Совершить убийство оказалось удивительно легко. Маленький Глейм стоял перед открытым окном крохотной комнаты на верхнем этаже таверны в Вугеле, где у них с Халигомом была назначена встреча. Халигом расположился возле кушетки. Переговоры не ладились. Халигом попросил Глейма подумать еще раз.

— Вы тратите впустую мое и свое время,— пожал плечами Глейм.— Я не слышу от вас никаких разумных доводов.

В этот момент Халигому показалось, что Глейм и только Глейм стоял между ним и той спокойной жизнью, которую он, по собственному глубокому убеждению, заслужил, что Глейм был его врагом, его Немезидой, его гонителем. Халигом неторопливо подошел к ничего не подозревавшему собеседнику и внезапным плавным движением перекинул его через подоконник.

На лице Глейма появилось изумленное выражение. Удивительно долгое мгновение он висел в воздухе, как будто что-то поддерживало его, а затем полетел в стремительную реку, протекавшую под самой стеной таверны, почти без всплеска упал в воду и сразу же был увлечен течением в сторону отдаленных предгорий Замковой горы. Спустя несколько мгновений его уже невозможно было разглядеть.

Халигом посмотрел на свои ладони, как будто увидел их впервые, как будто они только что выросли на его запястьях. Он не мог поверить, что они сделали то, что сделали. Он снова увидел себя идущим к Глейму; снова увидел изумленное лицо Глейма, повисшего в воздухе; снова увидел Глейма, исчезавшего в темной реке. Вероятно, Глейм был уже мертв. Если же нет, то должен был умереть через минуту-другую. Халигом знал, что его рано или поздно найдут на каменистой отмели где-нибудь возле Канзилейна или Перимора и так или иначе определят, что это торговец из Гимкандэйла, пропавший неделю или десять дней тому назад. Но неужели у кого-нибудь найдутся основания подозревать, что он был убит? Убийство — весьма редкое преступление. Он мог упасть в воду. Он мог спрыгнуть туда. Даже если кому-то удастся доказать — одно Божество ведает как,— что жизнь Глейма оборвана насильственным способом, то все равно, разве удастся им обнаружить, что Сигмар Халигом, прибывший из города Сти, выбросил его из окна таверны в Вугеле? Этого не может быть, убеждал себя Халигом. Но слова не могли изменить истинной сути ситуации, которая состояла в том, что Глейм убит, а Халигом стал его убийцей.

Убийцей? Это новое звание удивило Халигома. Он прибыл сюда не для того, чтобы убить Глейма, а лишь для переговоров с ним. Но переговоры не задались с самого начала. Глейм, маленький въедливый человечек, наотрез отказался признавать свою ответственность за поставку дефектного оборудования и заявил, что, судя по всему, вина лежит на приемщиках Халигома. Он отказался не только платить, но даже проявить хоть какое-то понимание и сочувствие относительно трудностей, возникших по его вине в финансовых делах Халигома. И пока Глейм произносил свою речь — мягкий, но непреклонный отказ,— он, казалось, все больше раздувался от важности, пока его фигура не заполнила собой буквально весь горизонт. Все в нем было неприятно Халигому, и он желал лишь избавиться от мерзкого человечка, чего бы ему это ни стоило. Если бы он приостановился, чтобы подумать о своем поступке и его последствиях, он, конечно, не стал бы выбрасывать Глейма из окна, ибо Халигом ни в коей мере не испытывал тяги к насилию. Но он не сделал ни того ни другого, и теперь Глейм был мертв, а жизнь Халигома кардинальным образом изменилась: за какую-то секунду он из Халигома — коммерсанта, торговавшего точными инструментами, превратился в Халигома-убийцу. Как неожиданно! Как странно! Как ужасно!

И что теперь будет?

Халигом почувствовал озноб; его затрясло, как от холода, и в то же время он весь покрылся потом, а в горле пересохло. Он закрыл окно и опустился на кушетку. Он понятия не имел о том, что нужно сделать дальше. Пойти и сообщить о происшедшем имперским чиновникам? Признаться, сдаться властям и отправиться в тюрьму — или где там держат преступников? Он совершенно не был готов ни к какому действию. Ему доводилось читать предания глубокой старины, древние мифы и сказки, старые истории о преступлениях и карах, но, насколько ему было известно, об убийствах давно уже забыли, и пути их расследования, равно как и способы искупления, наверное, напрочь исчезли из памяти, рассыпались в прах. Он ощущал себя доисторическим человеком, первобытным существом. В известной истории о морском капитане, возглавлявшем в давно минувшие дни злополучную экспедицию, намеревавшуюся пересечь Великий океан, рассказывалось о том, как он выбросил за борт сошедшего с ума члена экипажа, после того как тот убил кого-то еще. Такие рассказы всегда казались Халигому неправдоподобными и дикими. Но теперь он с бездумной легкостью сам превратил себя в такую же легендарную фигуру, в монстра, отнимающего человеческие жизни. Ему никогда уже не вернуться к прежнему состоянию.

Первое, что необходимо сейчас сделать, это выбраться из таверны. Если кто-нибудь видел падение Глейма — что, впрочем, маловероятно, так как таверна стояла на самом краю обрыва над рекой, а Глейм выпал через обращенное к реке окно и был сразу же подхвачен стремительным потоком,— то не имело никакого смысла сидеть здесь, дожидаясь появления стражи. Он быстро упаковал свой чемоданчик, убедился, что ничего из вещей Глейма в комнате не осталось, и спустился вниз. За столом портье сидел хьорт.

— Я хотел бы рассчитаться,— сказал Халигом, вынув несколько крон.

Ему захотелось немного поболтать с портье, но он подавил это желание. Это был самый неподходящий момент для остроумных замечаний, которые могли бы отпечататься в памяти хьорта. «Расплачивайся по счету и поскорее убирайся»,— мысленно приказал себе Халигом. Мог ли хьорт знать, что приезжий из Сти принимал в своей комнате посетителя? Пусть так, но хьорт наверняка скоро забудет об этом, да и о самом приезжем из Сти тоже, если не возникнет повода особо запомнить постояльца. Портье быстро подсчитал сумму, Халигом пододвинул к нему несколько монет, хьорт заученно произнес: «Прошу вас снова посетить нас», Халигом так же механически что-то ответил — и вот он уже оказался на улице и бодрым шагом удаляется от реки. Со стороны Горы дул довольно сильный приятный ветер. Солнечный свет был ярким и теплым.

Халигом уже несколько лет не бывал в Вугеле и в другое время с удовольствием потратил бы несколько часов на посещение знаменитой площади, украшенной драгоценными камнями, или изучение прославленных фресок, изготовленных психоживописцами, и других местных чудес. Но сейчас был неподходящий момент для осмотра каких-либо достопримечательностей. Он поспешил на вокзал и купил билет до Сти. И, пока он ехал от города к городу, огибая Замковую гору, в его душе все глубже укоренялись страх, неуверенность, вина и стыд.

При виде знакомых предместий Сти он испытал некоторое облегчение. Быть дома означало быть в безопасности. И по мере того, как он все дальше углублялся в этот гигантский город, он чувствовал себя все спокойнее и уютнее. Мощная река, давшая название городу, стремительно неслась с высот Горы. Здесь на милю протянулись гладкие светлые фасады Дома-на-набереж-ной, сорок этажей которого, казалось, пытались соперничать с возносившейся неподалеку колоссальной стеной Замковой горы. Здесь были мост Кинникена, Башня Тимина, Поле Великих Костей. Дом! Сверхъестественная жизненная сила и мощь Сти, вливавшаяся в него, пока он добирался от центрального вокзала до своего пригородного района, в чрезвычайной степени успокоили его. Вне всякого сомнения, здесь, в крупнейшем городе Маджипура — еще сильнее разросшемся за последнее время благодаря покровительству своего уроженца, ставшего теперь короналем лордом Кинникеном,— Халигом был в полной безопасности от мрачных последствий — какими бы они ни были — непостижимого поступка, словно в приступе лунатизма совершенного им в Вугеле.

Он расцеловал жену, двух юных дочерей и крепыша сына. Они, похоже, сразу же заметили его усталость и напряжение, так как с первых же минут начали вести себя с подчеркнутой деликатностью, словно он во время поездки обрел какую-то неестественную хрупкость. Они подали ему шлепанцы, принесли вино и трубку, старались предугадать любое его желание, всем своим видом излучая любовь и доброжелательность; они не задавали ему никаких вопросов о том, как прошла поездка, а развлекали его местными сплетнями. И только после обеда он заставил себя произнести:

— С Глеймом, похоже, удалось обо всем договориться. Так что есть основания надеяться на лучшее.— И сам почти поверил в свои слова.

Можно ли связать это убийство с его персоной, если он будет сохранять полнейшее спокойствие по этому поводу? Он был почти уверен, что свидетелей не было. Власти без всякого труда смогут установить, что они с Глеймом решили встретиться в Вугеле — на нейтральной почве,— чтобы обсудить деловые разногласия, но что это доказывало? «Да, я видел его в такой-то и такой-то таверне около реки,— мог сказать Халигом.— Мы позавтракали вместе, изрядно выпили, достигли согласия по всем вопросам, а затем я ушел. Должен сказать, что, когда мы распрощались, он нетвердо держался на ногах». И бедняга Глейм, одурманенный и разгоряченный чересчур крепким для него добрым малдемарским вином, вероятно, слишком далеко высунулся из окна; возможно, он хотел получше рассмотреть каких-нибудь элегантных господ, проплывавших в лодке по реке… Нет, нет, пусть все предположения они делают сами, прервал ход своих мыслей Халигом. «Мы встретились за завтраком, пришли к соглашению, а потом я ушел»,— и ни слова больше. Ну, и кто сможет доказать, что события происходили иначе?

На следующий день он возвратился в контору и занялся своими делами, как будто в Вугеле не случилось ничего необычного. Он не мог позволить себе такой роскоши, как размышления о своем преступлении. Положение его было шатко, угроза банкротства представлялась весьма реальной, он перерасходовал кредиты, доверие к нему со стороны партнеров, как это ни печально, продолжало падать. И все, все это — дело рук Глейма! Стоит только один раз отправить дрянной товар, и, как бы безупречно ты себя ни вел в прошлом и в дальнейшем, страдать из-за этого придется долго. Он не получил никакой компенсации от Глейма, а теперь полностью лишился всякой надежды на возмещение ущерба. Оставался единственный путь спасения: самоотверженной работой попытаться вернуть себе доверие тех, кого он издавна снабжал точными инструментами, и при этом приложить все силы к тому, чтобы успокоить кредиторов до тех пор, пока положение не выправится.

Но избавиться от мыслей о Глейме оказалось не так-то просто. На протяжении нескольких следующих дней его имя звучало чуть ли не ежечасно, и Халигом был вынужден внимательно следить за собой, чтобы как-нибудь неосторожно себя не выдать. Все, с кем он имел торговые дела, казалось, понимали, что Глейм пытался оставить Халигома в дураках, и все старались так или иначе выказать сочувствие пострадавшему от этого обмана. Само по себе это действовало ободряюще и было даже приятно. Но ситуация, когда каждый разговор в конечном счете сводился к Глейму — к несправедливости Глейма, мстительности Глейма, скаредности Глейма,— постоянно выводила Халигома из равновесия. Это имя действовало на него, как спусковой механизм на тетиву арбалета. «Глейм!» — и он замирал на месте. «Глейм!» — и его щека начинала дергаться. «Глейм!» — и он резким движением прятал за спину руки, как будто от них по-прежнему исходил запах мертвеца. Как-то в минуту крайней усталости ему представилось, как он говорит одному из клиентов: «Знаете, а ведь это я убил его! Я столкнул его из окна, когда мы встретились в Вугеле…» Как легко эти слова могли бы сорваться с его губ, позволь он только себе расслабиться!

Он подумывал о том, что следует совершить паломничество на Остров Сна и очистить этим свою душу. Возможно, позже, но не теперь: он должен посвятить все свои силы и время торговым делам, в противном случае его фирму ждет неминуемая гибель, а его семья окажется в нищете. Он думал также и о том, чтобы сдаться властям и попытаться договориться с ними как-нибудь так, чтобы ему позволили искупить вину за преступление без прекращения коммерческой деятельности. Может быть, это было бы и хорошо — хотя что хорошего он мог позволить себе теперь? И разве власти с легкостью пойдут на это? В конце концов он не стал делать ничего и только постарался выбросить убийство из головы. В течение недели или дней десяти у него это действительно получалось. А затем начались сны.

Первый из них Халигом увидел в Звездный день второй недели лета и сразу же понял, что это послание, причем самого мрачного и угрожающего рода. Ночь уже шла к концу — было время самого глубокого сна, когда сознание полностью отрешается от забот минувшего дня, но еще не настраивается на встречу рассвета. Халигом обнаружил, что идет по полю, усеянному блестящими и скользкими желтыми зубами, вминавшимися под его ногами в землю. Воздух противно пах болотом и был неприятного серого оттенка; с неба свисали тягучие ленты какой-то сырой мясистой пакости, они то и дело задевали его щеки и руки, оставляя липкие следы, обжигая дергающей болью. В ушах звенело от резкой напряженной тишины зловещего послания — этот звон словно бы говорил, что мир взят на туго, чересчур туго натянутые поводья,— и кроме того, откуда-то издалека доносился еле слышный, но отчетливый издевательский смех. С неба лился невыносимо яркий, опаляющий свет. До него вдруг дошло, что наклонная равнина под ногами — это чей-то рот… Скорее всего одного из тех отвратительных чудовищных плотоядных цветов из отдаленного Зимроэля, которые он когда-то видел на выставке диковинок в павильоне, выстроенном лордом Кинникеном. Но те цветы были диаметром лишь в три или четыре ярда, а этот по размерам посоперничал бы с целым пригородом… Халигом со всех ног побежал прочь от его дьявольского жерла, но его усилий хватало лишь на то, чтобы не соскользнуть вниз, в усеянную беспощадными зубами пасть.

Значит, вот как это будет, подумал он, на мгновение отрешаясь от сновидения и мрачно рассматривая его, как бы со стороны. Это лишь первое послание; отныне и всегда меня будет мучить Король Снов.

Он не мог никак и никуда укрыться от ужаса происходящего. У зубов были глаза, и глаза эти были глазами Глейма… Халигом карабкался вверх по склону, соскальзывал, потел… вот он рванулся вперед и сорвался, и скатился на край этих безжалостных зубов, и они ухватили его за руку… А когда ему все же удалось подняться на ноги, он увидел, что окровавленная кисть принадлежит вовсе не ему, но превратилась в маленькую бледную руку Глейма и выглядит на его запястье совершенно чуждо. И снова Халигом упал, и снова зубы вцепились в него, и снова с его телом произошла кошмарная перемена… и снова, и снова, и снова это повторялось… И он бежал вверх, рыдая и стеная — наполовину Глейм, наполовину Халигом,— пока не вырвался из сна и не обнаружил, что сидит на постели, дрожа всем телом, и словно спасательный круг стискивает бедро изумленной супруги.

— Что ты делаешь,— пробормотала она.— Мне больно. В чем дело? Что случилось?

— Сон… Кошмарный…

— Послание? — спросила она.— Да, наверное, послание. Я, кажется, улавливаю его оттенок в запахе твоего пота. О, Сигмар, что же все-таки случилось?

Халигом продолжал дрожать с головы до ног.

— Съел что-нибудь не то. Наверное, мясо морского дракона… Оно сразу показалось мне слишком пересушенным, слишком старым…

Нетвердо держась на ногах, он поднялся с кровати и налил себе немного вина. Выпитое помогло ему успокоиться. Жена вытерла ему вспотевший лоб, долго гладила и обнимала его, пока он не расслабился немного, но все равно не решился снова заснуть и лежал с открытыми глазами до самого рассвета, глядя в серый полумрак. Король Снов! Так вот что должно было стать его карой. Перспективы отнюдь не радужные. Он всегда считал

Короля Снов сказочным персонажем, придуманным для устрашения непослушных детей. Да, да, в народе говорили, что он живет в Сувраэле, что в семействе Барджазидов этот титул передается по наследству, что Король и его приближенные по ночам просеивают мысли спящих в поисках прегрешений и, находя недостойные души, подвергают их мучениям. Но так ли все на самом деле? Никто из знакомых Халигома не получал послания от Короля Снов. Однажды ему самому показалось, что пришедшее к нему видение — это послание от Хозяйки Острова, но он не был уверен в этом; к тому же он знал, что оно должно было быть совсем не похожим на то, которое явилось ему. Было хорошо известно, что послания Повелительницы отличаются обобщенностью. Король Снов, как считалось, мог причинять реальную боль; но был ли Король Снов в состоянии на самом деле контролировать десятки миллиардов разумных существ, населявших планету, из которых далеко не все вели добродетельную жизнь?

«Возможно, это всего лишь расстройство желудка»,— пытался успокоить себя Халигом.

Две следующие ночи прошли спокойно, и он разрешил себе поверить в то, что его сон был всего лишь не более чем случайностью, аномалией. В конце концов, Король действительно может оказаться персонажем из сказки. Но во Второй день он вновь получил послание — усомниться в этом было просто невозможно.

Тот же самый негромкий звенящий звук. Тот же жестокий ослепляющий свет… Многочисленные образы Глейма; смех, отзывающийся эхом со всех сторон; растягивающаяся и сжимающаяся ткань космоса; мучительное головокружение, вовлекающее его дух в ужасающую круговерть. Халигом заскулил. Он зарылся лицом в подушку так, что еле-еле мог дышать. При этом он не осмеливался проснуться, так как знал, что в этом случае не сможет скрыть свое состояние от жены, а она наверняка предложит ему пойти к толковательнице снов, на что он решиться никак не мог. Любая толковательница, если только, конечно, она не выманивает деньги у посетителей бессовестным обманом, сразу же поймет, что с ее душой соединилась душа преступника,— и что тогда будет с ним? Поэтому он вытерпел этот кошмар до конца и только тогда проснулся и лежал, дрожа, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, пока не рассвело.

Таков был кошмар Второго дня. А в Четвертый день было еще хуже. Халигом вдруг взлетел высоко в воздух, и опустился вниз, и оказался наколотым на вершину Замковой горы — острую, как копье, и холодную, как лед, и лежал там нескончаемо долгие часы, и все это время птицы гихорны с лицами Глейма раздирали его живот и поливали кровоточащие раны блестящими на солнце каплями помета. В ночь Пятого дня он спал довольно сносно, хотя и оставался все время в напряжении, ожидая прихода сновидений, Звездный день тоже не принес никаких посланий, а в Солнечный день он обнаружил себя плавающим в океанах комковатой крови, и при этом у него выпадали зубы, а пальцы превращались в полоски расползавшегося прямо на глазах теста; Лунный день и Второй день подарили ему хотя и чуть более умеренные, но все же ужасные кошмары, а утром Морского дня жена сказала:

— Твои кошмары продолжаются до сих пор. Сигмар, что ты сделал?

— Сделал? Ровным счетом ничего!

— Я чувствую, что тебя каждую ночь посещают послания.

Он пожал плечами.

— Силы, управляющие нами, допустили какую-то ошибку — это непременно случается время от времени,— и сны, предназначенные мальчишке-хулигану из Пендивэйна пришли к торговцу точными инструментами, живущему в Сти. Рано или поздно они обнаружат ошибку и оставят меня в покое.

— А если они этого не сделают? — Она искоса окинула его проницательным взглядом.— И если эти сны на самом деле предназначены тебе?

Не могла ли она знать правду? — подумал он. Ей было известно, что он поехал в Вугел для переговоров с Глеймом; возможно, хотя в это трудно поверить, ей удалось узнать, что Глейм так и не вернулся из этой поездки домой, в Гимкандэйл, ну а теперь ее муж получает послания от Короля Снов: она могла без всякого труда довести эту цепочку фактов до логического заключения. Могло ли такое произойти? И если да, то как она поступит? Выдаст собственного мужа? Хотя она любила его, но все же вполне могла пойти на это, так как, покрывая убийцу, она рисковала навлечь гнев Короля Снов и на собственную голову.

— Если эти сны не прекратятся,— сказал он,— я обращусь к чиновникам понтифекса с просьбой о защите от несправедливости.

Конечно, он не собирался искать защиты у властей. Вместо этого он попытался вступить в схватку со своим снами и смирить их, чтобы не возбуждать никаких подозрений в спавшей подле него женщине. Перед тем как лечь в постель, он сосредоточился и приказал себе сохранять спокойствие, равнодушно принимать любые видения, какие только могут прийти к нему, воспринимать их как не более чем фантазии, порожденные встревоженной душой, а не как факты, с которыми необходимо бороться. И все же, обнаружив, что бредет через алое море огня, время от времени погружаясь в пламя по щиколотку, он не смог сдержать крик; а когда из его плоти, прорывая кожу, вдруг стали расти иглы, так что он стал похож на манкулейна, этого зверя жарких стран, к которому невозможно прикоснуться не уколовшись, он заскулил во сне и запросил пощады; когда же он прогуливался по прекрасным садам лорда Хэвилбоува на Барьере Толингар и безупречные кусты вокруг него превратились в волосатые уродливые предметы или существа с угрожающе оскаленными зубами, он расплакался и покрылся густым липким потом — матрац еще долго хранил его запах. Жена больше ни о чем его не спрашивала, а лишь подолгу наблюдала за ним с тревогой в глазах. Ему казалось, что на языке у нее постоянно вертится вопрос: как долго еще он намерен допускать это насилие над своей душой?

Халигом перестал справляться с делами. Кредиторы все сильнее донимали его; изготовители инструментов стали требовать авансы под поставки товара, клиенты засыпали его жалобами, и они скапливались на столе в конторе, словно кучи увядающих осенних листьев. Он, скрываясь от знакомых, рылся в библиотеках в поисках материалов о Короле Снов и его власти, словно подцепил какую-то малоизвестную болезнь и пытался найти всевозможные сведения о ней, без которых не могло быть надежды на излечение. Но информация оказалась скудной и крайне примитивной: Король был одной из четырех Сил, или Властей, составлявших систему управления Маджипуром, и по своему рангу не уступал понтифексу, короналю и Хозяйке Острова. Вот уже в течение сотен лет его основная задача состояла в наказании виновных.

«Но ведь суда не было!» — мысленно воскликнул Халигом, хотя понимал, что суд в данном случае не имеет ровным счетом никакого значения. Король, несомненно, тоже знал об этом. И, по мере того как ужасные сновидения продолжали посещать Халигома, изматывая его душу, раздирая его нервы на тоненькие болезненные ниточки, он все яснее видел, что у него нет никакой надежды в попытках противоборства этим посланиям. Его жизни в Сти пришел конец. Один момент затмения, один несдержанный порыв — и он превратил себя в изгоя, обреченного на скитания по необъятным просторам планеты в поисках места, где можно было бы скрыться.

— Мне нужно отдохнуть,— заявил он жене.— Я отправлюсь в другие страны на месяц-другой; наверное, это поможет мне восстановить душевный покой.

Он отозвал сына в сторону — уже не юношу, но мужчину, вполне способного справиться с серьезным делом,— и передал тому все дела, за какой-нибудь час растолковав ему те законы, на познание которых ему самому потребовалось потратить полжизни. После чего, взяв с собой очень небольшую сумму наличными — все, что он мог позволить себе изъять из оскудевшего бюджета,— он занял место в салоне третьего класса парящей повозки и покинул свой великолепный город, направившись куда глаза глядят. Оказалось, что конечный пункт маршрута повозки — Норморк, один из Городов Склона, кольцом охватывавших нижнюю часть Замковой горы. Во время поездки он решил никогда больше не называться своим настоящим именем и из Сигмара Халигома превратился в Миклана Форба. Но удастся ли с помощью этой хитрости обмануть Короля Снов?

Похоже, что удалось. Машина лениво ползла по склону Замковой горы через Нижний Санбрейк, плато Бибирун, Барьер Толингар, и каждую ночь, ложась спать в очередной гостинице, он со страхом стискивал подушку, но все сны, посещавшие его, были лишь обычными видениями утомленного и встревоженного человека, лишенными той болезненной напряженности, которая отличала послания Короля. Он с удовольствием отметил, что сады Барьера Толингар были тщательно распланированы и содержались в образцовом порядке — они нисколько не походили на отвратительные пустоши, являвшиеся ему по ночам. Халигом начал понемногу успокаиваться. Он сравнил реальные сады с теми, что видел во сне, и с удивлением обнаружил, что, прежде чем преобразовать прекрасный вид в кошмарную декорацию, Король представил ему детальное и точное изображение садов. Но он никогда прежде их не видел и сделал вывод, что послание направляло ему в мозг целый массив данных, невзирая на то, были они знакомы ему или нет, при том что в обычных снах человек видит, пусть даже в необычном образе, то, что присутствует в его памяти.

Это послужило ответом на беспокоивший его вопрос. Он не знал, что делает Король: то ли он, находясь на другом конце планеты, высвобождает фрагменты темных глубин его подсознания, то ли, наоборот, внедряет в его разум образы, сотворенные какой-то неведомой простому смертному силой. Судя по всему, последняя догадка была ближе к истине. Но следующий вопрос. Кошмары явно были предназначены специально для Сигмара Халигома, сформированы знатоками своего дела с совершенно определенной целью — пробуждать и укреплять его персональные страхи. Чтобы справиться с такой работой, на Сувраэле должен был иметься многочисленный персонал. Но-это означало, что он находится под пристальным наблюдением и попытка скрыться обречена на провал. Поэтому он предпочел думать, что у Короля и его помощников имеется набор стандартных кошмаров — устрашающие зубы, сальные испражнения мерзких птиц, море огня…— которые безлично и механически в определенном порядке направляются каждому преступнику. Возможно, даже сейчас какие-нибудь ужасные фантомы витают над его пустой подушкой в Сти.

Оставив в стороне Дундилмир и Стипул, он наконец приблизился к Норморку, обнесенному неприступной стеной мрачному городу, взгромоздившемуся на огромные клыки Норморкского хребта. До сих пор он не сознавал отчетливо той мысли, что Норморк с его укреплениями, сложенными из циклопических глыб черного камня, обладает всеми качествами, которые требуются от убежища: защищенный, безопасный, неприступный. Но, конечно, даже стены Норморка не могли воспрепятствовать мстительным выпадам Короля Снов, понял он.

Сделанные из великолепно отполированного черного дерева, скрепленного коваными железными полосами, врата Деккерета — проделанный в стене глаз высотой в пятьдесят футов, являвшийся единственной брешью в укреплениях,— как всегда, стояли открытыми настежь. Халигом предпочел бы увидеть их закрытыми и запертыми на все три замка, но этого не могло быть, так как лорд Деккерет, построивший эти врата на тридцатый год своего счастливого правления, постановил декретом, что они могут быть закрыты лишь при возникновении угрозы миру, а в эти дни весь Маджипур — за исключением одной лишь смятенной души бывшего Сигмара Халигома, принявшего имя Миклана Форба,— процветал под умелым управлением лорда Кинникена и понтифекса Тимина. Под именем Форба он нашел дешевое жилье в ближней к Горе части города, над которой второй стеной неизмеримой высоты возносился склон с обителью короналя на вершине.

Под тем же именем он устроился на работу в команду, которая ежедневно обходила городскую стену и выпалывала крепкий, похожий на проволоку сорняк, норовивший угнездиться между уложенными один на другой, не скрепленными никаким раствором камнями. Под именем Форба он каждую ночь ложился спать, со страхом ожидая прихода кошмара, но посещавшие его на протяжении многих недель сновидения были всего лишь туманными и бессмысленными сонными грезами, какие может видеть любой. Девять месяцев он жил в Норморке, не смея радоваться тому, что скрылся от карающей руки, протянутой с Сувраэля, и, как выяснилось, не зря: однажды ночью после прекрасного ужина с бутылкой изумительного темно-красного банниканниклольского вина он улегся в постель, впервые за время, начавшееся намного раньше его роковой встречи с Глеймом, ощущая себя совершенно счастливым. Но едва он погрузился в сон, пришло новое послание от Короля. Своим отравленным жалом оно пронзило его душу и истерзало ее омерзительными видениями деформирующейся плоти и потоков слизи. Когда сон закончился, он проснулся и заплакал, ибо убедился, что надолго скрыться от преследующей его Силы невозможно.

И все же как Миклан Форб он обрел целых девять месяцев покоя. На те небольшие деньги, которые ему удалось скопить за это время, он купил билет в расположенный еще ниже по склону Амблеморн, где стал Деграйлом Гиталином и зарабатывал десять крон в неделю, будучи птицеловом в имении местного принца. Здесь он получил еще пять месяцев свободы от мучений — до той ночи, когда сон навалился на него полнейшей тишиной и ослепительным светом, а посреди этого безмолвного сияющего жестоким блеском мира возвышалась перегородившая всю вселенную арка из лишенных орбит глаз… и все эти глаза смотрели только на него.

Он спустился по реке Глэйдж к Макропросопосу, где под именем Огворна Брилла мирно прожил еще месяц, прежде чем его настиг кошмарный сон: кристаллы раскаленного добела металла словно волосы росли в его горле.

Он присоединился к каравану, отправлявшемуся через засушливые пустыни в расположенный в глубине континента торговый город Сайсивондэйл. Путешествие было рассчитано на одиннадцать недель. Король Снов нашел его на седьмую неделю и заставил с криком выбежать из палатки, вломиться в гущу каких-то сухих и твердых кустов и кататься среди них по земле. На сей раз, однако, это был не сон… Вырвавшись наконец из цепких зарослей, он обнаружил, что весь изранен: тут и там была с мясом содрана кожа, он распух от ожогов ядовитых шипов. Пришлось нести его на руках в ближайшую деревню, где ему оказали помощь. Попутчики догадались о том, что его преследует Король Снов, и, не пожелав иметь такое соседство, оставили его в этой деревне. В конечном счете он все-таки сам добрался до Сайсивондэйла — скучного и бесцветного поселения, настолько не похожего на прекрасные города Замковой горы, что каждое утро, выходя на улицу, он не мог сдержать слез. Тем не менее он без всяких осложнений провел там шесть месяцев. Затем сны возобновились и погнали его на запад, через девять городов, давая ему то месяц передышки там, то шесть недель тут. Сменив множество имен, он добрался наконец до Алаизора — крупнейшего портового города, где под именем Бадрила Маганорна спокойно провел целый год, разделывая рыбу на рыночной пристани. Отгоняя дурные предчувствия, он позволил себе надеяться, что Король наконец-то наигрался с ним, и даже подумывал о возвращении к прежней жизни в Сти, который покинул уже около четырех лет тому назад. Неужели столь многих лет наказания за непреднамеренное, почти случайное преступление недостаточно?

Оказалось, что недостаточно. Только начался второй год жизни Халигома в Алаизоре, как голову его заполнило знакомое зловещее гудение, свидетельствующее о приближении послания, и на него обрушилось сновидение, по сравнению с которым все предыдущие можно было воспринимать как детские праздничные представления. Все происходило в суровой пустыне Сувраэля… Сам он стоял на зубчатом утесе и смотрел на иссохшую искореженную прогалину среди сигуповых деревьев, на расстояние в десятки миль испускавших ядовитые эманации, смертельные для всего живого, даже для неосторожных птиц и насекомых, пролетавших над толстыми свисающими к земле ветвями. Там, в долине, он разглядел свою жену и детей: они спокойно шли в сторону смертоносных деревьев… Он побежал к ним по вязкому, словно патока, песку, а деревья покачивались и звали к себе, и его близкие вошли в окружавшее лес темное облако, и упали, и больше он их не видел… Но он все так же бежал вперед, пока сам не оказался в запретных пределах. Он молил о смерти, но испарения деревьев не действовали на него, единственного из всех живых существ. Деревья в этом ужасном лесу стояли на изрядном расстоянии одно от другого, и между ними не росло ничего — ни кустов, ни лиан, ни единого клочка мха на земле — лишь множество уродливых безлистных деревьев, словно редкий забор, поставленный кем-то посреди пустоты. Больше в его сновидении ничего не было, но на том, что он увидел, лежала печать ужаса, далеко превосходящего все чудовищные видения, посещавшие его прежде… И этот кошмар все тянулся и тянулся, и Халигом блуждал, одинокий и несчастный, среди этих бесплодных деревьев, словно в душной пустоте… А когда он проснулся, то увидел в зеркале, что его лицо покрылось морщинами, кожа обвисла, а веки подергиваются,— как будто полночь от рассвета отделяла добрая дюжина лет.

Он потерпел сокрушительное поражение. Бежать — бесполезно; скрываться — тщетно. Вся его оставшаяся жизнь принадлежит Королю Снов. У него не осталось больше сил на то, чтобы снова и снова начинать жизнь сначала, выдумывать себе новые имена и прятаться в бесполезных убежищах.

Когда лучи рассвета изгнали из его души видение ужасного леса, он, спотыкаясь, заторопился к Храму Хозяйки Острова, венчавшему Алаизорские холмы, и попросил позволения совершить паломничество на Остров Сна. Он назвался своим настоящим именем — Сигмар Халигом. Чего ради ему было теперь скрываться?

Как и все желающие, он получил разрешение и спустя непродолжительное время среди множества других, стремившихся поклониться Повелительнице Снов, уже плыл в Нуминор, порт на северо-восточном берегу острова. Все время, пока он плыл по морю, его посещали послания; одни раздражали и смущали его, воздействие нескольких было просто ужасающим, но когда он, дрожа всем телом и обливаясь слезами, просыпался, рядом оказывались другие паломники, которые помогали ему успокоиться. К тому же так или иначе, но теперь, когда он препоручил свою жизнь Повелительнице, сновидения, даже худшие из них, лишились большей части своего значения. Главный ущерб, наносимый посланиями — это он уже понял,— состоит в разрушении повседневного порядка жизни, в осознании невозможности сопротивляться чуждым пугающим образам. Но у Халигома не было больше той жизни, которую можно было бы разрушить,— так какое значение теперь имело то, что, открывая глаза поутру, он дрожал от страха?

Он не был больше ни торговцем точными инструментами, ни борцом с сорняками, ни птицеловом — он стал никем и ничем и не имел собственного «я», нуждавшегося в защите от нападений противника. И наконец среди потока посланий на него снизошел странный, своеобразный покой.

В Нуминоре он был препровожден на террасу Оценки — внешний, самый низкий ярус Острова, где, как он был уверен, ему предстояло провести весь остаток жизни. Повелительница допускала паломников в глубь Острова постепенно, шаг за шагом, согласно темпу их видимого ей одной внутреннего прогресса, и тот, чья душа была запятнана убийством, мог навсегда остаться на окраине святого места, выполняя какие-нибудь грязные и неприятные работы. Но это его нисколько не страшило. Он хотел всего лишь укрыться от посланий Короля и надеялся, что рано или поздно окажется под защитой Повелительницы и будет забыт своим преследователем с Сувраэля.

Облаченный в мягкие, бесформенные одежды паломника, он шесть лет трудился садовником на наиболее удаленной от центра острова террасе. Его волосы поседели, спина сгорбилась; он научился отличать мельчайшие ростки сорняков от проклюнувшихся над землей стебельков цветов. Первое время послания мучили его каждый месяц или два, а затем стали появляться все реже и реже. Хотя они так и не прекратились, он с каждым разом переносил их все легче и легче, словно приступы боли в старой, полузажившей ране. Иногда он вспоминал о своей семье, которая, несомненно, давно считала его погибшим. Он думал также о Глейме, повисшем в воздухе с выражением крайнего изумления на лице и с этим изумленным выражением канувшем в вечность. А существовал ли когда-нибудь такой человек и действительно ли он, Халигом, убил его? Произошедшее казалось ему теперь нереальным, все случилось так безумно давно… Халигом не чувствовал никакой вины за преступление, в самом факте которого он все чаще и чаще сомневался. Но он помнил деловые переговоры, перешедшие в ссору, и высокомерный отказ другого торговца увидеть возникшие по его вине трудности, грозившие Халигому разорением, и момент слепого гнева, когда он ринулся на своего врага. «Да, да, все было именно так,— думал Халигом,— и Глейм и я, мы оба лишились жизней во время этой мгновенной вспышки гнева».

Халигом добросовестно выполнял все, что от него требовалось: предавался медитациям, посещал толковательниц снов (здесь такие визиты были обязательными) — ни одна из них ни разу не сказала ни слова по поводу его посланий — и получал указания от служителей храмов. Весной седьмого года он был призван на следующий ярус острова — террасу Вступления — и провел там много месяцев; паломники приходили и уходили, поднимались наверх, на террасу Зеркал, а он по-прежнему оставался здесь. Он почти не разговаривал с другими, не обзаводился друзьями и смиренно воспринимал послания, которые все так же продолжали посещать его, хотя достаточно редко и нерегулярно.

На третий год своего пребывания на террасе Вступления он заметил в столовой низенького хилого человека средних лет, со странно знакомым взглядом, устремленным в его сторону. Целых две недели новичок не сводил глаз с Халигома. В конце концов Халигом не смог сдержать любопытства, принялся осторожно расспрашивать окружающих и выяснил, что этого человека зовут Говиран Глейм.

Он ожидал чего-нибудь подобного. Улучив первую же свободную минуту, Халигом подошел к нему.

— Вы не согласитесь ответить на мой вопрос?

— Если смогу.

— Скажите, вы уроженец город Гимкандэйла, что на Замковой горе?

— Да,— ответил Говиран Глейм.— А вы из Сти?

— Да,— признался Халигом.

На некоторое время оба затихли. Затем Халигом нарушил молчание.

— Значит, это вы преследовали меня все эти годы?

— Нет, что вы! Ни в коей мере.

— Значит, то, что мы оба оказались здесь, просто совпадение?

— Я думаю, что не никаких случайных совпадений вообще не бывает,— сказал Говиран Глейм.— Но я не предпринимал никаких шагов для того, чтобы попасть туда, где вы находитесь.

— Вы знаете, кто я такой и что я сделал?

— Да.

— И чего же вы хотите от меня? — спросил Халигом.

— Хочу? Чего я хочу? — Глаза Глейма, маленькие, темные и сверкающие, такие же, как и у его давно погибшего отца, в упор смотрели на Халигома.— Чего я хочу? Расскажите мне, что случилось в Вугеле.

— Давайте прогуляемся,— предложил Халигом.

Они прошли сквозь свежеподстриженную живую изгородь из сине-зеленых кустов в сад цветущих алабандинов; Халигом постоянно прореживал их саженцы, чтобы цветы были крупнее. И здесь, среди благоухающих клумб, Халигом спокойным, ровным голосом описал те события, о которых не говорил никогда и никому и которые стали уже почти нереальными для него самого: встреча, ссора, окно, река… Во время этого рассказа лицо Говирана Глейма не отражало ровным счетом ничего, хотя Халигом не сводил с него глаз, пытаясь отгадать намерения этого человека.

Завершив свой тяжелый рассказ, Халигом замер в ожидании реакции. Но реакции не последовало.

— И что же случилось с вами потом? — спросил Глейм после долгой паузы.— Почему вы исчезли?

— Король Снов истерзал мою душу жестокими посланиями и довел до таких мучений, что я спрятался в Норморке, а когда он отыскал меня там, я продолжал скрываться, перебегая с места на место, и наконец в качестве паломника прибыл на Остров.

— И Король все еще преследует вас?

— Время от времени меня посещают послания,— ответил Халигом и покачал головой.— Но они бесполезны. Я страдал, я принес покаяние, но все бессмысленно, поскольку я не чувствую никакой вины за свое преступление. Это был момент безумия, и я тысячи и тысячи раз желал, чтобы этого никогда не случилось, но я не могу принять на себя никакой ответственности за смерть вашего отца: он довел меня до безумия, я толкнул его, и он упал, но этот поступок не имел ни малейшей связи со всеми остальными перипетиями моей жизни и потому это не было моим действием.

— Значит, случившееся вы воспринимаете именно так?

— Да, именно так. И все эти годы мучительных снов — что хорошего они принесли? Если бы я воздержался от убийства, боясь мщения Короля, вся система наказания была бы оправдана; но я не думал ни о чем, и уж конечно, не о Короле Снов, и потому считаю кодекс, согласно которому был наказан, бесполезным. Точно так же было и с моим паломничеством: я прибыл сюда не столько для того, чтобы искупить вину, сколько для того, чтобы скрыться от Короля и его посланий, и, предполагаю, это мне почти что удалось. Но ни мое искупление, ни мои страдания не возвратят к жизни вашего отца, так что вся эта головоломка, как оказалось, не имеет решения. Действуйте! Прикончите меня, и покончим с этим.

— Прикончить вас? — удивился Глейм.

— А разве не таково ваше намерение?

— Я был совсем мальчишкой, когда мой отец исчез. Сейчас я уже немолод, а вы совсем старик, и вся эта история давно осталась в прошлом. Я хотел лишь узнать правду о его смерти, и теперь я ее знаю. Зачем мне убивать вас? Если бы это возвратило моего отца к жизни, то, возможно, был бы какой-то смысл… Но, как вы сами только что сказали, это невозможно. Я не испытываю никакого гнева по отношению к вам и не имею ни малейшего желания терпеть мучения по вине Короля. Для меня эта система является действенным средством устрашения.

— Вы действительно не собираетесь меня убивать? — Халигом остолбенел от изумления.

— Нисколько.

— Ну да, конечно же, я понимаю. Зачем вам убивать меня? Смерть могла бы избавить меня от жизни, которая превратилась в бесконечное наказание.

— Неужели вы это так воспринимаете? — снова удивился Глейм.

— Да, вы приговариваете меня к жизни.

— Но ваше наказание давно закончилось! Теперь на вас лежит благодать Повелительницы. Через смерть моего отца вы нашли свой путь к ней!

Халигом не мог понять, то ли собеседник дразнил его, то ли говорил серьезно.

— Вы видите на мне благодать? — растерянно спросил он.

— Да.

Халигом потряс головой.

— Остров и все, что на нем есть, ничего не значат для меня. Я прибыл сюда только для того, чтобы удрать от преследования Короля. Я наконец нашел укрытие, и это все, что мне нужно.

Глейм не мигая смотрел ему в лицо.

— Вы обманываете себя,— возразил он секунду спустя и сразу же ушел, оставив Халигома обескураженным и растерянным.

Могло ли это быть? Он получил очищение от своего преступления и не понял этого? Он решил, что если этой ночью к нему придет послание от Короля, а это могло быть, так как страшные видения не посещали его уже почти год, то он пойдет на край террасы Оценки и бросится в море. Он действительно получил послание, но оно пришло от Повелительницы — успокоительная нежная греза, в которой его призывали перейти выше, на террасу Зеркал. Он думал, что неверно понял послание, сомневался в том, что вообще может получить такое предложение, но толковательница снов утром велела ему не медля отправляться на расположенную на следующем уступе светлую террасу, ибо наступило время следующей стадии его паломничества.