— Знаешь, — сказала Джоун мужу поутру в субботу. — Я решила предупредить Тимофея, что с двух до пяти дом будет сегодня целиком в его распоряжении. Мы должны предоставить больше возможностей этим бедняжкам. Мне есть чем заняться в городе, а тебя кто-нибудь подбросит до библиотеки…

— Как назло, — возразил Лоренс, — у меня нет ни малейшего желания, чтоб меня куда бы то ни было подбрасывали, да и вообще я сегодня не собирался выходить из дому. К тому же вероятность того, что для воссоединения им понадобится восемь комнат, крайне невелика.

Пнин надел свой новый коричневый костюм (купленный на кремонскую лекцию) и, наспех пообедав в ресторане "Яйцо и мы", пошел через парк, убеленный заплатами снега, к уэйндельской автобусной станции, куда явился на целый час раньше срока. Ему и в голову не пришло раздумывать, зачем именно вдруг понадобилось Лизе срочно повидать его на обратном пути из школы Святого Варфоломея близ Бостона, куда ее сын должен был пойти учиться со следующей осени: он знал лишь то, что прилив счастья вздымался и пенился за невидимой плотиной и готов был в любую минуту прорваться через этот заслон. Пнин пропустил пять автобусов, и в каждом из них ему с ясностью виделась Лиза, которая на остановке махала ему рукой из-за стекла, продвигаясь к выходу вместе с другими пассажирами, однако автобусы пустели один за другим, а ее все не было. И вдруг он услышал ее звонкий голос у себя за спиной ("Timofey, zdrastvuy!") и, повернувшись, увидел, что она выходит из того единственного "грейхаунда", на котором по его мнению, она уж никак не могла приехать. Какие перемены смог разглядеть в ней наш друг? О, да какие могли быть перемены. Боже милосердный! Это была она. Ей всегда было весело и жарко, какие бы ни стояли холода, вот и сейчас тоже котиковая шуба была у нее широко распахнута, открывая блузку с оборочками, когда она прижимала к себе голову Пнина, и он ощущал этот горьковатый грейпфрутовый аромат ее шеи и все бормотал: "Nu, nu, vot i horosho, nu vot" — просто некие словесные подпорки для сердца, — а она воскликнула: "Ах, какие у него великолепные новые зубы!" Он подсадил ее в такси, яркий ее прозрачный шарф зацепился за что-то, и Пнин поскользнулся на мостовой, а таксист сказал: "Осторожно" и забрал у него ее сумку, и все это уже случалось с ними раньше, совершенно в той же последовательности.

Так вот, сказала она, когда они ехали по Парковой, эта школа в духе английской традиции. Нет, есть она не хочет, она плотно пообедала в Олбэни. Это "очень модная" школа, очень "фэнси" — это она сказала по-английски, — мальчики там играют в какой-то особый теннис в помещении, руками, от стены до стены, и в одном классе с ним будет учиться… (Здесь она с деланной небрежностью назвала какую-то известную американскую фамилию, которая ровным счетом ничего не говорила Пнину, потому что не принадлежала ни поэту, ни президенту.) "Кстати, — перебил ее Пнин, вдруг подныривая и тыча пальцем в окно, — отсюда можно видеть самый уголок университетского кампуса". И все это удалось устроить ("Ну да, вижу, vizhu, vizhu, kampus kak kampus: обычная вещь"), все, включая и стипендию, благодаря влиянию доктора Мэйвуда ("Знаешь, Тимофей, ты должен как-нибудь написать ему два слова, просто из вежливости"). Директор школы, сам он священнослужитель, показал ей спортивные призы, которые Бернард завоевал еще мальчиком. Эрик, конечно, хотел, чтобы мальчик пошел в обычную школу, но его удалось переспорить. Жена преподобного Хоппера — племянница английского графа.

— Вот мы и приехала. Это мое palazzo, — игриво сказал Пнин, которому так и не удалось вникнуть в содержание ее стремительной речи.

Они вошли — и он вдруг почувствовал, что этот день, которого он ждал с таким мучительным нетерпением, проходит слишком быстро — уходит, уходит, и вот уже скоро уйдет, через несколько коротких минут. Может, если б она сразу сказала, чего она хочет от него, то день хоть немного замедлил бы свой бег, и тогда Пнин смог бы им по-настоящему насладиться.

— Какой жуткий дом, kakoy zhutkiy dom, — сказала она, сидя на стуле у телефона и снимая ботики — такие знакомые движения! — Взгляни только на эту акварель с минаретами. Это, должно быть, ужасные люди.

— Нет, — сказал Пнин. — Это мои друзья.

— Мой дорогой Тимофей, — сказала она, поднимаясь за ним по лестнице. — У тебя в свое время были довольно жуткие друзья.

— А это моя комната, — сказал Пнин.

— Я, пожалуй, прилягу на твоей девственной кроватке, Тимофей. Еще минуточку, и я прочту тебе свои новые стихи. Снова подкрадывается моя адская головная боль. А я так себя великолепно весь день чувствовала.

— У меня есть аспирин.

— Эн-эн, — сказала она, и это благоприобретенное отрицание так странно выделялось в ее русской речи.

Он отвернулся, когда она начала снимать туфли, они шлепнулись об пол, и этот звук напомнил ему давно ушедшие времена.

Она лежала на спине — черная юбка, белая блузка, волна каштановых волос, розовая ладонь прикрывает глаза.

— А как вообще дела? — спросил Пнин (хоть бы сказала, чего она хочет от меня, скорей!), усаживаясь в белое кресло-качалку у батареи.

— Работа очень интересная, — сказала она, все еще прикрывая глаза от света, — но я должна сообщить тебе, что больше не люблю Эрика. Произошла дезинтеграция наших отношений. И между прочим, Эрик не любит своего ребенка. Он говорит, что он земной отец сына, а ты, Тимофей, ты его водный отец.

Пнин залился смехом; он просто катался от смеха, и хрупкое подростковое креслице трещало под ним. Глаза его звездно сияли и были мокры от слез.

Она с любопытством взглянула на него из-под пухлой руки — потом продолжила:

— В отношении к Виктору Эрик предстает как единый и очень жесткий эмоциональный блок. Представляю, сколько раз мальчик должен был убивать его в своих снах. Что до Эрика, то в его случае — и я это давно заметила — вербализация скорее запутывает, чем проясняет, проблему. Он очень трудный человек. Какой у тебя оклад, Тимофей?

Он назвал цифру.

— Что ж, — сказала она, — не слишком роскошно. Но думаю, ты можешь даже откладывать немножко — это ведь более чем достаточно для твоих нужд, Тимофей, для твоих микроскопических нужд.

Ее живот, туго схваченный поясом под черной юбкой, два или три раза подпрыгнул при этом немом, уютном и благодушном смешке, уводящем в воспоминание, — а Пнин высморкался, не переставая качать головой, все еще во власти своего безудержного, сладострастного веселья.

— Вот слушай — мои последние стихи, — сказала она и, лежа на спине совершенно прямо с вытянутыми вдоль тела руками, стала напевно, ритмически и протяжно читать своим глубоким голосом:

— Он очень интересный человек. — продолжала она без всякой паузы. — В сущности, почти англичанин. В войну летал на бомбардировщике, а сейчас он в одной маклерской конторе, но там его не понимают и ему не сочувствуют. Он из старинной семьи. Отец его был мечтатель, у него было плавучее казино и все такое, сам знаешь, но его разорили какие-то еврейские гангстеры во Флориде, и он добровольно пошел в тюрьму за другого; в этой семье все герои.

Она перевела дух. Пульсация и звяканье беленых органных труб не нарушали, а лишь подчеркивали тишину, царившую в маленькой комнате.

— Я обо всем рассказала Эрику, — продолжала она со вздохом. — И теперь он уверяет меня, что он мог бы меня исцелить, если только я пойду ему навстречу. К сожалению, я уже иду навстречу Георгию.

Она произносила английское Джордж, как русское Георгий — с двумя твердыми "г" и двумя долгими "и".

— Что ж, c'est la vie, как оригинально выражается Эрик. Как ты можешь тут спать, у тебя же паутина свисает с потолка? — Она взглянула на ручные часики. — О господи, мне ж надо успеть на автобус в четыре тридцать. Через минутку тебе придется вызвать для меня такси. А теперь я должна буду сказать тебе кое-что очень важное.

Сейчас оно будет наконец — так поздно.

Она хочет, чтоб Тимофей откладывал каждый месяц немножко денег для мальчика — потому что она теперь не может просить об этом Бернарда Мэйвуда — а с ней все может случиться — а Эрику наплевать на все — и кто-то должен посылать парню время от времени немножко денег, так, будто это от матери — на карманные расходы, сам знаешь — там вокруг будут мальчики из богатых семей. Она напишет, чтобы сообщить ему адрес и уточнить еще кое-что. Да — она никогда и не сомневалась, что Тимофей душка ("Nu kakoy zhe tï dushka"). А теперь — где тут ванная комната? И пусть он, ради Бога, вызовет такси.

— Между прочим, — сказала она, когда он подавал ей манто и при этом, как всегда, нахмурясь, искал беглый рукав, а она шарила рукой и царапала подкладку, — знаешь, Тимофей, твой коричневый костюм — это ошибка: джентльмен не носит коричневое.

Проводив ее, он пошел назад через парк. Удержать ее, держать ее при себе — такую, как она есть — с ее жестокостью, ее вульгарностью, с ее слепящими синими глазами, с ее жалкими стихами, ее толстыми ногами, с ее нечистоплотной, сухой, корыстной, инфантильной душой. Ему вдруг пришла мысль: если люди соединяются на небесах (я не верю этому, но положим, что это так), то как я смогу помешать тому, что она приползет ко мне, переползет там через меня, эта ссохшаяся, беспомощная, увечная тварь, ее душа? Но мы пока на земле, и я, как ни странно, еще жив, и есть что-то такое во мне и в самой жизни…

Показалось, что он совсем неожиданно (ибо людское отчаянье редко ведет к открытию великих истин) оказался на пороге простого решения вселенской загадки, однако здесь неотложная просьба отвлекла его внимание. Белка, сидевшая под деревом, увидела на дорожке Пнина. В одно волнообразное и цепкое движение умный зверек взлетел на край питьевого фонтанчика, и когда Пнин приблизился, белка, надув щеки, обратила к нему с грубоватым клекотом свою округлую мордочку. Пнин понял ее зов и, пошарив немного, отыскал, что там надо было нажать, чтобы добиться искомого результата. С презрением наблюдавший за его усилиями зверек, мучимый жаждой, начал теперь прикладываться к сверкающему водяному столбику и пил довольно долгое время. "У нее жар, вероятно", — думал про себя Пнин, проливая слезы обильно и тихо, но не забывая при этом вежливо давить на рычажок фонтанчика и стараясь избегать недружелюбного взгляда белки. Усмирив жажду, белка пустилась прочь, не выказав никаких признаков благодарности.

А водный отец продолжал между тем свой путь и, дойдя до конца аллеи, свернул на боковую улочку, где в бревенчатой избушке с рубиновыми стеклами в створчатых переплетах окон размещался небольшой бар.