Часть вторая

Глава 7

Ни один настоящий поэт не станет утверждать, что образ ручейков, которые, пробежав какое-то расстояние, потом сливаются в реки, отличается оригинальностью. Этот образ говорит о том, что даже реки, способные уничтожить хозяйства фермеров своими разливами или с ревом несущиеся сквозь ущелья и низвергающиеся водопадами, начинаются речушками среди скал в горах или подводными источниками, которые вырвались на поверхность и потекли по земле на встречу с морем.

Точно также и идею, что реки сливаются и образуют единую силу, нельзя считать выдающейся. Все дело в словах – и в мазках кисти, рисующей их. В мире всегда существует ограниченное число идей, ограниченное число штампов.

Реки действительно обычно начинаются почти незаметно. Великие события и перемены в мире под небесами тоже часто начинаются так же, их истоки признают лишь те, кто берет на себя труд оглянуться назад.

Еще одна мысль, известная всем – историкам, поэтам, фермерам, даже императорам: яснее мы видим, глядя назад. Одной из традиций степи – никто не знает, как давно она зародилась – был обычай, чтобы каганы племен выражали покорность самому могущественному из них, танцуя перед более сильным вождем на церемониях, во время которых вручали дань и клялись в верности.

Танцы обычно исполняли женщины – служанки, рабыни, нанятые танцовщицы, куртизанки, или побежденные, выражающие свою ритуальную покорность у всех на виду.

* * *

Tэ-куань, четырнадцатый император сяолюй, был человеком гордым и опасным, особенно когда сильно напивался. Он одинаково любил убивать людей сам и приказывать другим сделать это вместо него.

Он не умел ни читать, ни писать, но у него имелись чиновники, которые все это умели, как, по его мнению, и положено императору степей. В качестве вождя своего народа, их императора, он должен был быть достаточно сильным, чтобы держать под контролем своих всадников и их военачальников, усмирять или нейтрализовать соседние племена и народы, собирать с них дань и держать в страхе живущих на юге катайцев, как бы они ни были многочисленны, чтобы они привозили на север свою богатую дань серебром и шелком.

Тэ-куань не возражал, чтобы катайцы называли эту плату подарком. Это для них слова что-то значили, а не для народа сяолюй. В степях думали о других вещах.

«Старший брат, младший брат» – так теперь катайцы называли двух императоров. Еще два года назад их называли дядей и племянником.

Советники Тэ-куаня добились этой перемены. Он сам не придавал этому большого значения, хоть и понимал, что когда имеешь дело с катайцами, разумно настаивать на том, что имело значение для них, вынуждать их кланяться все ниже и ниже. Поэтому теперь он стал младшим братом, получающим подарки от старшего брата через посланников каждую весну.

Он знал, весь мир знал, что в действительности он – предводитель воинов, принимающий дань от напуганной империи. Империи, армии которой даже не смогли победит кыслыков в их пустыне на северо-западе.

«Кыслыки, – думал Тэ-куань, – это ничтожества!» Он мог их уничтожить в любой момент, когда захочет, но лучше позволить им сохранить свои суровые, бесплодные земли и тоже платить ему дань.

Это создавало проблему, конечно. Кыслыки не желали платить одновременно и сяолюй, и катайцам за право существовать. Они решили оказать сопротивление тому народу, который считали более слабым, пусть и более многочисленным. Тэ-куань улыбнулся, услышав об этом. Он снова улыбнулся, когда узнал о катастрофе катайцев под Эригайей.

Семьдесят тысяч солдат?! Пустая трата жизней, настолько чудовищная, что разум отказывался воспринимать это. У сяолюй не было столько всадников, которых они могли бы потерять, но их воины умели сражаться. Когда можешь позволить себе потерять столько своих солдат, это значит, что ты о них не заботишься. Именно так думал Тэ-куань.

Кыслыков война тоже истощила, ослабила обе империи, граничащие с сяолюй. Они заключили мир в этом году, наконец-то. Снова начали торговать. Его это не трогает, пока они обе платят сяолюй.

Его народ жил в суровом мире, под открытыми небесами. Они были детьми степей и неба. От ветра и засухи зависела их жизнь и их стада. Здесь о тебе судили по твоим делам, а не по словам, нарисованным кистью. А император Катая посылал ему каждый год по двести тысяч слитков серебра и рулонов шелка.

Ну, и кто в действительности старший брат? Можно посмеяться над их тщеславными притязаниями, а иногда и разозлиться, когда выпьешь.

Тэ-куань правил большим количеством катайцев на своих южных территориях, которые в Ханьцзине, где его «брат» Вэньцзун держал свой двор, до сих пор называли Четырнадцатью префектурами. Говорят, Вэньцзун любит, чтобы его кормили женщины из рук (иногда сначала жевали для него пищу, по слухам!) и ему необходимо, чтобы две молодых женщины пели ему перед сном каждую ночь и оставались рядом на тот случай, если он проснется и испугается в темноте.

Спорные земли, Четырнадцать префектур, все еще принадлежат сяолюй, они часть их империи, хотя прошло столько лет. Удивляет ли это кого-нибудь? Его катайцы платят налоги, трудятся, обрабатывают поля. Они ему полезны. Если иногда они устраивают беспорядки, то для этого существуют всадники – для поддержания порядка, для того, чтобы предпринять необходимые действия.

Когда Тэ-куань ехал осенью на восток на ежегодную церемонию встречи с подчиненными ему племенами, ему пришла в голову мысль, что его могли бы обвинить в том, что он придает слишком большое значение словам, если ценит свой титул императора выше титула кагана.

Некоторые могут так сказать. Они ошибаются. Это не просто слова. Они передают то, чем сейчас стали сяолюй.

Каган правил племенем, кочующим по всей необъятной степи вслед за стадами скота, овец, коз, коней (всегда коней), в зависимости от времен года. Они сражались с волками и голодом, жили в юртах, которые возили с собой, и никогда не знали покоя, пока их не оставляли в траве под небесами после смерти.

Империя… у империи были города, стены, базары для торговли. Теперь у сяолюй было пять столиц, по одной в каждой стороне света и одна в центре. В империи имелись фермы, зернохранилища и налогообложение, и люди, которые умели руководить подобными вещами. Вот почему его катайские подданные так много значили. В урожайный год они могли прокормить почти всех сяолюй своим урожаем. В менее урожайный год один из его чиновников покупал зерно и рис в Катае – за то серебро, которое катайцы привезли им в качестве дани!

И еще у империй были подданные, признающие их власть. Это были племена, которые до сих пор называют своих предводителей каганами, думал Тэ-куань.

У империй были писцы, придворные и гражданская служба. У них были строители деревянных и каменных сооружений, возводимых на земле. Они умели поворачивать русла рек, прокладывать каналы, орошать поля. А теперь у сяолюй появилась даже письменность, собственная каллиграфия. Один катаец изобрел ее для них, это правда, но он был подданным императора Тэ-куаня, служил у него при дворе.

Император правил многими народами, не только племенем своих предков, с их воспоминаниями о кочевой жизни.

Предводители трех подчиненных племен должны встретиться с ним сейчас на месте сбора у Черной реки. Они приносят дань лошадьми, серебром, янтарем, мехом, иногда золотом и всегда женщинами.

Тэ-куань предпочитал коней и золото. У него достаточно женщин, но коней никогда не бывает достаточно.

Он бы предпочел послать в эту поездку одного из сыновей. Ехать было далеко, а осень еще стояла сухая и жаркая, с ветрами, да еще и насекомые досаждали им, как только стихал ветер. Но он понимал, что племенам необходимо видеть его – их императора – и признать его власть. Тэ-куань взял с собой три тысячи всадников. Племенам нужно дать понять, что он легко мог приехать к ним с целой армией, что они не зря платят ему дань и называют его повелителем.

Что не зря пляшут для него по ночам, при свете факелов, после пиршества.

Еще во времена Третьей династии Катая, тысячу лет назад, появилась мода группировать все по четыре. Катайцы любили порядок, нумерацию, симметрию, и они получали удовольствие от споров по этому поводу.

Так у них было Четыре великих красавицы (последней была Вэнь Цзянь из Девятой династии), Четыре великих сражения, Четыре самых смертоносных разлива Золотой реки, Четыре самых страшных предательства, Четыре величайших каллиграфа…

Во время Двенадцатой династии, когда жило так много умных, праздных соискателей степени цзиньши, иногда развлекались, составляя группы из четырех вещей. Острословам – в отличие от мудрых людей – нужно насмехаться. Они предложили Четыре самых громких отрыжки, Четыре самых плохих чайных в Ханьцзине, даже такие глупости, как Четыре первых числа. Выпив достаточно вина, и в компании надежных друзей, кто-нибудь мог предложить Четырех наихудших министров, но назвать только трех, оставляя место…

Это была опасная игра. Вино заставляло людей делать ошибки, а компания надежных друзей была непрочным, двусмысленным понятием. Лучше сжимать в ладонях чашку и хранить молчание даже среди тех, кого ты считаешь друзьями – хотя бы потому, что существовали шпионы, работавшие на старого первого министра и его сторонников (эти сторонники, более молодое поколение, как известно, были еще хуже министра Хана).

Не во власти небольшого количества ироничных людей, потешающихся над традицией, с ней покончить. Те, кто отпускал подобные шутки, косвенным образом признавали власть формы. И поэтому через некоторое время после этих событий появился широко известный список так называемых Четырех самых пагубных ошибок.

Среди ошибок, которые обычно включали в него, было решение, принятое четырнадцатым императором Сяолюй однажды осенней ночью в окружении своих восточных подданных.

Примечательно, что его включили в список Катая: сяолюй были варварами, а упомянутый инцидент касался их отношений с другим племенем – народом, о котором катайцы в то время даже не слышали.

Эта безвестность лежала в основе всего, разумеется. Мир мог измениться (и действительно изменился) с невероятной быстротой.

Чаши с кумысом оставили, как и кувшины, из которых его постоянно доливали. Еду и миски унесли люди, назначенные прислуживать. Они были родом из трех платящих дань племен. Обычно этим занимались рабы или женщины. Последние убирали, а потом оказывали другие услуги, в юртах или снаружи, в темноте, на осенней траве, но на таких сборищах все имело особое значение: здесь женщин не было, кроме тех, которых привезли императору Сяолюй в качестве дани.

Шаманов тоже не было. Шаманы опасны. Еду императора готовили отдельно, его собственные люди. Евнух ее пробовал. Он перенял обычай использовать евнухов в Катае, у их двора. Не все, что делали на юге, было глупо. Некоторые кастраты умны и полезны ему. Другие… проверяют его еду на наличие яда. Мужчины, не имеющие семьи, которую надо защищать, будут тесно связаны с тем повелителем, которому служат. Это Тэ-куань понимал. Требования семьи, честолюбивые жены могли сбить мужчину с правильного пути. Степи от края до края полны такими историями.

Факелы закрепили на шестах, когда зашло солнце, и сейчас горели в промежутках между юртами. Эту работу проделали три племени, платящие дань: хашинь, цзэни, алтаи.

Они явились к Черной реке раньше императора, как и положено. Они ждали Тэ-куаня. Они были его подданными. Они платили ему дань. Они плясали для него.

Скоро он отправится домой со своими тремя тысячами воинов, новыми конями, с огромной данью, получив подтверждение верности от востока. «Это может улучшить настроение», – думал Тэ-куань, размышляя над этим.

Кагана племени хашинь звали Пай-я. Это был крупный мужчина, но не умел пить кумыс. Забавно, он уже был пьян. Вождь должен уметь пить со своими всадниками, чтобы сохранить их уважение. Пай-я стоял, покачиваясь. Он поднял свою чашу, салютуя Тэ-куаню, и выпил ее. Он швырнул чашу в костер в середине круга.

Затем он пустился в пляс вокруг этого костра перед императором. Взлетали искры, от факелов поднимался черный дым, закрывая звезды в тех местах, куда его относил ветер, потом эти звезды снова становились видны. Пай-я хорошо плясал для человека, который много выпил. «Возможно, именно потому, что много выпил», – подумал Тэ-куань. Трудно так танцевать перед другим человеком, перед собственными людьми, если ты трезв, у тебя твердый взгляд и есть гордость.

Ему в голову пришла одна мысль. Он смотрел, как грузный, неуклюжий вождь хашинь кружится вокруг костра, увидел, как на его одежду упала искра, потом другая. Тэ-куань выпил, поднял чашу. Высокий евнух поспешно наполнил ее. Он снова выпил, продолжая думать.

Пай-я закончил свой танец. Он продолжался достаточно долго, никаких признаков неудовольствия (хотя Пай-я должен был его чувствовать, если он хоть наполовину мужчина). Он поднял руку, ладонью вперед, в знак приветствия. Степные племена не кланяются. Сяолюй ожидали поклонов только тогда, когда приезжали посланники из Катая.

Теперь под осенними звездами встал каган племени цзэни. Он был новым, молодым. Цзэни бунтовали во время правления отца Тэ-куаня. К ним отправили большое войско, и бунт подавили. Тэ-куань внимательно следил за молодым каганом. Он видел, что этот человек (он забыл его имя, но какая разница) был более трезвым, чем вождь племени хашинь Пай-я.

Тем не менее он плясал. Прыгал через костер, потом обратно, взлетал высоко, выбросив вперед руки, а пятками бил по воздуху сзади. Раздался смех и даже крики одобрения. Тэ-куань позволил себе улыбку. Пускай вождь племени гордится одобрением за танец для своего императора. Он красивый мужчина, этот каган. Цзэни – красивый народ. Тэ-куань подумал о женщинах, которых они привели для него, он в первый раз вспомнил о них.

Еще один прыжок через костер, по высокой дуге, на этот раз каган выбросил вперед одну ногу, а вторую вытянул назад. Не слишком ли он похваляется своей удалью, утверждая силу и мощь цзэни? Тэ-куань перестал улыбаться. Он выпил. Посмотрел налево, где сидел его самый доверенный советник (со стороны сердца).

Яо-кань прошептал:

– Это его первый танец, повелитель степей. Он хочет показать себя двум другим каганам. Помнишь, в прошлом году алтаи напали на них, когда умер отец этого кагана. Начались сражения.

Алтаи захватили пастбища у цзэни и контроль над рекой, которая служила границей, отодвинули границы племени и захватили доступ к воде. Это было одной из проблем, которыми Тэ-куаню предстояло заняться утром. Одной из причин его приезда сюда.

– Как его зовут? – спросил император. – Вот этого?

– О-Пан. Его отцом был…

– Я помню его отца.

Тэ-куань вдруг снова почувствовал себя недовольным. Его взгляд переместился с танцора туда, где сидели алтаи, скрестив ноги, на земле, голые по пояс. Их волосы, как они до сих пор предпочитали, были выбриты спереди и сверху, и оставались длинными по бокам и сзади. Они их никогда не подвязывали. «Длиннее, чем у женщин сяолюй», – недовольно подумал Тэ-куань.

Алтаи пришли с северо-востока, от Корейнского полуострова, эти земли считались одними из самых плохих на земле. Жестокая зима: снег и лед, ледяные чудища бродят за высокими кострами в черные ночи (так говорили). Палящая жара летом, когда пересыхают реки, тучи москитов и жалящих мух, которые затмевают солнце, убивают животных и сводят с ума людей.

Неудивительно, что они стремились переселиться на юг, эти алтаи. «И на запад, наверное, – подумал император Сяолюй, снова прихлебывая кумыс. – Может быть, они также хотят переселиться на запад».

Их было не так уж много, на таких скудных землях не может прожить большое количество людей. Только этим и хороши алтаи, подумал он. Этим да мехами и янтарем. Их женщины казались ему уродливыми, приземистыми. И у мужчин, и у женщин были черные маленькие жестокие глаза. Мужчины умели ездить верхом лучше всех живущих на свете людей.

О-Пан из племени цзэни прыгнул в последний раз. Тэ-куань видел, как он слегка споткнулся при приземлении, и тонко улыбнулся, заметив это. О-Пан повернулся и поднял руку, приветствуя своего императора. Тэ-куань, воплощение великодушия, поднял руку в ответ. Он не приветствовал так первого кагана. Сделаем молодому человеку маленький подарок. Пусть он продолжает танцевать.

У него по-прежнему было «черное» настроение. Иногда на него накатывало такое настроение. Может быть, это как-то связано с кумысом. Он еще раз взглянул на алтаев. Ими давно правил каган по имени Янь’по. Покрытый шрамами мужчина с бочкообразным туловищем, старше Тэ-куаня. Черные волосы покрывали его плечи и грудь, подобно звериной шерсти. Алтаи до сих пор поклонялись животным, как в древности, из них выбирали своих тотемных духов. Их шаманы творили чудеса с помощью этих духов.

В лесах, откуда они родом, водились тигры. Самые большие в мире, как говорили. Их рев по ночам лишал мужчин силы, лишал способности стоять прямо. Даже храбрый воин падал на землю и становился добычей тигра, ослепший и дрожащий.

Но не на вождя алтаев Янь’по смотрел сейчас император, пребывая том настроении, которое называл «черным». Черное настроение. Думал он. Черные алтаи. Он осушил свою чашу. Поставил ее на землю рядом с собой. Взмахнул рукой, указывая.

– Пускай вон тот станцует для нас, – произнес он.

И улыбнулся. Такую улыбку никто из его людей никогда бы не принял за веселую.

– Мы освободим нашего старого соратника и подданного Янь’по от танца сегодня ночью. Пусть более молодой мужчина, их военачальник, превзойдет кагана цзэни, как он пытался превзойти его во время весеннего набега.

Только что в кругу факелов, под небом и звездами, люди под влиянием кумыса добродушно беседовали и смеялись. Теперь все смолкли. Внезапно все замерли. Даже те, кто разливал кумыс, стояли неподвижно. В тишине можно было слышать потрескивание костра, фырканье коней в огромной ночи.

С противоположной стороны костра военачальник алтаев смотрел прямо на императора. Он произнес тихо, почти не шевеля губами:

– Я не стану этого делать.

Его брат, сидящий слева от него, тоже глядя перед собой, произнес:

– Он тебя убьет.

– Пусть убьет. Я не стану этого делать.

– Вань’йэнь…

– Я не стану плясать. Отомсти за меня.

Кто-то шевельнулся по другую сторону от него. Их каган тяжело поднялся и сказал:

– Я еще не отдал свой титул, император народа сяолюй. Этот танец должен исполнить я.

– Каган, нет! – воскликнул рядом с ним военачальник, быстро поднимая глаза.

– Я поговорю с тобой позже! – резко бросил каган. Тонкие седые волосы Янь’по были по-прежнему длинными и ярко блестели при свете ближайшего факела. У него на левой руке не хватало двух пальцев.

Через пространство и огонь было видно, как император покачал головой.

– Я сказал – военачальник, каган алтаев. Он командовал атакой на цзэни.

– Алтаи ничего не делают, если я так не решил, – возразил Янь’по. Его голос был тонким, но звучал отчетливо.

– Неужели? Значит, ты был у реки, каган, во время той весенней битвы?

Янь’по молчал. Все знали, что его там не было.

Император прибавил:

– Когда племя алтаев в последний раз шло воевать не под предводительством кагана? Теперь у меня при дворе есть историки, они хотят это знать. Они все записывают, – он произнес это злобно, словно стегнул плеткой.

Янь’по смущенно переступил с ноги на ногу.

– Я буду плясать, – упрямо настаивал он. – Это моя задача и мой… мой долг.

– Сядь! – произнес император Сяолюй, и это был приказ. – Я сказал, кто будет плясать для меня. Стража, если военачальник алтаев не встанет, застрелите трех человек слева от него.

Одним из этих трех будет его брат.

– Я каган! – крикнул Янь’по.

– А я император, – ответил Тэ-куань.

Он посмотрел на военачальника алтаев, сидящего рядом с фигурой стоящего кагана.

– Ты спляшешь, или мне убить трех человек и все-таки позволить твоему кагану сплясать? Я решил, что меня устроят оба варианта.

Стражники императора уже достали луки, но еще не вложили стрелы. Это можно сделать в одно мгновение. Они были всадниками степей.

Вань’йэнь встал.

Не очень крупный мужчина, но худой и мускулистый. Его лицо превратилось в маску. Послышался вздох собравшихся у костра.

– Сочту за честь избавить моего кагана от необходимости прыгать в темноте, – произнес военачальник алтаев. Он так это назвал.

Затем он сплясал.

Этот танец был не похож на танец других каганов и вообще ни на какой танец из ранее исполнявшихся на встречах для сбора дани. Вань’йэнь танцевал танец войны. Вокруг того костра и над костром, в кругу всадников, собравшихся под звездами на пастбище у реки.

Он прыгал через языки пламени, как и каган цзэни, но эти прыжки не создавали впечатления грациозности и молодости, они демонстрировали жесткую, яростную мощь. Он не отбрасывал назад пятки и не раздвигал ноги, подобно рабыне, надеющейся привлечь мужчину и построить жизнь на руинах своего плена.

Он перелетал через костер, как через оборонительный ров в бою. Он приземлялся на противоположной стороне (возле императора), не теряя равновесия, широко расставив ноги, и можно было – легко – представить себе в его руке меч или лук. Отблески света из-за спины и света от факелов играли на его теле, и он то появлялся в поле зрения зрителя, то исчезал из него.

Он снова обогнул костер, двигаясь по направлению к своему племени, спиной к императору. Теперь он шагал, как боец, симулирующий отступление: быстрыми шагами, стараясь заставить противника пуститься в безрассудную погоню. А затем, с противоположной стороны костра, он опять перепрыгнул через него, но на этот раз выполнил высокое сальто, подтянув к груди колени, как это делали самые искусные всадники из седла, чтобы перелететь через стену.

И снова он приземлился возле сяолюй и их лучников, все еще держащих наготове луки. Огонь рассыпал искры у него за спиной, когда он приземлился в полудюжине шагов от императора. Военачальник алтаев посмотрел на Тэ-куаня, и в неровном, колеблющемся свете его взгляд никто бы не назвал покорным при всем желании.

Он снова пустился в пляс обратно по кругу, вращаясь и кружась, пригибаясь и высоко подпрыгивая, вытянув правую руку, и снова в ней можно было представить себе меч, когда он приблизился к факелам и обошел вокруг них, он по-прежнему двигался не как танцор, а как воин в бою. Он делал выпады, падал на колени, перекатывался, вскакивал и мчался дальше. Император Тэ-куань произнес очень спокойно (в свою очередь, глядя прямо перед собой):

– Его следует убить, когда это закончится. Скажи лучникам.

И так же тихо Яо-кань, его самый доверенный советник из его племенной группы, его товарищ по детским играм, ответил:

– Нет, мой повелитель. Они сделали то, о чем мы просили. Он пляшет.

– Он не пляшет, – ответил император сяолюй.

– Пляшет! Он молод, великий вождь, нам понадобится его гордость и мастерство. Вспомни, что корейнцы на своем полуострове сейчас стали агрессивными. Возможно, весной они двинутся на юг. Мы об этом говорили. Алтаи будут нашей первой линией обороны от них.

– Алтаи – возможно. Но не этот, – возразил Тэ-куин. – Посмотри в его глаза.

– Его глаза? Это ночь, мой повелитель, горят факелы, мы все выпили. Ты заставил его покориться. Мы должны оставить этим племенам остатки гордости, если хотим их использовать. Нам они нужны сильными.

– Я хочу, чтобы этот умер.

– Тогда у нас здесь начнется война, и от этого никто не выиграет.

– Я выиграю. От его смерти.

– Великий вождь, брат… Я тебя умоляю.

Вань’йэнь по-прежнему находился по другую сторону от костра, продолжал двигаться и вращаться. Он был рядом с тем местом, где сидели вожди цзэни. Весной между ними шли сражения. Это предстояло уладить. Точнее, последствия этого. Не сейчас, утром.

Император сяолюй взглянул налево, на своего двоюродного брата, на своего спутника.

– Это твой совет? Мы должны это допустить?

– Это мой совет. Когда ты встанешь, чтобы поблагодарить племена, смотри только на его кагана. Не бросай ни одного взгляда на этого воина, когда он сядет. Пускай думают, что это тебя забавляло, эта игра юноши в войну.

– Он не такой уж юный.

– Тем лучше. Он будет сражаться для тебя с корейнцами, если они придут!

Император несколько мгновений молчал.

– Мы завтра решим вопрос в пользу цзэни?

– Конечно, – ответил его двоюродный брат. – И это покажет алтаям, кому принадлежит власть. И где предел их наглости, – его двоюродный брат улыбнулся. – Я видел женщин цзэни. Ходил туда сегодня после полудня. Я выбрал для тебя двух из них на сегодняшнюю ночь, если пожелаешь. Они поднимут тебе испорченное настроение.

Император отвел взгляд. Он смотрел, как военачальник алтаев закончил танец. Не последовало ни аплодисментов, ни смеха. Племена ждали. Его ждали.

– Очень хорошо, – произнес император Тэ-куань. – Я последую твоему совету.

Он произнес это осенью, на траве, под звездной рекой.

Поднял свою чашу с того места, куда перед тем поставил. Встал, чтобы выразить свое одобрение танцами, которые исполнили для него в ту ночь.

Наблюдая и слушая, его советник глубоко вздохнул, радуясь, что усмирил ярость императора, избежал противостояния, которое – наверняка – привело бы к необходимости убить кагана алтаев и все их посольство, что ослабило бы племя и изменило равновесие сил здесь, на востоке.

«Необходимо, – думал он, – придерживаться более широких взглядов в этой игре империй, подвластных племен и врагов на юге, на западе и на дальнем востоке. Необходимо давать мудрые советы злым, вспыльчивым императорам, лишенным, может быть, собственного предвидения». С некоторой жалостью к себе он думал о бремени той роли, которая досталась ему.

Убить военачальника алтаев? На собрании племен? Яо-кань незаметно покачал головой. «Нам, сяолюй, – подумал он, – предстоит пройти еще долгий путь, прежде чем мы поймем природу империи».

«Я сделаю, что смогу», – подумал он, а затем сделал глоток (умеренный) из своей чаши.

Очень скоро, через совсем короткое для таких важных событий время, он и его двоюродный брат, император, окажутся закопанными в землю по шею, в сухой траве, в полдень, в середине лета.

Послащенная кровь будет литься на их головы и в рты, которые для этого насильно откроют. Их руки будут связаны и засыпаны утрамбованной землей. Они смогут только мотать головами из стороны в сторону и кричать. Рядом будет находиться большой муравейник. Крики, разумеется, позволят муравьям забираться к ним в рот.

Вожди алтаев, в том числе их военачальник и его брат, будут сидеть вокруг, почти так же, как сейчас, но при солнечном свете, и смотреть, как муравьи пожирают головы двух сяолюй, превращают в черепа. Это произойдет очень быстро.

Последующие события тоже будут разворачиваться быстро.

Пройдет много лет, и катайские поэты и остряки назовут Четыре самых пагубных ошибки.

Даже величайшие реки, с грохотом впадающие или широко разливающиеся перед впадением в равнодушное, принимающее их море, начинаются как мелкие ручейки, иногда при лунном свете.

Глава 8

Две вещи изменили Дайяня в ту ветреную, холодную зиму, которая уже почти закончилась.

На болотах у них были кров и еда, хотя стихии и могли доставлять им неприятности. В деревянных лачугах и бараках за сетью каналов и лабиринтами водных путей им жилось лучше многих.

Солдаты уже не рисковали соваться на предательские болотные тропы. Дважды в недавнем прошлом они это делали, получив приказ очистить болота от разбойников, и их прогнали оттуда, растерянных и безнадежно плутавших среди сложного, все время меняющегося чередования воды и мокрой земли. Они гибли целыми группами, многие утонули до того, как оставшиеся отступили. После второй попытки они больше не приходили.

Разбойники на болотах наблюдали, как земля вдоль Великой реки, которая в этом месте очень широкая, медленно согревалась с приближением весны. Дальнего берега в туманные дни даже не было видно. Певчие птицы вернулись, дикие гуси летели на север неровными клиньями. Они видели длинноногих журавлей, которые садились и снова взлетали. Наступил брачный сезон. Появились лисы.

Дайянь любил журавлей, но они влияли на его настроение – из-за того, что они значили в поэзии, в изображениях на сосудах для вина, чайных чашках, картинах. Символ. Верность. Когда-то его учили таким вещам. В другой жизни.

Он наблюдал все это – иногда вместе с другими, а иногда отдельно; он искал пространство и тишину под небесами, на плоских болотах. После стольких лет он стал здесь вожаком, хоть и был еще молод для этого. Никто лучше него не владел луком. Разбойники устраивали соревнования, и не было никого лучше него.

Он и мечом тоже хорошо владел, был одним из лучших, хоть и не самым лучшим. Это тоже подвергали проверке на болотах. Размер клинков имел значение при равной быстроте, а среди них были и более крупные мужчины. Один человек владел некоторыми тайными знаниями. Он сказал, что это наследство каньлиньских воинов, которые уже стали легендой.

Дайянь попытался учиться у него, но тот оказался колючим человеком с трудным характером и не захотел его учить, считая своим преимуществом то, что он единственный умел делать определенные вещи. Вероятно, он был прав.

Дайянь предложил в обмен научить его стрельбе из лука, но тот не любил лук: он заявил, что лук – варварское оружие, и это было широко распространенным мнением. «Оно убивает того, кого тебе нужно убить», – вот и все, что ответил ему Дайянь.

Его знали как человека, которому иногда необходимо побыть в одиночестве. Он читал книги, когда удавалось их достать – трудно было хранить книги в сырости болот. Иногда он записывал свои размышления, потом уничтожал их в костре или в воде.

Тебе позволяют быть немного другим, если ты хорош в бою и очень хорошо придумываешь планы и осуществляешь их. Если ты приносишь деньги и приводишь нужных людей, договариваешься с крестьянами насчет еды и лекарств и умело убиваешь, если возникает необходимость. Он умел рассмешить людей или предотвратить ссору – и то и другое полезно, когда люди живут в такой тесной близости. Он отрастил бороду, чтобы казаться старше, иногда носил плащ с капюшоном вместо шляпы.

Его одолевали мысли, делали его мрачным, гнали в сумерки под открытое небо, даже во время зимних дождей.

Со временем они все больше узнавали о масштабах катастрофы в пустыне на северо-западе: она положила конец долгой войне после провалившегося нападения на Эригайю.

Даже сейчас продолжали рассказывать разные истории. Остатки императорской армии, где бы они ни находились, лишились боевого духа после рассказов о том отступлении. Большинство уцелевших командиров казнили. Главнокомандующий армии, евнух У Тун, выжил – политика двора, могущественные друзья.

Дайянь представлял себе, как сам убивает этого человека.

И еще он думал: армии нужны лидеры, а не просто мужчины, способные служить и сражаться. Настоящим врагом, несомненно, по-прежнему являлись сяолюй. А истинной целью, глубоко затаенным желанием, оставались Четырнадцать префектур. Потерянные, отданные, они продолжали платить дань северу.

Еще мальчиком, живя на западе, он ненавидел рассказ о том поражении. Лежа на узкой койке, он видел сны, в которых он изменял все одним взмахом меча. Для него ничего не изменилось, хотя так много в жизни сложилось не так, как он ожидал, – начиная с того момента на сельской дороге.

Он не останавливался на том воспоминании. Это было трудно. Он старался не думать об этом.

Он думал: «Почему они воюют с кыслыками?» Кыслыки не имели никакого важного значения. Об этом он размышлял. Никто еще этого ему не объяснил. А прийти к пониманию политической ситуации было нелегко в том мире, где он существовал. Невозможно просто зайти в управу в базарном городе и побеседовать с супрефектом за чаем с пряностями и сладкими пирожками.

Размышления об этом, о том, как он отрезан от мира, внушали ему беспокойство. Иногда по утрам он брал трех-четырех из своих новичков и шел вдоль берега реки. Они охотились, собирали новости, он учил их передвигаться незамеченными на фоне зимнего горизонта. Иногда он устраивал им угощение с вином и девушками в винных лавках тех деревень, которые по их сведениям были безопасными. Затем они возвращались на болота.

На этот раз, с приближением весны, когда все в природе зашевелилось, ему не захотелось заниматься обучением. Он поговорил с другими вожаками и однажды утром покинул лагерь. Он делал это довольно часто, возвращался с полезными сведениями; никто не возражал, его даже поощряли. Жэнь Дайянь, как всем было известно, не такой, как все.

Цзао Цзыцзи отправился с ним. Цзыцзи почти всегда ходил вместе с ним.

Они пошли на восток по согревающейся земле. Видели, как распускаются листья, первые цветы. Два раза шел дождь, и это было хорошо. Здесь нужен весенний дождь, всегда. Они спали под деревьями, не считая ночи у паромщика, который перевез их через реку. Этому человеку можно было доверять. Он одинаково ненавидел сборщиков налогов и людей из сети «Цветы и камни».

Он был старым. Держал этот паром уже тридцать лет, как сообщил он им. Его сын должен был сменить его, но восемь лет назад его забрали на войну и там он погиб.

Он перевез их бесплатно; они оказали ему пару услуг за эти годы, но разбойники, по крайней мере, подчиненные Жэнь Дайяня, хотели, чтобы те, кто может им понадобиться, не только боялись их, но и доверяли им. Дайянь всегда настаивал на плате. Гордость проявляли и паромщик, и разбойники на болотах.

На их болоте обитало около шестисот человек – одна из самых крупных бандитских группировок в этой части Катая. Дайянь командовал сотней.

Несмотря на его молодость, все уже осознали, на что он способен. Никто так ловко не выслеживал купцов с деньгами и товарами на среднем течении реки, не устраивал на них засады и не совершал набеги на отряды «Цветов и камней», а он делал это с особым усердием. Он убил шестерых членов такого отряда прошлой осенью стрелами – ни одна не прошла мимо цели.

Он все же позволил паромщику приютить их на ночь и предложить им еду и вино. Этот человек сообщил им новости, которые собрал за зиму, некоторые были им полезны. Люди переправлялись с одного берега на другой и обратно, они разговаривали. Человек у румпеля слушал.

Паромщик ночью храпел. Цзызци толкал его ногой и заставлял перевернуться на бок, когда храп в маленькой хижине у реки становился слишком уж громким.

Ранним утром они переправились через Великую реку под мелким дождем, слушая крики гусей над головой, хоть и не видели их. В самый тихий час они плыли по реке настолько широкой, что северный берег показался только после того, как они уже проделали половину пути, словно возник из другого мира или из сна.

Один большой город недалеко от северного берега, Чуньюй, был тем местом, куда разбойники могли приходить за едой и новостями. На его западной окраине стояли небольшие казармы, но, несмотря на присутствие солдат (плохо обученных, обычно испуганных), государственные чиновники чувствовали себя неуютно в этом городе.

Налоги повысили, чтобы заплатить за войну с кыслыками, а начальники из сети «Цветы и камни» одновременно начали плавать вверх и вниз по реке и требовать бесплатной рабочей силы. Враждебность на этом участке реки к тем, кто работал на императорский двор, достигла предела.

Чуньюй нельзя было назвать городом, где царит беззаконие. Им, как обычно, управляли назначенные старейшины, а милиции из фермеров поручили помогать гарнизону. Фактически налоги собирали весной и осенью. Если не собирали, старейшин могли побить палками. Или еще хуже. Но в нем не было управы, а различные судейские из города, где размещалась супрефектура (к северу отсюда), формально обязанные проводить уголовные расследования в этом районе, склонны были отдавать правосудие в руки самого Чуньюя.

Он стоял достаточно далеко от болот, и люди из их банды редко добирались сюда, так что Дайянь не беспокоился, что его узнают. За поимку разбойников полагалась награда, и трудно было бы винить людей, чьи дети голодают. «Ты сам должен позаботиться об этом, – считал Дайянь, – и не ставить себя и их в такое положение, когда могут случиться неприятности».

Поэтому потом он винил в основном самого себя.

Приближаясь к городу в конце дня, когда небо расчистилось, Дайянь не надел капюшон, это делало его слишком заметным. Он надел соломенную шляпу, как любой работник или фермер. Его лук и стрелы (а также мечи их обоих) они спрятали в лесу. Один раз у них украли спрятанное таким образом оружие. Они выследили воров и убили их.

Они взяли с собой только кинжалы. Подождали до темноты, потом вошли в город вместе с мужчинами, возвращающимися под звездами с весенних полей. Пошли в гостиницу, которую знали, недалеко от базарной площади в центре.

Владелец и сам разбойничал в лесах в молодости. В Чуньюй он удалился, когда расстался с той жизнью. Такое бывало. Люди меняются на протяжении жизни. Он их узнает, ему можно доверять.

Передний зал был переполнен. Горел огонь в двух очагах, горели лампы, пахло едой и людьми, занимающимися тяжелой работой. Разговоры на исходе дня, смех. Ощущение жизни, тепла, совсем не то, что на болотах. Здесь были и женщины, они подавали еду.

Владелец послал одну из девушек принять у них заказ и принести его. Позже он небрежно прошел мимо того места, где они сидели. И бросил на их стол письмо. Оно было покрыто пятнами и измято. Адресовано Дайяню.

Он долго смотрел на него, Цзыцзи наблюдал за ним.

Он осушил свою чашку, снова наполнил ее и снова выпил. Он узнал эти мазки кисти. Конечно, узнал.

«Дорогой сын!

Я посылаю это письмо с отцовским благословением в надежде, что оно найдет тебя. Уважаемый Ван Фуинь, наш бывший супрефект, теперь стал главным судьей в Цзинсяне. Он любезно написал мне, что, по его мнению, ты жив, и что, возможно, тебя иногда можно найти в неком городе под названием Чуньюй. Я посылаю письмо туда, в гостиницу, как он подсказал. Он пишет, что по-прежнему благодарен тебе за то, что ты спас ему жизнь, что делает честь нашей семье.

Твоя мать пребывает в добром здравии, а твой брат сейчас работает вместе со мной в управе, его повысили до охранника. Это произошло благодаря вмешательству супрефекта Вана перед тем, как он нас покинул. Я, по милости богов и наших предков, также здоров сейчас, когда пишу это письмо.

Я пишу только для того, чтобы все это рассказать, а не чтобы судить тебя за твой выбор. Мне кажется, что тут вмешалась судьба и сильно изменила твою жизнь. Такое случается.

Надеюсь, это письмо найдет тебя, сын. Мне было бы приятно, если бы ты прислал весточку о себе, и я знаю, что это принесло бы облегчение твоей матери. По-прежнему уверен, что твое воспитание, образование и уважение к чести семьи помогут тебе принимать правильные решения в жизни.

Желаю тебе всего хорошего, сын, и я буду думать о тебе во время празднования нового года здесь, дома.

Твой отец,

Жэнь Юань».

Он уже много лет не думал об этом, избегал думать, но, наверное, надеялся на то, что отец – самый достойный уважения человек из всех, кого он знал, – просто решил, что он погиб, возможно, в лесу, в тот день, когда спас отряд супрефекта.

Так было бы проще во многих отношениях.

Это письмо создавало трудности.

«Не для того, чтобы судить». Его отец не из тех, кто судит, но отказ от этого нес в себе столько учтивости и сдержанности. Дайянь сидел в гостинице у реки весенней ночью и мысленным взором видел отца. Чаще всего он старался этого избегать.

Порядочный, благочестивый человек, сознающий свой долг перед предками, семьей, богами, империей, а его сын – один из разбойников на болотах. А значит, грабит людей, возможно, убивает. И он их действительно убивает.

«Я желаю тебе всего хорошего, сын, и буду думать о тебе».

Он много выпил в ту ночь в городке Чуньюй, когда взошла полная луна. Когда слишком много выпьешь, совершаешь ошибки, позволяешь себе впасть в меланхолию, погрузиться в воспоминания.

Цзыцзи говорил, что это плохая идея, но он настоял, чтобы они ушли из гостиницы, презрев тамошних девушек, и пошли в дом певичек. Там было опасно: могли встретиться купцы с охраной, офицеры из казарм, чиновники, едущие в какое-нибудь место Катая.

Дайянь увел в комнату одну из самых красивых девушек и обошелся с ней довольно небрежно, когда они занялись любовью. Она не жаловалась: девушек учат не жаловаться. А он был молодой, хорошо сложенный мужчина. То, что ему показалось грубым и злым, было, наверное, обычным для нее. Он был даже важным клиентом по-своему.

Потому что, как оказалось, она знала, кто он такой.

– Я виноват, – прошептал он. – Я сглупил.

– Сегодня ты сглупил, – спокойно ответил Цзыцзи. Он казался невозмутимым, почти забавлялся. Это было сильной чертой характера этого человека, принимая во внимание то, где они находятся. – Что написано в том письме?

Он не был готов ответить, но хмель уже прошел, по крайней мере. Бегство ради спасения собственной жизни может заставить любого протрезветь. Было холодно, середина ночи, луна светила слишком ярко. Они скорчились в каком-то переулке у стены, прячась от лунного света. Он оставил свой плащ в спальне. Успел только набросить тунику и натянуть штаны, сунуть босые ноги в сапоги. Волосы подколоть не успел, шляпы не было.

– Нам нужно убить эту девушку, – сказал он.

– Это будет сделано. Стоит только сказать нашему другу в гостинице. Но это потом.

Это действительно необходимо было сделать – послать нужное сообщение о том, что она донесла на бандитов, но сегодня ночью пришлось бы разыскивать ее, а в данный момент она не позволит найти себя так просто. После того, как она сообщила в казармы, что один из вожаков разбойников с болота находится в Чуньюй.

Более необходимым сейчас делом было не дать найти самих себя.

«Интересно, – подумал он, – что бы произошло, если бы я ей щедро заплатил вперед, был веселым и предупредительным? Попросил бы поиграть для меня на флейте, похвалил ее музыку, сказал бы, что она так красива, что могла бы находиться в Цзинсяне, Шаньтуне или в самом Ханьцзине? Неужели она все равно донесла бы на меня ради награды?».

То, что ты сделал или не сделал в жизни, почти всегда влечет за собой последствия. Он в это верил. Может сыграть роль судьба, случай, но твой выбор и решения имеют значение.

Имеют значение и для других тоже. Сегодня ночью могли убить не только его самого, из-за него могли убить Цзыцзи. Нелепая смерть в нелепом городке. До того, как они чего-то достигли.

Это его разозлило. С детства, когда он еще был «малышом Даем», гнев шел ему на пользу. Он вспомнил о письме отца, лежащем в кармане штанов.

– Сколько солдат? – тихо спросил он.

Они вылезли из окна комнаты, где девушка оставила его спящим. Спрыгнули вниз, в переулок, они часто так делали. Можно уделить время размышлениям о жизни, в которой такое происходит постоянно.

Цзыцзи проснулся раньше, внизу, где он слушал музыку и осторожно пил. Он увидел, как девушка, с которой ушел Дайянь, спустилась с лестницы и вышла. «Слишком уж поспешно…» – подумал он.

Он вскоре после этого вышел из дома. И стоял на улице, вне света фонарей, когда услышал тихий разговор и шаги приближающихся солдат.

– Примерно двадцать, по-моему, – ответил он.

Дайянь тихо выругался. Они не мистические бандиты из сказки, их всего двое, и у них только кинжалы. Их оружие осталось в лесу, восточнее города. Имея лук, он мог бы…

– Они думают, что я здесь один, – сказал он.

– Мы пришли туда вместе. Я не уйду, не трать зря слов.

Еще одна характерная особенность Цзыцзи… он догадывался, о чем думает Дайянь, иногда слишком быстро.

– Их больше двадцати, – произнес чей-то голос.

Оба быстро вскочили, готовые бежать или атаковать. Но еще они услышали тембр голоса.

Ребенок, мальчик лет девяти или десяти, вышел на свет луны из тени рядом с воротами дома напротив. Он тоже стоял в тени и на удивление тихо. Эти двое хорошо умели обнаруживать людей. Но его они не увидели и не услышали.

Дайань внимательно посмотрел. Маленький мальчик, рваная туника, босые ноги. Они уже убивали таких маленьких детей один или два раза, нечаянно.

Он прочистил горло.

– Насколько больше? – спросил он тихим голосом. Цзыцзи посмотрел в один конец улицы, потом в другой. Луна была слишком яркая, почти полная. Облака и дождь ушли дальше.

– Может, две сотни, – ответил мальчик. Он тоже говорил тихо.

– Что?

– Сегодня ночью в городе ночуют солдаты, так говорит моя сестра. Они направляются на запад. Остановились здесь по дороге. Я слышал, как за ними послали.

– Зачем ты подслушивал?

Мальчик пожал плечами.

– Они перекроют выходы из города, – пробормотал Цзыцзи.

– Думаю, да, – согласился мальчик. – Они вас убьют?

Короткое молчание. Они прислушивались. Откуда-то с северной стороны донесся крик, потом оборвался, словно по приказу.

– Да, – ответил Дайянь. – Убьют.

– Вы разбойники?

– Да, – поколебавшись, ответил он.

– Вы герои?

Этого он не ожидал. Снова пауза.

– Пока еще нет, – ответил он.

Цзыцзи издал какой-то звук. Потом прибавил:

– Тебе лучше пойти домой. Они могут стрелять из лука, а стрелы могут лететь мимо цели.

– Я могу вам помочь, – сказал мальчик.

Мужчины переглянулись.

– Не можешь, – возразил Дайянь.

– Вы ошибаетесь, – сказал мальчик.

Даже при данных обстоятельствах Дайянь почувствовал, что сдерживает улыбку.

– Нет, я хочу сказать, что мы не должны тебе этого позволять. Это плохо скажется на твоей семье, если тебя увидят вместе с нами.

– Моя мать умерла, а отец на руднике, и он ненавидит солдат. Он не стал бы возражать. А вот моя сестра – возможно.

– Твой отец сейчас на руднике?

– Ночной сторож. Он там каждую ночь.

– Где твоя сестра? – задал Цзыцзи более практичный вопрос.

Дайянь боролся с неожиданным приступом веселья. Их легко могли убить в этом городе, и девятилетний мальчишка предлагает спасти их.

– Заходите, – мальчик ткнул пальцем через плечо.

– Почему она станет возражать? – осторожно спросил Цзыцзи.

Мальчик скорчил гримасу.

– Она злая. Командует мной. Никогда не позволяет ничего делать.

Ситуация немного прояснилась. Дайянь сказал:

– Твой отец по ночам уходит. Он оставляет ее главной?

Мальчик снова пожал плечами.

– Она тебя бьет, если ты убегаешь из дома?

– Ха! Сперва пусть меня поймает. И я знаю, куда она ходит, я тоже мог бы наябедничать отцу.

Дайянь посмотрел вверх, на луну. «Мир иногда заносит тебя в странные места», – думал он.

– Знаешь, тебе следует нас бояться, – заметил он.

– Я ничего не боюсь, – ответил мальчик.

Все это было очень странно.

– А призраков? – спросил он.

– Ну, может, призраков, – признался мальчик через секунду.

Дайянь пристально посмотрел на него.

– У тебя есть брат, – вдруг сказал он.

Мальчик широко раскрыл глаза. И ничего не ответил.

– Он ушел в лес?

Долгая пауза, потом короткий кивок.

Снова молчание.

– Как ты собираешься нам помочь? – хриплым шепотом спросил Цзыцзи.

Снова послышался шум, уже ближе, перед домом сзади, у стены за их спинами. Шаги бегущих людей. Звон металла. Лай собаки.

– Нам нужно выбираться их этого переулка, – сказал Дайянь.

– Да, – согласился мальчик. – Давайте.

Он открыл калитку у них за спиной. Мужчины не двигались.

– Дерьмо, – сказал Цзао Цзыцзи.

– Вы выругались! – воскликнул мальчик.

Дайянь беззвучно рассмеялся. Не смог сдержаться. Сегодня у него такое настроение.

– Сейчас это самое лучшее, что у нас есть, – сказал он.

Цзыцзи мрачно кивнул головой. Они перешли через дорогу и вошли в деревянную калитку. Маленький, залитый луной двор.

К несчастью, там стояла молодая женщина, держащая в руках тонкий березовый прут.

– Дерьмо, – сказал мальчик.

Оба мужчины действовали очень быстро.

Дайянь отнял у нее прут и сильно зажал ей рукой рот прежде, чем она успела крикнуть или как-то среагировать. Он крепко обхватил ее сзади. Цзыцзи захлопнул калитку, запер на засов, обернулся, держа наготове кинжал.

Женщина вырывалась из рук Дайяня. Гнев, но не страх. Он чувствовал, как она пытается освободиться, пытается укусить его.

– Перестаньте! – сказал он ей в ухо. – Послушайте меня. Солдаты ищут нас, чтобы убить. Если вы хотите помочь им, я не могу вас отпустить. Если вы не любите армию, я вас отпущу.

– Нет! – резко возразил Цзыцзи. – Нам нужно ее связать.

– Да! – согласился ее брат. – Свяжите ее! Вы же видите, какая она? – он смотрел на березовый прут.

Дайянь покачал головой. Позднее он подумает, что отчасти он решил так из-за ее волос. У нее были рыжие волосы. Это видно даже при лунном свете.

Не всегда удается принять правильное решение в жизни. Можно попытаться, но так бывает не всегда.

Он отпустил ее. Сказал:

– Сомневаюсь, что мы знаем вашего второго брата, хотя это возможно, но представьте себе, что это за ним охотятся сегодня ночью.

– Я бы с радостью увидела, как его убьют, – ответила она.

Дайянь поморщился. Но заметил, что она не убегает и не повышает голос.

– Вот видите! – повторил ее брат.

– Пань, прекрати, или я изобью тебя.

– Они тебе не позволят!

– Позволим, – сказал Дайянь. – Особенно, если ты не замолчишь.

Он прислушивался к звукам за стеной.

– Войдите в дом, – резко произнесла женщина с рыжими волосами. – Нам нужно вести себя тихо, нас могут услышать, если они уже перед домом.

Она повела их в дом, в котором было темно, только тлели угли в очаге. Одна комната, с одной стороны приподнятое возвышение за занавеской. Вероятнее всего, это ее место, когда рядом брат и отец. Иногда, когда мать умирает, жизнь дочери становится трудной. Во многих отношениях.

Она села на край этого возвышения. У огня стоял один табурет. Она указала на него. Ни один из мужчин не сел. Цзыцзи прошел в переднюю часть комнаты, в сторону улицы. Он осторожно выглянул из единственного окна рядом с дверью. Повел ладонью из стороны в сторону: пока никого нет.

– У соседки сын работает в казармах. Нельзя, чтобы она нас услышала, – сказала девушка.

– Она вечно подкрадывается и подсматривает, – согласился Пань.

– Как ты сам? – фыркнула сестра.

– Он всего лишь мальчишка, – неожиданно вступился Цзыцзи. – Делает то же, что все мальчишки.

– Как будто вы что-то знаете о том, что он делает, – сказала она.

– Мы благодарны, – произнес Дайянь, – вам обоим.

– И что именно это значит? – холодно спросила она.

– Бянь! – тихо воскликнул ее брат, потрясенный.

– Нет, это законный вопрос, – сказал Дайянь. Они все говорили шепотом. Цзыцзи остался у окна, иногда посматривая на улицу. – Если мы выберемся отсюда, у вас не будет причин сожалеть о том, что помогли нам.

– Это точно, – сказала девушка и рассмеялась.

Двое интересных детей, подумал Дайянь. Ну, один – ребенок. А другая в том возрасте, когда выходят замуж, или почти в том.

– Ваши волосы? – спросил Цзыцзи. Неуместный вопрос, но на ее внешность трудно было не обратить внимания.

Она пожала плечами. И стала похожа на брата.

– Предки моей матери с запада. Из Сардии, как мы думаем. У них там такие волосы, как мне говорили.

– Сардия – это оттуда поставляли лучших коней, – сказал Дайянь.

– Неужели? – спросила она без всякого интереса. – Я слышала, девушек-певиц. Рыжие волосы дороже ценятся. Он хотел, чтобы я стала такой.

– Кто? Ваш брат? – спросил Дайянь. Еще одна картинка прояснилась. Он уже совсем протрезвел.

Она уставилась на него почти в полной темноте с удивлением. Потом кивнула.

– Не отец?

Она покачала головой.

– Очень приятная беседа, но нас всех убьют, если начнут ходить по домам, – заметил Цзыцзи. – Нам нужно найти выход.

– Они хотят окружить весь город, – уверенно произнес Пань. – Я слышал, как они это сказали.

– Двухсот человек не хватит, чтобы окружить Чуньюй, – сказал Дайянь. – Да еще если некоторые из них одновременно обыскивают дома… – он на мгновение задумался, потом объяснил, что хочет сделать.

Они чуть-чуть приоткрыли дверь, и Пань выскользнул из дома. Хотя они знали, что он там, они его почти не видели, он тенью пересек двор, потом перепрыгнул через деревянный забор (не открыв калитку) и исчез в ночи.

– Он быстрый, – заметил Цзыцзи.

– Он невозможный, – отозвалась его сестра.

Мужчины переглянулись.

– У меня нет вина, – ворчливо сказала она. Изменила позу, выпрямилась, сжав руки перед собой.

Дайянь мягко сказал:

– Нам не нужно вина. Если придут солдаты, мы выйдем сзади. Вас не свяжут с нами. Вам не нужно бояться… ни в каком смысле.

– Откуда вам знать, чего мне нужно бояться?

На это не существовало хорошего ответа.

– Простите нас, – сказал он.

– За что?

Он с опозданием начинал понимать. Эти двое – оба – были умными, сообразительными, совсем не похожими на детей ночного сторожа.

– Что ваш отец… он всегда работал на руднике?

Казалось, она борется с собой. Цзыцзи стоял у окна и наблюдал за улицей, идущей за маленьким садиком.

– Он был учителем, – ответила она. – Его уволили и заклеймили после того, как мой брат ушел в лес.

– Солдаты?

Она кивнула головой едва заметно.

– Почему ушел ваш брат?

– Его хотели забрать на работы для сети «Цветов и камней». Он подрался с теми, кто за ним пришел, сломал одному руку и убежал.

– И они наказали его отца? – спросил Цзыцзи от окна.

– Конечно, – ответила она. – Поставили ему клеймо на лоб на городской площади. «Отец преступника».

Дайянь сказал:

– Ваш младший брат сказал, что вы любите солдат.

Она вздохнула. «Ее зовут Бянь», – вспомнил он.

– Ему не приходится нас кормить, – ответила она. – Он ребенок. Я разговариваю с некоторыми из них на базаре. Иногда кто-нибудь из них дает нам чаю или риса, – она взглянула на Дайяня и прибавила: – Больше я ничего для этого не делаю.

Он прочистил горло. Теперь ему действительно захотелось вина. Он сел на табурет.

– Я спросил только потому, что вы оба очень…

– Мы не похожи на запуганных крестьян? Большое спасибо, – сказала она. Он услышал, как Цзыцзи тихо рассмеялся.

Он снова прочистил горло. Молчание вызывало смущение. Он сказал:

– Я слышал, что кони из Сардии были самыми лучшими в мире в древности.

– Вы это говорили. Как интересно. Я непременно расскажу отцу, когда он вернется домой, пройдя пешком двадцать ли, перед тем, как он уснет.

– Солдаты! – произнес Цзыцзи.

Дайянь быстро вскочил.

– Ладно. Мы выйдем сзади. Бянь, вам придется запереть за нами калитку. Спасибо за попытку.

– Оставайтесь на месте. Они не станут обыскивать дома среди ночи. И сидите тихо, – ответила она.

Затем подошла к двери. Открыла ее и вышла наружу.

– В чем дело? – крикнула она. – Что происходит?

– Шао Бянь? Это вы?

– А кто еще это может быть, Доу Янь? Что происходит?

Дайянь и Цзыцзи ничего не видели, спрятавшись в глубине комнаты.

– Двое разбойников с болот! – крикнул солдат. – Мы их ищем!

– Вот так приключение, – сухо произнесла Бянь.

– Госпожа Бянь, – окликнул ее другой голос, – может быть, мы зайдем к вам в гости вместо этого? – Дайянь услышал смех.

– Конечно! – крикнула она в ответ. – Все заходите и друзей приведите. И разбойников тоже захватите!

Снова смех, но тон уже другой.

– Она умеет с ними обращаться, – прошептал Цзыцзи.

– Доу Янь, послушайте, – услышали они ее голос. – Мой брат где-то там шатается, ищет приключений. Если найдете его, побейте и отправьте ко мне, домой.

– Найти этого парнишку? Проще ловить кошку на дереве, – крикнул другой солдат. Снова раздался смех, их было человека четыре или пять, потом вдалеке раздалась команда. Они услышали, как солдаты выругались и двинулись дальше.

Бянь осталась снаружи у открытой двери. Через мгновение мужчины вздрогнули, когда мимо нее прошмыгнула тень, подобно призраку.

– Видите? – спросил Пань. – Она велела им побить меня.

Сестра вошла вслед за ним и закрыла дверь.

– Думаю, она объяснила им, почему ты находишься на улице, – прозаично ответил Цзыцзи.

– Вы не понимаете, какая она! – шмыгнул носом Пань.

– Говори, – сказал Дайянь. – Что ты видел?

«Бывший учитель, который теперь охраняет по ночам рудник, вырастил удивительных детей», – думал он. Однако это не их забота – им с Цзызци нужно выбраться их Чуньюя, а потом им нужно…

И именно в это мгновение он понял, что еще ему нужно сделать. Как ни странно, он осознал необходимость этого так же ясно, как в тот момент, когда сошел с дороги далеко на западе и зашагал в лес.

Он потом смог назвать этот момент совершенно точно: дом в темноте весенней ночи в городе к северу от реки, он стоит рядом с умной рыжеволосой женщиной, быстрым, непокорным мальчишкой и Цзыцзи.

На основании предварительной разведки, которую провел для них Пань, они легко поняли, где можно прорваться. «Это было слишком просто», – думал Дайянь несколько раз на протяжении этой ночи. Армия Катая, даже те солдаты, которые находятся здесь, а не на войне, должны уметь выполнять такие простые задачи, как поимка разбойников в городе.

Они убили каждый по одному солдату, кинжалами. Так как им была необходима полная тишина, у них не было другого выбора, пришлось убивать. Солдат заставили растянуть цепь, как он и думал, встать друг от друга на расстоянии пятнадцати шагов, а местами еще дальше. Так как часть людей обыскивала улицы (слишком шумно, их было слишком хорошо видно при свете луны), кольцо вокруг Чуньюя не выполнило своего назначения. Они убили каждый по одному человеку, оттащили их тела в темноту, натянули военную форму поверх собственной одежды, забрали их оружие.

Встали в оцепление, простояли там некоторое время, потом просто отошли назад, бесшумно, все дальше и дальше, и прочь из города.

Они находились на северной окраине города, но это не имело значения, когда они уже оказались вне оцепления. Они прошли еще дальше на север перед тем, как повернули на восток и нашли ближе к утру тот лес, где спрятали свое оружие. Они оставили у себя два лишних меча. На болотах всегда требуется оружие.

– Как вас зовут? – спросила та девушка, Бянь, пока они ждали сигнала от Паня, что можно безопасно пересечь двор и улицу.

– Лучше вам не знать, – ответил Дайянь, и это было правдой.

– Цзыо Цзыцзи, – назвался Цзыцзи.

Она посмотрела на него. Цзыцзи прибавил:

– Если мы уцелеем, пришлем вам что-нибудь. Обещаю. Можете доверять хозяину гостиницы. Мы… может быть, мы сумеем помочь Паню. Дать ему лучшую жизнь. Может быть.

– Только ему? – спросила она.

Дайянь это запомнил.

Он не написал отцу. Он не представлял себе, что ему сказать.

Убежав из Чуньюя, они еще несколько дней провели на северном берегу реки. В деревушке к западу от Дицзэна они узнали, что люди из «Цветов и камней» планируют крупную экспедицию. В соседнем озере нашли огромный камень, его хотят поднять со дна и отвезти в Ханьцзинь, в сад императора.

Это будет колоссальное мероприятие, как они узнали.

Дайянь дал денег главному старейшине в той маленькой деревне. Разбойники с болот всегда так делали: деньги шли на облегчение бремени налогов и обеспечивали радушный прием, если придется вернуться.

Старейшина подтвердил кое-что еще: новым главным судьей в городе Цзинсяне, расположенном дальше к востоку по течению реки, действительно был Ван Фуинь, назначенный год назад. Он в этом не сомневался после письма отца.

Это было интересно, вызывало воспоминания. Дайянь думал о том, каким сейчас стал этот человек. Он понятия не имел, что делать с этим знанием. Возможно, если его захватят возле Цзинсяня, ему позволят умереть более чистой смертью?

Они вернулись к реке и переправились через нее с тем же паромщиком, на этот раз ночью – им пришлось ждать на северном берегу, пока утихнет ветер. Нужно доверять паромщику. Звезды ночью, при убывающей луне, светили ярко, резко, их было очень много.

Ожидая у берега реки, они мельком видели лису. Цзыцзи боялся лис. Что-то такое в истории их семьи – кажется, брата деда погубила женщина-лиса. Некоторые мужчины отпускали шуточки насчет ночи любви с «дайцзи», насчет легендарного буйства любовных объятий. Цзыцзи никогда не участвовал в таких шуточках. Дайянь знал, что его сначала даже встревожили рыжие волосы девушки в Чуньюе, но никогда не шутил на этот счет. Некоторые вещи человеку позволено хранить в тайне, даже от друзей.

Они вернулись на болота, и началась весна.

В какой-то момент, когда зима ослабила хватку, наблюдая за журавлями, кроликами, дикими гусями, летящими мимо, слыша первые песни иволг, Жэнь Дайянь понял, что если он что-то и осознал в Чуньюе, это ничего не значит, если ты не предпринимаешь никаких действий в этом направлении. А это будет гораздо сложнее, чем казалось в темном доме на северном берегу.

Он не мог ничего предпринять, не поговорив с Цзыцзи. Их близость с того момента, когда солдат присоединился к ним много лет назад, этого требовала.

И он с ним поговорил, когда они отправились патрулировать однажды утром. Цзыцзи назвал еще пять человек из их сотни, людей, которые, по его мнению, думают так же и готовы пойти на тот же риск.

Дайяню сначала не хотелось их посвящать, потом он решил, что если он это сделает, то должен подумать и об участии других стоящих людей.

Они поговорили с этими людьми поочередно. Все согласились идти с ними.

Они снова переправились через реку в начале осени. Сливы уже давно расцвели и отцвели, затем отцвели и начали плодоносить персики и дикие летние яблони. Дайянь и его люди двигались осторожно – вокруг ездили сборщики осенних налогов. Иногда этих сборщиков хорошо охраняли. Не всегда. Но они не собирались нападать на них. Не сейчас.

Дайянь сказал одному из вожаков на болотах, что едет на север, чтобы снова собрать сведения, и что ему нужно достаточное количество людей, чтобы напасть на одну из групп людей сети «Цветы и камни», если они до сих пор возле деревни, которую он знает. Тот, как обычно, посоветовал ему быть осторожным.

Он уехал. Снова пересек Великую реку с тем же паромщиком, на этот раз теплой ночью, по волнам, под другими звездами, оставив позади эту часть своей жизни, как странный плоский сон о тумане, болотных огнях и о мужчинах без женщин.

Глава 9

Отец Сыма Пэн всегда утверждал, что они являются потомками прославленного поэта по имени Сыма Цянь, но каким образом, он так толком и не объяснил.

Пэн не знает, так ли это. Ей это кажется маловероятным, и ее муж придерживается того же мнения. Ее отец слишком любит вино и склонен делать возмутительные заявления, и не только когда пьян. Люди смеются над ним, но он добродушный и никогда не имел врагов – во всяком случае, они о них не знали.

Оба деревенских медиума спрашивали об этом, каждый в отдельности, когда в семье начались неприятности.

Пэн мало знает о своем предполагаемом предке. В деревне немного книг, и она не умеет читать. Поэзия мало значит для нее. Она любит, когда люди поют в маленьком храме Пути с красивой, выложенной зеленой плиткой крышей, или во время праздников, или когда поют женщины, стирающие одежду в реке. Она плохо поет и слишком часто забывает слова, но она подпевает им в дни стирки. С пением время проходит быстрее.

Ее старшая дочь хорошо пела, чистым, ясным голосом. Как храмовый колокольчик – так часто говорили у реки. Пэн это помнит. Послушная, услужливая была девочка – до того, как в нее вселился демон и жить стало плохо.

Теперь хорошая семья из деревни Дицзэн, которая согласилась женить на ней старшего сына, расторгла помолвку. Может быть, Чжили и ее младшая сестра теперь никогда не выйдут замуж.

Сыма Пэн почти каждую ночь плачет, пока не уснет, часто рыдает и днем, когда остается одна. Ее муж ходит по деревне и по полям с отяжелевшими плечами и лицом, похожим на каменистую землю. Он избил ее за то, что не давала ему спать по ночам, и избил Чжили от горя и страха.

Возможно, он пытался изгнать из нее демона.

Чжили смеется каждый раз, когда отец ее бьет. Этот смех внушает ужас. Ноги Сыма Пэн отказались ее держать, когда она в первый раз услышала его.

Ни один из двух деревенских медиумов не смог изгнать злого духа из ее тела или объяснить, почему безупречная девушка накануне выгодного замужества и отъезда в Дицзэн оказалась во власти темных сил. Во власти духа, который заставил ее ходить с распущенными волосами и в бесстыдно свободной одежде и говорить ужасные вещи матери и жителям деревни, которые справлялись о ее здоровье.

Им пришлось ее запирать. Она громко смеется в ночной тишине (соседи это слышат!) и потеряла аппетит, даже отказывается от речной форели и рыбных пирожков, когда-то ее любимых. У нее странные глаза и плохой цвет лица.

Пэн боится, что дочь умрет, даже может убить себя.

Она никогда бы не назвала себя умной или храброй женщиной, она – одна из тех, о которых говорят, что ее глаза всегда опущены. Но это была жизнь ее дочери, и поэтому, когда на их базарной площади заговорили о том, что в соседний Дичжэн приехал мастер ритуалов, проводит там обряды и изгоняет духов, Пэн на следующее же утро проснулась рано, до восхода солнца, и пустилась пешком в долгий путь до Дичжэна (он занял большую часть осеннего дня), чтобы поговорить с ним.

Ты родила дочь в этот мир, кормила ее молоком, одевала ее и молилась за нее, наблюдала, как она растет при свете солнца и в дождь. Ты не отвернулась, когда дух из другого мира решил уничтожить ее.

Их собственных деревенских медиумов, соперничающих между собой, объединяло только одно – ненависть к мастерам ритуалов, но Пэн решила в ту ночь, что ей все равно. Пусть они злятся, пусть ее муж злится, когда проснется и увидит, что она ушла. Пусть ее отец будет озадачен, молчалив и пьет еще больше вина. Оба медиума испробовали свои церемонии против одержимости, а Чжили не изменилась.

Вчера она произносила неприличные слова и делала непристойные жесты в присутствии своего младшего брата, стоя перед алтарем предков. Пэн даже не понимала, откуда Чжили узнала такие слова.

У нее было немного денег, которые она заработала шелкопрядением и отложила, спрятала в кувшине в курятнике (иначе их бы уже давно спустили на вино). Она взяла их с собой. Это опасно, конечно. Их хутор и дорога недалеко от Великой реки, и разбойники орудуют на обоих берегах. Она рассчитывает на то, что ее внешность нищенки убережет ее от них.

Разбойники обычно дружат с бедными крестьянами. Взамен те предупреждают их о солдатах, посланных на охоту за ними, сообщают о путешествующих торговцах и иногда дают им кров, хотя это и опасно.

По скромному мнению Сыма Пэн, разбойники с болот за рекой и банды по эту сторону реки менее опасны, чем сборщики налогов из управы Дичжэна или армия, отнимающая мужей и сыновей. И они меньше угрожают их жизни, чем люди из сети «Цветы и камни», которые сгоняют их на тяжелую работу и избивают тех, кто колеблется или пытается спрятаться.

Ее брат умер прошлой весной, еще молодым, упал замертво на лугу, помогая вытащить массивный валун из их озера для любимого сада императора в далеком Ханьцзине.

Никто не выразил сожаления, не выплатил компенсацию. Правительственный чиновник привез труп, рассказал родным, что произошло, потом развернул коня и отправился на поиски новых работников (с ним приехали солдаты).

В следующие дни они забирали еще больше работников из их деревни, вплоть до маленьких мальчиков, пока не вытащили проклятый камень из озера и поставили его на бревна, чтобы катить к реке и ожидающей там лодке. Путешествие к реке тоже было жестокой задачей, оно продолжалось все лето. Мужчин избивали, калечили. Еще пять человек погибло, и один мальчик. Засеянные поля и всходы погибли во время этой операции, фермы и дома сносили по ходу движения.

Ради камня. Уродливого, изъеденного камня, который уничтожал людские жизни.

Муж Пэн, ее отец и брат ладили между собой, вместе работали на общих полях. Смерть стала катастрофой.

Пэн никогда не забудет тот день, когда правительственный всадник приехал, чтобы сообщить им новость. Она упала на колени, уткнувшись лбом в утоптанную землю у ворот, не поднимала глаз, пока чиновник говорил, сидя на коне над завернутым телом ее брата, лежащим на земле рядом с ней. Она кланялась тому человеку, как будто он оказал честь семье, приехав, чтобы сообщить ей, что они убили ее брата.

Можно возненавидеть себя, или людей, которые это сделали и заставили тебя упасть на колени от страха. Или можно примириться с тем, что есть люди, рожденные страдать под небесами, и ты из их числа. По большей части она мирилась, всю жизнь.

Но не в случае с дочерью; она не смирится с судьбой своего ребенка.

«Разбойники лучше чиновников из “Цветов и камней”», – думает Пэн, подходя к Дичжэну в конце дня (так далеко она еще никогда в жизни не ходила). Она не очень много понимает в этом мире, но это она понимает.

Она опасалась, что увидит ту семью, которая разорвала помолвку, но сегодня был базарный день, и здесь все еще полно народу. Пэн идет среди людей на площади перед управой. Здесь были установлены прилавки, теперь их разбирают.

Она еще боялась, что придется заговорить с незнакомым человеком, спросить, где найти мастера обрядов, она беспокоилась об этом всю дорогу. Она кое-что забыла, что когда-то знала о них, и фактически наткнулась на этого человека. Он пил за столом под тутовым деревом на краю площади, в тени.

Они всегда носят красные шляпы, мастера обрядов. Деревенские медиумы носят на голове черные шляпы. Пэн слышала, что священники темного пути очень важные, они проводят обряды и изгоняют духов за огромные деньги в больших городах и при дворе, носят желтые шляпы, но у нее нет способов узнать, правда ли это, и это не имеет значения, не так ли?

Она глубоко вздыхает, все-таки от страха, теперь, когда она уже пришла. Она все еще не может поверить, что сделала это, что делает это. Она сплевывает в пыль, чтобы избавиться от неприятного привкуса во рту. Она упорно идет через толпу на закрывающемся базаре – пахнет приготовленной едой, животными, фруктами, пролитым вином – и подходит туда, где сидит мастер обрядов.

Он моложе, чем она ожидала, красивый на вид мужчина. Ей кажется, что он пьян, но в этом, возможно, его сила, его аура, то, что позволяет ему общаться с миром духов. Она ведь невежественная крестьянка, не так ли?

Он беседует с кем-то за столом под деревом, служащим из управы, секретарем, судя по одежде. Он поворачивается к ней, когда она останавливается перед ним. Он зарос щетиной. Но его одежда чистая. Может быть, он помогал кому-то здесь, в Дичжэне, и они постирали его одежду в благодарность?

Или, может быть, он просто заплатил деньги, и ему постирали одежду в их речке! Почему она вообще думает о таких вещах?

Она – испуганная женщина из крохотной деревушки, и она слишком далеко от дома. Ей придется остаться здесь на ночлег, что бы теперь ни случилось. Пэн научила младшую дочь, что сказать мужу, который очень рассердится, когда вернется с поля в пустой дом, не считая одной плачущей дочери, и другой, одержимой демоном, и мальчика, постоянно растерянного и испуганного из-за того, что произошло с его сестрой.

Сыма Пэн сует руку под одежду и достает кувшин оттуда, где он подвешен, спрятан у нее на талии (он всю дорогу колотил ее по бедру). Она опускается на колени в пыль и протягивает его – и все, что лежит в нем – мастеру обрядов. Когда он протягивает руку и берет его, она опускает голову и прижимается лбом к земле у его ног. Потом она протягивает загрубелые руки и сжимает его лодыжки, умоляюще, без слов, не в силах заговорить.

Он – ее последняя надежда, последняя надежда Чжили.

Утром, идя домой с совершенно неожиданным сопровождением, Пэн старается понять, как мир может преподнести бедной женщине такой подарок.

Накануне в Дичжэне двое мужчин догнали ее на дальнем краю рыночной площади, когда солнце уже садилось. Она только что отдала мастеру обрядов все свои деньги в кувшине, а он обещал ей утром прийти в ее деревню. «Мне надо сначала уладить кое-какие дела в Дичжэне, но я приду», – сказал он тихим и добрым голосом.

Пэн, спотыкаясь, пошла прочь, словно в тумане, не в состоянии поверить, что сделала то, зачем пришла сюда, она не знала, что ей делать дальше. По дороге сюда у нее мелькнула мысль, что надо оставить малую толику денег на еду и ночлег где-нибудь, но она решила, что это принесет ей неудачу. Если боги захотят ей помочь, она должна отдать все, что у нее есть, ради Чжили.

Она подумывала попытаться найти конюшню и вымолить позволение переночевать на соломе, когда двое мужчин поравнялись с ней и пошли рядом с обеих сторон.

Она ужасно испугалась, задрожала, не отрывая глаз от земли. Она знала, что так бывает с женщинами в городах, где устраивают базары. Но здесь было людное место, и еще не стемнело, если она закричит, то, может быть…

– Матушка Сыма, вы позволите нам помочь вам?

Голос звучал спокойно, и он знал ее имя. Она осторожно подняла глаза, увидела молодого человека с аккуратной бородкой, его волосы были заколоты под широкополой соломенной шляпой. Одежда его была грубой, как и одежда его старшего спутника, но голос выдавал образованного человека.

Они снова склонила голову.

– По… помочь мне? – переспросила она.

– Как я понимаю, вы только что отдали все свои деньги тому человеку в красной шляпе?

– Да! – быстро ответила Пэн. – У меня совсем нет денег, уважаемые господа. Ничего для вас…

– Я сказал – помочь, а не ограбить, – перебил он. – Мы слышали, как вы с ним разговаривали. – Казалось, его это забавляло.

Пэн совершенно растерялась. Здесь так много народа. В Дичжэне так много людей. Она знала, что есть деревни еще больше и огромные города, но ей было трудно себе их представить.

Второй мужчина, справа от нее, молчал. Он настороженно и внимательно оглядывал площадь.

Молодой мужчина повторил:

– Я предложил помощь. Не бойтесь, мы не причиним вам вреда.

– Почему? – спросила Пэн. У нее пересохли губы. – Прошу вас, почему?

Она снова неуверенно подняла взгляд. Он смотрел спокойно, выражение его лица можно было назвать осторожным, но не добрым или дружелюбным.

– Мы – люди с болот, – сказал он.

Люди с болот – так называли разбойников, так они обычно сами себя называли. Пэн снова испугалась, руки ее задрожали.

– Мы часто помогаем жителям деревни, – сказал он. – Вы это знаете.

Да, иногда они помогали. Но иногда наоборот.

– Тот… в красной шляпе сказал, что поможет нам.

– Возможно, – сказал более молодой. Старший фыркнул, как будто ему неожиданно стало смешно. Она этого тоже не поняла.

– И мы тоже поможем, – сказал тот, который с ней говорил. – Старейшина вашей деревни иногда нам помогал. Мы не забываем.

Всем деревням, большим и маленьким, нужно было жить в мире с людьми с болот. Правительство еще хуже. Она всегда так думала, еще до смерти брата. Следует ли ей это сказать?

Она промолчала. Она не привыкла говорить, а тот день так сильно отличался от обычного течения ее жизни. Невозможно понять, что делать, как поступить. Ты прядешь шелк, стираешь белье в речке, кормишь мужа и детей, и своего овдовевшего отца (когда есть еда), почитаешь предков. Ты не ведешь беседы с разбойниками вдали от дома.

Они привели ее в гостиницу на западной окраине деревни. Заплатили за ее комнату и ужин. Пэн там тоже боялась. Рассказывали о женщинах, к которым вот так же пристали, а потом убили в постели в таких гостиницах мужчины, пришедшие к ним в темноте, или призраки.

– Я сегодня буду ночевать у вас под дверью, – сказал старший разбойник. Словно подслушал ее мысли. Первые слова, которые он произнес. У него был низкий голос. – Вам нечего бояться, здесь и по дороге домой завтра. Вы – хорошая женщина, матушка Сыма. Вы делаете честь вашей семье и Катаю.

Это она запомнит. Это не те слова, которые ожидаешь услышать от бандита – и от любого другого. Позже, намного позже, она будет рассказывать об этом людям, все время. К тому времени она привыкнет больше говорить (как это бывает со стариками), и эту историю она будет часто рассказывать.

Младший разбойник куда-то ушел, старший остался. Он даже сидел и ел вместе с ней, чтобы она не оставалась одна, испуганная, в большой и шумной столовой гостиницы. Она никогда прежде не жила в гостинице.

Его зовут Цзао Цзыцзи, так он ей сказал. Он раньше служил в армии, а теперь уже нет. Он задавал ей вопросы мягко, и Пэн, почти нечаянно, рассказала ему о дочери, а потом еще и о брате, как люди из сети «Цветы и камни» убили его ради камня. Он сказал ей, что это горе и преступление. И что такое происходит повсюду в Катае.

Он проводил ее наверх, в ее комнату, дал ей ключ, чтобы запереть дверь изнутри, и повторил, что будет снаружи всю ночь, она не должна ничего бояться. Она никогда раньше не была в доме с лестницей.

Ночью, один раз, она услышала приближающиеся шаги, а затем низкий голос Цзао Цзыцзи, он говорил тихо, слишком тихо, и она не разобрала слов, но шаги быстро удалились туда, откуда пришли, а потом их звук затих вдали.

Пэн до восхода солнца спала, иногда просыпаясь, на настоящей кровати впервые в жизни, вдали от своей деревни впервые в жизни, слышала снаружи лай собак, которых она не знала, но взошла та же луна, что и всегда.

Мастер ритуалов, сидя под своим любимым тутовым деревом ясным утром, страдал от сильной головной боли после выпитого прошлой ночью в Дичжэне. Он бы предпочел, чтобы небо закрывали облака.

Он лечил голову новой порцией вина (без пряностей) и булочками из соседней пекарни на площади. Его друг из управы сегодня работал – иногда он это делал, – поэтому человек в красной шляпе остался один и с легким сожалением размышлял об отъезде.

Дичжэн был последней приятной остановкой в конце лета, как и в прошлом году. Он хорошо заработал здесь и не потратил все деньги в двух домах удовольствий. Довольно много, да, но не все. У него осталось достаточно денег после этого сезона на реке, их надо отвезти на восток, в Цзинсянь, и отдать на хранение в большое, обнесенное стенами святилище Чо к югу от города.

Конечно, они брали плату за хранение сбережений, но священники были честными, а простая истина в этом жестоком мире заключалась в том, что необходимо платить деньги, чтобы сохранить деньги. Он бы не отдал свой заработок в храм Пути – слишком напряженными были отношения между ними и такими мастерами обрядов, как он. Когда сходятся желтые и красные шляпы, жди неприятностей.

Неприятностей – в смысле опасности. Он не заезжал в крупные города, разве только для того, чтобы отвезти свои деньги в Цзинсянь и насладиться цивилизованной жизнью перед тем, как двинуться на восток осенью. Он зимовал в городах ближе к морю и никогда не занимался практикой с духами там, где могут встретиться священники Тайного пути в желтых шляпах. И, конечно, желтые шляпы презирали деревни, в которых мастера ритуалов занимались тем же делом.

В деревнях опасность исходила от местных медиумов, которым не нравились (не без причины, он должен признать) красные шляпы, проезжающие через деревню, образованные, предлагающие обряды из свитков и книг. Они брали за них дороже, чем могли требовать местные медиумы, и подрывали их бизнес.

Он всегда оставлял деньги медиумам, всюду, где у него было много работы. Может быть, у них и оставались мысли о насилии, но их можно было сделать менее кровожадными.

В эти дни и годы у Великой реки он ходил по узкой тропинке, но она его кормила, чего нельзя сказать о том, чем он занимался до того, как открыл в себе дар исцеления людей, пострадавших от мира духов.

Образование может научить чему-то большему, кроме классических текстов, поэзии и приличной каллиграфии. Дороги могут утомить человека, но такая жизнь не была скучной и предсказуемой. Теперь его знали в тех поселках и деревнях в среднем течении реки, куда он приходил, и пока никто, кажется, не проникся к нему ненавистью, никаких драм с его участием не происходило. Он нигде не оставался так долго, чтобы это могло произойти. Можно научиться, среди прочих вещей, объяснять неудачи (частые, учитывая характер его дела) и делать так, чтобы о твоих успехах заговорили вверх и вниз по течению реки, – или, по крайней мере, в этой части ее длинного русла, от гор на западе до моря.

Сидя в утреннем свете, переставляя свой стул в тень по мере того, как солнце поднималось все выше, он не мог сказать, что недоволен тем, как складывается его жизнь. Не считая головной боли, конечно, но он сам виноват. Или, возможно, это вина особенно ласковой девушки вчера ночью. Ему удалось выдавить слабую улыбку при этом воспоминании. Вот ее жалко покидать.

Кто-то сел на стул рядом с ним, подтащив его к круглому столику, без приглашения и со вздохом поставил на столик чашку чая.

Мастер ритуалов поднял взгляд, пораженный: на площади было полно свободных столиков.

Незнакомец в надвинутой на глаза крестьянской соломенной шляпе, так что его лицо скрывала тень, произнес:

– Лучше тронуться в путь, вы согласны? Вам предстоит долгая дорога на запад, чтобы успеть до темноты. Или вы собирались нанять ослика сегодня утром?

Мастер ритуалов посмотрел на него более пристально.

– Сегодня утром я еду на восток.

– Нет, не едете, – голос звучал тихо, но категорично и уверенно. – Вы вчера взяли деньги у женщины и обещали прийти к ее дочери.

Он уставился на незнакомца в надвинутой шляпе.

– Подслушивать чужие разговоры – это дурные манеры, – он позволил себе немного гнева в голосе.

– Вы правы. Простите меня. А как насчет воровства денег с помощью лжи?

– Не думаю, что обязан вам отвечать, кто бы вы ни были. Я хорошо знаком с чиновниками здешней управы, между прочим. Если вы пытаетесь выманить…

– Давайте поговорим с ними. Поговорим? Главный судья префектуры сейчас тоже здесь, в Дичжэне.

Мастер ритуалов тонко улыбнулся.

– Действительно, он здесь. Я знаком с ним еще по Цзинсяню.

– Я тоже. Вчера виделся с ним. Я ему сказал, кто совершил то убийство серпом, которое он приехал расследовать. И еще я ему сказал, что сегодня утром сопровождаю вас на запад и что вернусь сюда и сделаю то, о чем мы с ним договорились.

Мастера ритуалов охватило беспокойство.

– Я думаю, вы лжете, – сказал он. – Вы просто разбойник, пытающийся увести меня с моего пути и от моих наемных телохранителей.

– Ваши телохранители. Да. Что касается них, то они вчера ночью ушли, поспешно. Они были плохими людьми. Вам грозила опасность.

Он в них сомневался, когда нанимал их. Но это…

– Как это – они ушли? Я заплатил им вперед! Я заплатил им…

Он осекся, потому что его собеседник смеялся над ним.

Он почувствовал, что краснеет.

– Послушайте меня, кто бы вы ни были. Деньги, которые она мне дала, будут переданы на нужды бедных в Южный храм Чо Заповедного святилища в Цзинсяне. Вы можете прийти и проверить, что это сделано. Я даже заплачу вам, чтобы вы меня охраняли по дороге туда! Та женщина не хотела взять их обратно вчера, а я не могу отправиться на запад сейчас. Это конец моего сезона. Мне необходимо добраться до Цзинсяня с охраной. Я даже заплачу, чтобы они помолились за ее дочь в храме.

– Я уверен, что уже прочитано много молитв, – тихо ответил его собеседник. Он отпил из своей чашки, его лицо по-прежнему скрывала тень от шляпы. – Очевидно, они не имели успеха. Вы действительно способны общаться с духами или вы совершенно бесчестны? Должен ли я сказать об этом главному судье Вану? Он сильно изменился, не так ли?

– Что это значит?

– Ну, в самом деле, учитель Туань, это ведь вы сказали – не на уроке, – что он человек спесивый и слабый. Помните?

У него мурашки побежали по коже.

– Откуда вам известно, что я…?

Соломенная шляпа была сдвинута назад.

И даже через столько лет и перемен, вызванных прожитой жизнью, – в себе и в собеседнике, – он узнал этого человека. Сначала он почувствовал, что потерял дар речи, что было совсем не похоже на него. Потом произнес имя.

Собеседник улыбнулся. Когда они виделись в последний раз, он был мальчишкой.

Позднее в то же утро, все еще не вполне понимая, как это произошло, Туань Лун, бывший учитель в собственной академии к западу от речных порогов, а теперь странствующий мастер ритуалов, оказался на дороге вместе с Жэнь Дайянем, своим бывшим учеником в Шэнду.

Заработанные им связки монет остались на хранении в управе Дичжэна, после того, как их тщательно пересчитали и составили расписку в двух экземплярах.

Они шли на запад. Он вовсе не собирался туда идти.

У них было два осла. Дайянь сказал, что они им понадобятся, так как они потеряли много времени утром в управе. Он нес лук, колчан со стрелами и один меч за спиной. Он был мускулистым, худым, стал выше ростом, с короткой бородкой и тонким шрамом над ней на левой щеке.

Через час после того, как они покинули Дичжэн, мальчик, которого Лун нанял в этом году, чтобы помогать ему в обрядах, вышел из леса. Его сопровождали четыре человека, ведущие за собой пять ослов.

Вид у мальчика был несчастный. Он был не самым веселым из помощников, которых нанимал Лун, но хорошо выполнял свои обязанности и стоил тех денег, которые ему платили.

Не Лун организовал появление мальчика, он не ожидал его. Он собирался сегодня утром отправиться на восток и отпустил мальчика, рассчитавшись с ним.

– Он вам понадобится, правда? – спросил Жэнь Дайянь. – Разве вы не так делаете то, чем занимаетесь? Честно или наоборот?

Он всегда говорит тихо, как понял Лун, но люди его слушают. Дайянь, говоря по правде, его немного пугал. Нельзя было сказать, что он – крупный мужчина, но он держался так, будто был им, и другие признавали его авторитет.

– Ты собираешься мне что-нибудь объяснить? – требовательно спросил Лун. – Почему ты вмешиваешься в мою жизнь?

Дайянь покачал головой.

– Объяснить? Нет, не сейчас. Если вы спасете девушку, может быть – на обратном пути. Мы все отправимся обратно, если вы спасете девушку.

– Жэнь Дайянь – этого мужчину невозможно назвать «Малыш Дай», – ты же знаешь, что я ее не видел, что обряды – дело трудное и ненадежное.

– Я знаю, – мирно согласился Дайянь. – Если бы вы просто проснулись сегодня утром и отправились сюда с вашим мальчиком, меня бы не волновало, вылечите вы ее или нет. Но теперь… если вы не добьетесь успеха в этой деревне, учитель Туань, я, возможно, убью вас. Просто чтобы вы знали.

Туань Лун с трудом сглотнул.

– Я… я был твоим учителем. Я учил тебя поэзии. Я подарил тебе первый лук!

– Я благодарен вам за все это, уважаемый учитель, – ответил тот человек, который стал Жэнь Дайянь. И поклонился. Больше он ничего не говорил, пока они не догнали крестьянку, бредущую вместе с другим бандитом, который ее охранял.

Это произошло уже к концу дня, недалеко от проклятого хутора, из которого она пришла и испортила ему жизнь. Дайянь заговорил с ней добрым голосом. Предложил еду и питье. Она упорно смотрела на дорогу, не поднимая головы. Крестьяне всегда так ведут себя, когда встречаются с чем-то, чего не понимают, что часто случается.

Туань Лун тоже не совсем понимал. Как можно отлично сделать свою работу в таком опасном и трудном обряде, как изгнание демона, когда опасаешься за собственную жизнь по другим причинам? Он хотел сказать это Дайяню. И как насчет большой благодарности учителю? И уважения? Чтобы это были не просто слова. Это он тоже хотел сказать.

Они подошли к деревне в сумерках.

В самом деле, это селение едва можно было назвать деревней, поэтому он не зашел в нее по пути на восток. Вечерняя звезда горела впереди, сопровождая заход солнца. Лун услышал пение соловья. Он удивился, что никто не поймал его для сети «Цветы и камни». Они платят хорошие деньги за соловьев.

За их компанией наблюдали крестьяне, все еще работающие на полях. Ну, конечно! Восемь мужчин и мальчик, большая часть верхом, сопровождают женщину из этой деревни? Эта женщина едет на ослике, а не бредет, спотыкаясь по дороге, а предводитель отряда шагает рядом с ней, вооруженный до зубов?

«Они будут судачить об этом всю осень и зиму», – с горечью подумал Туань Лун. Он бросил взгляд на Жэня Дайяня, тот в ответ широко улыбнулся.

Эта веселая улыбка на закате у крохотной деревушки, когда первая звезда сияла на западе, наконец, сказала ему, как далеко этот человек ушел от того мальчика, которого Лун знал много лет назад. Он натянул поводья своего осла.

– Нам с мальчиком нужно сделать остановку, – сказал он. – Мы потом вас догоним.

Он ждал возражений, был готов настаивать, но Дайянь только кивнул головой.

– Цзыцзи, я останусь с этими двумя, а ты веди остальных и матушку Сыма в деревню. Мы потом к вам присоединимся. Вечером мы съедим наши продукты или заплатим за все, что нам дадут.

– Конечно, – ответил разбойник, тот, который шел вместе с Сыма Пэн, когда они их догнали. Он повел их группу вперед. Работавшие на полях мужчины двинулись вслед за ними.

Лун посмотрел на своего бывшего ученика. Он подарил ему первое оружие. Не пожалеет ли он об этом? Он сказал:

– Есть некоторые тайные действия, которые нужно совершить. Тебе опасно…

– Вам нужно закопать кости под деревом. Я постою на страже, чтобы вас никто не увидел. Я видел дуб немного раньше, к северу от дороги.

Лун тоже его заметил. Он посмотрел на Дайяня. Еще не стемнело.

– Ты понимаешь, что…

– Я понимаю, что иногда людям нужно поверить в определенные вещи, чтобы исцелиться, и что иногда они исцеляются. За всеми вами наблюдают чаще, чем вы полагаете, на дорогах, в деревнях. Пойдем, заройте то, что должны зарыть. Никто вас не увидит. Это моя задача.

Лун в изумлении покачал головой. Затем, каким-то образом, до него дошел юмор положения. Он никогда не был в душе злым человеком.

– Ты помнишь что-то из того, чему я тебя учил? – спросил он. – Какие-нибудь стихи? Шань Ду? Сыма Цаня?

– Помню. Я покупаю книги, когда удается. Готов побиться об заклад, здешняя семья считает Мастера Сыма своим предком.

– Я не хочу биться об заклад, – ответил Лун, стараясь скрыть улыбку.

Они сделали то, что нужно, под деревом. Мальчик оставался недовольным, но Лун заметил, что Дайянь дал ему монету (она была похожа на серебряную, но уже почти стемнело), и он повеселел. По дороге в деревню – она называлась Гунчжу, как он узнал, – Дайянь рассказал ему то, что Цзыцзи, другой разбойник, узнал от женщины о девушке и о семье. Такие вещи важны для обрядов.

Удивительно то, что Дайянь знает об их значении.

Туань Лун пошел впереди, когда они пришли в деревню. Он прошел по единственной главной улице до дома больной девушки. Его было легко найти: у калитки стояла толпа. Эта женщина, Пэн, ждала у открытой двери рядом с перепуганным мужем и стариком (вероятнее всего, ее отцом). Оба мужчины казались сбитыми с толку и испуганными. Среди деревьев в сумерках носились летучие мыши. Он увидел светлячков. Поздновато для них, уже осень.

Он официально поздоровался с семейством, поправил свою красную шляпу и вошел в дом вместе с мальчиком – больше никому не позволили войти, кроме матери, ради приличий, – чтобы посмотреть, сможет ли он спасти жизнь девушки, стоящей на пороге смерти из-за овладевшего ею демона. «Предстоит битва», – сказал он семье и жителям деревни, собравшимся в сгущающейся темноте.

Так было всегда.

Пэн никогда не рассказывает об этом, никогда не говорит о том, что она видела той ночью в собственном маленьком домике перед алтарем предков. В ту ночь, когда она наблюдала магический обряд и вызов силы.

Она приняла решение. Ради Чжили недуг того лета необходимо забыть. Один раз она подслушала, как ее отец (которого она любила и уважала) говорил об обряде с другим человеком, хотя он ничего не видел, он оставался снаружи вместе с другими. В тот вечер она положила в его суп одну травку, от которой его всю ночь мучили сильные, непрерывные колики.

«Наверное, – сказала она ему утром, когда он сидел бледный и измученный, – ты чем-то оскорбил демона, говоря о мире духов. Такие вещи лучше не обсуждать простым людям, как мы, чтобы снова не начались неприятности».

Со временем ее воспоминания о том вечере смазались и расплылись, как расплывались фигуры ее дочери, мастера обрядов и незнакомого мальчика в их доме после того, как зажгли свечи.

Она помнит, как мастер тихо и напряженно говорил Чжили, что он изгонит из нее духа, она исцелится, но что почти наверняка она не сможет теперь выйти замуж за человека не из их деревни, даже не сможет уехать из Гунчжу, и ей придется с этим смириться. Тогда Пэн заплакала. Мастер сказал, что если его или кого-то другого заставят попытаться сделать это во второй раз, Чжили почти наверняка умрет.

Затем он начал нараспев произносить заклинания. Мальчик почти сразу же стал задыхаться и завывать тонким голосом. Пэн с трудом могла на это смотреть, так ей было страшно.

Она помнит (думает, что помнит), как ее дочь замерла, как только мальчик начал корчиться от боли. Мастер привязал веревку к левому запястью каждого из них – это она запомнила. Вдоль нее прикрепил три красных ленты, того же цвета, что и его шляпа.

Чжили вела себя неожиданно смирно и спокойно с того момента, когда ее выпустили из задней комнаты и привели к мастеру. Пэн боялась, что она будет драться и ругаться, как часто делала после того, как заболела. Она помнит, что мастер приказал ей самой вести себя тихо и оставаться в углу комнаты.

Как будто она собиралась делать что-то другое!

Он провел ладонями над самой большой свечой, и цвет пламени чудесным образом (к ее ужасу!) изменился и стал зеленым. Мальчик внезапно отпрянул в сторону, чуть не стащив Чжили с табуретки, на которую ее усадили перед алтарем.

Мастер продолжал петь заклинания звучным, низким голосом, руки его двигались в воздухе, который вдруг стал душистым. Пэн не узнала запах. Он был сладкий и сильный. Ее сердце сильно билось. До конца жизни она не была уверена, что ни разу не потеряла сознания в ту ночь.

Но она наблюдала, и увидела, что в какой-то момент Чжили тоже начала кричать напряженным голосом (но своим собственным голосом!). При этом мальчик упал на колени на их земляной пол и хрипло вторил ее крикам, словно ощущал ту же боль – или гнев.

Мастер обрядов схватил веревку между ними левой рукой и повысил голос, отдавая приказ, слова которого Пэн не поняла.

Она тогда уже закрыла ладонями лицо и подглядывала сквозь пальцы, потом опускала глаза, чтобы не видеть, какую ужасную тьму призывают в ее собственный дом.

Из ее собственной дочери.

Мастер опять крикнул, на этот раз она поняла слова.

– Демон, я взываю к тебе! Я заклинаю тебя Пятикратным Громом! Зачем ты забрал эту девушку?

Чжили закрыла глаза, голова ее запрокинулась, ноги и руки так тряслись, что мать боялась, что они сломаются. Ей хотелось подойти и обнять своего ребенка, но она осталась в углу, как ей велели, и смотрела сквозь пальцы рук, прижатых к лицу.

Ответил мальчик таким неожиданно низким голосом, что казалось невозможным, чтобы он принадлежал такому юному созданию. Что он сказал, Пэн не поняла, слова были скомканными, искаженными, злыми.

Волосы мастера ритуалов выбились из-под шпилек, видела она, они свободно спускались по спине. Он резко дернул за веревку, так что мальчик упал на бок рядом с Чжили, на землю у ее табурета.

Мастер опять закричал, его голос звучал еще более сердито, чем голос духа.

– Замужество? С этим покончено! Она не выйдет за него замуж! Что еще заставило тебя вредить невинной семье? Зачем напускать злые силы на деревню? Кто ты такой?

Пэн видела мальчика на земле, у ног Чжили, на его лице при этом странном свете отражались боль и ярость. Он снова громко закричал, слов она не поняла.

Потом он замолчал и замер.

Внезапно в их доме стало очень тихо.

А затем:

– А! – тихо произнес мастер ритуалов. – Я понимаю.

Зеленый цвет пламени свечи исчез без предупреждения. В их доме был обычный свет, и странный запах пропал.

Мастер ритуалов потер лицо обеими ладонями, устало. Глубоко вздохнул. Отвязал веревку, связывающую ее дочь с его мальчиком. Мальчик лежал на земле. Глаза его были закрыты. Он не шевелился.

Мастер оставил его лежать там. Он дал Чжили чашку с напитком, которую заранее приготовил. Она посмотрела на него снизу, сидя на табуретке, широко открытыми глазами. Покорно взяла у него чашку, все еще дрожа, и выпила.

Мастер посмотрел на сидящую в углу Пэн.

Она увидела, что он весь взмок; волосы растрепались, взгляд был диким. Мальчик все еще не пришел в себя, лежал на полу, раскинув руки. Пэн посмотрела на него. Опустила руки, которыми все еще закрывала лицо.

– Он… он умер? – спросила она дрожащим голосом.

Мастер устало покачал головой.

– Он будет спать. И Чжили тоже скоро уснет. А потом с ней все будет в порядке. Все закончилось. Дух назвал мне свое имя, и он уйдет, когда мы сделаем еще одну необходимую вещь.

Все закончилось. Сыма Пэн заплакала, слезы медленно покатились из глаз по морщинистым щекам. Она крепко сжала ладони. Она смотрела на дочь при свете свечи, и ей показалось, что она снова видит ее. Она знала это выражение, эти глаза. Чжили тоже заплакала.

– Мама? – произнесла она.

Ей еще никогда так не хотелось ничего услышать, как это слово.

Пэн вышла из угла и прижала к себе дочь. Ее малышка снова стала самой собой, вернулась к ним.

Она ничего этого не рассказывала в течение всей своей жизни, как бы ни менялся мир.

Позже, в ту же ночь, кое-что произошло восточнее их деревни, и другие знали об этом и участвовали в этом, но никто не знал, что произошло в той комнате с зеленым светом и тяжелым запахом, где раздавались приказы и крики.

Мастер обрядов подвязал волосы и вышел из дома. Много мужчин, в том числе ее муж и отец, и бандиты, которые им помогали, ушли вместе с ним за околицу деревни по дороге, взяв с собой факелы. Чжили спала, как он и сказал. Мальчик остался лежать на полу в доме. Пэн осталась с ними обоими.

Жители деревни нашли то дерево, которое велел им найти мальчик, поглощенный демоном Чжили на время обряда. Они копали при свете факелов под звездами и полумесяцем и нашли лежащие там кости.

«Девушка была жестоко убита много лет назад, накануне своей свадьбы, – сказал им мастер, – и ее не нашли, не похоронили правильно. Ее дух вселился в Чжили накануне ее собственной свадьбы и обретения женственности».

Так он объяснил на следующее утро, при солнечном свете, когда страхи отступают с приходом дня.

Они похоронили кости. Их было всего несколько штук, дикие звери растащили остальные, потому что могила, где убийца ее спрятал, была неглубокой. Они совершили обряды, хоть и не узнали ее имени, ее семьи, откуда она родом, когда умерла. Должно быть, это случилось очень давно.

С того дня Сыма Пэн ставит свечи и молится за эту неизвестную девушку в день Праздника холодной еды.

Она овладела телом Чжили от боли и ярости, из-за страданий ее собственной неупокоенной души, а потом оставила его – оставила в целости, – когда мастер ритуалов, чье имя Пэн будет прославлять до самой смерти, пришел к ним и принес избавление в зеленом свете.

Чжили не суждено было выйти замуж, покинуть их деревню. Она отправилась служить в храме Священного пути вскоре после той ночи силы, когда светлячки поздней осени собрались (может, на запах?) у их дома, и факелы коптили на одной длинной деревенской улице, а потом над выкопанными костями у речной дороги. Она там счастлива, Чжили, она в конце концов прошла посвящение и стала одной из жриц, а не просто прислужницей.

Ее младшая сестра удачно вышла замуж в деревню к северу от них. Она умерла при родах первого ребенка, вскоре после того, как более крупные бедствия обрушились на их страну. Ребенок, мальчик, прожил очень недолго, потом тоже умер. У Пэн нет внуков ни от дочерей, ни от сына, которого призвали в армию в семнадцать лет и погнали на север. Они никогда больше его не видели после того, как за ротой на дороге улеглась пыль. Ее муж после этого стал другим человеком. Она помнит тот день, когда смотрела на уходящего от нее сына. Она видит это по ночам в тишине.

Есть предел тому, что может сделать женщина для своих детей в тяжелые, темные, полные горя времена в этом мире.

Глава 10

Летом степное племя цзэни с северо-востока находилось еще дальше на севере, у истока Черной реки, которая служила границей их традиционных пастбищ. Река оттуда текла на восток по холмистой и поросшей лесом местности, перед тем как впадала в море.

Лето выдалось сухое, но не опасно сухое, и стада находили себе достаточно корма. Молодой каган цзэни начинал подумывать о переходе на юго-запад, который они совершат с наступлением осени. К зиме они уже будут далеко отсюда, хоть и недостаточно далеко, чтобы уйти от острого, как кинжал, северного ветра и грядущих снегопадов, когда по ночам будут рыскать голодные стаи осмелевших волков.

Это была трудная жизнь. Но другой жизни они не знали.

Летом, сейчас, волки оставались для них угрозой, но лето давало им возможность прокормиться и не рисковать встретиться с людьми, а волки этих степей были самыми умными – и поэтому опасными – на земле. Ходило столько рассказов, и в том числе о том, как они иногда могут перейти грань между животным и человеком. Или как люди могут перейти на другую сторону и стать похожими на волков. Шаманы строили мост через эту пропасть не всегда с добрыми намерениями.

Благосклонность, доброта, безопасность, спокойствие, не были присущи этим местам ни при свете дня под высоким небом бога, ни ночью под его звездами.

Поэтому цзэни выставляли часовых, всегда. Все племена так поступали на обширных пространствах степей, простирающихся от зазубренных и поросших лесом гор недалеко отсюда на тысячи ли на запад до пустынь, где никто не мог жить, да никто и не пытался.

Это означало, что в ту летнюю ночь часовые стояли на своих постах.

О-Яню, младшему и любимому брату кагана, в то лето исполнилось четырнадцать лет. Его назначили караульным вместе с другими юношами в ту летнюю ночь. Так юношей постепенно приучали к их обязанностям. Стоять летом в карауле у лагеря возле реки было легче, чем делать то же самое в зимнюю ночь, когда волки смелее, а стада могут отойти дальше от основного лагеря племени.

Не было никаких причин ожидать более серьезной опасности, чем волк-одиночка, иногда большой кот, далеко забравшийся от своей обычной территории, которого привлекло присутствие такого количества животных, несмотря на страх перед людьми. Но коты тоже приходили по одному.

О-Янь серьезно относился к своему заданию, понимая: от него ожидают, что со временем он будет играть важную роль в племени, помогать своему брату, всем трем старшим братьям. Он гордился своей семьей, стремился быть достойным своей принадлежности к ней. Он говорил с семью другими мальчиками, стоящими в карауле сегодня, о том, как неправильно бояться, вздрагивать при каждом звуке, который издают животные.

Они считали его своим лидером, и не только из-за его семьи. Поведение О-Яня, его хладнокровие уже были всем известны. Он умел внушать уверенность.

Всадник цзэни, сказал он им (а они скоро будут полноправными всадниками), умеет отличить беспокойную лошадь от угрозы в ночной темноте.

Сегодня луны не было. О-Янь неохотно признался себе, что он предпочел бы, чтобы ему было лучше видно черную степь. Но когда это мир облегчал жизнь людям? Жизнь – это бесконечная череда испытаний. Его брат, каган, любит это повторять. Они живут не такой праздной, никчемной жизнью, как люди на далеком юге. Тамошние жители слабые, ленивые, они не достойны дара жизни, который бог Неба послал всем людям.

Катаец погиб бы, столкнувшись с трудностями степей, так О-Пан не раз говорил своему младшему брату. Он умер бы даже теплым летом, не говоря уже о зиме! А сяолюй, их правители? Они тоже становятся слабыми, эти степняки строят города и живут в них!

Цзэни и другие племена признают власть сяолюй, платят дань императору ради мира на северо-востоке (другие делают то же самое на западе), но все равно остаются гордым народом. Гордость присуща народам степей. Если за мир на их пастбищах приходилось расплачиваться осенней данью (и ночным танцем), то такую цену маленькое племя согласно платить. Ни один настоящий вождь не позволит своим чувствам поставить под угрозу свой народ.

Наше племя – это наша семья, так говорил О-Пан своим братьям.

О-Янь, самый младший, серьезно слушал, даже когда ему было десять-одиннадцать лет, он был серьезным, наблюдательным ребенком, рожденным по предсказанию шамана. Старик бросал кости убитого ягненка и пил кровь из своей каменной чаши в ту ночь, когда О-Янь с криком явился в этот мир. Он предсказал, что судьба этого мальчика может быть такой яркой, как ни у одного цзэни со времени начала существования племени.

Пророчество – вещь коварная. Необходимо уцелеть и пережить столько опасностей – болезни, голод, несчастные случаи, войны – и стать взрослым человеком, чтобы такое будущее могло прийти, чтобы боги его позволили.

О-Янь, приучавший себя быть расслабленным и настороженным – трудное сочетание, – услышал справа, в стороне от лошадей, какой-то звук. Он мог иметь разные причины: маленький зверек, змея, столкнувшая камень…

Он повернулся и посмотрел в темноту. Стрела попала ему в глаз, и он умер на месте, храбрый, умный, слишком молодой. Он упал со слабым звоном, который могли услышать, если бы кто-то был рядом. Но рядом никого не было.

Никто, кроме того человека, который его убил, не знал о том тихом звуке, который услышал О-Янь. Этот звук не был случайным, конечно, его целью было заставить мальчика обернуться, подставить свое лицо и тело стреле, которая унесла его жизнь.

Ну, это не совсем так, не только убийца его услышал. По верованиям степей, Повелитель Неба знает все и Повелитель Смерти знает, когда кто-то идет к нему. Возможно также, что кто-нибудь, позже, сплетая рассказ об этой старой трагедии, о гибели юноши, прибавил эту деталь о звуке, чтобы у слушателей еще больше защемило сердце. Рассказчики так часто делают.

Шаман племени был одаренным, закаленным путешественником по царству духов. Его предсказание не было ложным. О-Янь из племени цзэни обладал величием, широтой души, рождающейся мудростью, еще в юности.

Но мальчика убили в безлунной летней темноте под звездами и клочьями облаков, и будущее для него закончилось, и одновременно другое будущее открылось, благодаря его смерти.

Такое происходит постоянно. Вот почему люди молятся своим богам.

Алтаи напали предательски, без предупреждения, налетели на конях (они всегда на конях) из темноты. Они заранее переправились через реку и ждали в течение дня.

Когда ставишь в караул мальчишек, беда в том, что они пугаются звуков, издаваемых их собственными животными, но могут не обратить внимания на менее заметные сигналы реальной опасности (часто их подают те же животные).

Всех юных караульных, стоящих вокруг лагеря, убили лучники, высланные вперед алтайскими всадниками. В степи лучники редко промахивались даже при свете звезд, и хотя сами алтаи жили в другой местности, возле леса или среди леса, их считали – и уже давно – самыми закаленными воинами и лучшими наездниками среди народов, которые сами умели хорошо ездить верхом.

Их было немного – суровые земли возле Корейнского полуострова не могли прокормить многочисленное племя. Это всегда служило спасительным и утешительным фактором для окружающих их племен. Алтаи были низкорослыми, кривоногими, злобными, угрожающе заносчивыми, но они не были многочисленными, и это снижало присущую им агрессивность.

Агрессивность не подразумевает жестокость. Караульные цзэни не были изувечены. Мальчишек просто убили. Иногда во время войны одно племя может поступать жестоко с мужчинами и женщинами другого племени, и в прошлом так обычно и было с захваченными катайскими городами. Это делалось намеренно, это была тактика, орудие войны, чтобы подавить сопротивление.

Сегодня они ничего не собирались доказывать. Алтаи не питали ненависти к цзэни, хоть их вожди не слишком уважали О-Пана после того вызывающего неловкость, умиротворяющего танца перед императором сяолюй. Цзэни были всего лишь необходимым первым шагом, началом.

Ночная атака, если посмотреть с одной стороны, ознаменовала нарушение клятвы, данной после ночи танцев, а алтаи всегда гордились тем, что держали клятву и мстили клятвопреступникам.

С другой стороны, как объяснял умный брат военачальника, если они отрицали, что сяолюй выше них, что их вечно пьяный, надутый император – повелитель алтаев, эта клятва не имела никакой силы.

Они долго мирились с гораздо более многочисленными сяолюй. С сегодняшней ночи с этим покончено. Все их племя перешло реку, покинуло их собственную землю. Все они пустились в путь – женщины, дети, старики и их стада. Они не остановятся до тех пор, пока это не закончится так или иначе. Было решено, что будет так, они дали клятву при свете костра.

Этому мятежу положил начало танец вокруг другого костра. Оно пронеслось, подобно копью, от той ночи к этой, когда все начало меняться под небесами. Не только здесь, в лагере цзэни у Черной реки, но во всем мире, и рябь разошлась широкими кругами на очень большое расстояние.

* * *

Дайянь и разбойники не задержались в деревне после того, как Туань Лун спас девушку от вселившегося в нее демона.

Утром, трогаясь в обратный путь на восток, Лун увидел, что его окружили люди, которые хватали его за руки и целовали их, и умоляли остаться и вылечить самые разные болезни. Такое часто случалось.

Он извинился, сославшись на непонятные, но срочные и важные дела. Жэнь Дайянь и его люди, выполняя данное Дайянем обещание, охраняли его. Их никто не потревожил на обратном пути в Дицзэн.

Дайянь ехал рядом с ним в тот жаркий, навевающий дремоту день поздней осени, ближе к вечеру.

– Те кости, которые мы зарыли и выкопали?

– Да?

– Зачем?

Лун бросил на него взгляд. Они ехали неторопливым шагом. Невозможно торопить ослов. Поля возле них были бурыми. Им необходим дождь, иначе люди начнут страдать. Он это знал. Это довело его до такой жизни. Некоторые священники тайного пути совершали обряды по вызову дождя за плату. Иногда они срабатывали.

– Людям нужна не только помощь, но и объяснение, чтобы понять, почему они заболели, почему исцелились.

– Вы изгнали духа из ее тела?

– Я ее вылечил.

– А мальчик? Тот, который произносит странные слова и падает без чувств, когда вы совершаете свой обряд?

– Ты подслушивал?

Дайянь ничего не ответил.

Лун пожал плечами.

– Я тебе уже сказал, людям нужно помочь понять.

– Она заболела, когда назначили ее свадьбу?

– Да, – подтвердил Лун, – по-видимому.

Он посмотрел на Дайяня и позволил себе улыбнуться.

– Какая помощь тебе еще нужна?

Через мгновение молодой человек улыбнулся в ответ.

– Этого достаточно, учитель Туань.

– Я творю добро на этом пути, – сказал Туань. – Мы не всегда можем понять, как это происходит.

Они добрались до Дичжэна ближе к вечеру. Когда большая деревня показалась вдали, Дайянь остановил осла и поднял руку, давая сигнал едущим сзади сделать то же самое.

Он опять повернулся к Луну.

– Вы едете в Цзинсянь? Мы не можем сопровождать вас туда. Я поручу Цзыцзи найти честных людей, которые будут охранять вас и деньги по дороге на восток. И почту за честь сам заплатить им. Надеюсь, вы мне это позволите. Вы сделали то, о чем я вас просил, и я вам благодарен.

Его учтивость была образцовой.

– А как же ты? Вернешься за реку? На болота?

Дайянь улыбнулся.

– Вы знали, что я пришел оттуда?

– Это предположение кажется разумным, если задуматься.

– Многое кажется разумным, если задуматься. Но – нет, я не собираюсь возвращаться.

– Вот как?

Дайянь посмотрел вперед, туда, где сельская дорога превращалась в пыльную деревенскую улицу.

– Я встречаюсь здесь с судьей.

– С Ван Фуинем? Ты сказал, что разговаривал с ним.

– Об этом деле, о вас. Теперь… о себе. И об остальных.

Туань Лун изумленно уставился на него. Открыл рот. Однако ничего не сказал. Через мгновение она двинулись дальше и въехали в деревню.

На следующее утро, когда он отправился на восток вместе с обещанными телохранителями, выехав рано утром, до наступления жары, ему пришло в голову, что он мог бы сказать Жэнь Дайяню прямо там, на дороге: «Возьми меня с собой».

Он стал бы другим человеком, его жизнь обрела бы другое направление. Он понял это уже тогда, уезжая под пенье птиц в утреннем свете.

На каждой дороге есть развилки, есть пути, которые мы выбираем.

Главный судья Ван Фуинь, который преданно служил своему императору в важном городе Цзинсянь, отвечая за множество крупных и мелких поселков, приехал в управу деревни Дичжэн вечером предыдущего дня.

Он задержался там, потому что ждал посетителя.

Его удивляло, с каким нетерпением он предвкушал эту встречу. Но, с другой стороны, этот человек когда-то изменил его жизнь, а Мастер Чо утверждал, что некоторые люди могут не раз встречаться нам на протяжении жизни. Судью Вана не удивляла мысль о том, что человек, которого он ждет, имеет для него большое значение.

Во-первых, он расследовал дело, ради которого приехал сюда, – исключительно кровавое убийство – при помощи тех сведений, которые предоставил ему этот человек. Он столкнулся с ним здесь совершенно неожиданно, через много лет после их последней встречи.

Он вспомнил другую осень, на западе, сельскую дорогу, падающие и опавшие листья. Стрелы, выпущенные мальчиком, которые спасли им жизнь. Потом мальчик ушел в лес, внезапно выхваченный из его жизни, отнятый у него деревьями.

Ван Фуинь никогда не считал себя поэтом, но у него рождались образы. Он написал стихотворение о том дне. Послал его друзьям в Ханьцзинь и в другие места, тем, с которыми он вместе сдавал экзамены. Оно было принято неожиданно хорошо, даже дошло до двора императора, как ему говорили.

Следующей за этим зимой и весной Ван Фуинь усердно трудился, и не просто над своими задачами супрефекта, но и изучал все, что мог, об обязанностях судьи.

Он раскрыл то преступление в деревне семьи Гуань, которое ехал тогда расследовать. Если бы его похитили или убили на той дороге, убийцу, возможно, никогда бы не поймали. Правосудие свершилось.

Фуинь был тогда достаточно молод, чтобы ощущать в себе силы добиваться признания, привлекать внимание, двигаться вперед. Он действительно не был поэтом – и он все время менял свое отношение к этому.

В то лето он написал небольшое рассуждение, руководство для начинающих судей на тему мер, которые необходимо предпринять при расследовании преступления. За основу он взял руководство времен Восьмой династии и упомянул об этом, но добавил много особенностей, характерных для их времени.

Оно тоже было хорошо принято. И это рассуждение тоже дошло до двора императора. Сам первый министр, достопочтенный Хан Дэцзинь, прочел его (или сказал, что прочел). Он прислал письмо с похвалами и деньги в подарок, а также повысил его (от имени императора, разумеется), перевел на должность судьи в более крупный город, в «настоящий» город, как выразилась жена Фуиня, внезапно ставшая гораздо счастливее.

Следующее продвижение по службе, до шестого ранга гражданской службы, последовало через год и привело их в еще более «настоящий» город, Цзинсянь. Он пошутил над женой, напомнив ей ее собственные слова, когда сообщил об этом. К тому моменту поразительное восхождение мужа к вершинам власти произвело на нее такое большое впечатление, что она угодливо рассмеялась.

Когда они обосновались с Цзинсяне, она приняла меры и нашла ему первую наложницу – хорошенькую девушку, музыкальную, обученную многим искусствам, и (разумеется) она была символом их преуспеяния в жизни.

Он написал и опубликовал еще одно маленькое эссе о том, как должно вести себя судье во время расследования насильственных преступлений. Ему сказали, что его произведения постепенно становятся обязательным пособием для молодых гражданских служащих. Один вопрос на экзамене этой весной был явно основан на его работе!

Пост в Ханьцзине – разумное начало карьеры, которую он начал (осторожно) рисовать в своем воображении, хотя дальше этого Фуинь не заглядывал – это делала жена. Об этом он сказал наложнице в постели ночью.

Он и сам изменился, не только его жизненные обстоятельства. Он был достаточно умен и понимал, что без таких внутренних перемен он все еще оставался бы ленивым и недовольным гражданским служащим в захолустной префектуре (с недовольной женой).

Когда прошлой осенью в управу Цзинсяня пришли вести, что шайку, напавшую на отряд сети «Цветы и камни», возглавлял молодой разбойник с болот к югу от реки и сам убил шестерых из них быстрыми и точными стрелами, Фуинь заинтересовался возможным совпадением.

В качестве судьи он был обязан вызвать уцелевших членов отряда, что он и сделал. Они описали ему этого человека.

Очевидно, внешность человека, возглавлявшего ту шайку разбойников, не могла быть идентичной внешности пятнадцатилетнего мальчика, которого он в последний раз видел входящим в лес возле деревни семьи Гуань, но…

По-видимому, об этом лучнике ходили легенды. В одной из них говорилось, что он пришел на болота с дальнего запада и прославился как лучший стрелок из лука среди разбойников и самый молодой из вожаков.

Для Фуиня этого было достаточно, чтобы совершить добросердечный поступок, который одновременно был чем-то более сложным. Он написал его отцу, своему бывшему секретарю.

На Великой реке знали, какие деревни иногда посещают разбойники. Он сообщил отцу, где его письмо может застать сына.

Ему нравился Жэнь Юань – старательный, достойный человек. Он оценил его еще больше, когда начались перемены в его собственной жизни. Он даже показал этому отцу свою первую, маленькую книгу и был ему благодарен за почтительные (но полезные) замечания, сделанные до того, как ее напечатали.

Он не знал, напишет ли секретарь Жэнь письмо своему мальчику, он не знал, что произойдет, если все-таки напишет. Он даже не знал наверняка, является ли разбойник с луком Жэнь Дайянем.

Иногда ты просто бросаешь камень в пруд.

Потом, однажды, приехав в Дичжэнь расследовать убийство, он все это узнал – и все ответы оказались утвердительными, к его великому удовольствию.

Как ни странно, но шагая на вторую встречу в управу, Дайянь опасался больше, чем в первый раз. В этом не было смысла со всех точек зрения.

Три дня назад он понятия не имел, как судья, которого он знал в далеком детстве, примет вожака разбойников с болот. Все знали, что Дайянь убивал солдат, гражданских чиновников, купцов. Весьма вероятно, его арестуют, подвергнут пыткам и казнят – здесь, в этой деревне, или в Цзинсяне. Его поимка весьма способствовала бы карьере того, кто ее осуществит. Ван Фуинь, возможно даже, написал отцу Дайяня именно с этой целью. Вполне допустимая интрига для честолюбивых гражданских чиновников.

И все-таки, входя в управу, он оставался на удивление спокойным. Собранным, словно перед налетом или сражением. Бой никогда его не выводит из равновесия. Он когда-то узнал об этом на дороге недалеко от дома.

Он понимал, что другие люди – люди, которыми командовал или против которых сражался, – возможно, испытывают животный страх в такие моменты, и научился усмирять его или пользоваться им. Это входит в задачу мужчины, если он хочет быть лидером.

Он хотел быть лидером. И сделать честь своему отцу и предкам. Вот что привело его в управу, когда он узнал, что судья действительно приехал, как и планировал.

Кто-нибудь мог бы принять это за поворот судьбы – то, что главного судью вызвали расследовать преступление в Дичжэне вскоре после того, как Жэнь Дайянь и его спутники переправились через реку.

Это была бы наивная мысль.

Цзыцзи знал имя и деревню одного человека, который пытался вступить в ряды разбойников на болоте два года назад. Он ни у кого не вызвал доверия. Его отослали прочь и следили за ним. Он жил один на краю деревни Дичжэн, и как оказалось, у него был станок для фальшивых денег (это узнать было нетрудно).

Обладание таким станком каралось смертью. Этого человека не арестовали и даже не допросили. Единственной возможной причиной было то, что он работал доносчиком, опознавал разбойников, контрабандистов, ввозящих соль и чай, уклоняющихся от налогов на этом отрезке реки. Из-за него погибали люди.

Цзыцзи и двое других схватили его по дороге домой из дома удовольствий на вторую ночь. Его убили на ближайшем поле, эффектно – фермерским серпом.

Серп достаточно тщательно вытерли, но не идеально, и вернули в сарай того человека, которого, как они наметили, должны были арестовать за убийство.

Этот человек убил женщину к востоку отсюда год назад. Ее тело так и не нашли (некоторые озера очень глубокие), но на него указали разбойникам, а служителям закона – нет.

Правосудие на берегах реки принимало различные формы.

Дайянь большую часть ночи провел без сна, встревоженный вопросом, который пришел ему в голову. Если бы они не знали об этих двух людях, осуществил бы он свой план в отношении обычных сельских жителей: убил одного, обвинил другого, чтобы вызвали судью?

Под летней луной он нашел ответ. Если ты хочешь изменить мир, невозможно всегда делать приятные вещи.

Сидя на опушке рощицы, пока остальные спали, глядя на посеребренные летние поля, он вспомнил древние, очень древние строки. Яркие, как лунный свет, полные печали, как ветви ивы в момент расставания:

Волки воют. Не найти покоя,
Потому что я бессилен склеить
Вдребезги разбитый мир.

Чань Ду, поэт Девятой династии, жил до и во время великого восстания. Он умер в период сражений и голода. Недалеко отсюда, собственно говоря, по дороге на восток вдоль реки. Его последним пристанищем стало место паломничества. Дайянь побывал там, оставил ветки у памятной стелы.

Он не такой, как Чань Ду, и он еще молод. Он не смирился с тем, что тот мир, который им достался, нельзя изменить. Склеить.

Он уже не тот мальчик, который сражался с воображаемыми варварами бамбуковым мечом в роще, и все же, конечно, он тот же самый и всегда им будет. Он вернулся к своему плащу под деревья и проспал до восхода солнца.

Они подождали, пока найдут тело в поле и пошлют сообщение на восток, а потом – пока судья приедет из Цзинсяня расследовать убийство, что входило в его обязанности.

Хороший предводитель собирает как можно больше сведений до того, как выпустить план из своей головы и послать его в мир. Даже в таком случае есть много моментов, когда нельзя быть уверенным в успехе, когда приходится довериться… чему-нибудь. Милости Царицы-матери Запада, расположению своих звезд и предков, доброй воле других людей. Духам. Случаю.

Он не любил таких моментов и именно поэтому ощущал беспокойство, когда снова поднимался по лестнице в управу, чтобы повидаться с человеком, которому спас жизнь столько лет назад.

Фуинь тщательно обдумал вопрос о Жэнь Дайяне после их встречи несколько дней назад.

У него было на это время. Убийство быстро раскрыли тем способом, который он применил в начале своей карьеры, во время расследования того первого преступления в деревне семьи Гуань. Он написал об этом, его похвалили за находчивость.

В данном случае жертву, по-видимому, убили серпом (отрубленные конечности лежали рядом с трупом, неприятное зрелище, но он такое уже видел). Помощники главного судьи Вана принялись собирать все серпы в Дицзэне и в его окрестностях. Они выложили их на лугу поблизости от ульев с домашними пчелами. Собралась толпа зрителей.

Пчелы быстро закружились над серпом с остатками крови.

Это было очень эффектно.

Хозяин серпа утверждал, что невиновен, дольше большинства обвиняемых, но у судьи были опытные помощники, они умело выполняли свои обязанности, и признание было должным образом получено в ту же ночь.

Тот человек остался жив после допроса, и это хорошо. Его казнят здесь. Соседям (и детям) полезно это видеть и усвоить урок: правосудие императора может дотянуться даже до таких далеких деревень, как Дичжэн.

Они также завладели устройством для создания фальшивых денег и значительным количеством таких монет, зарытых под полом в доме жертвы. В отчете главного мирового судьи будет указано, что к этому убийству, весьма вероятно, привели ссоры между преступниками, и ему зачтется, что он раскрыл два преступления за один раз.

Когда Жэнь Дайянь вошел в управу во второй раз, вечером после признания убийцы, Фуинь настоял, чтобы они отправились в лучший из домов с певицами. По правде сказать, он не был таким уж хорошим, но в том месте, где они находились, выбирать было не из чего.

Он договорился об угощении, о ванне для них обоих, со служанками и игрой на флейтах. Он спрашивал себя, не проявит ли Дайянь беспокойства, смущения.

Он не заметил никаких признаков беспокойства. Молодой человек (он все еще был молодым) вел себя учтиво, но напряженно. Он не проявлял веселости или юмора в ту ночь (это появится позже). Он точно изложил, какой ранг хочет получить для себя и для своих людей, когда они уйдут от разбойников на болотах и поступят в армию Катая. Он ясно дал понять, что никогда не станет служить в охране отряда «Цветов и камней».

Должность Фуиня позволяла ему согласиться на все эти условия, хотя он и предложил кое-какие поправки, и Дайянь принял их, предварительно задав несколько вопросов.

Он и другие разбойники не будут сразу же призваны в армию. Они проведут некоторое время в качестве недавно назначенных телохранителей главного мирового судьи Цзинсяня. В качестве такого телохранителя начальный ранг Дайяня и плата будут эквивалентны рангу и плате военного командира сотни, он получит повышение до командира пяти сотен позже, перед новым годом, всего через несколько месяцев.

Так ему будет легче получить предложение еще более высокой должности, когда он перейдет в настоящую армию, а это было его твердым намерением, о чем он недвусмысленно заявил.

Он собирался сражаться на севере. В ту ночь он даже процитировал Фуиню старую песню «Мы должны отобрать наши реки и горы».

«Многие до сих пор так считают, – подумал Фуинь, – через столько лет после мирного договора, по которому отдали те земли за Длинной стеной».

Лично Ван Фуинь полагал, что серебро и шелк, выплаченные северу, возвращались обратно на приграничных рынках. А надежный купленный мир лучше, чем неопределенность войны. Он мог (и часто так и делал) привести в пример катастрофу у Эригайи как доказательство ущерба, нанесенного войной.

Катай времен нынешней, Двенадцатой династии просто не создан, по его мнению, для военного триумфа. Когда-то армия была реальной – и опасной – силой. Когда-то высокопоставленные гражданские чиновники умели хорошо ездить верхом, играли в поло на великолепных конях. Они умели стрелять из лука, владели мечом. Теперь бюрократы с гордостью избегали подобных подвигов. Они были толстыми и рыхлыми, демонстрировали отсутствие какой-либо военной угрозы для трона.

Большинство этих мыслей он оставил при себе в ту первую ночь.

– Конечно, для того, чтобы сражаться на севере, должна начаться война, – вот и все, что он сказал в тот вечер, слушая приятную игру на флейте и пипе и попивая вино, которое подавали в деревне Дичжэнь.

– Она начнется, – ответил Жэнь Дайянь.

Его уверенность была поразительной. Некоторые люди просто заставляют поверить им, даже когда говорят о будущем, которого не может знать ни один человек.

Они отправились на восток, в Цзянсинь, два дня спустя; они вдвоем, помощники Фуиня и шесть человек Дайяня – только что принятые на службу телохранители главного судьи Ван Фуиня.

Назад: Глава 4

Дальше: Глава 11