29 декабря 1900 года
В Колдлоу-Хаус
Я счастливый человек: мне выпала удача начать жизнь заново. Даже подумать тяжело о прошлых рождественских праздниках, когда я был отлучен от своей семьи, и страшно становится от одной лишь мысли, что я могу снова потерять это счастье.
Поэтому я тщательно готовлюсь к неизбежным последствиям, чтобы предотвратить то, что может случиться, если пренебречь подготовкой. Я умышленно прибегаю к столь туманным выражениям: теперь, когда я пару раз провел репетицию «Яркого мига» и убедился, что аппаратура работает безотказно, мне необходимо соблюдать величайшую осмотрительность – даже здесь – ради сохранения тайны.
Когда дети спят, а Джулия убеждает меня заняться делами, я сосредоточиваюсь на вопросах, касающихся управления поместьем. Необходимо восстановить все, что пришло в упадок из-за небрежения моего брата.
31 декабря 1900 года
Когда я заполняю эту страницу, девятнадцатое столетие приближается к концу. Через час я спущусь в нашу гостиную, где меня ожидают Джулия и дети, и мы вместе встретим Новый год и Новый век. Эта ночь знаменует собою гармоническое созвучие, в котором сливаются предвестия будущего и неизбежные отзвуки прошлого.
Поскольку я по-прежнему связан оковами секретности, могу сказать только одно: то, чем мы с Хаттоном занимались сегодня вечером, непременно нужно было сделать.
Эти строки начертаны рукой, которая еще дрожит от первобытных страхов, поднявшихся со дна моей души. Я долго ломал голову, что надлежит внести в отчет о наших действиях, и пришел к выводу: единственно правильным решением будет изложить события честно и без прикрас.
Сегодня, вскоре после наступления темноты, когда детей ненадолго уложили поспать, чтобы потом их можно было разбудить для встречи нового столетия, я предупредил Джулию о своих намерениях и оставил ее дожидаться в гостиной.
Я зашел за Хаттоном, и мы, выйдя из дому, направились через Восточную лужайку к фамильному склепу, толкая перед собой садовую тачку с престиж-дубликатами.
Путь нам освещали только защищенные от ветра фонари, которые мы захватили с собой. В полной темноте отпереть и снять с двери старый висячий замок удалось не сразу; его заклинило, потому что к нему давно никто не прикасался.
Когда деревянная створка открылась, Хаттон признался, что ему сильно не по себе. Мне стало его несказанно жаль, и я произнес:
– Хаттон, вам совсем не обязательно идти со мной. Если хотите, можете подождать здесь. Или возвращайтесь домой, а я пойду дальше один.
– Нет, милорд, – с жаром возразил он. – Я ведь сам согласился. Говоря по правде, не хотелось бы заходить туда одному, да и вас, смею предположить, тоже туда не тянет. Но это все пустые страхи, бояться тут нечего.
Оставив тачку у входа, мы осторожно вошли внутрь, светя фонарями. Их лучи, направленные вперед, почти ничего не позволяли разглядеть, зато на стенах плясали устрашающие черные тени. Мои воспоминания о склепе оказались весьма туманными, потому что раньше я был здесь совсем еще ребенком, и притом лишь однажды. Неглубокий пролет грубо вытесанных каменных ступеней вел вниз, в толщу горы; у основания лестницы располагалась вторая дверь, перед которой пещера несколько расширялась.
Внутренняя дверь оказалась незапертой, но совсем уж неподатливой; сдвинуть ее удалось не сразу. Наконец она со скрипом отворилась, и мы вступили в устрашающе темное, словно бездонное, пространство. Мы не видели, но как бы угадывали впереди необъятность пещеры. Лучи фонарей едва проникали сквозь мрак.
Воздух был насыщен едким запахом, таким острым, что, казалось, его привкус ощущался во рту. Я опустил свой фонарь и до предела вывинтил фитиль, надеясь получить побольше света. От нашего вторжения в воздухе завихрились миллионы пылинок.
Державшийся рядом Хаттон заговорил; в удушливом воздухе подземной камеры его голос прозвучал глухо:
– Сэр, не пора ли мне сходить за престижами?
В свете фонаря даже черты его лица были едва различимы.
– Да, пожалуй. Вам нужна моя помощь?
– Вот если бы вы подождали под лестницей, сэр…
Он поспешно устремился вверх, и я понимал, что он торопится покончить с этим делом. Когда свет его фонаря растворился во тьме, я особенно остро осознал, что остался совсем один, во власти извечных детских страхов – темноты и смерти.
Здесь, в пещере, нашли свой последний приют почти все мои предки, которые упокоились на каменных уступах; от них остались только лежащие в гробах скелеты, а то и просто кости – в истлевших одеждах, закутанные в саваны и припорошенные пылью.
Я описал круг лучом фонаря, но смог различить только смутные очертания нескольких ближайших плит. Было слышно, как где-то внизу склепа, куда уже не пробивался свет, прошуршал какой-то крупный грызун. Я шагнул вправо, вытянутой рукой уперся в каменную плиту примерно на уровне моей груди и попытался на ощупь определить, что там лежит. Под рукой покатились мелкие острые обломки, послушные малейшему прикосновению. В нос ударило зловоние, от которого у меня начались спазмы в горле. Я отпрянул и при неверном свете фонаря успел различить устрашающие фрагменты этого царства смерти. Все прочее тонуло во тьме, однако мне не составило труда вообразить, что ждет нас впереди, куда не доставало даже это скудное освещение. Но все же я держал фонарь высоко над головой и раскачивал его из стороны в сторону, чтобы получше оглядеться вокруг. Впрочем, никакая реальность не могла сравниться с теми сценами, которые рисовало мое воображение! Мне мерещилось, что давно умершие предки, растревоженные моим приходом, начинают шевелиться, меняют позы, приподнимают жуткие черепа или костистые клешни, скрипом и скрежетом выражая собственные смутные страхи, разбуженные моим появлением.
На одной из таких плит стоял гроб моего отца.
От ужаса у меня душа ушла в пятки. Мне вдруг захотелось броситься вслед за Хаттоном – к выходу, на свежий воздух, но я уже понимал, что обязан пройти дальше, в глубину склепа. Однако я не мог двинуться ни вперед, ни назад, потому что испуг приковал меня к месту. Конечно, разумный человек всему ищет объяснение, предпочитая научные доводы; и все же в течение нескольких минут, пока Хаттона не было рядом, я чувствовал, что беззащитен против власти Необъяснимого.
Потом я наконец услышал шаги своего ночного спутника: он тащил первый из двух больших мешков с престиж-дубликатами. Я с радостью бросился помогать ему, хотя он без труда справился бы и сам. На то время, пока мы втаскивали мешок в дверь, мне пришлось опустить фонарь на землю; а поскольку Хаттон был вынужден оставить свой фонарь рядом с тачкой, мы трудились почти в полной темноте.
У меня вырвалось:
– Не знаю, что бы я без вас делал, Хаттон.
– Понимаю, милорд. Я бы и сам ни за что сюда не сунулся в одиночку.
– Тогда давайте покончим с этим как можно скорее.
На этот раз мы отправились к тележке вместе и притащили вниз второй увесистый мешок.
Первоначально я планировал полностью обследовать склеп и выбрать наиболее подходящее место для хранения престижей, но теперь, оказавшись в этом подземелье, утратил всякую разборчивость. С нашими двумя фонарями нечего было и думать о дальнейших поисках, и я решил ограничиться ближними участками. Мне было страшно обшаривать еще какие-то из этих уступов и плит, которые я с такой легкостью рисовал в воображении. Они находились вокруг меня, по обе стороны от прохода, а пещера тянулась далеко-далеко вперед. Она была полна мертвецов, дышала смертью, источала запахи бренности, оставляя жизнь только крысам.
– Положим мешки где-нибудь здесь, – решил я. – Только повыше от пола. Завтра я опять сюда спущусь, но уже при свете дня. И фонарь возьму посильнее.
– И то верно, сэр.
Мы вместе дошли до левой стены и присмотрели другую плиту. Собравшись с духом, я проверил ее поверхность и не нащупал ничего особенного. Тогда мы с Хаттоном взгромоздили туда оба наших мешка. Это было проделано в полном молчании, после чего мы быстро вышли из склепа и с усилием захлопнули за собой наружную дверь. Я содрогнулся.
В холодном воздухе ночного сада мы пожали друг другу руки.
– Спасибо за помощь, Хаттон, – произнес я. – Мне только теперь стало понятно, каково там, внизу.
– И мне тоже, милорд. Чем еще могу служить?
Я задумался.
– Может быть, вы с супругой ближе к полночи присоединитесь ко мне и леди Колдердейл? Мы собираемся встречать Новый год.
– Благодарю вас, сэр. Для нас это большая честь.
Так завершилась наша экспедиция. Хаттон откатил тачку в садовый сарай, а я пересек Восточную лужайку и, обогнув дом, вошел со стороны главного подъезда. Я направился к себе, чтобы по свежим впечатлениям записать свой отчет. Однако мне не суждено было сразу взяться за перо. Войдя в комнату, я мимоходом заметил свое отражение в гардеробном зеркале и застыл как вкопанный.
Густая белая пыль покрывала мои туфли и лодыжки. С плеч и груди свисали клочья паутины. Волосы слиплись под толстым слоем серой грязи. Такая же грязь облепила лицо, превратив его в зловещую маску, из-под которой в зеркало уставились воспаленные глаза. Несколько секунд я стоял, словно пригвожденный к полу, не отрывая взгляда от зеркала. Мне казалось, будто посещение фамильного склепа вызвало в моем облике жуткую метаморфозу, сделало похожим на обитателей подземелья.
Отбросив эти мысли вместе с пропыленной одеждой, я забрался в ожидавшую меня наполненную ванну и смыл глубоко въевшуюся грязь.
Итак, рассказ завершен; время близится к полуночи. Пора собрать мою семью и домочадцев ради простого и приятного обычая провожать старый год (а в нашем случае еще и век) и встречать новый.
Двадцатое столетие будет для моих детей порой взросления и расцвета; я же, человек уходящего века, доверю им, когда придет мой срок, наследие минувших годов. Но прежде чем покинуть сей мир, я намерен оставить в нем свой след.
1 января 1901 года
Вернувшись в склеп, я переложил престижи в более подходящее место. После этого мы Хаттоном разбросали вокруг крысиный яд, однако в будущем мне придется подыскать какой-нибудь другую тару для хранения дубликатов, более надежную, чем брезентовые мешки.
15 января 1901 года
Идмистон-Виллас
Как сообщает Хескет Анвин, он добился для меня трех ангажементов. Два из них уже согласованы, а для третьего непременно требуют исполнить «Яркий миг» (который расхваливается в рекламном каталоге Анвина). Я согласился, и в результате все три ангажемента у меня в кармане. Совокупный доход – триста пятьдесят гиней!
Вчера из Дербишира прибыла аппаратура Теслы; с помощью Адама Уилсона я немедленно ее распаковал и сразу же смонтировал. Засек время: эта операция не заняла и четверти часа. Однако в театре нам придется уложиться в десять минут. В инструкциях мистера Элли говорится, что при проверке они с Теслой сумели полностью собрать установку менее чем за двенадцать минут.
Адам Уилсон посвящен в секрет иллюзиона, и в этом нет ничего удивительного. Он работает со мной более пяти лет и, по-моему, заслуживает доверия. Чтобы заручиться его молчанием, если это в принципе возможно, я назначил ему прибавку к жалованью за конфиденциальность и после каждого успешного выступления вношу в накопительный фонд десять фунтов на его имя. Они с Гертрудой ожидают второго ребенка.
Я приступил к кропотливой работе, которая требуется для переноса «Яркого мига» на сцену, и одновременно репетирую несколько других номеров. После моего последнего выступления прошло несколько месяцев, и я несколько утратил былую форму. Признаюсь, я без всякого энтузиазма вернулся к актерской рутине, но, втянувшись в эти занятия, стал находить в них удовольствие.
2 февраля 1901 года
Вечером выступал в Финсбери-Парк, в театре «Эмпайр», но «Яркий миг» в программу не включил. Соглашаясь на эти выступления, я просто хотел проверить, как буду чувствовать себя на публике после столь долгого перерыва.
Мою версию «Исчезающего пианино» принимали замечательно, и я сорвал бурные аплодисменты, но к концу выступления ощутил разочарование и неудовлетворенность.
Жажду опробовать аппарат Теслы на публике!
14 февраля 1901 года
Вчера дважды репетировал «Яркий миг» и намереваюсь еще пару раз прогнать номер завтра утром. Чаще выполнять его я не рискую. Вечером мне предстоит выступить с ним в «Трокадеро» на Холлоуэй-роуд, а затем, по крайней мере еще один раз, – на следующей неделе. Надеюсь, что при условии регулярных выступлений необходимость в дополнительных репетициях отпадет, достаточно будет лишь оттачивать сценическое движение, разговорные репризы и отвлекающие действия.
Тесла предупреждал меня о побочных эффектах, и они действительно очень серьезны. Такая аппаратура – это не шутка. Каждый сеанс – сущее мучение.
Во-первых, транспортировка причиняет физическую боль. Мое тело разрывается на части, подвергается распаду. Каждая мельчайшая частица моего естества отделяется от других и растворяется в эфире. За долю секунды (столь малую, что ее невозможно измерить) мое тело превращается в электрические волны, излучаемые в пространство. Затем в назначенном месте происходит рематериализация.
Хлопок! Распад. Хлопок! Соединение.
Этот сильнейший удар, отдающийся в каждой моей частице, пронизывает меня сверху донизу. Вообразите стальной брусок, резко ударивший вас по руке. Теперь представьте, что по этому же месту под разными углами нанесен еще десяток ударов. Раздроблены фаланги и запястье. Еще сто ударов по руке. По тыльной стороне ладони. По кончикам пальцев. По каждому суставу.
Взрывы раздирают тело изнутри.
Боль разливается по всему телу, выворачивая его наизнанку.
Хлопок!
Агония в миллионную долю секунды.
Снова хлопок!
Вот такое ощущение.
Тем не менее я появляюсь в заданном месте, причем точно такой, каким был миллионную долю секунды назад. Я целиком в собственной оболочке и полностью идентичен себе, но нахожусь во власти нестерпимой боли.
Впервые я воспользовался установкой Теслы в подвале Колдлоу-Хаус, не имея ни малейшего представления о том, что мне предстоит испытать. Тогда я свалился на пол в уверенности, что умер. Казалось, сердце и мозг не способны выдержать подобный взрыв боли. У меня не было никаких мыслей, никаких эмоций. Я чувствовал, что пришла моя смерть; со стороны это так и выглядело.
Когда я рухнул на пол, ко мне подбежала Джулия, которая, конечно, присутствовала при проведении испытаний. Моим первым отчетливым ощущением в посмертном мире стали ее нежные руки, скользнувшие мне под ворот рубашки, чтобы проверить, подаю ли я признаки жизни. Я открыл глаза, еще не отделавшись от шока и крайнего изумления, но наслаждаясь этой нежной лаской и близостью Джулии после долгих лет разлуки. Вскоре я смог подняться на ноги, обнять и поцеловать Джулию, уверить ее, что не пострадал, и снова почувствовать себя самим собой.
И в самом деле, физическое восстановление происходит мгновенно, но зато воздействие этого жестокого опыта на разум вызывает серьезные опасения.
В день первого испытания установки в Дербишире я заставил себя повторить этот же опыт ближе к вечеру. Результатом стала сильнейшая депрессия, в которую я погрузился вплоть до Рождества. Мне пришлось дважды умереть, дважды превратиться в живой труп, в одну из проклятых душ.
Напоминанием о проделанном тогда опыте служили образовавшиеся дубликаты, от которых мне предстояло избавиться. Вплоть до новогоднего вечера я не мог даже помыслить о том, чтобы взяться за это ужасающее дело.
Вчера здесь, в Лондоне, при ярком электрическом свете и в привычной обстановке моей мастерской, где стоит собранная установка Теслы, я почувствовал, что мне необходимо провести еще пару репетиций. Ведь я, как артист-профессионал, должен окружать свои выступления флером изящества и таинственности. Мне предстоит – в один яркий миг – перенестись сквозь пространство и, возникнув в другом месте зала, предстать волшебником, свершившим невозможное.
Я не могу позволить себе пошатнуться и рухнуть на колени, как перед закланием. Я не имею права показать зрителям, какой пытке – пусть даже длящейся не более миллионной доли секунды – подвергается мое тело.
При перемещении предметов я пользуюсь уловкой дублирования. Иллюзионист, как правило, создает эффект «невозможного»: исчезновения пианино, волшебного раздвоения бильярдного шара, прохода женщины через лист зеркального стекла. Публика, конечно, знает, что в этих случаях невозможное не становится возможным.
Между тем «Яркий миг» и вправду демонстрирует невозможное, используя при этом научные достижения. Публика видит именно то, что произошло на самом деле! Но я не могу допустить, чтобы это стало известно, поскольку магию в данном случае подменяет наука.
Я должен, используя тщательно продуманные приемы, сделать мое чудо менее чудесным. После перемещения мне следует появляться из аппарата в таком виде, словно я вовсе не был только что раздроблен в прах и собран воедино.
Таким образом, я должен освоить навык готовиться к боли, собирать в кулак свое мужество и, не теряя сознания, с ослепительной улыбкой и поднятыми в приветствии руками выходить на аплодисменты. Мистифицировать в достаточной степени, но не теряя чувства меры.
Сейчас я пишу о событиях минувшего дня, поскольку вчера вечером вернулся домой в полном отчаянии и совершенно не мог думать о каких-либо записях. Сейчас день уже близится к концу, и я более или менее пришел в себя, но сама перспектива двух завтрашних репетиций меня страшит и угнетает.
16 февраля 1901 года
Я невыразимо встревожен предстоящим выступлением в «Трокадеро». Утро я провел в театре: устанавливал и проверял аппаратуру, а потом разбирал и бережно укладывал обратно в ящики.
После этого, как я и ожидал, пришлось повоевать с рабочими сцены, которые враждебно отнеслись к моим намерениям поставить на сцене закрытый павильон. Споры удалось разрешить только с помощью презренного металла; все мои пожелания были удовлетворены, однако от гонораров за выступление теперь мало что останется. Этот иллюзион, несомненно, может выполняться только при условии, что вознаграждение за него будет значительно превышать все гонорары, которые я получал раньше. Многое будет зависеть от вечернего представления.
Сейчас у меня выдался свободный часок-другой перед возвращением на Холлоуэй-роуд. Я хочу часть этого времени посвятить Джулии и детям, а потом немного вздремнуть, если получится. Однако я так нервничаю, что вряд ли сумею сегодня заснуть.
17 февраля 1901 года
Вчера успешно дебютировал с новым номером в театре «Трокадеро» и был благополучно перемещен со сцены в королевскую ложу. Установка сработала безупречно.
Но вначале публика даже не аплодировала, поскольку никто не понял, что произошло! Когда же наконец зрители захлопали, то скорее всего от удивления, нежели от восторга. Трюк нуждается в более действенной рекламе, а зал должен острее ощущать опасность происходящего. Место моего появления следует осветить прожектором, чтобы привлечь к нему внимание в момент материализации. Я переговорил об этом с Адамом, и он предложил остроумное усовершенствование, которое позволит мне, находясь внутри установки, споро управлять освещением самому, не отдавая его на откуп рабочему сцены. Магия – это непрерывные усовершенствования.
Следующее выступление – в четверг, в том же театре.
Однако главное, что планировалось занести в дневник, я оставил напоследок: мне удалось полностью скрыть болевой шок, испытанный при перемещении. И Джулия, наблюдавшая иллюзион из зала, и Адам, видевший все через узкую щель в коробке ограждения, отметили, что восстановление прошло почти безупречно. На сей раз меня выручила невнимательность публики: после перемещения я нечаянно сделал шаг назад, но только Джулия и Адам заметили этот незначительный промах.
Со своей стороны, могу сказать, что благодаря постоянной работе с аппаратом невыразимая боль с каждым разом переносится чуть легче, а мое исполнение с каждым выходом на сцену делается немного артистичнее. Можно надеяться, что через месяц-другой я смогу выдерживать транспортацию с внешне хладнокровным видом.
Необходимо также упомянуть, что тоска, которая накатывала на меня после первых попыток, теперь уже не лежит на душе столь тяжким грузом.
23 февраля 1901 года
В Дербишире
Потренировавшись в выходные, гораздо удачнее выступил во вторник; в журнале «Сцена» появилась восторженная рецензия; мог ли я надеяться, что меня будут расхваливать на все лады! Вчера в поезде мы с Джулией читали и перечитывали друг другу лестные слова рецензента, радуясь, что они благоприятно скажутся на моей карьере. В связи с нашим добровольным бегством в Дербишир мы не увидим осязаемых результатов этой рецензии до тех пор, пока не закончим здесь наши дела и не вернемся в Лондон в начале следующей недели. Удовлетворенный таким успехом, я могу спокойно ждать. Дети с нами, погода холодная и ясная, и вересковая пустошь очаровывает нас своей приглушенной цветовой гаммой.
Я чувствую, что впереди меня ждет самая громкая слава за всю мою артистическую карьеру.
2 марта 1901 года
В Лондоне
Мой график включает беспрецедентное количество подтвержденных ангажементов – тридцать пять – на ближайшие четыре месяца. В трех контрактах оговаривается, что я буду выступать под псевдонимом, а в одном даже содержится условие, что вся сборная программа должна называться «Приглашает Великий Дантон». В семнадцати случаях мое имя стоит на афише первым; остальные театры щедро оплачивают мое участие такими суммами, которые компенсируют недостаточную престижность прочих условий.
При таком богатстве выбора я мог, прежде чем соглашаться, выдвигать определенные требования к техническим характеристикам помещений за кулисами и настаивать на необходимом мне ограждении сценической площадки. Стандартным пунктом во всех договорах стало предоставление мне подробного плана зрительного зала, а также обеспечение твердых гарантий устойчивой и надежной подачи электроэнергии. В двух случаях дирекция театра так страстно желала залучить меня к себе, что обязалась до моего приезда провести в театр электрическое освещение.
Мне предстоит колесить по всей стране. Брайтон, Эксетер, Киддерминстер, Портсмут, Эр, Фолкстон, Манчестер, Шеффилд, Аберистуит, Йорк – все эти города и многие другие будут приветствовать меня в моем первом турне с таким же энтузиазмом, как и столица, где у меня также имеется несколько ангажементов.
Несмотря на многочисленные разъезды (первым классом, за счет приглашающей стороны), график составлен удобно; когда наша маленькая труппа будет колесить по стране, нам с Джулией представится немало удобных случаев нанести необходимые визиты в Колдлоу-Хаус.
Агент уже ведет переговоры о зарубежных турне, среди которых предусматривается (по-видимому, в ближайшем будущем) еще одна поездка в США. (Она сопряжена с некоторыми дополнительными трудностями, но ничто не остановит мага, находящегося в расцвете своих способностей и сил!)
Все эти обстоятельства чрезвычайно благоприятны, и я надеюсь, что самоуверенность, которая сквозит в предыдущей фразе, – не столь уж непростительный грех.
10 июля 1901 года
В Саутгемптоне
Отработал половину недельного ангажемента в здешнем «Театре Герцогини». Вчера ко мне приехала Джулия, которая доставила, по моей просьбе, чемодан с деловыми бумагами и дневником. Благодаря этому у меня появилась возможность сделать одну из моих периодических записей.
В течение последних нескольких месяцев я постоянно совершенствовал «Яркий миг», без конца репетировал и сейчас поднял этот номер на должную высоту. Все надежды, которые я на него возлагал, оправдались. Я могу переноситься через пространство, никак не реагируя на физические воздействия, которым подвергает меня этот процесс. Перемещение происходит плавно и незаметно; с точки зрения публики, оно совершается абсолютно необъяснимым образом.
Кроме того, порождаемые транспортацией душевные терзания, которые так мучили меня на первых порах, теперь ушли в прошлое. Я не страдаю от подавленности и неуверенности в себе. Наоборот (я этим ни с кем не делюсь и только наедине с дневником позволяю себе такую откровенность), распад тела на мельчайшие частицы превратился в удовольствие, к которому я почти пристрастился. Вначале воображаемые картины моей смерти и загробной жизни приводили меня в отчаяние, лишали мужества, но теперь, ежевечерне выполняя перенос, я ощущаю его как возрождение, как собственное обновление. В первые дни меня охватывал ужас от необходимости раз за разом отрабатывать этот трюк, чтобы не терять практических навыков, но теперь после каждого перемещения меня обуревает неудержимое желание его повторить.
Три недели назад, когда в моем графике выступлений образовался перерыв, я собрал аппаратуру Теслы у себя в мастерской и произвел перемещение. Вовсе не для выявления новых технических возможностей установки и не для совершенствования своего мастерства, а просто для удовольствия.
Ликвидация дубликатов, образующихся во время каждого сеанса, все еще представляет значительную трудность, но в течение минувших недель мы разработали определенные правила, позволяющие справляться с этой задачей без лишней суеты.
Большая часть внесенных нами усовершенствований относится к технике выполнения трюка. Моей первой ошибкой было убеждение, что эффект переноса сам по себе достаточно выразителен и способен привести зрительный зал в восторг и изумление. Я пренебрег одной из самых старых аксиом магии: публику необходимо подготовить к восприятию чуда. Публику нелегко ввести в заблуждение, поэтому иллюзионист должен постоянно возбуждать и поддерживать интерес к выполняемому им номеру, а затем ошеломлять аудиторию, совершая невозможное.
Дополняя прибор Теслы технической аппаратурой, большей частью хорошо известной профессиональным иллюзионистам и позволяющей производить ряд магических эффектов, я делаю свои выступления интригующими, слегка пугающими и безусловно загадочными. Я никогда не использую все эффекты в одном выступлении и намеренно варьирую программу; тем самым поддерживаю себя в форме и постоянно ставлю в тупик соперников. Есть несколько приемов, к которым я прибегаю, чтобы увлечь и сбить с толку аудиторию:
позволяю осматривать аппаратуру перед ее применением, а иногда – в некоторых театрах – и после выполнения номера;
иногда приглашаю из зала на сцену нескольких свидетелей-добровольцев;
могу явить залу конкретный предмет, предоставленный кем-либо зрителей и легко узнаваемый аудиторией, выполнив над ним операцию переноса;
позволяю метить себя мукой или мелом, так что после моего появления в заданном месте все желающие могут убедиться, что перед ними именно я, а не двойник, что это тот же самый человек, которого мгновение назад они видели на сцене;
перемещаюсь в разные точки зала, в зависимости от планировки здания и от эффекта, которого хочу добиться; могу мгновенно возникать в центре зала или за креслами, в амфитеатре или в ложе; могу переместить себя в театральные декорации или в любой предмет реквизита, размещенный у всех на виду. Иногда, например, материализуюсь в большой сетке, которая свободно раскачивается под потолком зала на протяжении всего представления. Еще один популярный трюк состоит в том, что я перемещаюсь в плотно закрытый сундук или шкафчик, поднятый над сценой и со всех сторон открытый обзору; при этом меня окружает группа приглашенных на сцену добровольцев, следящих за тем, чтобы я не проник внутрь через потайную дверцу или люк.
Однако эта свобода выбора сделала меня беспечным. Как-то раз во время вечернего представления, фактически по собственной прихоти, я переместился в установленный на сцене стеклянный аквариум с водой. Это было серьезной ошибкой, поскольку я опрометчиво нарушил важнейшее правило иллюзиониста: вздумал исполнить трюк, который не был должным образом отрепетирован, и во многом положился на случай. Хотя мое сенсационное и внезапное появление в воде привело публику в раж, оно же чуть меня не погубило. Легкие мгновенно заполнились водой, и в течение пары секунд мне пришлось бороться за жизнь. Меня спасла только мгновенная реакция Адама Уилсона. Этот случай стал страшным напоминанием о давнишних происках Бордена.
Столь неприятный урок запомнился надолго. Теперь, если у меня возникает искушение поразить публику новым фокусом, я прежде тщательно его отрабатываю. Правда, большая часть моей программы состоит из традиционных номеров. У меня имеется богатый набор трюков, и, начиная выступления в новом театре, я всегда частично изменяю репертуар. Я предлагаю зрителям своего рода ревю, начинающееся, как правило, с одного из хорошо знакомых фокусов, основанных на престидижитации, такого как «Чашки и шары» или «Таинственные винные бутылки».
Далее следуют несколько разнообразных карточных фокусов, а за ними – какой-нибудь зрелищный трюк с цилиндрами, флажками, бумажными цветами или платками. Постепенно я продвигаюсь к кульминации, выполняя два или три номера, для которых нужны столы, ящики или зеркала, причем нередко приглашаю добровольцев из зала. Но любую мою программу неизменно венчает «Яркий миг».
14 июня 1902 года
В Дербишире
Больше обычного загружен работой. С августа по октябрь 1901 года совершал турне по Британии, а с ноября по февраль года нынешнего в очередной раз ездил на гастроли в США. До мая включительно выступал в Европе, а в настоящее время ангажирован на продолжительный тур по приморским курортам.
Планы на будущее.
Устроить себе наконец полноценный отдых и больше времени уделять семье! Для этого освободил от выступлений большую часть сентября и первую половину октября.
(Во время гастролей в США я попытался отыскать Теслу. У меня накопились кое-какие вопросы, касающиеся его аппаратуры, и появились предложения по улучшению ее характеристик. Кроме того, я не сомневался, что он заинтересуется результатами длительной эксплуатации прибора. Однако Тесла ушел в подполье. По слухам, он обанкротился и скрывается от кредиторов.)
3 сентября 1902 года
В Лондоне
Исключительно важное открытие!
Вчера, во второй половине дня, когда я отдыхал между представлениями в театре «Дэли» в Айлингтоне, к служебному подъезду явился некто, пожелавший со мною встретиться. Увидев его визитную карточку, я попросил немедленно провести посетителя ко мне в гримерную. Это был мистер Артур Кениг – тот самый журналист из «Ивнинг стар», который в свое время предоставил мне массу ценных сведений о Бордене. Я не удивился, узнав, что мистер Кениг занимает теперь видную должность заместителя редактора отдела новостей. Годы посеребрили его усы и заставили ослабить ремень на несколько дюймов. Он вошел с сердечным приветствием, потряс мне руку и обнял за плечи.
– Я только что посмотрел ваш дневной спектакль, мистер Дантон! – произнес Кениг. – Примите мои сердечные поздравления. Наконец-то рецензенты воздали должное эстрадному жанру. Признаюсь, я изумлен и в равной мере восхищен.
– Приятно слышать, – ответил я и дал знак моему костюмеру налить мистеру Кенигу стаканчик виски. Когда это было сделано, я попросил костюмера оставить нас одних и возвратиться через пятнадцать минут.
– Ваше здоровье, сэр! – провозгласил Кениг, поднимая стакан. – Или мне следовало сказать «милорд»?
Я с удивлением воззрился на него:
– Откуда, черт побери, вы это знаете?
– А почему бы мне этого не знать? Сообщения о смерти вашего брата были опубликованы в газетах обычным порядком.
– Я читал эти сообщения – в них нет ни слова обо мне.
– Ничего удивительного, ведь на Флит-стрит вас знают только как иллюзиониста, и то под псевдонимом. А связать ваше имя с именем Генри Энджера может лишь истинный поклонник.
– От вас ничего не скроешь, – произнес я со сдержанным восхищением.
– Сэр, я, конечно же, стараюсь быть в курсе. Но не беспокойтесь, ваш секрет останется при мне. Полагаю, это в самом деле секрет?
– Я всегда старался не смешивать две стороны моей жизни. И в этом смысле вы правы – да, это секрет. Буду признателен, если вы не станете его разглашать.
– Даю слово, милорд. Благодарю за доверие. Я прекрасно понимаю, что секреты составляют важную часть вашей профессии, и поэтому не имею привычки их раскрывать или распространять.
– Ну, всякое бывало, – со значением возразил я. – Во время нашей прошлой встречи…
– Вы имеете в виду историю с мистером Борденом? Да-да, конечно. Это, должен признаться, случай иного свойства. Я чувствовал, что он сам пытается разжечь интерес к своим секретам.
– Понимаю, что вы хотите сказать.
– Не сомневаюсь.
– Кениг, сегодня вы посмотрели мое выступление. Скажите, что вы думаете о заключительном номере программы?
– Вы довели до совершенства то, что мистер Борден едва наметил.
Это прозвучало музыкой для моих ушей, но все же я спросил:
– Вы говорите, что были изумлены увиденным, но не возникло ли у вас ощущения, что здесь тоже «пытаются разжечь ваш интерес»?
– Нет, не возникло. Меня привлекает ореол таинственности вокруг ваших выступлений. Когда наблюдаешь за работой иллюзиониста высокого класса, невольно испытываешь любопытство, желание понять, как ему удается сотворить такое чудо, но, если секрет будет раскрыт, это не принесет ничего, кроме разочарования.
Он улыбнулся и, помолчав, с удовольствием отхлебнул виски.
– Позвольте спросить, – прервал я затянувшуюся паузу, – чему я обязан чести видеть вас у себя?
– Я пришел извиниться в связи с историей, касающейся мистера Бордена, вашего конкурента. Должен признать, что все мои тщательно выстроенные теории были ошибочны, тогда как ваше предположение, очевидное и простое, полностью оправдалось.
– Не совсем понимаю, – сказал я.
– Если помните, в ту пору я придерживался сумасбродного мнения, будто искусство мистера Бордена не имеет себе равных.
– Помню, – подтвердил я. – Вы со знанием дела меня переубедили, и я с благодарностью принял…
– У вас, однако, имелось более простое объяснение. Борден – не один, а два человека, говорили вы. Близнецы – так вы считали. Пара очень похожих братьев-близнецов, каждый из которых при необходимости заменяет другого.
– Но вы доказали…
– Вы оказались правы, сэр! Действительно, иллюзион мистера Бордена держится на участии близнецов. Альфред Борден – это имя, объединяющее двух братьев-близнецов, Альберта и Фредерика, которые работают под видом одного человека.
– Не может быть! – воскликнул я.
– Но ведь вы сами выдвинули эту теорию.
– За неимением лучшей, – пояснил я. – Вы меня быстро разубедили, представив доказательства…
– Многие из которых, как выяснилось впоследствии, были косвенными, а остальные – фальсифицированными. Я был еще зелен, и мне явно недоставало профессиональной выучки. С тех пор я научился проверять и перепроверять факты, а затем проверять их еще раз.
– Но я тоже провел собственное расследование, – не сдавался я. – Проверил медицинскую карту в родильном доме, классный журнал в школе, где он учился…
– Они давным-давно подделаны, мистер Энджер. – Кениг вопросительно поднял на меня глаза, как бы желая убедиться, что может обращаться ко мне без дворянского титула. Я кивнул, и он продолжил. – Вся жизнь Борденов подчинена сохранению тайны их иллюзиона. Никакие подробности их биографии нельзя принимать за чистую монету.
– Я проверил факты самым скрупулезным образом, – настаивал я, – и выяснил, что в семье действительно было два брата с такими именами, но один из них на два года моложе другого!
– Если не ошибаюсь, оба – так уж совпало – родились в мае. Подделать дату рождения – пара пустяков: было восьмое мая пятьдесят шестого, а стало восемнадцатое мая пятьдесят восьмого.
– Я отыскал фотографию, на которой запечатлены оба брата!
– Да она сама шла в руки! Это было подстроено, чтобы направить любопытных вроде нас по ложному следу. Мы с вами оба попались на эту удочку.
– Но братья совершенно не похожи. Я видел эту фотографию собственными глазами!
– И я тоже. У меня в редакции даже есть ее копия. Несхожесть лиц сразу бросается в глаза. Но уж кому-кому, а вам прекрасно известно, какие чудеса творит театральный грим.
Я был сражен этим откровением и, не в силах связно рассуждать, уставился в пол.
– Тут вам и приманка, и наживка, верно? – заключил Кениг. – Думаю, теперь вы тоже это поняли. Нас обоих ловко околпачили.
– Вы уверены? – спросил я. – Совершенно уверены? – Кениг размеренно кивал головой. – Скажите, к примеру, вам доводилось видеть обоих братьев вместе?
– Всего лишь раз, да и то мельком, но они встречались у меня на глазах. На этом и основана моя уверенность.
– Хотите сказать, вы за ними следили?
– Следил, но только за одним, – поправил меня Кениг. – Как-то летним вечером, в августе, я сел на хвост мистеру Бордену поблизости от его дома. Он дошагал до Риджентс-парка – вроде как прогуливался. Я держался примерно в сотне ярдов сзади. Стоило ему сделать круг по кольцевой аллее, как с ним поравнялся какой-то человек, идущий во встречном направлении. Остановившись секунды на три, они перекинулись парой слов. Затем каждый пошел своим путем, однако теперь Борден уносил в руке небольшой кожаный чемоданчик. Встречный, с которым он разговаривал, вскоре прошел мимо меня, и я успел заметить, что он как две капли воды похож на Бордена.
Я в задумчивости уставился на Кенига.
– Откуда вы знаете?.. – Мне хотелось разобраться, нет ли тут ошибки. – На каком основании вы заключили, что именно Борден, а не тот незнакомец, ушел с места встречи, неся в руке чемоданчик? Ведь он запросто мог развернуться и пойти, откуда пришел. А если так, то не сам ли Борден, за которым вы, собственно, и следили в тот вечер, проследовал в обратную сторону мимо вас?
– Вы меня не собьете, милорд. Они были по-разному одеты, очевидно, в целях конспирации, но потому-то я их и различил. Они встретились, они разошлись, они были похожи, как две капли воды!
Мои мысли заработали, как часы. Я быстро обдумал механику выполнения магических трюков в театре. Если правда, что они близнецы, тогда оба должны одновременно присутствовать в театре на каждом представлении. А отсюда следует, что рабочие сцены несомненно посвящены в тайну. Я уже знал, что Борден не возводит на сцене закрытый павильон. Кроме того, во время спектакля за кулисами всегда слоняется масса бездельников, замечающих больше, чем им положено. Из-за этого я всякий раз испытывал некоторое беспокойство, выполняя номер с дублером. Между тем секрет Бордена, если верить Кенигу, долгое время остается нераскрытым. Но если бы его номер основывался на участии близнецов, то, вне сомнения, секрет не продержался бы и года.
Чем же можно объяснить этот феномен? Ответ, по-видимому, следует искать в том, что секретность строго соблюдается как до, так и после спектакля. Когда артист – назовем его Борден-1 – приезжает в театр со своей аппаратурой и реквизитом, Борден-2 уже находится в одном из ящиков. В нужный момент он появляется перед публикой, а Борден-1 успевает спрятаться в тайнике.
Такая гипотеза выглядела вполне правдоподобно, и, если бы дело этим ограничивалось, я мог бы принять версию Кенига. Однако годы кочевой жизни – бесконечные переезды с места на место, подбор ассистентов, поиски жилья и другие приметы гастрольного быта – навели меня на другую мысль. У Бордена определенно есть своей штат: прежде всего, техник-конструктор, а также сценические ассистенты, грузчики, рабочие и, конечно, агент. Если все эти люди посвящены в тайну и молчат, то их лояльности можно только позавидовать.
С другой стороны, если этим людям доверять нельзя (а это более правдоподобно, учитывая свойства человеческой натуры), то Борден-1 и Борден-2 вынуждены принимать строжайшие меры предосторожности, ни на минуту не забывая о маскировке.
Кроме того, не следует забывать и о реалиях театральной жизни. Например, что делает Борден-2 (тот, что скрыт от посторонних глаз) между дневным и вечерним представлениями? Неужели он так и прячется в тайнике, пока его брат вместе с другими участниками программы отдыхает в актерской гостиной? Или он все-таки потихоньку выбирается на волю и отсиживается в гримерной до следующего спектакля?
Каким образом они незамеченными входят в театр и выходят после представления? Привратники, охраняющие служебный подъезд, известны своей бдительностью. Бывает, они так педантично проверяют личность каждого посетителя, так сурово допытываются, с какой целью человек явился в театр, что даже маститые актеры подчас не могут и помыслить о том, чтобы опоздать к сбору труппы или провести за кулисы любовницу. Правда, в театр можно проникнуть и через двери других помещений, среди которых особенно заманчивыми считаются склады декораций и главное фойе, но и в этом случае нужно заранее принять все меры, обеспечивающие секретность, и смириться с серьезными неудобствами.
– Вижу, я дал вам пищу для размышлений, – произнес Кениг, прерывая цепочку моих мыслей. Он вытянул вперед руку с пустым стаканом, показывая, что не прочь повторить, но, поскольку мне необходимо было сосредоточиться, чтобы обдумать услышанное, я бесцеремонно забрал у него стакан.
– На этот раз вы гарантируете надежность вашей информации? – спросил я.
– Все точно, как в аптеке, сэр. Даю слово.
– В прошлый раз вы подсказали мне кое-какие ходы, чтобы я мог перепроверить ваши сведения. Нельзя ли и сейчас сделать то же самое?
– Нет, на этот раз вам придется верить мне на слово. Я своими глазами видел эту парочку и полагаю, больше никаких доказательств не требуется.
– Вам, может, и не требуется. – Я поднялся с кресла, давая понять, что беседа закончена.
Подхватив шляпу и пальто, Кениг направился к распахнутой мною двери.
На прощание я, как бы невзначай, заметил:
– Вы не проявили никакого любопытства по поводу техники исполнения моего сегодняшнего трюка.
– Я рассматриваю его как магию, сэр.
– И не заподозрили, что у меня есть двойник?
– У вас его нет, я знаю наверняка.
– Стало быть, вы наводили обо мне справки, – сказал я. – А что же Борден? Его не интересует, как я выполняю свой трюк?
Кениг с ухмылкой подмигнул:
– Думаю, и он, и его брат сгорят со стыда, если вам, сэр, станет известно, как они лезут вон из кожи, чтобы выведать хоть какие-нибудь подробности. – Он протянул руку, и мы обменялись рукопожатием. – Еще раз примите мои поздравления. Не сочтите за дерзость, но мне было весьма отрадно видеть вас в добром здравии.
Не успел я собраться с мыслями, чтобы ему ответить, как он исчез, но, пожалуй, нетрудно догадаться, на что он намекал.
7 сентября 1902 года
В Лондоне
Мой короткий ангажемент в «Дэли» подходит к концу; появилась возможность на время свернуть дела в Лондоне и провести долгожданный месяц с Джулией и детьми в Дербишире. Завтра я должен отправиться на север; Уилсон выехал раньше, чтобы, как обычно, убрать дубликаты.
Сегодня утром я для сохранности перенес аппаратуру Теслы в мастерскую, выдал персоналу жалованье за пару недель вперед, оплатил первоочередные счета и довольно долго обсуждал с Анвином контракты на осень и зиму. Уже видно, что я буду активно занят с середины октября до марта или апреля следующего года. По моей оценке, доходы от этих выступлений, даже после вычета накладных расходов, сделают меня богатым человеком, превысив самые смелые ожидания моей юности. К концу следующего года мне, по всей вероятности, можно будет навсегда оставить сцену.
К слову сказать, эта мысль возвращает меня к последней реплике Кенига.
Несколько месяцев назад, вплотную занявшись отработкой «Мгновения ока», я придумал оригинальный завершающий штрих. Эта идея была навеяна давнишними черными мыслями об ужасах возвращения из мертвых. С помощью расчетливо выставленного света, а также искусно наложенного грима я добился того, чтобы в конце номера, после перемещения в пространстве, выглядеть изможденным, придавленным тяжестью пережитого испытания. Я собирался появиться перед публикой в обличье храбреца, который заигрывал со смертью и был опален ее дыханием.
Без этого эффекта я теперь не обхожусь. Двигаюсь осторожно, словно щадя больные ноги и руки; при ходьбе сутулюсь; поворачиваюсь с трудом, будто у меня не гнется спина и ноет поясница. С безучастным видом я превозмогаю эти недуги. Затем, поразив публику своей необъяснимой транспортацией, прибегаю к помощи мертвенного света и под занавес выхожу на поклоны с видом жертвы, чьи дни сочтены.
Наряду с этим я разрабатываю и долговременную стратегию. Попросту говоря, планирую и готовлю собственную смерть. К этой мысли мне не привыкать: не один год я числился в покойниках, пока Джулия изображала вдову. А теперь, после стольких транспортаций при помощи дьявольского аппарата Теслы, я совершенно естественно прихожу к мысли об инсценировке собственной смерти.
В будущем году собираюсь уйти со сцены навсегда. Хочу забыть бесконечные гастроли, утомительные переезды, неуютные театральные гостиницы, постоянные столкновения с дирекцией. Мне надоело хранить тайну моего иллюзиона и бояться очередных происков Бордена.
Но больше всего меня всего волнует, что дети растут, а я не уделяю им внимания. Еще немного – и Эдвард уедет учиться в университете, а девочки, без сомнения, выйдут замуж.
Через год я стану, как привык говорить, материально независимым и, вложив разумные средства в поместье Колдлоу, смогу обеспечить себя и семью до конца наших дней. Мир услышит, что Великий Дантон, он же Руперт Энджер, умер от рака, развившегося в результате профессиональной деятельности, и случится это осенью 1903 года.
А тем временем 14-й граф Колдердейл без огласки и помпы возьмет бразды управления поместьем в свои руки.
Это отступление касалось прощальной реплики Кенига относительно моего «на удивление доброго» здравия. Проницательная личность, и знает обо мне больше, чем положено.
Кстати, я много размышлял о его теории насчет двух Борденов. Сомневаюсь, что она справедлива.
Дело не в том, что исходная посылка ошибочна, – нет, ее подтверждает опыт Каттера, моего прежнего конструктора; дело в том, что жизнь, подчиненная обману, превращается в безграничное хитросплетение всяких сложностей. Некоторые из них пришли мне на ум во время встречи с Кенигом.
А если задуматься о повседневности? Ни у одного артиста, даже самого именитого, не бывает постоянной занятости. У всех случаются простои, как добровольные, так и вынужденные. Перерывы между ангажементами фактически неизбежны. Выступления и гастроли нередко отменяются, еще не успев начаться.
Если Борденов двое и один из них не выходит из укрытия, чтобы второй казался «единственным и неповторимым» Альфредом Борденом, то где и как скрывается первый? Как протекает жизнь прячущегося? Как он общается с братом? Встречаются ли когда-нибудь эти двое, и если да, то как им удается оставаться незамеченными?
Сколько других людей посвящено в этот обман? Как можно быть уверенным, что никто из них не проболтался?
Раз уж речь зашла о других, то нельзя не задаться вопросом: какое место занимают в этой истории жена и дети Бордена?
Если Борден – это два человека, то они не могут одновременно быть мужьями респектабельной женщины и отцами ее детей. Кто же из них муж, кто отец? Супруга Бордена происходит из приличной семьи и, судя по отзывам, неглупа. Что же ей известно о муже?
Или ее тоже не посвящают в тайну его личности?
Могут ли профессиональные уловки и обманы распространяться на семейную жизнь, на супружескую постель? Неужели эта дама ничего не подозревает, не чувствует разницы между двумя мужчинами?
А как же понятные только двоим словечки, фразы и шутки, общие воспоминания, проявления интимной близости? Мыслимо ли, чтобы два человека сработались до такой степени, что втянули глубоко личные дела в сонм предосторожностей и секретов, роящихся вокруг какого-то иллюзиона?
Гораздо труднее представить себе обратный вариант: жена Бордена знает всю правду, но почему-то готова с ней мириться.
Будь это так, их уговор дал бы трещину много лет назад.
В подобном союзе одному из двух братьев неминуемо должна отводиться роль младшего партнера, а это значит, что он (назовем его снова Борден-2) не мог вступить в законный брак с женой Бордена и в ее глазах остается менее родственным членом семьи, нежели Борден-1. Как же все это отражается на супружеских отношениях?
Далее, Борден-2, по-видимому, не может считаться и настоящим отцом (придерживаясь общепринятых норм морали, я полагаю, что, не обзаведясь женой, Борден-2 не обзавелся и потомством). Стало быть, он приходится детям дядюшкой, но вынужден держаться от них на расстоянии. Жене, матери не остается ничего другого, кроме как разными способами отлучать его от семьи.
Это чрезвычайно зыбкое положение.
Оба эти объяснения настолько маловероятны, что я вынужден выдвинуть третье. Братья Бордены сознательно не посвятили миссис Борден в свою тайну и все годы пытались водить ее за нос, но она не противилась. Она сама догадалась, что происходит (трудно было бы не догадаться!), но по известным только ей причинам делала вид, что всем довольна.
Хотя моя теория не лишена слабых мест, я считаю ее наиболее убедительной из всех возможных, но ситуация выглядит более чем странно.
Я и сам способен зайти (и нередко захожу) достаточно далеко, чтобы сохранить свои секреты, но не допущу, чтобы таинственность превратилась в навязчивую идею. Неужели Борден и его предполагаемый брат – это пара одержимых, какими выставляет их Кениг?
Не знаю, что и думать.
В конце концов, не в этом дело: фокус есть фокус, и каждый, кто его видит, прекрасно понимает, что это обман. Но Джулия в свое время жестоко пострадала от враждебных происков Бордена; был случай, когда и моя собственная жизнь по милости Бордена висела на волоске. Думаю, мой недруг – из тех, кто способен превратить свои секреты в фетиш; к несчастью, злой рок столкнул меня именно с ним.
И – надо же было такому случиться! – эта вражда навела меня на идею нового иллюзиона, который теперь определяет мою судьбу.
27 ноября 1902 года
Где-то между Уэйкфилдом и Лидсом
После длительного и благотворного отдыха в Дербишире с Джулией и детьми я снова в дороге. Завтра начинаются мои гастроли в театре короля Вильгельма в Лидсе, где до конца следующей недели у меня запланировано по два вечерних выступления. Оттуда в Дувр, где мой номер будет гвоздем программы в театре «Оверклиф». Затем на неделю, вплоть до Рождества – Портсмут.
Я устал, но все же счастлив.
Иногда окружающие замечают, как скверно я выгляжу, и – с самыми благими намерениями – заводят разговор о моем здоровье. Я держусь мужественно.
1 января 1903 года
Итак, наступил год, когда Руперт Энджер покинет этот мир. Я еще не выбрал точную дату моей кончины, но это произойдет никак не раньше завершения американского турне.
Мы отплываем из Ливерпуля в Нью-Йорк через три недели и вернемся только в апреле. Проблема устранения дубликатов решена не полностью; хорошо еще, что «Яркий миг» мне предстоит показывать в среднем не чаще раза в неделю. При необходимости придется сделать то же, что и раньше, но Уилсон заверяет меня, что нашел выход. Как бы то ни было, продолжение следует.
Джулия и дети едут со мной; эти гастроли впоследствии назовут прощальными.
30 апреля 1903 года
Я дал указание Анвину продолжить прием заявок на мои выступления до конца этого года и даже на первые месяцы 1904 года. Однако в конце сентября я умру. Вероятно, это случится в субботу 19 сентября.
15 мая 1903 года
В Лоустофте
После головокружительного тура по таким городам, как Нью-Йорк, Вашингтон, Балтимор, Ричмонд, Сан-Луис, Чикаго, Денвер, Сан-Франциско, Лос-Анджелес… меня принимает городок Лоустофт в графстве Суффолк. В США я мог бы нажить целое состояние, но на таких сценах, как «Павильон» в Лоустофте, я просто получаю гонорар.
Наши гастроли продлятся неделю. Завтра – первое представление.
20 мая 1903 года
Пришлось отменить оба вечерних выхода, под угрозой срыва также и завтрашние выступления; делая эту запись, я с беспокойством ожидаю приезда Джулии.
Я последний болван, тупой, безмозглый болван!
Это было вчера. Второе вечернее представление. Заканчивается первая часть программы. (Писать об этом невыносимо.) Недавно я добавил к своему репертуару новый карточный фокус. На сцену приглашается человек из зала; он берет карту и пишет на лицевой стороне свое имя. Я отрываю уголок карты и передаю его добровольцу. Ущербная карта помещается в бумажный конверт, который я поджигаю. Когда пламя гаснет, я вытаскиваю из пепла крупный апельсин, разрезаю его пополам и достаю оттуда надписанную карту; естественно, оставшийся у зрителя уголок идеально подходит к месту отрыва.
Вчера добровольцем стал, как мне показалось, деревенский житель из здешних мест: высокий, дородный, он отличался обветренным красноватым лицом и суффолкским выговором. Сидевший в середине первого ряда, он привлек мое внимание еще в самом начале представления. Мельком взглянув на его добродушно-туповатое лицо, я сразу наметил этого зрителя в помощники. Он действительно предложил свои услуги, когда я объявил, что мне требуется ассистент; а ведь что-то в нем должно было меня насторожить. Однако, пока я выполнял фокус, он неплохо мне подыгрывал и даже пару раз вызвал смех в зале своим незатейливым юмором и наивными репликами. («Возьмите карту», – попросил я его. «Это как же, сэр: насовсем, што ль, взять?» – вытаращил глаза доброволец, явно работая на публику.)
Как же я не догадался, что это был Борден?! Он ведь сам дал мне подсказку, написав на игральной карте почти что анаграмму своего имени: Альф Редбон. Но, занятый выполнением трюка, я решил, что так его и зовут.
Завершив карточный фокус, я пожал ему руку, поблагодарил, назвав по имени, а затем поаплодировал вместе с публикой, пока Эстер, моя ассистентка, сопровождала его к спуску со сцены в партер.
Я не обратил особого внимания на то, что несколько минут спустя, когда готовился «Яркий миг», место Редбона все еще оставалось пустым. В напряжении, с которым всегда связан показ данного номера, я краем глаза заметил отсутствие своего помощника, но не придал этому значения. Вместе с тем я чувствовал, что допустил какой-то промах, но не мог понять, какой именно. И только в момент старта, когда через аппарат Теслы побежал ток и вокруг моего тела зазмеились щупальца высоковольтного разряда, отчего публика затаила дыхание, я наконец-то осознал, чем чревато отсутствие добровольца. Меня словно громом поразило.
Слишком поздно! Установка была включена, и у меня не оставалось выбора: пришлось продолжать иллюзион.
На этом этапе менять ничего нельзя. Даже выбранное мною место материализации четко зафиксировано. Ввод координат, который выполняется перед представлением, – слишком сложный и трудоемкий процесс, чтобы выполнять его на ходу. Накануне вечером я настроил аппаратуру таким образом, чтобы после транспортации появляться в верхней ложе слева от сцены. По договоренности с дирекцией, билеты в эту ложу не продавались. Ложа находилась примерно на той же высоте, что и главный балкон; ее хорошо видно практически отовсюду.
Траектория была рассчитана таким образом, чтобы материализация происходила на перилах ложи. Я должен был появиться над партером, лицом к залу, делая вид, что судорожно пытаюсь сохранить равновесие, при этом беспорядочно размахивая руками и дергаясь всем телом. Во время первого представления все шло по плану, и мое волшебное перемещение сопровождалось визгом, встревоженными возгласами и выкриками зала, за которыми последовали оглушительные аплодисменты; я спускался на сцену по канату, который подбросила вверх Эстер.
Для того чтобы появиться на перилах лицом к публике, мне следовало, находясь внутри аппарата Теслы, стать спиной к ложе. Публике, конечно, это невдомек, но поза, которую я принимаю, воспроизводится в месте моего появления. Поэтому я не мог, находясь внутри аппарата, видеть место, в котором собирался материализоваться.
Когда я понял, что Борден где-то рядом, меня оглушила страшная уверенность: он снова готовит подлость! Вдруг он притаился в ложе и столкнет меня вниз, как только я появлюсь на перилах? Я чувствовал, как неотвратимо нарастает вокруг меня электрическое напряжение и в то же время, страшно волнуясь, не мог не повернуться, чтобы взглянуть на ложу. Ее очертания были едва различимы сквозь грозные бело-синие электрические сполохи. Все выглядело спокойно; не видно было никаких препятствий для моего перемещения, и, хотя я не мог заглянуть внутрь ложи, где стояли кресла, ничто не предвещало появления в ней посторонних.
Однако намерения Бордена оказались значительно более зловещими, и в следующий миг мне все стало ясно. Когда я обернулся, чтобы разглядеть ложу, катастрофически совпали два явления.
Во-первых, началось перемещение моего тела.
Во-вторых, из-за внезапного отключения электричества мгновенно прекратилась подача тока. Сразу же исчезли голубые огни, угасло электрическое поле.
Я остался на сцене, внутри деревянной клетки аппарата, на виду публики. И, полуобернувшись, неотрывно смотрел на ложу.
Транспортация была прервана! Я не сумел ее вовремя предотвратить и теперь лицезрел свой образ на деревянных перилах. Это был мой призрак, мой дубль, на мгновение застывший в той самой позе, которую я принял, когда оглянулся: корпус повернут вполоборота, ноги полусогнуты, голова обращена в сторону, лицом вверх. Передо мной предстал полупрозрачный, бестелесный фантом меня самого, наполовину завершенный престиж. Пока я его разглядывал, он испуганно распрямился, взмахнул руками и рухнул в ложу, исчезнув из поля зрения!
В ужасе от увиденного, я выбрался из аппарата Теслы. В этот момент по заведенному порядку вспыхнули направленные на ложу прожекторы, чтобы привлечь внимание публики к долгожданной материализации. Зрители как один подняли головы, предвкушая сюрприз, а кое-кто даже захлопал, но аплодисменты быстро смолкли. Смотреть было не на что.
Я так и стоял на сцене в полном одиночестве. Трюк был сорван.
– Занавес! – заорал я в кулисы. – Дайте занавес!
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем меня услышал механик, но вот занавес пополз вниз, отделяя меня от публики. Ко мне подскочила Эстер; сигналом к ее возвращению на сцену должен был стать тот миг, когда я под гром оваций появлюсь на перилах ложи. Верная долгу, она в смятении выбежала из-за кулис.
– Что случилось? – выкрикнула она.
– Доброволец из зала – куда он делся!?
– Понятия не имею! Я думала, он вернулся на место.
– Он проник за кулисы! Ты должна была выпроводить его прямо в зал!
В сердцах оттолкнув ее в сторону, я приподнял кромку тяжелого занавеса и вышел к рампе. Освещение зала успели включить, и зрители, поднявшись с мест, вяло текли к проходам. Было совершенно очевидно, что люди недоумевают и досадуют; на сцену никто не смотрел.
Я поднял глаза к ложе. Прожектор был погашен; в мягком свете люстры мне не удалось разглядеть ничего особенного.
Вдруг раздался пронзительный женский крик, затем еще и еще. Он доносился из глубины здания, со стороны ложи.
Я бросился за кулисы и наткнулся на Уилсона, который в поисках меня спешил на сцену. Задыхаясь из-за того, что моим легким почему-то не хватало воздуха, я велел ему как можно быстрее разобрать и упаковать аппарат, а сам рванулся к лестнице, ведущей на балкон и в ложи. По ней спускались зрители; когда я, лавируя между ними, устремился вверх, они честили меня на чем свет стоит, но, похоже, никто не узнал во мне артиста, который только что потерпел позорный провал. Неудачников забывают очень быстро.
Каждая новая ступенька покорялась мне все труднее. Из груди вырывались хрипы, сердце колотилось, будто я долго бежал в гору. Я никогда не боялся физических нагрузок и поддерживал хорошую форму, но тут вдруг ощутил себя толстяком и астматиком. С грехом пополам осилив первый короткий марш, я словно прирос к полу. Меня обтекал людской поток, а я, облокотившись на узорные перила, пытался хоть немного отдышаться. Через несколько секунд я решился продолжить подъем.
Не одолел я и пары ступеней, как все мое тело сотряс жестокий кашель, поразивший меня своей силой. Я едва держался на ногах. Сердце стучало, как молот, пульс отдавался в ушах тяжелыми ударами, все тело покрыла испарина, мучительный сухой кашель вспарывал грудину. Я настолько обессилел, что боялся дышать, а сделав наконец-то вдох, снова содрогнулся от кашля, который со свистом вырывался из горла. Ноги не слушались, и я сполз на каменные ступени лестницы. В нескольких дюймах от моей многострадальной головы мелькали туфли и штиблеты последних зрителей, но меня совершенно не тревожило, что обо мне подумают.
Там меня и нашел Уилсон. Он помог мне сесть и поддерживал, как ребенка, пока я пытался восстановить дыхание.
В конце концов я кое-как отдышался, но тут меня пробрал сильнейший озноб. Грудь превратилась в сплошной очаг боли, и, хотя я совладал с кашлем, каждый вдох и выдох приходилось делать очень осторожно.
Наконец я сумел выговорить:
– Ты видел?
– Сдается мне, сэр, Альфред Борден пробрался за сцену.
– Нет, я не о том! Ты видел, что было после отключения тока?
– Я ведь стоял у пульта, мистер Энджер. Как обычно.
При исполнении «Яркого мига» место Уилсона – за сценой, и зрители его не видят, поскольку он скрыт задником павильона. Ему известен каждый мой шаг, но он действительно меня не видит на протяжении почти всего номера.
Задыхаясь, я описал мелькнувший в ложе престиж, неотличимый от меня. Уилсон растерялся, но тут же предложил сбегать в ложу. Он так и сделал, пока я беспомощно лежал на холодных голых ступенях. Вернувшись через пару минут, Уилсон доложил, что в ложе никого нет, но кресла разбросаны по полу. Пришлось просто принять к сведению все, что он сообщил. У меня нет причин сомневаться в его наблюдательности и преданности.
Уилсон стащил меня с лестницы и помог добраться до сцены. К этому времени я достаточно восстановил силы, чтобы держаться на ногах без посторонней помощи. Пристально всмотревшись в верхнюю ложу и окинув взглядом опустевший зал, я не обнаружил никаких признаков престижа.
Мне ничего не оставалось, как выбросить его из головы, тем более что значительно большее беспокойство вызывала моя внезапная немощь. Каждое движение давалось с трудом; кашель коварно затаился в груди, готовый в любой момент вырваться наружу. Опасаясь этого, я берег силы, пытаясь выровнять дыхание.
Уилсон нанял кеб, благополучно доставил меня в гостиницу и сразу же распорядился известить о случившемся Джулию. Он также вызвал врача, который приехал с большой задержкой и обследовал меня весьма небрежно. По окончании осмотра он заявил, что не видит никаких нарушений, поэтому, расплатившись с ним, я решил наутро пригласить другого лекаря. Я долго лежал без сна, но в конце концов впал в забытье.
Пробудившись сегодня утром, я почувствовал себя немного бодрее и сумел спуститься по лестнице без посторонней помощи. В гостиничном холле меня ожидал Уилсон, который принес известие, что Джулия прибудет в полдень. Я уверял его, что уже начинаю приходить в себя, но он объявил, что выгляжу я неважно. И в самом деле, после завтрака я снова ощутил упадок сил.
Скрепя сердце я отменил оба вечерних представления и, пока Уилсон был в театре, изложил здесь события минувшего дня.
22 мая 1903 года
В Лондоне
По настоянию Джулии и совету Уилсона отменил оставшиеся выступления в Лоустофте. Такая же судьба постигла представления, запланированные на следующую неделю, – краткосрочный ангажемент на сцене хайгейтского «Придворного театра». Пока не решил, что делать с выступлениями в «Астории» (это в Дерби), намеченными на первую неделю июня.
Пытаюсь, по возможности, делать хорошую мину при плохой игре, никому не показывая, что во мне сидит потаенный страх. Если говорить коротко, я боюсь, что никогда больше не смогу выйти на сцену. Последний выпад Альфреда Бордена сделал меня полуинвалидом.
Меня осмотрели три врача, включая эскулапа, который посетил меня в лоустофтской гостинице, и моего домашнего доктора в Лондоне. Они в один голос утверждают, что я здоров, и не находят никаких видимых признаков недуга. Когда я жалуюсь на одышку, они простукивают мне грудь и назначают прогулки на свежем воздухе. Когда я напоминаю, что при подъеме по лестнице у меня заходится сердце, они прослушивают грудную клетку и рекомендуют соблюдать диету, а также поменьше волноваться. Я толкую им, что быстро утомляюсь, а они советуют побольше отдыхать и пораньше ложиться спать.
Мой постоянный лондонский врач, уступая моим настоятельным требованиям провести какие-нибудь объективные обследования, взял у меня анализ крови, но, как я понимаю, исключительно ради моего спокойствия. Через некоторое время он сообщил, что кровь сильно «разжижена», но добавил, что в моем возрасте это бывает, и прописал тонизирующую микстуру с высоким содержанием железа.
После ухода врача я сделал самое простое – взвесился. Результат меня ошеломил: оказывается, я похудел почти на тридцать фунтов! В зрелые годы, как правило, я весил около двенадцати стоунов, что составляет примерно сто шестьдесят восемь фунтов. Вес – это то немногое, что на протяжении долгих лет оставалось у меня неизменным. Сегодня утром я обнаружил, что вешу около ста тридцати девяти фунтов, то есть не дотягиваю даже до десяти стоунов.
Между тем в зеркале я выгляжу, как всегда: лицо не осунулось, глаза не покраснели, скулы не выступают, подбородок не заострился. Правда, вид у меня изможденный, а кожа приобрела землистый оттенок, что для меня не характерно; однако по виду не скажешь, что я не в состоянии без одышки преодолеть и половины короткого лестничного пролета. Незаметно и то, что я потерял почти шестую часть своего нормального веса.
Это нельзя объяснить никакими естественными или умозрительными причинами, кроме моего неполного перемещения: электрическая передача информации была выполнена лишь частично, что и помешало полному восстановлению в конце процесса.
Снова козни Бордена привели меня на край могилы!
Ближе к вечеру
Джулия объявила, что видит свою задачу в восстановлении моего здоровья усиленным питанием, и сегодняшний ленч – недвусмысленное тому подтверждение. Однако, не съев и половины, я совершенно пресытился, почувствовал тошноту и поспешил выйти из-за стола. После этого я немного вздремнул и только что проснулся.
Сейчас у меня возник некий замысел, последствия которого еще нужно обдумать.
Конфиденциальность этих записей позволяет мне раскрыть один секрет. Перед тем как включить аппарат Теслы – будь то на репетиции или во время представления, – я всегда тайком опускал в карман пару золотых монет. С какой целью это делалось, думаю, вполне очевидно; своим финансовым благополучием я обязан не одним только гонорарам за выступления!
Говоря по совести, Тесла предупреждал меня о недопустимости таких поступков. Будучи высоконравственным человеком, он настойчиво предостерегал меня от соблазна стать фальшивомонетчиком. Он приводил и научные доводы: аппаратура калибруется на мой конкретный вес (естественно, с определенными допусками, обеспечивающими безопасность), и присутствие у меня на теле небольших, но тяжелых предметов типа золотых монет может ухудшить точность переноса на большие расстояния.
Поскольку я доверяю научным знаниям Теслы, вначале я решил брать с собой только бумажные деньги, но в результате возникал неизбежный риск, связанный с дублированием серийных номеров банкнот. Я все еще беру с собой на каждое представление несколько купюр высокого достоинства, но в большинстве случаев предпочитаю все же пускать в ход золото. У меня никогда не возникло проблем, связанных с точностью работы установки, о которых предупреждал Тесла; по-видимому, это обусловлено тем, что я перемещаю себя только на малые расстояния.
Сегодня, пробудившись от послеобеденного сна, я исследовал три монеты, подвергшиеся вместе со мной транспортации в четверг вечером. Взяв их в руки, я сразу заподозрил, что они весят меньше положенного; взвесив их на конторских весах и сравнив с монетами аналогичного достоинства, не подвергавшимися переносу, я удостоверился, что они действительно стали легче.
Расчет показал, что они, так же как я, потеряли около семнадцати процентов своей массы, хотя выглядели как обычные монеты, имели такие же размеры и издавали при падении на каменный пол точно такой же звон. Но, так или иначе, их вес был уже не тот.
29 мая 1903 года
Прошла неделя – и никаких улучшений. Меня не отпускает страшная слабость. Хотя я практически здоров – температура нормальная, телесных повреждений нет, ничего не болит, приступы тошноты прошли, – от малейшего физического усилия меня охватывает невыносимая усталость. Джулия продолжает попытки вернуть мне здоровье усиленным питанием, но прибавка в весе ничтожна. Мы оба притворяемся, будто я иду на поправку, но не хотим признать очевидное: мне никогда не удастся восстановить то, что от меня ушло.
При вынужденном физическом безделье мой мозг продолжает работать нормально, что только усиливает разочарование от крушения надежд.
С крайней неохотой, уступив настояниям близких, я отменил все намеченные выступления. Чтобы как-то отвлечься, включаю аппарат Теслы и пропускаю через него небольшие порции золота. Я не жаден и не хотел бы привлекать к себе лишнего внимания чрезмерным обогащением. Мне нужно ровно столько, сколько требуется для безбедного существования нашей семьи. В конце каждого сеанса я тщательно взвешиваю транспортированные монеты, но пока все остается в разумных пределах.
Завтра мы возвращаемся в Колдлоу-Хаус.
18 июля 1903 года
В Дербишире
Великий Дантон скончался. Смерть иллюзиониста Руперта Энджера наступила в результате увечий, полученных им на сцене театра «Павильон» в городе Лоустофте во время неудачного выступления. Он умер в своем лондонском доме в Хайгейте, оставив вдову с тремя детьми.
14-й граф Колдердейл все еще живет, хотя и не здравствует. Со смешанным чувством он прочел собственный некролог, помещенный в газете «Тайме», – привилегия, которой удостаиваются немногие. Конечно, некролог напечатан без подписи, но я догадался, что составлен он не Борденом. Моя карьера, естественно, описана в самых светлых и положительных тонах, в тексте не чувствуется ни зависти, ни завуалированной обиды, которые обычно проглядывают между строк, если к сочинению некролога привлекается кто-то из соперников умершего. Хорошо, что хотя бы к этому Борден не приложил руку.
Делами Энджера теперь занимается адвокатская контора. Он и вправду скончался, его тело действительно было положено в гроб. В этом я усматриваю последний иллюзион Энджера: он предоставил для похорон свой собственный труп. Джулия официально считается его вдовой, а дети – сиротами. Все они присутствовали на Хайгейтском кладбище во время похорон, которые прошли без участия посторонних. По желанию вдовы, пресса не была допущена на церемонию прощания; не видно было также поклонников и почитателей.
В тот же день я инкогнито вернулся в Дербишир, сопровождаемый Уилсоном и его семьей. И он, и Гертруда согласились остаться у меня в качестве компаньонов. У меня есть возможность щедро вознаграждать их услуги.
Джулия с детьми приехала через три дня. Пока она считается вдовой Энджера, но, как только люди о нас забудут, она без лишней шумихи превратится, в соответствии со своим законным правом, в леди Колдердейл.
За минувшие годы я, можно сказать, привык переживать собственную смерть, но то, что удалось в этот раз, больше повторить не смогу. Мне не суждено вернуться на сцену; теперь я исполняю только одну роль – ту, в которой мне отказывал старший брат. Я ищу, чем заполнить грядущие дни.
После глубокого потрясения от случившегося в Лоустофте я обрел равновесие в моем нынешнем существовании. Болезнь больше не изнуряет меня, и состояние, по крайней мере, не ухудшается. Не могу похвастать избытком сил и энергии, но и не стою одной ногой в могиле. Здешний врач повторяет то, что я уже слышал в Лондоне: хорошее питание, прогулки на свежем воздухе, душевное спокойствие – и положительные результаты не заставят себя ждать.
Итак, я врастаю в тот образ жизни, который в общих чертах набросал по возвращении из Колорадо. В доме и поместье накопилась масса дел, а поскольку имение годами управлялось как бог на душу положит, многое здесь пришло в упадок. К счастью, теперь моя семья располагает достаточными средствами, чтобы приняться за решение самых насущных задач.
Я дал указание Уилсону смонтировать аппарат Теслы в подвале, пояснив, что собираюсь время от времени репетировать «Яркий миг», готовясь к возвращению на сцену. В действительности планы его использования, конечно, не имеют с этим ничего общего.
19 сентября 1903 года
Пишу только для того, чтобы отметить: сегодня – число, на которое я некогда назначил смерть Руперта Энджера. День прошел, как и любой другой, тихо и (если не считать треволнений, связанных с моим состоянием здоровья) мирно.
3 ноября 1903 года
Прихожу в себя после пневмонии. Болезнь меня едва не доконала! С конца сентября лежал в Шеффилдском Королевском госпитале и только чудом остался в живых. Сегодня первый день дома; я уже могу достаточно долго сидеть, чтобы делать записи. Вересковая пустошь за окном радует взгляд.
30 ноября 1903 года
Выздоравливаю. Почти достиг того состояния, в котором возвратился сюда из Лондона. То есть по официальным заключениям все хорошо, а по сути – отнюдь не блестяще.
