врученные. Все ошибки — его собственные. Ингавину это известно.
Глава 16
Кендра все время держала глаза закрытыми. Свет, льющийся в комнату, все еще казался слишком ярким, и боль в голове нарастала, а когда она оглядывалась, чувство потери ориентации — пребывания сразу в двух местах — только усиливалось. Когда глаза закрыты, внутреннему зрению, видению, что бы это ни было, не приходится ни с чем бороться.
Разве что с самой собой и со всем, что, как ей казалось, она знает о мире. Но теперь она заставила себя открыть глаза. С ней ее отец и Сейнион, больше никого Гарет принес лечебные травы и снова ушел. Она слышала, как отец дал ему другое поручение.
Они просто отослали его прочь отсюда, чтобы не взваливать на него свое бремя знания, что младшую дочь короля Элдреда посещают видения, из-за которых ее можно обвинить в связи с полумиром. С тем миром, которого, как утверждают священники, либо вообще не существует, либо он является запретным для всех идущих дорогами святого Джада и исполняющих его обряды.
Легко сказать, но что делать, когда ты видишь то, что видишь? Кендра проговорила с трудом, тонким голоском:
— Кто-то умер. Я думаю… думаю, все кончено.
— Ательберт? — Это спросил отец, не мог сдержаться.
— Я так не думаю. Он чувствует сейчас печаль, но не… не страх или боль.
— Кто, Алун? Аб Оуин? — Это спросил Сейнион. Ей пришлось снова закрыть глаза. Это было действительно трудно — видеть и… видеть.
— Да. Думаю… я не думаю, что сражался один из них.
— Значит, поединок, — произнес ее отец, самый проницательный человек на свете. Всю ее жизнь. Подарок для нее и Джудит, иногда бремя для сыновей. Она не могла с уверенностью утверждать, что он прав, но он почти всегда был прав.
— Если сражались два человека, кто-то проиграл. Там… у Алуна сейчас тяжело на сердце.
— Милостивый Джад. Значит, это Брин, — произнес Сейнион. Она услышала, как он тяжело опустился на один из табуретов. Заставила себя посмотреть на него, щурясь от боли.
— Я так не думаю, — возразила она. — Это горе не такое… острое?
Они смотрели на нее Больше всего пугало то, в каком-то смысле, что эти два человека верили всем невероятным вещам, о которых она им рассказывала.
Потом ей пришлось опять закрыть глаза, так как в ней снова появились образы, толпились, проталкивались сквозь нее к другому человеку, находящемуся так далеко. Как и раньше, но теперь сильнее: зеленое, зеленое, зеленое и нечто, сияющее в темноте.
— Необходимо, чтобы это прекратилось, — прошептала Кендра, но знала, что это не прекратится. Еще не пора.
* * *
Брин первым начал спускаться вниз с холма, но не первый добрался до тех двоих, один из которых стоял с покрасневшим мечом, а второй лежал на траве. Бранд Леофсон, все еще захваченный странностью происходящего, еще не осознав, что случилось, увидел — еще одна загадка, — как к ним подошел его молодой спутник и опустился на колени рядом с убитым.
Бранд услышал сверху шум, увидел спускающегося ап Хиула.
— Ты выполнишь условия поединка? — спросил он. И услышал ответ Брина ап Хиула, горький и откровенный:
— Он позволил тебе победить.
— Неправда! — возразил Бранд, но не с такой убежденностью, как ему бы хотелось.
Юноша, Берн, поднял глаза.
— Почему ты так говоришь? — спросил он, обращаясь к сингаэлю, а не к собственному командиру, герою, который спас их всех.
Брин изрыгал проклятия, поток непристойностей, глядя вниз на мертвого человека.
— Нас предали, — сказал он по-англсински. — Он взял на себя поединок, намереваясь проиграть.
— Неправда! — повторил Леофсон. Голос Брина был достаточно громким, его слышали остальные.
— Не валяй дурака! Ты это знаешь, — отрезал сингаэль. Теперь к ним подходили люди, и сверху, и снизу. — Ты каждый раз выдаешь свое намерение ударить слева, он тебя на этом подловил.
Берн все еще почему-то стоял на коленях рядом с убитым.
— Я это видел, — сказал он, снова глядя снизу на ап Хиула.
Бранд с трудом сглотнул. «Следи за ударом слева. Ты себя выдаешь…» Какой глупец может?..
Он уставился на юношу рядом с погибшим. Вечерний свет падал на них обоих.
— Почему ты здесь? — спросил он. Но он вовсе не был глупцом и знал ответ еще до того, как услышал его.
— Мой отец, — сказал Берн.
Больше ничего, но многое стало понятным. Брин ап Хиул посмотрел сверху на них обоих, живого и мертвого, и снова принялся ругаться с пугающей яростью.
Бранд Одноглазый, слыша его и помня о своем долге, снова спросил, громко:
— Ты выполнишь условия поединка?
В душе он был потрясен. «Какой глупец может так поступить?» Теперь он знал. Брин игнорировал его, что было оскорбительно. Его ярость угасала. Он смотрел на Берна.
— Ты понимаешь, что он все это подстроил? — Он продолжал говорить на языке англсинов, знакомом им всем.
Берн кивнул.
— Кажется, понимаю.
— Это правда, — раздался новый голос. — Я думаю, он пересек вместе с нами лес бога, чтобы это сделать. Или сделать это возможным.
Берн поднял глаза. Сын Элдреда, принц англсинов. Рядом с ним стоял парень ниже ростом, сингаэль.
— Он чуть было не рассказал нам, — продолжал принц Ательберт. — Я сказал, что отправился в лес из-за моего отца, а Алун отправился туда из-за брата, а Торкел сказал, что и у него похожая причина и что он объяснит нам потом. Но так и не объяснил.
— Нет, объяснил, — возразил Брин ап Хиул. — Только что.
Леофсон прочистил горло. Этот ветер дул в совсем ненужном направлении. Стоит быть осторожным, когда скалы приближаются.
— Я убил этого человека в честном бою, — сказал он. — Он был стар, он устал. Если вы хотите попытаться…
— Замолчи, — оборвал его ап Хиул, негромко, но без всякого уважения в голосе, уважения, которое подобает выказывать человеку, только что спасшему весь свой отряд. — Мы сдержим свои обещания, потому что я буду опозорен, если не сдержу их, но мир узнает о том, что здесь произошло. Ты и правда хотел отправиться домой и прославиться этим поединком?
На это у Бранда Леофсона не нашлось ответа.
— Теперь уходите, — резко продолжал Брин. — Шон, мы все сделаем как положено. Надо воздать почести убитому. Пошли двух всадников на побережье предупредить кадирцев, которые, возможно, ищут их ладьи. Вот мое кольцо, предъявите им. Пусть пропустят эрлингов. Расскажи им почему. И возьмите с собой одного эрлинга, лучшего наездника, чтобы он объяснил все оставшимся у кораблей.
Он снова взглянул на Бранда, как смотрел бы на одного из своих самых незначительных слуг.
— Кто из твоих людей умеет обращаться с конем?
— Я умею, — произнес юноша, стоящий рядом с убитым на коленях, поднимая глаза. — У меня самый лучший конь. Я поеду. — Он еще не успел встать.
— Ты уверен? Мы похороним твоего отца со всеми положенными обрядами. Если хочешь остаться на..
— Нет. Отдайте его нам, — сказал Бранд впервые твердым тоном. — Он вверил свою душу Ингавину перед началом поединка. Это правда.
Казалось, настроение Брина снова изменилось. На лице отразилась печаль, гнев испарился. Говорят, что печаль всегда рядом с сингаэлями. Дождь и туман, темные долины, музыка в их голосах.
Ап Хиул кивнул головой.
— Это кажется мне разумным. Хорошо. Берите его с собой. Вы похороните его с почестями?
— Мы похороним его с почестями, — с достоинством ответил Бранд. — Он когда-то плавал с Вольганом.
Ее собственный гнев, осознала Рианнон, тоже испарился. Это ее очень смутило: как человека может пожирать гнев, сжигать ярость, желание — необходимость! — убивать, а потом все это просто исчезает, уплывает прочь, оставив после себя совершенно другие чувства. Она раньше не плакала; а теперь оплакивала предателя-эрлинга, слугу своей матери. Ей не следует этого делать, думала она. Не следует.
Мать обхватила ее рукой за плечи. Энид снова стала спокойной, задумчиво обнимая свою дочь.
«Все закончилось, — сказала себе Рианнон. — По крайней мере, теперь все закончилось».
В сагах, думал Берн, когда погибает герой от когтей и зубов чудовища или сражаясь против коварных превосходящих сил противника, он всегда в последние минуты лежит, еще живой, и те, кто его любит, могут прийти и сказать ему об этом, и услышать последние слова, которые он произнесет, чтобы унести их с собой.
Так умер Сиферт через много лет после того, как убил Ингельда на льду, и так умер Харгест на руках у брата, произнеся слова, которые лежат в основе всех саг:
Скот умирает, и человек умирает.
Каждый рожденный, будто свеча, в ночи догорает.
Станет пеплом огонь и камнем остывшая лава.
Никогда не умрет однажды добытая слава.
Это хорошие стихи. Возможно, это даже правда. Но не всем из нас позволено сказать последние слова тем, кого мы теряем; не все умеют произнести последние, памятные слова, а даже если умеют, им в этом бывает отказано.
Это последнее мгновение должно предоставляться каждому, с горечью подумал Берн. В песнях джадитов тоже говорилось о таком последнем слове. Король говорит своему слуге слова, которые будут помнить, эхо которых будет звучать веками. Умирающий верховный священнослужитель говорит колеблющемуся ученику то, что укрепит его веру, и поможет выполнить его миссию, и изменит его жизнь — и жизни других людей после.
Неправильно, что здесь не было ничего, кроме… возможности опуститься на колени рядом со смертью среди стольких чужих людей, врагов, на земле, далекой от моря. Неправильно, что прошлая встреча была такой жесткой. Отец тогда тоже спас его, вынес из Эсферта к коню, отослал прочь с наставлением не плыть в Бринфелл.
Если бы они послушались, если бы отправились домой, этого бы не…
Это не его вина. Не его рук дело. Он послушался. Хороший сын. Ивар Рагнарсон погиб, потому что Берн разоблачил его, как хотел его отец. Он сделал так, как ему было сказано. Он… он послушался слов отца.
Его отец убил двух человек, его изгнали, и его семья лишилась дома и свободы, всего привычного образа жизни.
Он вернул им одну жизнь здесь, выкупил своей собственной жизнью.
У него над головой заговорили о том, что нужен эрлинг, чтобы скакать на запад к кораблям вместе с сингаэлями. Берн поднял взгляд, надеясь, что они не заметят, каким потерянным он себя чувствует, и сказал, что поедет.
Он слышал, как Бранд сказал тихо, что Торкел в самом конце выбрал Ингавина для своей души. Он не удивился. Что тут удивляться? Но это навело его на мысль. Он снял молот с шеи, приподнял голову отца, еще теплую от лучей вечернего солнца, и вернул Торкелу его подарок, чтобы он носил его в чертогах бога, где сейчас ему (наверняка) наливают мед и Сигур Вольгансон громче всех приветствует его криками радости после такого долгого ожидания.
Берн осторожно встал. Посмотрел вниз на отца. В прошлый раз в реке было темно, ничего нельзя было разглядеть. Сейчас здесь светло. Немного седины в волосах на голове и в бороде, но не так уж много для человека его лет. По-прежнему Торкел Рыжий, до конца.
Он поднял глаза, встретил взгляд Брина ап Хиула. Не ожидал увидеть в них то, что увидел. Эрлинги пришли сюда, чтобы убить этого человека. Они молчали. У Берна мелькнуло желание сказать, что ему очень жаль, но воины такого не говорят, тем более врагам. Он просто кивнул головой. Тот ответил ему тем же. Берн повернулся и зашагал вниз по склону, чтобы сесть на Гиллира и ускакать. Все закончилось.
В великих легендах умирающие произносят последние слова, и те, кто остается, говорят им свои слова. В жизни не так. Ты скачешь прочь, а мертвых несут вслед за тобой, чтобы сжечь у моря.
Итак… Все закончилось, думал Берн, уезжая прочь, и Рианнон мер Брин сказала себе то же самое, стоя на холме. Оба ошибались, но их можно простить, принимая во внимание их молодость.
Ничего не кончается. Одна история заканчивается — или заканчивается для одних, но не для других, — и начинаются другие истории, пересекающиеся, параллельные или не имеющие с ней ничего общего, кроме времени и мира. Всегда есть продолжение.
Алун аб Оуин, такой бледный, что это заметили все, кто смотрел на него, подошел к Брину. Он осторожно дышал и старался не делать лишних движений.
— Парень. В чем дело? — Брин прищурился.
— Мне нужно… я должен вас кое о чем попросить.
— После того, как ты ради нас прошел через этот лес? Кровь Джада, ты не можешь попросить ничего, что бы…
— Не говори так. Это большая просьба.
Старший мужчина пристально посмотрел на него.
— Тогда давай отойдем, и ты попросишь меня, а я скажу, могу ли я сделать то, что тебе нужно.
Они отошли в сторону, и Алун попросил. Только пес, Кафал, которого они оба называли своим, пошел за ними и стоял рядом. С севера дул ветер, отгонял облака. Надвигалась ясная ночь, скоро взойдут звезды позднего лета, лун не будет.
— Это большая просьба, — согласился Брин, когда Алун закончил. Он тоже побледнел. — И она из…
— Она из полумира. Того, который мы… оба знаем.
— Ты уверен, что понимаешь?..
— Нет. Нет, не уверен. Но я думаю… Меня заставили кое-что увидеть. И меня… умоляли это сделать.
— Когда ты находился в лесу бога?
— Раньше. Это началось здесь.
Брин посмотрел на него. Жаль, что с ними нет Сейниона. Ему бы хотелось быть мудрее, лучше, праведнее. Солнце опустилось низко Эрлинги, как он увидел, посмотрев вниз с холма, унесли тело убитого. Шон выделил людей, которые поедут с ними, сопровождающих Брин не думал, что возникнут осложнения Что-то изменилось со смертью Эйнарсона. Он все еще пытался разобраться с этим, сделал ли бы он то же самое, чтобы спасти собственного сына или дочерей.
Он думал, что сделал бы, но не знал. Честно, не знал.
Сын Оуина ждал, смотрел на него, сжав губы, явно очень расстроенный. Он музыкант, вспомнил Брин. Пел для них в ту ночь, когда налетели эрлинги. Его брат погиб здесь. А этот парень прошел через лес призраков, чтобы их предупредить, и сначала прислал к Брину фею. Три ночи она ждала на холме над их двором, пока он к ней не пришел. Если бы не это, дом сожгли бы сегодня ночью. И Энид, Рианнон…
Он кивнул головой.
— Я отведу тебя к мечу Сигура Вольгансона, туда, где я его закопал. Да защитит нас обоих Джад от того, что может произойти.
Ничего не кончается. Всегда есть продолжение.
Она наблюдает. Конечно, она наблюдает. Как она могла не прийти сюда? Она старается, держась подальше от всего этого железа, понять движения, жесты. Ей это дается с трудом (как может быть иначе?). Она видит, как он уходит вместе с другим человеком, с которым она разговаривала на склоне и который ее боится, боится того, что она собой представляет.
Они ее не видят. Она среди деревьев, затаилась, пытается понять, но ее отвлекает аура других призрачных существ, которые собираются ближе к закату: царица со свитой неподалеку, разумеется, и спруоги, их много, которых она всегда ненавидела. Один из них, кажется ей, уже слетал доложить царице о том, что она сделала, что делает сейчас.
Там один мертвый человек, сейчас его уносят другие люди. Всего один. Она уже видела такое раньше, много лет назад. Это… игра, в которую играют люди во время войны, хотя, возможно, и нечто большее. Они умирают так быстро.
Она видит, как те двое идут к своим коням и скачут на восток вдвоем. Она следует за ними. Конечно, она следует за ними среди деревьев. Но именно тогда, наблюдая за ними, она чувствует — сначала это необъяснимо и странно, потом уже не так — нечто такое, чего никогда еще не чувствовала, за все годы после пробуждения. А потом она понимает, что это за чувство. Она чувствует печаль, видя, как он садится на коня и едет. Подарок. Никогда раньше.
Она входит в маленькую рощу над Бринфеллом вместе с теми двумя и с серым псом. Все ближе к озеру. Она чувствует зов королевы и идет к ней, это ее долг.
Пока они ехали, стемнело, и оба теперь держали факелы. Появились первые звезды, ветер гнал на юг облака. Кафал бежал вприпрыжку рядом с лошадьми. Больше с ними никого не было. Алун посмотрел на небо.
— Сегодня нет лун?
Брин только покачал головой. По дороге этот великан не разговаривал. Алун понимал, что эта поездка для него полна воспоминаний. «Это большая просьба». Так и есть.
Лун нет. Алун подумал, но не произнес, так как Брин и так нес достаточный груз: это еще одна причина того, что время для них троих изменилось по пути сюда.
Им позволили прийти сюда. Он вспоминал молот Торкела, положенный на траву там, где они слышали рев того создания. Жертвоприношение, и, вероятно, не только молот был принесен в жертву. Сам Торкел тоже в конце концов лег в траву.
Это другой лес. Настойчивые образы, болезненно вторгшиеся в мысли, посланные англсинской принцессой из Эсферта, имели зеленый цвет и еще светились, когда они въехали под деревья со своими факелами.
Он гнался до этого места за Иваром Рагнарсоном, и конь эрлингов вошел в озеро и застыл там, и Алун увидел фей, услышал их музыку, увидел Дея с царицей.
Он так и не нашел Ивара. По-видимому, тот умер. Не от руки Алуна. Не его месть. Теперь предстояло сделать еще кое-что, нечто большее. Ему было страшно.
Образы перестали появляться в его мозгу. Они исчезли, словно девушка выбилась из сил, посылая их, или в ней больше не нуждались теперь, когда он уже здесь. Предполагалось, что он к этому моменту уже знает, зачем находится в лесу. Он был почти уверен, что знает. То ощущение чего-то проникающего силой в его сознание сменилось другим, с большим трудом поддающимся определению.
Он спешился вслед за Брином и пошел за ним в темноте; извилистая тропинка среди высоких летних деревьев. Они осторожно несли факелы. Лес может загореться.
Алун увидел озеро. Сердце его сильно билось. Он бросил взгляд на Брина, который остановился, увидел, что его лицо застыло от напряжения. Брин огляделся, пытаясь сориентироваться. Небо над озером было ясным, сверкали звезды. Вода неподвижна, как зеркало. Здесь никакого ветра. Никакого шелеста листьев.
Брин повернулся к нему.
— Подержи, — сказал он, протягивая Алуну свой факел.
Он зашагал вдоль берега озера на юг. Он делал большие шаги, спешил теперь, когда они уже пришли сюда. Наверное, его мучают воспоминания и страх, подумал Алун. Он шел следом и нес свет. Брин опять остановился, снова сориентировался. Потом повернулся спиной к воде и обошел вокруг дерева, большого ясеня. Прикоснулся к нему и прошел мимо. Миновал еще три дерева, затем повернул налево.
Там лежал валун, поросший мхом (зеленым), массивный. Брин положил на него ладонь и постоял так несколько мгновений. Оглянулся на Алуна. При свете факелов трудно было определить, о чем он думает. Но Алун мог догадаться.
— Почему ты его не уничтожил? — тихо спросил он, то были его первые слова в лесу.
— Не знаю, — ответил Брин. — Мне почему-то казалось, что он должен остаться у нас. Лежать здесь. Он был… очень красивый.
Он помедлил несколько секунд, потом повернулся к Алуну спиной, набрал воздуха, навалился плечом на огромный валун и толкнул. Невероятно сильный мужчина. Но ничего не произошло. Брин выпрямился, одной рукой вытер лицо.
— Я могу… — начал Алун.
— Нет, — ответил Брин. — Тогда я сделал это сам.
Двадцать пять лет назад. Молодой человек в расцвете сил, вся жизнь впереди, величайший подвиг его жизни уже совершен. То, за что его будут помнить. Он взял этот поединок на себя, опередив тех, кто по рангу мог сражаться с большим правом. Сегодня он позволил другому человеку драться вместо себя в другом поединке.
Он был гордым человеком. Алун стоял с факелами рядом с Кафалом и смотрел, как Брин снова повернулся к валуну, поплевал на ладони, уперся плечом и руками в валун, напрягая тело и ноги, зарычал от натуги, потом выкрикнул имя Джада, бога, даже здесь.
И валун при этом крике сдвинулся с места, как раз настолько, чтобы открыть углубление, и свет факелов Алуна осветил нечто лежащее там, завернутое в ткань.
Брин выпрямился, снова вытер мокрое от пота лицо сначала одним рукавом, потом другим. Выругался, но тихо, без страсти. Алун стоял на месте и ждал. Сердце его все еще сильно билось. Брин опустился на колени, взял ткань и то, что лежало в ней. Встал и пронес этот предмет на вытянутых перед собой руках на расстояние нескольких шагов из-под деревьев, мимо ясеня, на поросшее травой открытое место у освещенного звездами озера.
Он громко вскрикнул и быстро поднял руку, предостерегая. Алун, идущий следом, посмотрел мимо него. Они были здесь. Ждали. Не феи. Зеленые, парящие фигуры, которые он видел в лесу призраков.
Они были здесь, и это из-за них он оказался здесь.
Он знал теперь, кто они такие, наконец-то, и что им от него нужно.
Его попросили. Его умоляли. Вмешаться. Смертного, который умел видеть полумир, который причащался водой озера, принадлежащего царице, и занимался любовью с феей. Они должны это знать. Когда он снова вошел в лес вместе с Торкелом, а затем с Ательбертом, они пришли за ним.
Сердце его сжималось, опутанное, несущее тяжесть, казалось, многих веков. Он не знал, какое участие принимала во всем этом девушка из Эсферта (не знал, что она побывала в лесу в ту самую ночь), но она послала ему картинки, которые они хотели ему показать. Она имела к этому доступ другого рода.
И привела его сюда во второй раз.
— Они не причинят нам вреда, — тихо сказал он Брину.
— Ты знаешь, кто они такие?
— Да, — ответил Алун. — Я знаю.
Брин больше ничего не спросил. То ли не хотел знать, то ли, что более вероятно, из учтивости оставил это Алуну.
Алун сказал:
— Если ты дашь мне меч, то, думаю, тебе следует взять Кафала и уйти. Тебе нет нужды оставаться вместе со мной.
— Нет, есть, — возразил Брин.
Невероятно гордый, всю жизнь. Один человек умер, взяв на себя его поединок сегодня вечером. Брин развернул ткань, которая столько лет окутывала этот предмет, и Алун, подойдя ближе с двумя факелами, увидел маленький, усыпанный драгоценными камнями меч Вольгана, который тот захватил во время налета на Кампьерес и носил как талисман до того дня, когда погиб в Льюэрте у моря.
Человек, убивший его, протянул меч Алуну. Алун отдал ему факел, взял меч, отдал Брину второй факел. Поднес клинок к глазам, чтобы посмотреть на него. Он сделан из серебра, меч Сигура Вольгансона. Не из железа. Он узнал об этом от девушки.
Со стороны зеленых фигур, собравшихся там, донесся какой-то звук. Их было двадцать или около того. Пронзительный звук, похожий на вой ветра в листве, только более высокий. Его охватила печаль. Привычное чувство для сингаэлей.
— Ты уверен, что хочешь остаться?
Брин кивнул.
— Тебе не стоит оставаться здесь одному.
Ему этого не хотелось. Это правда. Но все же.
— Я думаю… мне не дали разрешения это сделать. Я не надеюсь остаться в живых. Твоя жена сказала…
— Я знаю, что она сказала. Я тебя одного не оставлю. Мы будем свидетелями, Кафал и я.
Алун огляделся кругом. Одна из зеленых фигур придвинулась ближе. Они были почти человеческими, только как будто слегка искаженными временем и обстоятельствами. Теперь он знал, кто они такие. Кем они были прежде.
Брин отступил назад, к окружающим их деревьям, вместе с факелами. Пес молчал, хотя мог зарычать. Он рычал в лесу духов, вспомнил Алун. Что-то изменилось.
— Ты этого действительно хочешь? — спросил он. На этот раз не у человека. Брин теперь стоял у него за спиной. Он держал серебряный меч и обращался к зеленому созданию, которое приблизилось. Они находились на поляне у озера царицы фей, в ночь, когда не взойдут луны. В такие ночи бродят души, так говорится в древних легендах.
Никакого ответа, высказанного вслух ответа. Он представления не имел, могут ли они говорить на каком-то из языков, известных ему. Но фигура подплыла еще ближе (медленно, чтобы не напугать, не вызвать страх, так ему показалось) и опустилась на колени на темную траву перед ним.
Он услышал, как Брин, стоящий сзади, издал какой-то звук (начало молитвы), затем сдержался. Он только что осознал, подумал Алун, что должно произойти, хотя и не понял почему. Алун знал почему.
Он об этом не просил. Он только отправился из дома на север, однажды ясным утром, в конце весны, вместе с братом, и любимым кузеном, и с друзьями, чтобы угнать скот, как делали все юноши сингаэлей еще с тех времен, когда начинались все песни. Кажется, он въехал в другую, более древнюю историю.
Намного более древнюю. Эти зеленые существа, а он по-прежнему не знал, как они называются, прежде были людьми. Как Брин, как сам Алун, как Дей.
Совершенно такими же, как Дей. Они, понял он с болью в сердце, были душами смертных возлюбленных царицы фей, после того как надоели ей и она отослала их прочь. Вот что стало с ними после неизвестно скольких лет. А он пришел сюда (в сказку, не зная, что он в нее попал), чтобы отпустить их на свободу с помощью серебра, под звездами.
Глаза его оставались сухими, рука, держащая короткий меч, не дрожала. Он дотронулся до острия. Это не меч воина, а тонкий, церемониальный меч. Это и есть церемония наряду со всем прочим.
Алун вздохнул. Нет смысла ждать, медлить. Его привели сюда для этого. Он шагнул вперед.
— Да будет для тебя свет, — произнес он. И вонзил клинок Вольгана в коленопреклоненное мерцающее создание, ниже того места, где когда-то давно находилась его ключица.
На этот раз он был готов услышать тот звук, который раздался, и поэтому не дрогнул и не отпрянул, когда прозвучал этот высокий, дикий крик освобождения, и более низкий звук, который вырвался у остальных собравшихся здесь. Ветра нет, вода совершенно неподвижна. Звезды отражались бы в ней.
То, что стояло перед ним на коленях, исчезло, клинок вошел в него слишком плавно, почти не встретив сопротивления. Алун понял. То была душа, а не смертное тело. Оно умерло давным-давно. Он пронзил мечом дым из очага и воспоминание.
Он повторял себе это, снова и снова, пока просил света (вымаливал) для каждого из них, одного за другим. Они подходили, опускались на колени, и он делал то, для чего они его сюда призвали. Он постепенно осознал, как он благодарен Брину за то, что тот все-таки остался, что он не один занимается этим в темноте, окутанный печалью, и слышит этот звук, полный боли и радости, который каждый из них издает.
Его рука каждый раз оставалась твердой, снова и снова. Это его долг перед ними, за то, что они его выбрали. Обмен в лесу призраков, думал он. Молот положили на землю в одном лесу, чтобы можно было достать из-под валуна меч в другом. Жизнь Торкела за жизни его и Ательберта и множество жизней других людей на том склоне холма сегодня.
Он не представлял себе, сколько времени прошло и прошло ли в действительности.
Он опустил взгляд на последнюю из стоящих на коленях душ, некогда взятую и отвергнутую царицей фей. Вознес за нее молитву, вонзил меч, и услышал крик, и увидел, как эта последняя душа сверкнула и исчезла из виду, как и остальные. Больше ничего зеленого и мерцающего на поляне не осталось. Итак, подумал Алун, это был последний обмен, завершение.
Он тоже был молод. Ему можно простить эту ошибку, как и все другие.
Он услышал музыку. Поднял глаза. У него за спиной Брин начал тихо молиться.
Свет пролился на воду, бледный, словно лунный. А затем этот свет (который не был лунным) обрел очертания, форму, и Алун увидел, во второй раз, фей, скользящих над поверхностью озера под звуки флейт, колокольчиков и неизвестных ему инструментов. Он увидел царицу (снова), которую несли на открытых носилках, очень высокую, стройную, одетую в нечто напоминающее шелк или в еще более тонкую ткань серебристого оттенка (как его меч). Феи, проходящие мимо.
Нет, не мимо. На этот раз — нет. Музыка смолкла. Он слышал, как у него за спиной Брин непрерывно читает молитву свету, первую, саму простую молитву. Пес молчал, стоял неподвижно. Алун посмотрел на царицу, потом заставил себя посмотреть на того, кто находился рядом с ней.
Там был Дей, как и прежде (для них, наверное, прошло так мало времени, подумал он). Он ехал на белой кобыле с ленточками в гриве, и царица держала его за руку.
Тишина над водой. Тихое бормотание Брина было единственным звуком на поляне. Алун смотрел на эту сверкающую компанию и на своего брата (на отнятую душу брата). Он не собирался этого делать, но опустился на колени в траву. Теперь его очередь преклонить колени. Они так далеко зашли в полумир; лишь милосердие поможет им выйти обратно, а феи никогда не славились милосердием в сказках.
Однако они заключали сделки со смертными, к которым благоволили, и могло наступить окончательное равновесие, хотя мы его могли и не ожидать и не знать, когда оно наступит.
Стоя на коленях и глядя на высокую, бледную, изящную царицу в серебристом свете над водой, он увидел, как она взмахнула длинной, тонкой рукой, и ту, что вышла вперед, послушная, покорная, и подошла к повелительнице. Безмолвие. Он осознал, что Брин замолчал.
Серьезная, неулыбающаяся, до боли прекрасная царица фей снова махнула рукой, дважды, глядя прямо на него, и Алун понял наконец, что возможно снисхождение, милосердие, даже благословение, перемешанное со всеми горестями (чаша, из которой мы пьем). Она вытянула одну руку, как преграду, перед маленькой стройной фигуркой той, которая вышла вперед. Той, которую он знал, с которой беседовал, с которой занимался любовью в лесу.
«Ты вернешься обратно в лес?»
«А ты будешь горевать, если я не вернусь?» — спросил он тогда.
Ее волосы у него на глазах меняли цвет, от золотистого к темно-лиловому, а в конце стали серебристыми, как у царицы. Он знал эти перемены, знал это о ней. Из-за преграждающей путь руки, из-за запрета она смотрела на него, затем отвернулась в сторону и взглянула на фигуру по другую сторону от царицы. Алун проследил за ее взглядом и теперь тоже заплакал.
Последнее равновесие. Царица фей отпустила руку брата. И той же рукой, жестом плавным, как падающая вода, предложила Дею пройти вперед, если он пожелает.
Если пожелает. Он все еще был окутан, как одеянием, своей фигурой смертного, он не стал зеленым и не деформировался, как остальные. Он был слишком новым, все еще ее фаворитом, ехал на белой кобыле рядом с ней, держал ее за руку под звуки их музыки над водой, в ночном лесу.
Если пожелает. Как можно все это оставить? Уйти от этого сияния? Алуну хотелось (очень хотелось) позвать брата, но слезы текли по его лицу, а горло перехватило от горя, поэтому он мог лишь смотреть, как его брат (душа его брата) повернулся и посмотрел на царицу рядом с ним на носилках. Он был слишком далеко, и Алун не видел выражения его лица: печаль, гнев, страх, тоска, недоумение? Освобождение? Давно говорят, что такова природа сингаэлей: посреди самого яркого, сверкающего веселья они носят в себе предчувствие грядущих печалей, конца, который их ждет. Это в их обычае, источник музыки в их голосах, и, вероятно, это позволяет им уйти от этого сияния в положенный срок, когда другие этого не могут. Если известно, что дары посланы не навечно, их больше ценят.
Дей дернул повод коня и двинулся вперед, один, через озеро. Алун услышал, как Брин у него за спиной опять начал читать молитву. Он на короткое мгновение (которое могло бы продолжаться целую жизнь, если бы его удалось четко удержать в памяти) перевел взгляд на фею, пришедшую к нему, его личный подарок, его сияющий мир, который придется покинуть, и увидел, как она подняла руку из-за плеча царицы. Последнее прощание.
Дей подъехал к краю воды, спешился. Зашагал по траве. Он не парил, как другие, пока нет, он все еще был заключен в ту форму, которую знал его брат. Алун заставил себя стоять смирно. Он держал меч Вольгана. Дей остановился перед ним. Он не улыбнулся, не заговорил с ним: никакие слова не доходят через эту границу. И он не опустился на колени, старший, убитый сын Оуина Кадирского. Ведь это его младший брат. Можно было бы даже над этим посмеяться позже. Дей пошире расставил ноги, словно для того, чтобы стоять устойчивее. Алун вспомнил то утро, когда они ехали на север из дома, направляясь сюда. За этим воспоминанием нахлынули и другие, волнами. Да и как могло быть иначе здесь? Он смотрел в глаза брата и видел, что они изменились (и сейчас менялись). Ему казалось, что в них видны звезды, это было так странно.
— Да будет для тебя Свет, — прошептал он, едва шевеля губами.
— Да свершится это с любовью, — произнес за его спиной Брин, мягко, как благословение, слова, которые, казалось, взяты из какой-то древней молитвы, неизвестной Алуну.
— Как может быть иначе? — ответил он Брину, Дею, светлой царице и всем ее феям (и той, которую он сейчас терял), темной ночи и звездам. Он в последний раз занес меч и вонзил его в грудь брата, чтобы принять в дар от королевы его душу, равновесие и отпустить эту душу на свободу, чтобы она обрела покой в конце концов.
Когда Алун снова поднял взгляд, Дея уже не было, и феи исчезли, все это сияние. На воде и на поляне стало темно. Он судорожно вздохнул, почувствовал, что дрожит. Послышался какой-то звук. Пес подошел и ткнул его носом в бедро. Алун опустил дрожащую руку, погладил Кафала по голове. Еще один звук. Принц сингаэлей молча повернулся и позволил Брину ап Хиулу заключить его в объятия, как сделал бы отец, только его отец был так далеко отсюда.
Они так стояли долго. Потом Брин снова завернул меч в ткань, как прежде, и они пошли, и Брин положил его в то углубление, где меч лежал раньше. Затем он поднял глаза. Было темно. Факелы догорели.
— Поможешь мне, парень? — спросил он. — Этот проклятый валун вырос. Он тяжелее, чем был раньше, клянусь.
— Я слышал, что с ними это бывает, — тихо ответил Алун. Он понял намерение Брина. Подарок другого рода. Вместе навалившись плечом на большой камень, они снова сдвинули его и накрыли меч Вольгана. Потом они покинули лес, Кафал вместе с ними, и вышли под звезды выше Бринфелла. Фонари горели внизу, показывая им дорогу к дому.
А ближе к ним горел еще один факел.
Она ждала у калитки в прошлый раз, когда ее отец поднимался наверх. На этот раз Рианнон выскользнула со двора среди хаоса, вызванного возвращением. Ее мать распоряжалась приготовлением ужина, чтобы накормить всех, кто пришел им на помощь: призванных и явившихся неожиданно с запада, где кто-то — кажется, одна девушка — заметил едущих мимо эрлингов, побежал домой и поднял тревогу.
Таких людей надо уважать. Рианнон понимала, что она нужна, что ей следует быть рядом с матерью, но также знала, что отец и Алун аб Оуин опять ушли в лес. Брин сказал жене, куда он идет, но не сказал зачем. Рианнон места себе не находила, пока они не вышли из леса.
Стоя на склоне выше двора, неподалеку от леса, она прислушивалась к суете внизу и думала о том, что может и чего не может сделать женщина. Ожидание, думала она, занимает так много места в их жизни. Ее мать, отдающая быстрые и точные приказы внизу, могла бы назвать это чепухой, но Рианнон так не считала. Ее гнев уже угас, как и стремление к неповиновению, но она понимала, что ей не следует стоять здесь, наверху.
«Необходимо, как наступление ночи», — сказала она тогда в зале, в конце весны, полностью понимая, какое впечатление это произведет. Тогда она была моложе, думала Рианнон. И вот она здесь, после наступления ночи, и не может сказать, что именно ей необходимо. Завершение, решила она, того, что началось в ту ночь.
Она услышала шум. Двое мужчин вышли из леса и остановились там, серый пес рядом с Алуном. Она видела, как они оба смотрели вниз, на дом и огни. Потом ее отец повернулся к ней.
— Благодарение Джаду, — произнесла Рианнон.
— Воистину, — ответил он.
Он подошел и коснулся ее лба губами. Он заколебался, оглянулся через плечо. Алун аб Оуин остался на месте, на самой опушке, у последних деревьев.
— Мне необходимо выпить и… выпить, — сказал Брин. — И то и другое одновременно. Увидимся внизу. — Он подошел, взял под уздцы коней и повел их вниз.
Она неожиданно успокоилась. Та весна казалась такой далекой. Ветер стих, дым от ее факела поднимался почти вертикально вверх.
— Ты?..
— Мне так нужно…
Она оба замолчали. Рианнон коротко рассмеялась. Он не смеялся. Она ждала. Он прочистил горло.
— Мне так необходимо, чтобы ты меня простила, — сказал он.
— После того, что ты сделал? — спросила она. — Снова вернувшись сюда?
Он покачал головой.
— То, что я тебе тогда сказал…
С этим она могла справиться.
— Ты сказал это в горе от потери, в ту ночь, когда погиб твой брат.
Он покачал головой.
— Это было… нечто другое.
Она тогда стояла у калитки, видела, как ее отец уводит коней. Они оба только что вышли из леса. Она кое-что об этом знала. Сказала:
— Значит, это было другое. И тем более тебя необходимо простить.
— Это большая милость, чем я имею право…
— Никто из нас не имеет права на милость, — ответила Рианнон. — Иногда она приходит. В ту ночь… я попросила тебя прийти ко мне. Чтобы петь.
— Я знаю. Помню. Конечно.
— Ты споешь для меня сегодня?
— Он колебался.
— Я… я не уверен, что я…
— Для всех нас, — осторожно поправилась она. — В зале. Мы хотим поблагодарить тех, кто пришел к нам на помощь.
Он потер подбородок. Она видела, что он очень устал.
— Так будет лучше, — тихо ответил он.
«Так будет лучше». Некоторые дороги, некоторые двери, некоторые люди никогда не станут твоими, хотя самые слабые перемены в волнах времени могли бы сделать их твоими. Брошенный камушек падает немного раньше, немного позже. Она смотрела на Алуна, стоящего так близко, они были наедине в темноте, и она знала, что никогда полностью не переживет того, что произошло с ней в ту ночь в конце весны, но это ничего. Все должно быть в порядке. С этим можно жить, можно жить с гораздо худшим.
— Ты идешь вниз, мой господин? — спросила она.
— Я последую за тобой позже, моя госпожа, если можно. Я не… совсем готов. Мне станет лучше, если я побуду несколько минут один.
— Это мне понятно, — ответила Рианнон. Он побывал в полумире, и ему предстоит вернуться издалека. Она отвернулась от него и пошла вниз.
У самой калитки во двор какая-то тень отделилась от ограды.
— Моя госпожа, — произнесла тень. — Твоя мать сказала, что ты на этом склоне и вряд ли обрадуешься, если кто-нибудь пойдет за тобой. Я решил рискнуть и прошел до этого места. — Свет ее факела упал на Ательберта, который ей кланялся.
Он прошел через лес призраков, куда не ходил никто из людей, чтобы предупредить их. Они даже не союзники его народа. Он — наследник короля англсинов. Он вышел сюда и ждал ее.
Тут Рианнон увидела картину своей будущей жизни, ее бремя и возможности, и ей она не показалось неприемлемой. Будут радости и горести, как всегда, привкус горечи всегда присутствует в вине того счастья, которое позволено смертным. Она может столько сделать для своего народа, подумала Рианнон, а в жизни существуют определенные обязательства.
— Моя мать, — сказала она, глядя на нее снизувверх при свете поднятого факела, — в основномбывает права, но не всегда.
— Ужасно, — ответил с улыбкой Ательберт, — когда родитель всегда прав. Ты должна увидеть моего отца, чтобы понять, что я имею в виду.
Они вместе вошли во двор. Рианнон закрыла и заперла за собой на засов калитку, как их всегда учили делать, чтобы защититься от того, что может находиться за ней в ночи.
Он был не один. Он сказал, что ему необходимо побыть одному, но это была уловка.
Сидя на траве над Бринфеллом, недалеко от того места, где он в первый раз подошел к фее (он видел то молодое деревце слева), Алун принялся формировать у себя в мозгу и посылать мысль, снова и снова.
«Все закончилось. Все начинается. Все закончилось. Все начинается».
Он понятия не имел, как далеко простираются эти границы, сумеет ли она почувствовать и получить от него что-нибудь так же, как он оказался столь болезненно открытым для образов, посланных ею. Но он остался там, и его пес рядом с ним, и мысленно формировал эти слова, изумляясь.
Потом изумление ушло и началось еще большее изумление, так как он снова ощутил ее присутствие и поймал (беззвучно, внутри себя) нотку смеха. «Все закончилось. Если тебе очень повезет и я буду щедрой, все начнется».
Алун громко рассмеялся в темноте. Он никогда теперь не будет совсем один.
Он встал, и пес тоже. Внизу горели огни, там еда и питье, дружба, защищающая от ночи, люди, ожидающие его, со своими нуждами. Он может сыграть и спеть для них.
«Возвращайся ко мне», — услышал он.
Радость. Другой привкус в чаше горя.
