15 декабря 1903 года
Утром, в половине одиннадцатого, Адам Уилсон пришел ко мне в библиотеку и сообщил, что внизу ждет посетитель, желающий со мной встретиться. Оказалось, это Артур Кениг! Я с удивлением крутил в руках его визитную карточку, не догадываясь о целях этого визита.
– Передай, что я приму его позже, – бросил я Адаму и отправился в рабочий кабинет, чтобы собраться с мыслями.
Не мои ли похороны привели сюда Кенига? Фальсификация собственной смерти – дело нечистое; подозреваю, что такое деяние может быть истолковано как противоправное, хотя трудно себе представить, какой от него вред другим. Но раз Кениг явился сюда, значит, он прознал о фиктивности похорон. Не вздумал ли он меня шантажировать? Все-таки я не совсем доверяю мистеру Кенигу и не могу понять, что им движет.
Заставив визитера минут пятнадцать томиться в ожидании приема, я попросил Адама проводить его ко мне наверх.
По лицу Кенига было видно, что настроен он весьма серьезно. После взаимных приветствий я усадил его в кресло, лицом к своему письменному столу. Первым делом он меня заверил, что этот визит никак не связан с его работой в газете.
– Я здесь в качестве посредника, милорд, – произнес он. – И выступаю как частное лицо по поручению третьей стороны, которая, зная о моем интересе к магии, просила меня обратиться с предложением к вашей супруге.
– Обратиться с предложением к Джулии? – переспросил я в неподдельном изумлении. – Что же вы собираетесь ей предложить?
Кенигу явно было не по себе.
– Ваша супруга, милорд, является вдовой Руперта Энджера. Я уполномочен сделать ей предложение, поскольку она выступает именно в этом качестве. Но, учитывая события прошлого, я подумал, что лучше будет вначале обратиться к вам.
– О чем идет речь, Кениг?
Он положил на колени небольшой кожаный чемоданчик, с которым появился в кабинете.
– М-м-м… третья сторона, в интересах которой я действую, желает продать некие записи – целую рукописную книгу, личные мемуары, которые, полагаю, могли бы заинтересовать вашу жену. Мой доверитель надеется, что у леди Колдердейл, то есть у миссис Энджер, возникнет желание приобрести эту рукопись. Третья сторона… гм… не осведомлена о том, что вы, милорд, живы-здоровы, и поэтому я оказался в положении, когда не только предаю интересы доверителя, пославшего меня с этим поручением, но и подвожу персону, с которой должен вести переговоры. Но мне думается, в сложившихся обстоятельствах…
– Чья это рукопись?
– Альфреда Бордена.
– Она у вас с собой?
– Конечно.
Открыв чемоданчик, он извлек оттуда толстый бювар с запирающейся пряжкой. Кениг протянул его мне, но осмотреть находящуюся внутри книгу я не смог. Переведя взгляд на Кенига, я увидел у него в руке ключ.
– Мой… доверитель запрашивает за этот фолиант пятьсот фунтов, сэр.
– Это не фальшивка?
– Конечно, нет. Вам достаточно будет пары строк, чтобы в этом убедиться.
– Но стоит ли эта штука пятисот фунтов?
– Полагаю, вы оцените ее намного выше. Записи вел сам Борден; они имеют непосредственное отношение к секретам его магии. Он детально разрабатывает здесь свою теорию иллюзионизма и объясняет, как выполняются многие из его трюков. В тексте встречаются намеки на тайную жизнь близнецов. По-моему, это в высшей степени интересное сочинение; гарантирую, что вы придете к такому же выводу.
Я задумчиво повертел бювар в руках.
– Кто ваш доверитель, Кениг? Кто хочет на этом заработать? – (Было видно, что он, не имея опыта в делах такого рода, чувствует себя весьма неловко.) – Вы сказали, что подвели своего клиента. У вас внезапно проснулись угрызения совести?
– Тут дело нешуточное, милорд. Судя по вашей реакции, до здешних мест еще не дошла главная из принесенных мною новостей. Знаете ли вы, что Борден недавно умер? – (Я вздрогнул, и это послужило для него недвусмысленным ответом.) – Точнее говоря, умер один из двух братьев.
– В вашем голосе сквозит неуверенность, – заметил я. – Почему?
– Потому что этому нет убедительного подтверждения. Мы оба знаем, с какой одержимостью Бордены скрывали подробности своего существования, поэтому ничего удивительного, если после смерти одного оставшийся в живых будет продолжать в том же духе. Слишком много сил было потрачено на поддержание этой видимости.
– В таком случае, откуда вы все это знаете? А, понимаю… от той самой третьей стороны, которая прислала вас с этим поручением.
– Кроме того, у меня есть косвенные доказательства.
– Например? – Я не хотел, чтобы он уклонялся от темы.
– Например, известный иллюзион больше не включается в программу Профессора Магии. За последние полтора месяца, что я хожу на его представления, этот номер не исполнялся ни разу.
– Ну, знаете, тому могло быть множество причин, – заметил я. – Мне тоже случается бывать на его выступлениях, он далеко не всегда показывает этот трюк.
– Вы правы. Но истинная причина, думаю, в том, что для выполнения трюка необходимо присутствие обоих братьев.
– Думаю, пора открыть имя вашего доверителя, Кениг.
– Милорд, насколько мне известно, вы некогда знавали американку по имени Олив Уэнском?
Теперь я понимаю, что он произнес это имя совершенно правильно; именно так я его и записываю. Однако тогда, под впечатлением нашей беседы, мне послышалось «Оливия Свенсон», что и послужило причиной небольшого недоразумения. Сначала я подумал, что мы имеем в виду одну и ту же особу; потом он повторил имя более разборчиво, и я решил, что речь идет о ком-то другом. Наконец я вспомнил, что Оливия, перейдя к Бордену, взяла девичью фамилию своей матери.
– По причинам, которые вам, наверное, понятны, – сказал я, когда мы во всем этом разобрались, – я никогда не говорю вслух о мисс Свенсон.
– Да, да. Прошу меня простить за это упоминание. Однако она имеет прямое отношение к истории этой рукописи. Мне известно, что мисс Уэнском – или Свенсон, как вы ее знали, – несколько лет тому назад работала с вами, но потом переметнулась в стан Бордена. В течение какого-то времени она ассистировала ему на сцене, но этот срок был недолгим. Примерно в это время вы потеряли ее из виду.
Я подтвердил, что так оно и было.
– Оказывается, – продолжал Кениг, – у близнецов-Борденов есть секретное пристанище в северной части Лондона. Это роскошная квартира в респектабельном районе Хорнси; именно там проживал инкогнито один из братьев, тогда как другой наслаждался домашним уютом в Сент-Джонс-Вуд. Они регулярно менялись местами. После своего… м-м… дезертирства от вас мисс Уэнском тоже перебралась в Хорнси, где проживает по сей день. И будет проживать все в той же квартире, если суд решит дело в ее пользу.
– Суд?..
Мне не сразу удалось переварить все эти новости.
Кениг объяснил:
– Ей пришло извещение с требованием освободить квартиру за неуплату; на следующей неделе ее выселят принудительно. Как иностранной подданной, да еще без постоянного места жительства, ей будет грозить депортация. По этим причинам она и обратилась ко мне, зная о моем интересе к мистеру Бордену. Она считает, что я могу ей помочь…
– …За мой счет?
Кениг состроил печальную гримасу:
– Не совсем так, но…
– Продолжайте.
– Возможно, вам будет интересно узнать, что мисс Уэнском даже не догадывалась о существовании двух братьев; она до сих пор отказывается верить, что ее водили за нос.
– Однажды я и сам у нее об этом спрашивал, – признался я, вспомнив наше выяснение отношений в Ричмонде. – Она заявила, что Борден – один человек, а не два. Я не скрывал своих подозрений. Но теперь даже мне трудно поверить в собственные догадки.
– У Бордена, ныне покойного, случился разрыв сердца, когда он находился в своем гнездышке в Хорнси. Мисс Уэнском вызвала его лечащего врача, и тот констатировал смерть; после того как тело увезли, явились полицейские. Она им рассказала, кем был умерший; они ушли, чтобы опросить соседей, и больше не возвращались. Позднее она решила побеседовать с тем врачом, но связаться с ним не было никакой возможности. Его секретарь сообщил, что мистер Борден действительно перенес тяжелый приступ, но быстро оправился и только что выписался из больницы! Этому известию мисс Уэнском никак не могла поверить, потому что Борден умер у нее на руках. Она снова обратилась в полицию, но, к ее изумлению, информация подтвердилась. Все это рассказала мне сама мисс Уэнском. Итак, складывается следующая картина: она понятия не имела, что Борден жил на два дома. Он совершенно заморочил ей голову. Ей всегда казалось, что Борден проводит с нею почти все дни и ночи, а в остальное время сообщает ей, где находится. – Кениг подался вперед; он воодушевился, излагая эти подробности. – Конечно, она была потрясена его внезапной смертью; любая женщина на ее месте скорбела бы точно так же. Но могла ли она заподозрить, что эта история будет иметь продолжение? Ведь если верить ее словам, он действительно умер. Она утверждает, что находилась около покойника больше часа, пока не явился врач, и труп за это время успел остыть. Доктор осмотрел тело, констатировал смерть и обещал по возвращении к себе в клинику выписать свидетельство. И что же? Теперь лица, причастные к этому делу, все отрицают, а сам Альфред Борден как ни в чем не бывало выступает на сцене, показывает фокусы и совсем не напоминает покойника.
– Если она по-прежнему считает, что Борден был только один, то как, черт побери, она объясняет эти странные явления? – перебил я.
– Я задавал ей этот вопрос, не сомневайтесь. Вы не хуже меня знаете, что в области иллюзий она – особа сведущая. По ее словам, она долго размышляла и пришла к печальному выводу, что Борден просто имитировал собственную кончину при помощи магии, например проглотил какое-нибудь зелье, – в общем, пустился во все тяжкие, чтобы только от нее избавиться.
– Вы ей сказали, что у Бордена был брат-близнец?
– Да. Она только посмеялась и заверила меня, что женщина, которая пять лет живет с мужчиной, знает его как облупленного. Гипотезу о существовании двух Борденов она отвергает безоговорочно.
(Некоторое время тому назад я уже высказывал свои мысли по поводу отношений Бордена (или Борденов) с его (или их) женой и детьми. Сейчас в этой связи возникает новый пласт вопросов. Похоже, любовница тоже была обманута, но не хочет признаваться, а может, она и вправду оставалась в неведении.)
– И тут, как нельзя более кстати, подвернулась рукопись, способная дать ответы на все вопросы, – съязвил я.
Кениг задумчиво посмотрел на меня, а потом произнес:
– Ну, если не на все, то на самые животрепещущие. Милорд, мне следует, в качестве жеста доверия, предоставить вам возможность ознакомиться с рукописью без всяких обязательств с вашей стороны.
Приподнявшись с кресла, он протянул мне ключ и снова уселся на место, а я отомкнул замок.
Страницы были исписаны мельчайшим почерком; буквы складывались в ровные, прямые строчки, но на первый взгляд казались неразборчивыми.
Бегло просмотрев начало рукописи, я начал стремительно перелистывать книгу, словно полную колоду карт, скользя большим пальцем по золотому обрезу. Инстинкт профессионального фокусника заставлял меня держаться начеку: от Бордена можно было ожидать чего угодно. Наша многолетняя вражда ясно показала, сколь сильно в нем стремление любым способом опозорить меня или изувечить. Я остановился примерно на середине, но потом впал в глубокую задумчивость.
Вполне вероятно, что сейчас начиналась самая изощренная каверза Бордена, направленная против меня. Россказни про Оливию и про смерть Бордена в ее квартире, весьма своевременно обнаруженная рукопись, содержащая самые ценные профессиональные тайны Бордена, – все это наводило на мысль о подлоге.
Оставалось решить, можно ли верить Кенигу на слово. Допустим, меня ждет очередной подвох; что же тогда заключает в себе этот фолиант? Хитроумный лабиринт обманов, которые подтолкнут меня к опрометчивым действиям? Расставленный Оливией Свенсон капкан, который угрожает моему единственному оплоту незыблемого покоя – чудом возрожденному браку с Джулией?
Мне казалось, я навлекаю на себя опасность уже тем, что держу этот фолиант в руках.
Голос Кенига вывел меня из задумчивости:
– Позвольте предположить, милорд, что мне понятен ход ваших мыслей.
– Не позволю, – отрезал я.
– Вы мне не доверяете, – упорствовал Кениг. – Считаете, что Борден меня подкупил или как-то иначе заставил принести вам этот документ. Ведь так?
Я молчал, глядя на него в упор и не выпуская из рук полураскрытую книгу.
– Все мои сообщения можно проверить, – продолжал Кениг. – Слушание дела по иску владельца квартиры в Хорнси к мисс Уэнском состоялось месяц назад на сессии суда присяжных в Хэмпстеде. Если желаете – ознакомьтесь с протоколами. Имеется также регистрационная запись в Уиттингтонской лечебнице, куда был доставлен неопознанный труп мужчины, умершего от разрыва сердца как раз в тот день, который указывает мисс Уэнском; возраст и приметы Бордена и этого покойника совпадают. Есть еще акт о вывозе тела врачом муниципальной службы.
– Кениг, десять лет назад вы уже направили меня по ложному следу, – напомнил я.
– Да, вы правы. Мне до сих пор стыдно. Могу только повторить, что моя нынешняя приверженность вашим интересам объясняется желанием искупить ту ошибку. Даю слово, что документ подлинный, что обстоятельства его получения обрисованы мною точно и, наконец, что Борден, оставшийся в живых, отчаянно стремится вернуть его себе.
– Как случилось, что записи от него уплыли? – спросил я.
– Вероятно, мисс Уэнском догадалась, что эти мемуары будут иметь немалую цену – например, если найти для них издателя. Когда ей срочно понадобились деньги, она решила предложить рукопись вам, вернее, как она думала, вашей вдове. Естественно, бювар хранился у нее в надежном тайнике. Излишне говорить, что Борден не может обратиться к ней напрямую, но, по странному стечению обстоятельств, десять дней назад кто-то взломал дверь ее квартиры и все перевернул вверх дном, хотя ничего ценного не пропало. Рукопись, спрятанная где-то в другом месте, осталась в целости и сохранности.
Я открыл ту страницу, на которой задержалась моя рука, и поймал себя на том, что, проводя пальцем по золотому обрезу книги, повторял движение, используемое в одном из классических фокусов, когда неискушенному зрителю навязывается нужная карта. Эта мысль еще более укрепилась при взгляде на первую попавшуюся строчку в середине правой страницы: в ней читалась моя фамилия. Впору было подумать, что этот лист навязал мне сам Борден. Внимательно присмотревшись к затейливой вязи букв, я разобрал всю фразу целиком: «В том-то и кроется подлинная причина, по которой Энджер никогда не узнает всей тайны, если только я сам не подскажу ответ».
– Сколько, вы говорите, она запрашивает? Пятьсот фунтов?
– Да, милорд, именно так.
– Она их получит.
19 декабря 1903 года
Это посещение выжало из меня все соки. Когда Кениг ушел (унося с собою шестьсот фунтов – я добавил сотню сверху, чтобы он не остался внакладе, чтобы держал язык за зубами и чтобы больше здесь не показывался), я лег в постель и не вставал до самого вечера. Затем описал его визит, но в течение двух следующих дней был настолько слаб, что почти ничего не ел и только дремал.
Вчера я наконец-то смог прочесть несколько отрывков из фолианта Бордена. Как и предрекал Кениг, чтение оказалось весьма занимательным.
Некоторые выдержки я показал Джулии; она тоже сочла их интересными. Правда, ей больше, чем мне, претит самодовольный тон автора; она уговаривает меня не волноваться из-за старой вражды, чтобы не тратить драгоценные силы.
На самом деле я и не волнуюсь, хотя передергивание хорошо известных фактов кого угодно выведет из себя. Радует, что я получил наконец доказательства тайного сговора между близнецами, в результате которого миру явился Альфред Борден. Нигде в записках прямо об этом не сказано, однако ясно как день, что к их созданию приложили руку двое.
Каждый говорит о другом в первом лице единственного числа. Поначалу это сбивает с толку, но, скорее всего, так и было задумано. Впрочем, когда я поделился этим наблюдением с Джулией, она заметила, что записки, по всей видимости, не предназначались для посторонних глаз.
Такой прием наводит на мысль, что у обоих вошло в привычку называть другого «я», а это, в свою очередь, заставляет вспомнить о том, что привычка – вторая натура. Мне поневоле приходится читать между строк, и теперь я вижу, что каждое происшествие или событие в их жизни пополняло общую копилку жизненного опыта. Похоже, они с детства посвятили себя подготовке к иллюзиону, в котором каждый мог бы тайно заменять другого. Запорошили глаза и мне, и большей части зрителей, но в итоге не Борден ли остался в дураках?
Если две жизни слить в одну, то каждая из них будет ополовинена. Первый живет среди людей, второй – словно в преисподней, его как бы не существует, это смутная тень, копия, престиж.
Об остальном – завтра, если достанет сил.
25 декабря 1903 года
С Пеннинских гор вот уже двое суток метет пурга, которая отрезала от нас от мира. Но в доме хватит и дров, и провизии, чтобы переждать непогоду. Только что закончился рождественский ужин, дети играют с новыми подарками, а мы с Джулией наслаждаемся отдыхом.
Я еще не признался ей о новой напасти, терзающей мое измученное тело. На груди, плечах и бедрах появились багровые воспаления. Смазываю их антисептическим бальзамом, но они так и не заживают. Как только потеплеет, нужно будет снова вызвать врача.
31 декабря 1903 года
Доктор советует продолжать лечение антисептической мазью, которая мало-помалу начинает действовать. Уходя, он сказал Джулии, что эта неприятная и болезненная сыпь может быть симптомом более серьезного заболевания внутренних органов или крови. Каждый вечер, перед сном, Джулия осторожно обмывает мои болячки. Я продолжаю терять в весе, хотя в последние дни эта тенденция несколько замедлилась.
С Новым годом!
1 января 1904 года
Приход нового года встречаю в мрачных раздумьях, так как подозреваю, что не дотяну до его завершения.
Отвлечься от собственных тревог мне помогают записи Бордена. Я прочел их до конца и, должен сказать, увлекся. Правда, я постоянно делаю пометки там, где у меня возникают замечания по поводу его взглядов, методов, недомолвок, ошибок, самообмана и т. п.
При том, что я ненавижу и опасаюсь Бордена (у меня не идет из головы, что он жив-здоров и благополучно существует где-то во внешнем мире), его взгляды на магию кажутся мне довольно смелыми и вдохновляющими.
Я поделился этим наблюдением с Джулией, и она согласилась. Мне кажется, она (как и я) склоняется к идее – которую, правда, не высказывает вслух, – что и Борден, и я могли бы преуспеть куда больше, будь мы не противниками, а единомышленниками.
26 марта 1904 года
У меня серьезное заболевание. Было время, недели две-три, когда меня все чаще посещали мысли о близкой смерти. Симптомы болезни ужасны: постоянная тошнота и позывы к рвоте, нарывы по всему телу, паралич правой ноги, изъязвление рта и нестерпимая боль в пояснице. Излишне говорить, что меня то и дело отвозили в Шеффилд, чтобы поместить в частную клинику.
Но теперь впереди забрезжило чудо: мне явно стало лучше. Болячки и язвы сходят, не оставляя следов, появилась чувствительность в ноге, и я начинаю ею шевелить, уходит изматывающая боль, постепенно отступает угнетенное состояние. Вот уже неделя, как я дома. Сначала был прикован к постели, но день ото дня укрепляюсь духом, хотя телом все еще слаб.
Сегодня впервые удалось встать. Добрался до оранжереи – и вот сижу в шезлонге. Сквозь остекленные стены вижу далекие поля и деревья; за ними возвышается скалистый утес Кербар-Эдж, на котором кое-где еще лежит снег. Я в прекрасном настроении; перечитываю записи Бордена. Два последних обстоятельства никак не связаны друг с другом.
6 апреля 1904 года
В общей сложности трижды прочел рукопись Бордена, добавил к ней перекрестные ссылки и подробные комментарии. Джулия готова переписать все набело, так как отредактированный мною текст значительно увеличился в объеме.
Хотя ремиссия все еще продолжается и в последние несколько дней я чувствую себя лучше, нельзя закрывать глаза на то, что в целом мое здоровье ухудшается. Не стану утаивать, что в эти последние месяцы своей жизни я намерен поквитаться с заклятым врагом. Не кто иной, как он, повинен в моем бедственном положении, и он за это поплатится. В этом мне помогут его же записки. Я планирую издать рукопись Бордена.
Книги по иллюзионному искусству не относятся к числу общедоступных изданий. Правда, по этой теме написано и опубликовано довольно много, но, за исключением популярных брошюр для детей и нескольких внушительных томов, посвященных престидижитации, эти книги не выходят в обычных издательствах. Их крайне редко увидишь в обычных книжных магазинах. Выпускаются они лишь несколькими издателями, занимающимися узкоспециальной литературой, и распространяются среди профессионалов. Чаще всего эти книги издаются малыми тиражами (четыре-пять десятков экземпляров), и, соответственно, их цена многих останавливает. Коллекционирование таких книг – труд не из легких и требует значительных затрат, поэтому многие маги могут позволить себе приобретение нужного издания только после смерти одного из собратьев по профессии, когда собранная им коллекция распродается родственниками. С годами я обзавелся небольшой библиотечкой и постоянно обращаюсь к ней, когда хочу скопировать или приспособить к своим возможностям существующие номера. В этом я ничем не отличаюсь от других магов. Читательская аудитория подобных книг невелика, но зато это наиболее внимательная и информированная публика, какую только можно себе представить.
При чтении записок Бордена меня часто посещала мысль, что их следует издать хотя бы ради той пользы, которую могут извлечь из них его коллеги. В тексте содержится много весьма здравых замечаний по искусству и технике магии, но ведь какие бы цели ни преследовал Борден (не очень убедительно объявляющий, что его записки предназначены только для ближайших родственников и потомков, о которых думает с нежностью), он сам никогда не сможет их опубликовать. Как неосторожно он поступил, оставив рукопись без присмотра!
Я готовлю рукопись к публикации от лица Бордена и рассматриваю эту миссию как свой последний шаг; закончив работу, я позабочусь, чтобы этот аннотированный труд увидел свет.
Если Борден меня переживет, что весьма вероятно, ему раскроется вся утонченность и многогранность моей мести.
Прежде всего, он ужаснется – и этого недолго осталось ждать, – когда увидит, что его самые сокровенные профессиональные тайны опубликованы в книге, на которую он не давал разрешения. Он придет в бешенство, когда узнает, что это дело моих рук. Он потеряет рассудок, пытаясь понять, каким образом я умудрился направлять этот процесс из могилы (ведь он считает, что меня нет в живых – это я установил при чтении записок). И наконец, мои примечания к тексту покажут ему подлинную утонченность этого заключительного акта возмездия.
Итак, я улучшил текст, устранив неясности; остановился на многих интересных вопросах общего характера, которых он касается лишь мельком; проиллюстрировал примерами его увлекательную теорию «вынужденного согласия»; ввел описания методов, которые используются самыми известными иллюзионистами. Я добавил детальные описания всех фокусов, которые, насколько мне известно, изобретены им самим, а также тех, которые он в принципе способен выполнить. Однако в каждом случае, когда приходится пояснять технику исполнения трюка, главный секрет в действительности не раскрывается.
В первую очередь я постарался усилить таинственность, окружающую иллюзион Бордена под названием «Новая транспортация человека», но ничем, однако, не выдал его секрета. В комментариях нет и намека на то, что Борден – это пара очень похожих близнецов, поэтому тайна, которая подчинила себе всю жизнь этих мужчин, остается тайной.
Оставшийся в живых Борден будет всегда помнить, что последнее слово осталось за мной, что нашей вражде пришел конец и я вышел победителем. Нарушив границы его личной сферы, я вместе с тем показал, что умею их уважать. Надеюсь, это послужит ему уроком: вражда, которую он разжигал долгие годы, была напрасной и не принесла ни ему, ни мне ничего, кроме ущерба; расставляя друг другу ловушки, мы бездарно растрачивали свой талант. Лучше бы мы были союзниками.
Пусть он до скончания века ломает голову над этой книгой.
И наконец, он узнает, что такое месть через умолчание: ему никогда не откроется секрет аппарата Теслы.
25 апреля 1904 года
Работа над текстом успешно продвигается.
На прошлой неделе я написал трем издателям, специализирующимся на выпуске литературы по магии: двум в Лондон и одному в Вустер. Представившись большим поклонником магического искусства, я намекнул, без лишних подробностей, что на протяжении многих лет использовал свои средства и возможности для поддержки нескольких театральных магов, а также сообщил, что в данный момент редактирую мемуары одного из наших выдающихся иллюзионистов (не указывая на этом этапе его имени). В заключение я спрашивал, интересует ли их в принципе публикация такой книги.
Двое из адресатов уже ответили. Письма выдержаны в уклончивом тоне, но оба издателя желают получить материал для ознакомления. Полученные ответы показывают, что мне не следовало упоминать свои средства и возможности: между строк в их письмах говорится, что заявка на публикацию была бы принята более благосклонно, если бы я смог внести свою лепту в издательские расходы.
Конечно, для моего кошелька это было бы необременительно, но тем не менее мы с Джулией ждем ответа от третьего издателя, прежде чем принять какое-то решение.
18 мая 1904 года
Завершив работу, мы отправили рукопись в то издательство, на котором остановили свой первый выбор.
2 июля 1904 года
Обсудил условия договора с издательством «Гудвин и Эндрюсон», которое размещается в Олд-Бейли, к востоку от центра Лондона. Записки Бордена будут выпущены до конца нынешнего года первоначальным тиражом в семьдесят пять экземпляров, по розничной цене в три гинеи. Издатели обещают сделать книгу богато иллюстрированной и обеспечить ей хорошую рекламу, разослав персональные письма постоянным клиентам. На финансирование публикации я согласился выделить сотню фунтов. Мистер Гудвин, прочитав рукопись, предложил несколько оригинальных идей по художественному оформлению.
4 июля 1904 года
За последние четыре недели прежние недуги вернулись полной мерой. Вначале появились багровые рубцы, затем, через день или два, – нарывы во рту и горле. Три недели назад у меня перестал видеть один глаз, а через пару дней такая же участь постигла и второй. Всю минувшую неделю желудок отказывается принимать твердую пищу, и лишь некрепкий бульон, который трижды в день приносит мне Джулия, поддерживает мою жизнь. Боли настолько сильные, что я не могу поднять голову с подушки. Доктор посещает меня дважды в день, но говорит, что я слишком слаб для перевода в больницу. Все происходящее со мной так мучительно, что я не способен описать это в деталях; доктор объясняет, что по ряду причин естественный иммунитет моего организма ослаблен. По секрету он сказал Джулии (а она чуть позже передала это мне), что, если я снова подхвачу воспаление легких, мне конец.
5 июля 1904 года
Минувшая ночь была мучительной, и к утру я решил, что доживаю последний день на этой земле. Однако сейчас приближается полночь, а я еще держусь.
Вечером начался кашель; врач пришел незамедлительно. Он порекомендовал ванну и холодные обтирания, которые и в самом деле принесли какое-то облегчение. Однако тело меня не слушается.
6 июля 1904 года
Сегодня без четверти три пополуночи моя жизнь оборвалась из-за внезапного сердечного спазма, который был вызван приступом кашля и последующим внутренним кровотечением.
Агония была долгой, тяжелой, унизительно неопрятной; она причинила глубокие страдания Джулии и детям, не говоря уже обо мне. Мы все были потрясены отвратительным зрелищем умирания и чрезвычайно подавлены произошедшим.
Смерть сопровождает мою жизнь самым причудливым образом!
В свое время мне пришлось пойти на безобидный обман и долго числиться в покойниках, чтобы Джулия могла считаться вдовой, не давая повода для досужих сплетен. Впоследствии каждое применение аппарата Теслы, как показал мой опыт, приводило к смертельному исходу. Когда Руперту Энджеру устроили фальшивые похороны, я остался жив, чтобы засвидетельствовать происходящее.
Много раз мне удавалось перехитрить смерть. По этой причине я перестал с нею считаться. У меня создалось убеждение, что я, в силу каких-то парадоксальных причин, смогу уцелеть при любых обстоятельствах.
Но теперь, насмотревшись на себя, лежащего на смертном одре, истерзанного метастазами рака, увидев свою мерзкую и мучительную кончину, я должен непременно сделать в дневнике эту запись. Среда, 6 июля 1904 года – день моей смерти.
Никому на свете не пожелаю такой горькой участи – наблюдать то, что видел я.
В тот же день
Позаимствовал методику у Бордена, так что я – это я, или я сам.
Я, что пишу эти строки, – не тот же самый я, что покинул этот мир.
Во время выступления в Лоустофте мы разделились на две реальные сущности, когда из-за вмешательства Бордена нарушилась работа отлаженного аппарата Теслы. Каждый из нас следовал своим путем. Но мы объединились снова, после того как я вернулся в Колдлоу-Хаус; это случилось в конце марта, когда злокачественный недуг временно отступил.
При жизни я поддерживал в себе иллюзию, что я един. Пока один мой дубль умирал, второй фиксировал предсмертные ощущения. После 26 марта все записи в этом дневнике сделаны мною.
Каждый из нас – это престиж другого.
Мой мертвый престиж покоится этажом ниже в открытом гробу и через два дня будет помещен в фамильный склеп. Я, его живой престиж, продолжаю жить дальше.
Я – подлинный Руперт Дэвид Энджер, 14-й граф Колдердейл, муж Джулии, отец Эдварда, Лидии и Флоренс, владелец поместья Колдлоу-Хаус в графстве Дербишир в Англии.
Я изложу свою историю завтра. Сегодня у меня в душе – как и у любого из домочадцев – не остается места ни для чего, кроме скорби.
7 июля 1904 года
С этого дня начинается остаток моей жизни. На что может надеяться такой, как я! То, что следует ниже, – моя история.
I
Я появился на свет вечером 19 мая 1903 года в пустой ложе театра «Павильон» в Лоустофте. Моя жизнь началась с балансирования на деревянных перилах ложи – в которую я тут же упал спиной вперед, с грохотом опрокидывая стулья.
Меня сводила с ума мысль, которая на миг раньше пришла мне в голову: неужели Борден как-то сумел пробраться в ложу и теперь подстерегает меня? Конечно же, нет. Барахтаясь среди стульев и отчаянно пытаясь сориентироваться в пространстве, я все-таки сообразил: если Борден и умудрился каким-то образом повредить аппаратуру, транспортация все же успела произойти. Бордена поблизости не было.
Луч прожектора переместился на ложу и залил ее ослепительным светом. Прошло не более двух-трех секунд. Мне подумалось: еще есть шанс спасти иллюзион! Нужно вскарабкаться обратно на перила и придумать какую-нибудь уловку!
Перевернувшись и став на четвереньки, я уже приготовился взобраться на перила, когда, к своему удивлению, услышал голос со сцены: кто-то приказывал дать занавес. Я подался вперед и посмотрел вниз. Фигурное полотнище занавеса уже опускалось, но прежде, чем оно скрыло от меня происходящее, я успел увидеть самого себя, свой престиж, замерший на сцене!
В нижней части прибора Теслы имеется потайной отсек, в который проваливается престиж, когда происходит транспортация. В результате мое прежнее тело – престиж – скрывается от публики, благодаря чему достигается максимальный эффект иллюзиона.
Должно быть, на этот раз из-за вмешательства Бордена механизм потайного отсека не сработал, и престиж остался стоять у всех на виду!
На долгие размышления времени не было. Оба моих ассистента – Адам Уилсон и Эстер – находились за кулисами; они нужны были там, за занавесом, чтобы разобраться в этой непредвиденной ситуации. Я был жив, полон сил, способен владеть собой. Мне стало ясно, в чем сейчас состоит моя задача: бежать за кулисы, чтобы покончить с Борденом раз и навсегда.
Я выбрался из ложи, проскочил коридор, затем сбежал вниз по лестнице и наткнулся на билетершу. Притормозив, я остановился перед ней и с нетерпением прокричал:
– Вы не видели, выходил кто-нибудь из театра или нет?
Но из горла вырывался только хриплый шепот.
Уставившись на меня, женщина закричала от ужаса. На мгновение я беспомощно застыл, оглушенный ее жутким воплем. Глаза билетерши вылезали из орбит; переведя дух, она заголосила снова. Я понял, что зря теряю время, и положил руку на плечо женщины, чтобы деликатно отодвинуть ее с прохода. Моя ладонь беспрепятственно вошла в плоть ее плеча!
Она повалилась на ступени, дрожа и завывая, а я домчался до конца лестницы и обнаружил дверь, ведущую за кулисы. Толкнув ее, я сразу же отпрянул, когда снова ощутил, как моя рука до предплечья проникает сквозь древесину. Однако мне недосуг было размышлять над этим явлением; меня преследовала одна мысль: срочно найти Бордена.
Мимо пробежал Уилсон, покинувший свой пост позади установки. Мало того что он меня не узнал – он и голоса моего не услышал, когда я окликнул его вдогонку. Я помедлил несколько мгновений, стараясь сообразить, где, вероятнее всего, затаился Борден. Каким-то образом он сумел прервать подачу электричества, а это могло означать лишь одно: он имел доступ в служебные помещения под сценой. Мы с Уилсоном подключили все провода к пульту управления, который, по решению администрации, был недавно установлен в подвальном этаже.
Я нашел лестницу, ведущую в трюм, но не успел я сделать и шага вниз, как услышал приближающиеся тяжелые шаги, а через пару секунд появился и сам Борден. На нем все еще был костюм деревенского простака и нелепый грим. Он бежал вверх, перепрыгивая через две ступеньки. Я замер на месте. Когда до меня оставалось не больше пяти шагов, Борден поднял глаза, желая, вероятно, поглядеть, куда ведет лестница. Вместо этого он увидел меня! В его взгляде появилось то же выражение ужаса, каким чуть раньше было искажено лицо билетерши. Бордена по инерции несло прямо на меня, но он был явно потрясен и только сумел выставить перед собой руки, словно защищаясь. Почти сразу мы столкнулись.
Не удержавшись на ногах, мы оба рухнули на каменный пол. Сначала Борден оказался сверху, но мне удалось выскользнуть. Я потянулся к нему, чтобы удержать этого мерзавца.
– Не прикасайся! – закричал он и отшатнулся, а затем, припадая к полу, поспешил отползти от меня подальше.
Изловчившись, я схватил его за лодыжку, но он вырвался и, утратив от страха дар речи, издавал лишь какое-то бессмысленное мычание.
– Борден, мы должны прекратить эту бессмысленную вражду! – произнес я, но и на этот раз мой голос, больше похожий на шепот, прозвучал хрипло и невнятно.
– Я не нарочно! – выкрикнул он.
Борден, поднявшись на ноги, опрометью бросился прочь, с ужасом оглядываясь на меня. Я отказался от борьбы и позволил ему сбежать.
II
После того случая я вернулся в Лондон, где нахожусь последние десять месяцев и по доброй воле веду полужизнь.
Внезапное отключение установки Теслы роковым образом повлияло на мои тело и душу, вызвав между ними антагонизм. Я стал как бы телесным духом своего прежнего я. Я жил, дышал, ел, отправлял естественные потребности, слышал и видел, ощущал тепло и холод, но оставался не более чем призраком. При ярком свете, если не разглядывать меня слишком близко, я ничем не отличался от окружающих, разве что некоторой бледностью. Если же смотреть на меня в ненастный день или при искусственном освещении, я обретал вид бестелесного фантома. Тот, кто смотрел на меня, видел сквозь меня. Контуры моего тела не исчезали, и с достаточно близкого расстояния можно было различать лицо, одежду и прочее, но большинству людей я казался жутким выходцем из преисподней. Поэтому и билетерша, и Борден перепугались так, словно увидели привидение. Я быстро усвоил: стоит мне допустить, чтобы меня застали в подобных обстоятельствах, как начнется паника, да и сам я подвергнусь опасности. От страха люди совершают непредсказуемые действия; в меня не раз швыряли различными предметами, как будто хотели меня отпугнуть. Одним из таких предметов оказалась зажженная керосиновая лампа, от которой я едва увернулся. Поэтому я, по возможности, старался не показываться на виду.
Но при всем том мой разум неожиданно почувствовал себя свободным от стесняющих оков тела: я открыл в себе собранность, быстро соображал, принимал мгновенные решения, то есть проявлял те качества, которыми ранее похвастаться не мог. Один из парадоксов моего нового бытия заключался в том, что я постоянно ощущал в себе силы и способность к действию, но в то же время не мог совладать с самыми обыденными задачами. К примеру, мне предстояло научиться держать письменные принадлежности и столовые приборы: стоило мне бездумно взять в руки какую-нибудь вещь, как она норовила выскользнуть из рук.
Положение, в которое я попал, оказалось столь удручающим и мучительным, что обретенная энергия духа, переплавленная в ненависть и страх, постоянно обращалась на этих двух Борденов, а точнее – на того из них, который меня изувечил. Он продолжал выкачивать из меня энергию духа – уже после того, как его происки выкачали энергию тела. Я стал, можно сказать, невидим для мира – все равно что умер.
III
Мне потребовалось не так уж много времени, чтобы сделать открытие: я могу по своему желанию становиться видимым или невидимым.
Выходя на улицы после наступления сумерек, да еще в том самом сценическом костюме, который был на мне в тот роковой вечер, я мог проникнуть незамеченным куда угодно. Если же мне хотелось выглядеть обычным человеком, я переодевался в повседневную одежду и гримировал лицо, чтобы придать своим чертам некоторую объемность. Правда, имитация удавалась не полностью: пустые глазницы внушали прохожим ужас, а однажды какой-то пассажир в плохо освещенном омнибусе, заметив необъяснимый просвет между моим рукавом и перчаткой, стал кричать об этом во все горло, и мне пришлось спешно выйти.
Деньги, еда, крыша над головой – все это было мне доступно. Оставаясь невидимым, я брал, что хотел, а в другое время платил, как положено. Так или иначе, об этом не стоило и задумываться.
По-настоящему беспокоило меня другое: состояние здоровья моего престижа.
Читая газетный репортаж, я понял, что впечатление, оставшееся у меня от беглого взгляда на сцену, было абсолютно неверным. В газете говорилось, что Великий Дантон получил увечье в ходе своего выступления в Лоустофте и вынужден был отказаться от последующих ангажементов, но в данный момент восстанавливает силы в домашних условиях и рассчитывает со временем вернуться на сцену.
Я вздохнул с облегчением, но был крайне удивлен! Ибо, как мне показалось, в тот вечер на сцене, еще не скрытой занавесом, стоял мой собственный престиж, застывший в неживой позе, которую я назвал «позой престижа». Престиж – это исходное тело, подвергающееся транспортации, которое словно умирает внутри аппарата Теслы. Как спрятать, куда деть эти побочные продукты иллюзиона, эти престиж-дубликаты – вот главный вопрос, который мне предстояло решить, прежде чем выносить «Яркий миг» на суд зрителей.
Итак, сообщение о полученном увечье и отказе от ангажементов навело меня на мысль, что в тот вечер произошло нечто другое. Транспортация осуществилась лишь частично, и я оказался ее плачевным следствием. Большая часть моего исходного естества осталась на сцене!
Мы оба – я и мой престиж – сильно пострадали от подлых происков Бордена. У каждого из нас начались беды. Я превратился в бестелесный дух, а у моего престижа было подорвано здоровье. Хотя у него оставалось тело и свобода передвижений в окружающем мире, он был обречен на смерть с того самого момента, когда нас постигло несчастье. Я же был приговорен жить среди теней, хотя мое здоровье не пострадало.
В июле, через два месяца после Лоустофта, когда я только пытался смириться с судьбой, мой престиж, видимо, принял самостоятельное решение – приблизить смерть Руперта Энджера. На его месте я поступил бы точно так же; в ту минуту, когда у меня в голове зародилась эта мысль, я осознал, что он – это я. Впервые мы порознь пришли к одному и тому же решению. И это стало для меня первым знаком: хотя мы жили каждый своей жизнью, наши чувства были едины.
Вскоре мой престиж вернулся в Колдлоу-Хаус, чтобы вступить в права наследования, и снова это было именно то решение, которое принял бы и я.
Что до меня, я до поры до времени оставался в Лондоне. Мне предстояло осуществить жуткий замысел, и я хотел исполнить его тайно, без риска огласки, чтобы никакие подозрения не коснулись Колдердейлов.
Я задумал раз и навсегда свести счеты с Борденом. Попросту говоря, я собирался его убить, вернее, убить одного из двух Борденов. Его тайная двойная жизнь чрезвычайно облегчала выполнение моего замысла. Он подделал или уничтожил официальные документы, которые свидетельствовали о существовании близнецов, и тем самым ополовинил их жизни. Убийство одного из братьев положило бы конец этому мошенничеству и принесло бы мне не меньше морального удовлетворения, чем уничтожение обоих. Я внушал себе, что меня, Руперта Энджера, пребывающего в полупризрачном обличье (тогда как единственно известное под моим именем лицо прилюдно похоронено и оплакано), никогда не поймают и вообще не смогут заподозрить в преступлении.
В Лондоне я приступил к осуществлению своих планов. Следя за Борденом, я становился невидимым, чтобы беспрепятственно наблюдать за его передвижениями и повседневными занятиями. Я наблюдал за ним в его собственном доме, видел, как он готовит и репетирует в мастерской свою программу. Я незримо присутствовал за кулисами театра во время его выступлений; сопровождал его к тайному жилищу в северной части Лондона, где он сожительствовал с Оливией Свенсон… А однажды мне даже удалось увидеть Бордена вместе с его братом-близнецом, когда они украдкой встретились на темной улице, чтобы торопливо обменяться короткими сообщениями: похоже, к встрече их побудило неотложное дело, которое никому нельзя было передоверить.
Но окончательный приговор я вынес ему в тот миг, когда увидел его с Оливией. Еще не зажили раны, причиненные той старой изменой, и я не мог стерпеть, чтобы к прежнему оскорблению добавилась боль от новой обиды.
Могу утверждать с полной уверенностью, что принять решение о преднамеренном убийстве – самый трудный этап этого ужасного деяния. Провоцировали меня часто – но, по-моему, я всегда проявлял терпимость и выдержку. При том, что я стараюсь никому не делать зла, в зрелом возрасте я неоднократно давал себе клятвы «убить» или «прикончить» Бордена. В этих угрозах, высказанных наедине с самим собой, а то и вовсе не произнесенных, находила выход бессильная ярость загнанной жертвы – именно в такое положение я не раз попадал из-за Бордена.
В те годы я, конечно, всерьез не помышлял об убийстве, но нападение в Лоустофте все изменило. Половина моей сущности была низведена до состояния фантома, а другая половина медленно угасала. В тот вечер Борден, по существу, уничтожил нас обоих, и я жаждал мести.
Теперь я жил одной только мыслью об убийстве, отчего моя натура изменилась. Находясь по ту сторону смерти, я жил, чтобы убить.
Поскольку, решение уже созрело, не стоило медлить с его выполнением. Я рассматривал смерть одного из близнецов как ключ к собственному освобождению.
Однако у меня не было никакого опыта в применении насилия, и прежде, чем что-то предпринять, следовало обдумать, как это сделать наилучшим образом. Я выбирал способ действий с таким расчетом, чтобы акт возмездия был целенаправленным – чтобы умирающий, беспомощный Борден ясно осознал, кто его убивает и за что. Простым методом исключения я пришел к выводу, что мне придется прибегнуть к удару ножом. Представив себе подобную картину будущего злодейства, я снова почувствовал, как во мне вскипает горячая волна радостного предвкушения.
Ход моих рассуждений был примерно таков: яд действует слишком медленно, опасен в применении и безличен; от выстрела много шума, и опять же почти исключена возможность близкого контакта с жертвой. Вряд ли мне удалось бы выполнить действия, требующие физической силы, поэтому пришлось отказаться от таких способов, как удар дубинкой или удушение. Опытным путем я установил, что в том случае, когда крепко, но без напряжения держу обеими руками нож с длинным лезвием, мне удается как следует направить его и с достаточной силой нанести удар.
IV
Спустя два дня после завершения необходимых приготовлений я последовал за Борденом в Болэм: его номер считался гвоздем эстрадной программы, которую показывали на сцене Королевского Театра в течение всей недели. Была среда – день, когда давали два представления (дневное и вечернее). Я знал, что Борден имеет обыкновение между спектаклями удаляться к себе в гримерную, чтобы вздремнуть на кушетке.
Из темноты кулис я наблюдал за его выступлением, а позже пошел следом по мрачным коридорам и лестницам. Дождавшись, когда уляжется обычная закулисная суматоха, я отправился за орудием убийства, а затем вернулся в коридор, куда выходила комната Бордена. Я осторожно передвигался от одного темного закоулка к следующему, предварительно убедившись, что рядом никого нет.
На мне был сценический костюм из Лоустофта, мое привычное одеяние для случаев, когда я хотел оставаться незамеченным; однако нож не обладал никакими особыми свойствами, и любой встречный мог подумать, что лезвие само по себе плывет по воздуху. Я не мог рисковать, привлекая внимание к столь странному зрелищу.
Перед комнатой Бордена мне пришлось постоять в неосвещенной нише напротив, чтобы отдышаться и унять бешеное сердцебиение. Я медленно сосчитал до двухсот.
В очередной раз убедившись, что коридор пуст, я шагнул к двери и уткнулся в нее лбом, мягко, но настойчиво вжимаясь лицом в деревянную филенку. В считанные секунды голова прошла насквозь, и я смог окинуть взглядом комнату. Там горела лишь одна лампа, озаряя слабым светом тесное, захламленное помещение. Борден лежал на кушетке, закрыв глаза и сложив руки на груди.
Я подался назад, втянув голову обратно в коридор.
Сжимая в руке нож, я открыл дверь и вошел внутрь. Борден зашевелился и посмотрел в мою сторону. Я закрыл дверь и задвинул засов до упора.
– Кто там? – спросил Борден, щуря глаза.
В мои планы не входило с ним беседовать. В два шага преодолев разделявшее нас узкое пространство комнаты, я вскочил на кушетку, оседлал туловище Бордена и обеими руками занес клинок.
Борден увидел нож, а затем перевел взгляд на меня. В полумраке комнаты мои очертания были едва различимы; я видел только собственные руки, приставившие к груди врага дрожащее лезвие. Вид у меня был, наверно, дикий и устрашающий: небритое лицо осунулось, волосы не стрижены более двух месяцев. Я сам преисполнился ужаса и отчаяния, когда, сидя у него на животе и занеся нож, готовился нанести смертельный удар.
– Кто это? – задыхаясь, пролепетал Борден. Он вцепился в мои почти бесплотные запястья, пытаясь меня удержать, но освободиться от его хватки было сущим пустяком. – Кто?..
– Готовься к смерти, Борден! – выкрикнул я, хотя понимал, что до него донесется только хриплый и зловещий шепот – на большее я не способен.
– Энджер? Умоляю! Я не соображал, что делаю! Я не хотел ничего дурного!
– Кто из вас это сделал? Ты или другой?
– О чем ты?
– Я спрашиваю: это был ты или твой брат-близнец?
– У меня нет брата!
– Ты сейчас умрешь! Сознавайся!
– Я один!
– Ах так?! – воскликнул я и сцепил пальцы в замок, чтобы не выпустить орудие убийства. При слишком резком ударе нож мог выскользнуть из рук; поэтому я нацелил лезвие прямо в сердце Бордена и начал давить на рукоять. Я знал, что при неослабном давлении нож неминуемо проткнет его плоть и достигнет цели. У меня под руками острие ножа прорезало ткань и вдавилось в тело.
Тут мой взгляд упал на лицо Бордена, перекошенное от страха. У него отвисла челюсть, язык вывалился наружу, а из уголков рта вытекала слюна, сбегая по подбородку. Его руки ловили воздух где-то поверх моей головы в напрасных попытках схватить меня за волосы; грудь сотрясалась от конвульсий.
Он пытался что-то сказать, но изо рта у него вырывались только свистящие нечленораздельные звуки, какие издает человек, захлебывающийся собственным страхом.
Я заметил, что передо мной человек не первой молодости. Его волосы тронула седина. Под глазами образовались мешки. Шея покрылась морщинами. Распростертый подо мной, он боролся за свою жизнь против бесплотного демона, который оседлал его и занес уже нож, готовясь отнять у него жизнь.
Эта мысль была невыносима. Я не смог довести преступление до конца. Не смог вот так, запросто, его убить.
Страх, злость, напряжение сил – все это куда-то делось.
Я отбросил нож и скатился с кушетки. Теперь, отступая назад, я остро ощутил собственную беззащитность и сжался при мысли о том, на что может пойти Борден.
Но он остался лежать, все так же прерывисто дыша и вздрагивая всем телом от пережитого ужаса. Я смиренно застыл на месте, подавленный тем, что сотворил с этим человеком.
Наконец он взял себя в руки.
– Кто ты такой? – спросил он срывающимся голосом.
– Я Руперт Энджер, – прохрипел я в ответ.
– Но ты ведь умер!
– Да.
– Тогда как же?..
Я произнес:
– Напрасно мы с тобой все это затеяли, Борден. Но убить тебя – это не выход.
Я был раздавлен мерзостью того, что собирался совершить, и с детства воспитанное чувство порядочности, которым я руководствовался на протяжении всей жизни вплоть до нынешнего дня, вновь заявило о себе в полную силу. И как только мне могло прийти в голову, что я способен на хладнокровное убийство? Мучимый жалостью, я отвернулся от Бордена и с усилием начал вдавливать себя в деревянную дверь. Медленно проникая сквозь нее, я снова услышал его хриплый стон ужаса.
V
Покушение на жизнь Бордена вызвало у меня приступ отчаяния и отвращения к самому себе. Я сознавал, что предал себя, предал свой престиж (который ничего не знал о моих действиях), предал Джулию, детей, имя своего отца, всех друзей, с которыми свела меня жизнь. Если мне и требовалось доказательство, что вражда с Борденом была чудовищной ошибкой, то теперь я его получил. Как бы мы ни досаждали друг другу в прошлом – ничто не могло оправдать ту жестокость, до которой я опустился.
В жалком состоянии безысходности и апатии я вернулся в комнату, которую снимал, с мыслью, что не смогу дальше выносить бремя своего существования. Моя жизнь потеряла смысл.
VI
Я задумал довести себя до истощения и умереть, но даже у такого существа, как я, есть воля к жизни, которая становится преградой на пути подобных решений. Мне казалось, смерть не заставит долго себя ждать, если просто отказаться от еды и питья. Однако мне пришлось на собственном опыте узнать, что жажда разгорается в безумное наваждение. У меня не хватило силы воли выдержать эту муку до конца. Каждый раз, делая несколько глотков, я ненадолго отодвигал свою кончину. Точно так же обстояло дело с едой; голод – это чудовище.
Через некоторое время я кое-как примирился с действительностью и остался жить – никчемный выходец из сумеречного мира, созданного, как мне казалось, мною самим в той же мере, что и Борденом.
Большую часть зимы я провел все в том же убогом состоянии – неудачник, не сумевший даже покончить с собой.
В феврале я ощутил, как в глубине души нарастает какое-то непонятное беспокойство. Вначале это показалось мне следствием утраты, постигшей меня в Лоустофте; ведь мне никогда больше не придется увидеться с Джулией и детьми. Я сам наложил на себя этот запрет, взвесив все обстоятельства и придя к выводу, что мое желание быть с ними значит неизмеримо меньше, нежели стремление оберечь их от шока, который неминуемо последует за моим появлением.
Шло время, и печаль переросла в нестерпимую боль, глодавшую меня изнутри. Однако я не находил вокруг никаких причин, которыми можно было бы это объяснить.
Тогда я обратился мыслями к моему второму «я», к престижу, которого оставил в Лоустофте, и в ту же секунду меня словно что-то ужалило. Я сразу понял: с ним что-то неладно. То ли он стал жертвой несчастного случая, то ли над ним нависла угроза (не Борден ли – один из двоих – взялся за старое?), то ли его здоровье стало ухудшаться гораздо быстрее, чем я ожидал.
Когда же я снова подумал о нем – но не вообще о его существовании, а именно о здоровье, – мне тотчас стало ясно, что с ним происходит. Он тяжело болен, а то и лежит при смерти. Мне необходимо было оказаться рядом с ним, помочь ему всем, что в моих силах.
К этому времени я и сам не мог похвалиться телесным здоровьем. Мало того что несчастный случай в театре обрек меня на почти бесплотное существование, – скудная пища и недостаток движения превратили меня в живые мощи. Я редко покидал свою убогую комнатушку и отваживался на это только ночью, когда меня никто не видел. Надо мной довлело сознание, что выгляжу я омерзительно – как сущий вампир. Перспектива длительного путешествия в Дербишир была чревата множеством опасностей.
По этой причине я предпринял некоторые усилия, чтобы изменить к лучшему свой внешний облик: заставил себя принимать разумные количества еды и питья, кое-как обкорнал всклокоченные лохмы и украл новый костюм. По моим расчетам, за несколько недель вполне можно было бы вернуться к тому состоянию, в котором я оказался после Лоустофта, но мне понадобилось куда меньше времени: улучшение наступило почти сразу, и я воспрял духом.
Мое настроение омрачалось только сознанием того, что мой престиж испытывает нестерпимую боль.
Все сходилось к одному: надо возвращаться в фамильное поместье. Когда шла последняя неделя марта, я купил билет на ночной поезд до Шеффилда.
VII
Пытаясь предугадать, что ждет меня дома, я был уверен только в одном: мое внезапное появление не станет неожиданностью для той ипостаси меня самого, которую я назвал своим престижем.
Я прибыл в Колдлоу-Хаус ясным весенним утром. При ровном солнечном свете моя телесная оболочка выглядела на удивление плотной. Но я понимал, что даже в этих благоприятных условиях представляю собой весьма странную фигуру. За время короткого дневного переезда от железнодорожного вокзала Шеффилда в кэбе, омнибусе и затем снова в кебе я притягивал к себе множество любопытных взглядов. Такое часто бывало и в Лондоне, но лондонцы уже привыкли, что по столичным улицам разгуливают самые что ни на есть диковинные персонажи. Здесь же, в провинции, похожее на скелет создание в темной одежде и широкополой шляпе, с неестественным цветом лица, кое-как обкромсанными вихрами и жутким провалом глаз стало предметом дотошного внимания и опасливого интереса.
Подойдя к дому и остановившись у входа, я несколько раз постучал дверным молотком. Мне ничего не стоило проникнуть внутрь, но кто мог знать, что там меня ожидает? Нагрянув сюда без предупреждения, я счел за лучшее воздержаться от поспешных шагов.
Дверь открыл Хаттон. Я снял шляпу и выпрямился в полный рост. Он начал что-то говорить, не успев еще разобраться, кто стоит за порогом, но когда увидел – потерял дар речи. Мне стало ясно, что за этим молчанием скрывается ужас.
Дав ему время сообразить, что к чему, я сказал:
– Рад снова видеть вас, Хаттон.
Он открыл рот для ответа, но не смог выдавить ни слова.
– Вам, вероятно, известно, что случилось в Лоустофте, Хаттон, – предположил я. – Я – прискорбный остаток этого происшествия.
– Да, сэр, – выговорил он наконец.
– Можно мне войти?
– Прикажете известить леди Колдердейл о вашем прибытии, сэр?
– Для начала хотелось бы поговорить с вами наедине, Хаттон. Я понимаю, что мой приезд вызовет смятение.
Он провел меня в свою каморку рядом с кухней и подал чашку только что заваренного чая. Я стоя прихлебывал горячий напиток и не знал, с чего начать. Хаттон, никогда не терявший присутствия духа, чем вызывал мое восхищение, вскоре взял инициативу на себя.
– Смею сказать, сэр, будет лучше, если вы соблаговолите подождать здесь, – произнес он, – а я тем временем доложу ее светлости о вашем прибытии. Тогда они, вероятно, придут с вами повидаться. Может быть, вы сообща скорее решите, как действовать дальше.
– Хаттон, скажите, как мой?.. Я хочу сказать, как здоровье?..
– Его светлость тяжело болели, сэр. Однако прогноз весьма благоприятный, и на этой неделе они вернулись из больницы. Пока они выздоравливают, их кровать будет стоять в оранжерее. Полагаю, в настоящее время ее светлость можно найти именно там, рядом с супругом.
– Какое немыслимое положение, Хаттон, – рискнул я заметить.
– Это так, сэр.
– В особенности для вас, как мне кажется.
– И для меня, и для вас, и для всех, сэр. Я знаю, что случилось тогда в Лоустофте. Его светлость, то есть вы, сэр, доверили мне свою тайну. Вы, несомненно, помните, что я много раз принимал участие в сокрытии дубликатов. Согласно вашему распоряжению, от домочадцев здесь секретов нет.
– Адам Уилсон не уехал?
– Никак нет.
– Рад слышать.
Хаттон вышел и буквально через пять минут вернулся с Джулией. У нее был усталый вид, что еще более подчеркивали стянутые на затылке волосы. Она направилась прямо ко мне, и мы по-родственному обнялись, но оба заметно волновались. Когда мы соприкоснулись в объятии, я почувствовал, как она цепенеет.
Хаттон попросил разрешения удалиться; оставшись одни, мы с Джулией заверили друг друга, что не считаем меня наглым самозванцем. На протяжении долгих зимних месяцев я и сам иногда ломал голову над тем, кто же я такой. Существует вид душевной болезни, при которой реальность подменяется маниакальным наваждением; мне неоднократно казалось, что все события, произошедшие со мной, объясняются именно таким помешательством: то ли я и вправду некогда был Рупертом Энджером, но сейчас выброшен из своей собственной жизни, сохранив о ней лишь воспоминания, то ли, наоборот, я был каким-то другим человеком, который сошел с ума и возомнил себя Энджером.
Когда представилась возможность, я сообщил Джулии об ограниченных возможностях моего телесного существования, а также о том, как я делаюсь невидимым при отсутствии яркого освещения, но зато обладаю способностью без затруднений проникать сквозь твердые предметы.
Она, в свой черед, рассказала мне о страшных недугах, которые одолевали меня, то есть мой престиж, но каким-то чудом пошли на убыль сами по себе, позволив мне, то есть ему, вернуться домой.
– Он поправится? – спросил я с тревогой.
– Доктор сказал, что иногда состояние больного вопреки ожиданиям улучшается, но чаще всего такая ремиссия продолжается недолго. Он думает, что в нашем случае ты… то есть он… – Она едва не плакала, и я взял ее за руку. Немного успокоившись, она грустно договорила: – Доктор считает, что это лишь временное облегчение. У него злокачественная опухоль, и метастазы уже пошли по всему телу.
Потом она сообщила мне поразительную весть: оказывается, Борден (или, точнее, один из близнецов-Борденов) умер, и книга с его записями перешла в мою… нет, в нашу собственность.
Я был потрясен ее рассказом. Выходило, что Борден умер через три дня после моего неудавшегося покушения на его жизнь; как мне показалось, это не было простым совпадением. Джулия сказала, что, по общему мнению, смерть наступила от сердечного приступа; тут мне пришло в голову, что приступ вполне мог быть спровоцирован мною, ибо я нагнал на Бордена смертельный ужас. Я вспомнил его сдавленные стоны, хриплое дыхание, весь его изнуренный, болезненный вид. Всем известно, что сердечные приступы случаются от перенапряжения сил; до этой минуты я предполагал, что после моего исчезновения Борден оправился от испуга и в конечном счете сможет вернуться к обычной жизни.
Я открыл свои покаянные мысли Джулии, но она не усмотрела связи между этими двумя событиями.
Еще более интересны сведения о рукописях Бордена. По словам Джулии, она прочла отдельные страницы и нашла там почти все его профессиональные тайны. Я спросил ее, нет ли у меня… то есть у моего престижа… каких-либо планов относительно этих записей, но она сказала, что из-за его болезни все остальное отошло на задний план. Она заметила, что ее саму тоже посещают некоторые угрызения совести по отношению к Бордену и что мой престиж полностью разделяет наши чувства.
Я спросил:
– Где он? Мы должны быть вместе.
– Он скоро проснется, – ответила Джулия.
VIII
Мое воссоединение с самим собой явилось, должно быть, самым необычным воссоединением во всей истории человечества! Он и я идеально дополняли друг для друга. Все, чего не хватало мне, присутствовало у него; все, чем я обладал, было им утеряно. Конечно, мы составляли единое целое, мы были ближе друг к другу, нежели пара близнецов.
Когда один из нас начинал говорить, другой с легкостью мог закончить начатую фразу. У нас были одинаковые жесты и привычки, одинаковая походка; в одно и то же мгновение нас осеняла одна и та же мысль. Я знал все о нем, а он – обо мне. Единственной преградой между нами стало раздельное существование, но даже эта преграда рухнула, когда мы рассказали друг другу о своем житье-бытье в последние месяцы. Он трепетал, когда я описывал свою попытку покушения на Бордена, а я терзался, выслушивая рассказы о муках и страданиях, причиняемых болезнью.
Теперь, когда мы были вместе, ничто больше не могло нас разъединить. Я попросил Хаттона принести в оранжерею еще одну кровать, чтобы обе мои сущности находились рядом круглые сутки.
Эти перемены невозможно было скрыть от прочих обитателей дома, и вскоре я открылся своим детям, чете Уилсонов (Адаму и Гертруде), а также нашей экономке миссис Хаттон. Они изумленно ахали, видя такое сверхъестественное раздвоение. Мне страшно подумать, как скажется на детях открывшаяся им истина, но обе мои сущности, а также Джулия, согласились, что правда все-таки лучше, чем еще одна ложь.
Очень скоро беспощадный недуг напомнил, что время, отпущенное нам для жизни вместе, истекает; тогда мы поняли: если у нас остаются незавершенные планы – откладывать уже нельзя.
IX
С начала апреля до середины мая мы вместе редактировали записи Бордена, подготавливая их к печати. Состояние здоровья моего брата-близнеца (для удобства мы стали выражаться именно так) опять ухудшилось, и, при том что значительную часть работы выполнил он, завершающие штрихи, а также переговоры с издателем легли на меня.
На протяжении этих недель я вел наш с ним дневник. Но вчера наша двойная жизнь подошла к концу, а вместе с ней подходит к концу и история моей короткой жизни. Теперь остался только я один, и я снова живу за порогом смерти.
8 июля 1904 года
Сегодня утром мы с Уилсоном спустились в подвал, чтобы проверить аппаратуру Теслы. Она оказалась в превосходном рабочем состоянии, но, поскольку я долго ею не пользовался, мне пришлось обратиться к инструкциям мистера Элли, чтобы убедиться в комплектности установки. Мне всегда было приятно сотрудничать – пусть даже опосредованно – с мистером Элли. Читать его подробнейшие инструкции – одно удовольствие.
Уилсон предложил разобрать аппаратуру.
Недолго подумав, я сказал:
– Займемся этим после похорон.
Церемония состоится завтра в полдень.
После ухода Уилсона я запер на замок входную дверь подвала и включил прибор, чтобы в очередной раз продублировать несколько золотых монет. Я думал о будущем, о своем сыне – пятнадцатом графе Колдердейле, о жене, вдовствующей графине. По отношению к ним я был связан обязательствами, которые не мог выполнить до конца. Снова я ощутил гнетущее бремя своей несостоятельности, которое отражалось не только на мне, но и на моих ни в чем не повинных близких.
Я не занимался подсчетами и не знаю точно, насколько мы обогатились с помощью прибора Теслы, но мой престиж показывал мне настоящий клад, запертый в самом темном закутке подвала. Я изъял оттуда несколько пригоршней золота – примерно на две тысячи фунтов – и отдал Джулии на первоочередные расходы, а впоследствии добавил туда несколько новых монет. Впрочем, подумал я, дублировать можно сколько угодно, но этого все равно будет недостаточно.
Как бы то ни было, необходимо обеспечить сохранность установки. Инструкции мистера Элли останутся рядом с ней. В один прекрасный день Эдвард найдет мой дневник и поймет, для какой цели наиболее подходит этот прибор.
В тот же день
Похороны начнутся через считанные часы, и у меня остается совсем немного времени. Поэтому запишу только самое существенное.
Сейчас восемь часов вечера: я сижу в оранжерее, которую делил со своим престижем вплоть до его кончины. Великолепный закат позолотил вершины хребта Кербар-Эдж, и, хотя эта комната выходит окнами на другую сторону, мне видны янтарные завитки облаков. Несколько минут назад я медленно обошел усадебный сад, вдыхая любимые с детства ароматы лета и вслушиваясь в безмолвие вересковой пустоши.
Такой ясный, безмятежный вечер – наиболее подходящее время, чтобы тщательно продумать свой уход, окончательный уход.
Я – остаток самого себя. Жизнь, в буквальном смысле слова, не стоит того, чтобы жить дальше. Все, что я люблю, для меня запретно в силу моего нынешнего состояния. Нет, родные меня не отвергают. Они знают, кто я такой и что собой представляю; они понимают, что эти обстоятельства сложились не по моей вине. Но при всем том, человек, которого они любили, умер, и мне его не заменить. Для них будет лучше, если меня не станет: это позволит им оплакать покойного – сполна, без оглядки на меня. Дав волю скорби, они исцелятся от горя.
Кроме того, у меня нет законного места в жизни: иллюзионист Руперт Энджер умер и похоронен, а 14-й граф Колдердейл будет предан земле завтра.
Мне не дано реального бытия. На мою долю остается только жалкая полужизнь. У меня нет свободы передвижения: сколько можно принимать бледное подобие человеческого обличья или нагонять страх на людей, подвергая себя опасности? Единственное, что меня ждет – это роль собственного призрака, витающего над жизнью моих близких, неотступно довлея над их будущим и моим прошлым.
Это необходимо пресечь как можно скорее; мне нужно умереть.
Но за меня цепляется проклятие жизни! Я успел почувствовать, как неистово пылает во мне жизненный дух; я успел понять, что для меня этически немыслимо не только убийство, но и самоубийство. В моей жизни уже была полоса, когда я хотел умереть, но это желание оказалось недостаточно сильным. Я смогу заставить себя пойти на смерть только в том случае, если проникнусь надеждой, что из этой затеи ничего не выйдет.
По завершении сегодняшней записи я спрячу этот дневник в склепе, среди престижей, а потом отопру потайную клетушку в подвале, чтобы рано или поздно мой сын – или его сын – нашел клад. Пока золото не будет истрачено, дневник должен оставаться недосягаемым, иначе получится, что я признаюсь в чеканке фальшивых денег.
Исполнив задуманное, я снова включу прибор Теслы, чтобы использовать его в последний раз.
Без постороннего присутствия, втайне от всех, я перенесу себя через эфир, и это станет сенсационной кульминацией моей карьеры.
В течение последнего часа я задавал и уточнял координаты, убеждал себя самого, тщательно репетировал каждый шаг, словно готовясь предстать перед тысячами зрителей. Однако это магическое действо произойдет без свидетелей, поскольку мне предстоит перебросить себя в мертвое тело моего престижа, чтобы в нем обрести покой!
Я прибуду точно в назначенное место; в этом нет сомнений, поскольку, если речь идет о точности, аппаратура Теслы никогда не давала сбоев. Но каков будет результат этого устрашающего соединения?
Если мой расчет не оправдается, я материализуюсь внутри изъеденного раком тела моего престижа, умершего два дня назад и застывшего в трупном окоченении. Я тоже умру, умру в мгновение ока, и сам об этом не узнаю. Завтра, когда его тело уложат на отведенное место, вместе с ним уложат и меня.
Но я верю, что возможен и другой исход, при котором утолится моя жажда жизни. Вдруг материализация меня не убьет?
Я убежден, почти убежден, что воссоединение с телом моего престижа вернет ему жизнь. Произойдет воссоединение, окончательное слияние. То, что осталось от меня, сплавится с его останками, и мы снова окажемся единым целым. У меня есть сила духа, которой у него доселе не было. Я смогу одушевить его тело. У меня есть воля к жизни, которая была отнята у него; я смогу ее возродить. Во мне присутствует искра жизни, которая в нем угасла. Своим здоровьем я исцелю его от опухолей, от язв и гнойников; я заставлю его кровь снова устремиться по артериям и венам, разомну застывшие мускулы и суставы, придам румянец бледной коже – и когда мы объединимся, я обрету цельность моего собственного тела.
Не безумие ли – воображать, что такое возможно?
Если это безумие, то я согласен быть безумным, потому что останусь жив.
Безумия во мне достаточно, чтобы – пока – лелеять какую-то надежду. Эта надежда и позволяет мне не отступаться.
Безумное ожившее тело моего престижа восстанет из открытого гроба и поскорей покинет этот дом. Тяготившее меня бремя останется в прошлом. Я любил эту жизнь и, пока жил, любил других, но свою единственную надежду я возлагаю на деяние, которое осудит любой здравомыслящий человек: мне нужно стать изгоем, отречься от близких, выйти в безбрежный мир и довольствоваться тем, что найду.
Ну что ж, пора!
В одиночку я пойду до конца.
