В темные леса западного континента из хрустальных городов Замковой горы живописца Териона Нисмайла привела пресыщенность совершенством. Всю свою жизнь он провел среди чудес Горы, странствовал по всем Пятидесяти Городам, как того требовал успех карьеры, каждые несколько лет меняя один изумительный ландшафт на другой. Его родным городом был Дундилмир, и на первых холстах он со страстью и импульсивной энергией юности запечатлел виды Пламенной долины. Следующие несколько лет он провел в изумительном Канзилейне, прославившемся своими говорящими статуями, а потом жил в величественном Сти, предместья которого раскинулись на три дня пути, в золотом Халанксе возле самых пределов Замка; пять лет он провел в самом Замке — был придворным живописцем у короналя лорда Трайма. Его картины высоко ценили за спокойное изящество и совершенство формы, способные в полной мере отразить великую красоту всех Пятидесяти Городов. Но красота таких мест спустя некоторое время начинает мертвить душу и парализует артистические наклонности. Когда Нисмайлу исполнилось сорок лет, он начал отождествлять совершенство с застоем, возненавидел самые знаменитые свои работы; дух его возопил о необходимости отказа от планомерности, потребовал глубоких и ярких перемен.

Кризис настиг его в садах Барьера Толингар — удивительного парка на равнине, раскинувшейся между Дундилмиром и Стипу-лом. Корональ обратился к нему с просьбой исполнить серию пейзажей с видами этих садов для украшения перголы, воздвигавшейся вдоль периметра Замка. Нисмайл с готовностью отправился в дальнее путешествие вниз по склонам огромной горы, объехал растянувшийся на сорок миль парк, выбрал подходящие виды и принялся за работу над первым холстом на мысе

Казкас, откуда сад огромным симметричным зеленым свитком тянулся к горизонту. Парк он любил еще с детских лет. На всем Маджипуре не было более безмятежного, более упорядоченного места, ибо специально выведенные растения в садах Толин-гара всегда умели самостоятельно поддерживать форму. Ни один садовник никогда не подстригал эти кусты и деревья — они росли по собственной воле, в изящном равновесии и чередовании пород, определяя расстояние друг от друга, подавляя поблизости все сорняки и регулируя свой рост так, что первоначальный план посадки сохранялся в неприкосновенности. Когда они теряли листья или считали нужным уронить отмершую ветку, почвенные ферменты быстро превращали отверженные части в полезный перегной. Этим садам было уже более ста лет — их основал корональ лорд Хэвилбоув. Его преемники лорд Канаба и лорд Сиррут продолжили и развили программу генетической модификации, управлявшую саморазвитием сада, а при нынешнем коронале лорде Трайме планирование парка было полностью завершено, и теперь ему предстояло навечно сохранить совершенство. Именно это совершенство и должен был запечатлеть Нисмайл.

Он встал перед девственно чистым холстом, набрал полные легкие воздуха и приготовился перейти в состояние транса. Спустя мгновение его душа, сконцентрировавшаяся в погруженном в грезу сознании, должна была единым мгновенным прикосновением запечатлеть на психочувствительной ткани уникальное яркое видение пейзажа. Он еще раз взглянул на округлые плавные холмы, созданный искусством людей кустарник, изящно вырезанные листья, и на него накатила волна неуправляемой ярости, он задрожал всем телом, зашатался и чуть не упал. Раскинувшийся перед его взором неподвижный пейзаж, статичная, бесплодная красота, весь этот безупречный и несравненный сад совершенно не нуждались в нем: рукотворная природа была столь же неизменяемой, как и живопись, и столь же безжизненной, застывшей в своих собственных безупречных ритмах до скончания времен.

Какой кошмар! Какая мерзость! Нисмайл зашатался и обхватил ладонями разрываемую внутренним грохотом голову. До него как сквозь вату донеслись негромкие удивленные возгласы спутников, а открыв глаза, он увидел, что все в ужасе и растерянности уставились на почерневший, покрывшийся пузырями холст.

Все сразу пришли в движение, а посреди суеты, застыв как статуя, стоял Нисмайл.

— Передайте лорду Трайму, что я не в состоянии выполнить его поручение,— абсолютно спокойным голосом сказал художник, когда к нему вернулся дар речи.

В тот же самый день он купил в Дундилмире все необходимое и отправился в долгое путешествие в равнинную часть материка, и дальше — в широкую жаркую долину тихой и вялой реки Ийянн; по ней он долго плыл к западному порту Алаизору, где спустя несколько недель сел на корабль, направлявшийся на Остров Сна, в Нуминор. Там он пробыл месяц. Затем Нисмайл нашел место на корабле, перевозившем паломников, и переправился на Зимроэль, в Пилиплок. Он был уверен, что своей искусственной красотой, изяществом и ухоженностью Зимроэль не произведет на него угнетающего впечатления. На нем имелось всего лишь восемь или девять городов, и все они мало чем отличались от пограничных форпостов. А посреди материка располагались земли, на которых четыре тысячи лет назад лорд Стиамот расселил аборигенов Маджипура — метаморфов, после того как нанес им окончательное поражение. Человек, уставший от цивилизации, мог в такой обстановке обрести возрождение души.

Нисмайл рассчитывал, что Пилиплок окажется грязной дырой, но, к своему удивлению, увидел огромный древний город, выстроенный согласно непреложному геометрическому плану. Бесспорно, город был уродлив, но не тем освежающим образом, который был необходим для художника, и он отправился на речном судне вверх по Зимру. Он, не останавливаясь, проплыл мимо огромной Ни-мойи, которая славилась даже среди жителей другого континента, но в городе под названием Верф, поддавшись внезапному порыву, покинул судно и двинулся в нанятом фургоне в глубь расположенных на юге лесов. Забравшись в дебри настолько далеко, что вокруг уже нельзя было рассмотреть никаких следов цивилизации, он остановился и на берегу быстрой речки построил хижину. Минуло уже три года, с тех пор как он покинул Замковую гору. На протяжении всей свой поездки он пребывал в одиночестве, разговаривал с другими только в случае необходимости и совсем не рисовал.

Здесь Нисмайл почувствовал, что начинает исцеляться. Все в этих местах было незнакомо и прекрасно. На Замковой горе, где климат был искусственным, царила бесконечная нежная весна, ненастоящий воздух был свежим и чистым, а начало дождя можно было предсказать достаточно точно. Но сейчас он жил в сыром тропическом лесу, где похожая на губку почва мягко проминалась под ногами, где проплывали облака и наползали языки тумана, где с небес низвергались частые ливни, где все росло в полной анархии, хаотически смешиваясь и переплетаясь между собой, и до крайности не походило на чинный, аккуратный и симметричный Барьер Толингар. Он носил на себе минимум одежды, достаточный, только чтобы едва прикрыть тело, методом проб и ошибок выучил, какие корни, ягоды и побеги пригодны для еды, и даже сконструировал и сплел из веток плотину и ловил возле нее темно-красных рыб, которые, сверкая на солнце чешуей, словно ракеты, неслись вверх по течению. Он часами гулял по густым джунглям, наслаждаясь не только их странной красотой, но еще и каким-то тревожным восхищением, которое испытывал всякий раз, пробираясь к своей лачуге. Он часто пел громким хрипловатым голосом, чего никогда не позволял себе на Замковой горе. Время от времени Нисмайл доставал холст, но каждый раз он оставался нетронутым. Он сочинял бессмысленные стихи, пышные вереницы строк, и распевал их перед аудиторией, состоявшей из стройных высоких деревьев и невообразимым образом переплетавшихся лиан. Порой он принимался раздумывать, как идут дела при дворе лорда Трайма, нанял ли корональ нового художника для оформления перголы, цветут ли халатинги вдоль дороги к Горному Морпину. Впрочем, такие мысли посещали его нечасто.

Он утратил счет времени, так что не знал, сколько недель — четыре, или пять, или, может быть, шесть — прошло до того момента, когда он увидел первого метаморфа.

Встреча произошла на заболоченном лугу в двух милях вверх по течению от его обители. Нисмайл отправился туда искать сочные алые коренья-луковицы болотной лилии, из которых научился делать пюре и печь нечто, похожее на хлеб. Они росли глубоко, и, чтобы добраться до них, ему приходилось по плечо зарывать руку в жирную землю и в буквальном смысле слова ложиться лицом в грязь. Когда он в очередной раз выпрямился, зажав в кулаке скользкую луковицу, с которой капала вода, то с изумлением обнаружил в полутора десятках ярдов спокойно разглядывавшее его живое существо.

Он никогда еще не видел метаморфа. Аборигены Маджипура были навечно высланы с главного континента, Алханроэля, где Нисмайл провел все предшествующие годы своей жизни. Но он имел представление об их облике и был уверен, что встретил именно одного из меняющих форму: существо оказалось необыкновенно высокого роста, хрупким, с болезненно-серой кожей, узким лицом, на котором имелись пара посаженных очень близко к середине глаз и едва заметный нос, и упругими бледно-зелены-ми волосами. Из одежды на нем была только кожаная набедренная повязка, к которой был прицеплен короткий, острый с виду кинжал из какого-то черного, отполированного, наверное очень твердого дерева. Метаморф стоял в странной позе, обвив одну хилую длинную ногу вокруг голени другой, и все равно в этом смешном, на человеческий взгляд, положении угадывалось мрачное достоинство. Впечатление, которое он производил, было одновременно и зловещим, и ласковым, и угрожающим, и комическим. Нисмайл решил, что пугаться не стоит.

— Привет,— спокойно сказал он.— Вы не против того, что я собираю здесь луковицы?

Метаморф промолчал.

— У меня здесь, ниже по течению, хижина. Меня зовут Терион Нисмайл. Раньше, когда я жил на Замковой горе, я был живописцем.

Метаморф окинул его величественным взглядом. По его лицу промелькнула четкая тень не понятого Нисмайлом выражения. Затем он повернулся и, изящно двигаясь, скользнул в джунгли, почти сразу же исчезнув из вида.

Нисмайл пожал плечами, опустился на колени и вновь принялся копаться в мокрой земле в поисках луковиц болотных лилий.

Спустя неделю или две он встретил другого метаморфа, а быть может, и того же самого. На сей раз это произошло, когда он обдирал кору с лианы, чтобы сплести веревку и поставить капкан на билантуна. Абориген держался так же молчаливо; он, словно привидение, внезапно появился прямо перед Нисмайлом и, стоя в той же необычной позе на одной ноге, принялся его рассматривать. Нисмайл вторично попытался вовлечь существо в беседу, но при первых же его словах оно уплыло от него, будто призрак.

— Подождите! — крикнул Нисмайл.— Я хочу поговорить с вами! Я…— Но он уже был в лесу один.

Еще через несколько дней он собирал дрова и вновь заметил, что на него смотрят. На этот раз он не стал разглядывать своего посетителя, а сразу же обратился к метаморфу:

— Я поймал билантуна и собираюсь жарить его. У меня гораздо больше мяса, чем мне требуется. Вы не составите мне компанию?

Метаморф улыбнулся — во всяком случае, Нисмайл счел за улыбку загадочную тень, пробежавшую по лицу, хотя она вполне могла быть и проявлением иных эмоций — и, как будто в ответ, удивительным образом мгновенно изменился, превратившись в зеркальное изображение самого Нисмайла — коренастого и мускулистого человека с темными проницательными глазами и отросшими до плеч черными волосами. Нисмайл от удивления вздрогнул и захлопал глазами, но почти сразу же успокоился и улыбнулся, решив относиться к мимикрии как к одной из форм общения.

— Изумительно! — воскликнул он.— Я не смог уловить, когда вы это сделали! — Он сделал приглашающий жест.— Пойдемте. На то, чтобы приготовить билантуна, понадобится полтора часа, а мы сможем тем временем поговорить. Вы ведь понимаете наш язык, не так ли? Я не ошибаюсь? — Разговаривать с самим собой было чрезвычайно странно и забавно.— Может быть, вы что-нибудь расскажете: нет ли, например, где-нибудь поблизости деревни метаморфов?.. Пиуриваров,— быстро поправился он, припомнив, что именно так называли себя метаморфы,— Много ли пиуриваров тут поблизости, в джунглях? — Нисмайл снова сделал приглашающий жест,— Пойдемте в мою хижину и разведем огонь. А может, у вас найдется немного вина? Это, пожалуй, единственное, чего мне тут недостает: немного того хорошего крепкого густого вина, которое делают в Малдемаре. Возможно, мне и не придется его вновь попробовать, но ведь в Зимроэле тоже делают вино, правда? Ну как, скажете что-нибудь, а? — Но метаморф ответил лишь гримасой,— или это была ухмылка? — которая странным образом резко исказила отражение лица Нисмайла; в следующий момент существо вернулось к своей собственной форме, а затем спокойной и плавной походкой удалилось.

Какое-то время Нисмайл всерьез надеялся, что его гость возвратится с бутылкой вина, но тот так и не появился. Любопытные существа, подумал он. Может бьггь, они гневаются, что он расположился на их территории? Или они надзирают за ним, опасаясь, что он своего рода первая ласточка надвигающейся волны людей-поселенцев? Как ни странно, он не чувствовал никакой угрозы. Метаморфов обычно считали опасными; конечно, они и на самом деле были беспокойными существами, чуждыми и непостижимыми. Повсюду ходило множество рассказов о набегах метаморфов на отдаленные человеческие поселения, и, без сомнения, меняющие форму питали и из поколения в поколение культивировали ожесточенную ненависть к тем, кто незваным явился в их мир, согнал их с обжитых земель и перевез в эти джунгли. Но при этом Нисмайл знал, что сам он является человеком доброй воли, что он никогда не причинял вреда другим, а просто-напросто хотел, чтобы его оставили в покое и позволили жить своей собственной жизнью, и потому полагал, что внутреннее чутье позволит метаморфам понять, что он им не враг. Он хотел бы стать их другом. После своего продолжительного одиночества Нисмайл все больше и больше тосковал по возможности побеседовать с кем-нибудь, а общение с представителями этого странного народа могло оказаться очень полезным; возможно, он мог бы даже нарисовать кого-нибудь из них. В последнее время он начал подумывать о возвращении к искусству, о том, чтобы вновь испытать момент творческого экстаза, когда его душа преодолевала расстояние, отделявшее тело от психочувствительного холста, и закрепляла на нем те образы, которые был в состоянии создать он один. Действительно, он теперь сильно отличался от того постепенно становившегося все более и более несчастным человека, каким был на Замковой горе, и это различие должно было проявиться в его работе. В течение следующих нескольких дней он репетировал речи, призванные помочь ему завоевать доверие метаморфов, преодолеть их необъяснимую застенчивость и отчужденность, которые не позволяли установить какой-либо взаимный контакт. Придет время, думал он, и они привыкнут к нему, они начнут разговаривать с ним, они примут его приглашение разделить трапезу, а затем, возможно, они согласятся позировать…

Но день проходил за днем, а он больше не видел метаморфов. Он бродил по лесу, с надеждой вглядываясь в чащу, в затянутые туманной дымкой проходы между деревьями и не видел никого. Он решил, что слишком поторопился, стремясь установить с ними отношения, напугал их — конечно, самая естественная реакция для таких злокозненных чудовищ, как метаморфы! — и по прошествии некоторого времени он начал терять надежду на контакт с ними. Это его тревожило. Он не скучал без общения, пока оно не представлялось возможным, но теперь сознание того, что где-то неподалеку находятся разумные существа, разжигало в нем ощущение одиночества, которое было нелегко перенести.

Прошло уже несколько недель после его последней встречи с метаморфом. Душным жарким днем Нисмайл купался в прохладном глубоком пруду, образовавшемся возле естественной плотины — гряды валунов, перегородившей реку на полмили ниже его жилья,— и вдруг увидел бледную худощавую фигуру, быстро пробиравшуюся через плотную ограду из кустов с синими листьями. Он поспешно выбрался из воды, обдирая колени о камни.

— Подождите! — крикнул он.— Прошу вас, не бойтесь! Не уходите!

Фигура скрылась, но Нисмайл отчаянно вломился в подлесок и через несколько минут снова увидел это существо: оно стояло, небрежно прислонившись к стволу огромного дерева с ярко-красной корой.

Нисмайл резко остановился, пораженный: перед ним оказался не очередной (или тот же самый) метаморф, а женщина одной с ним, человеческой, расы: молодая, стройная и совершенно обнаженная, с густыми темно-рыжими волосами, узкими плечами, маленькой высокой грудью и яркими живыми глазами. Судя по виду, она совсем не боялась его, словно была неуязвимым лесным духом, которому вдруг захотелось поиграть с ним в догонялки.

Он стоял и рассматривал ее, вытаращив от удивления глаза, а она, окинув его безмятежным взглядом и звонко рассмеявшись, заговорила первой:

— Вы ободрались о ветки с головы до ног! Неужели вы совсем не умеете бегать по лесу?

— Я не хотел упустить вас.

— О, я не собиралась уходить далеко. Знаете, я долго следила за вами, прежде чем вы это заметили. Вы тот человек, который живет в хижине, верно?

— Да. А вы… Где вы живете?

— То тут, то там.— не задумываясь ответила женщина непринужденным тоном.

Он продолжал рассматривать ее. Красота женщины восхищала его, а полное отсутствие застенчивости приводило в изумление. Уж не галлюцинация ли это? Откуда она взялась? Что делает в этих вековечных джунглях одинокое и обнаженное человеческое существо?

Человеческое ли?

Конечно нет, догадался Нисмайл с внезапным острым приступом печали — словно ребенок, которому во сне дали сокровище, о котором он страстно мечтал, но лишь для того, чтобы он проснулся, ослепленный его блеском, и вновь окунулся в унылую действительность. Вспомнив, насколько легко метаморф смог предстать в его собственном обличье, Нисмайл осознал мрачную возможность: это всего лишь шутка, розыгрыш. Он пристально всматривался в гостью, стараясь обнаружить признаки ее принадлежности к метаморфам: острые скулы, раскосые глаза, беззаботно-веселое выражение лица… Нет, она во всех отношениях походила на человека и только на человека. Но все же… Насколько неправдоподобной была встреча здесь с существом из расы людей, настолько вероятнее было то, что она была из меняющих форму, обманщицей — или обманщиком?..

Однако допускать такую возможность ему не хотелось. Он решил противопоставить вероятности обмана сознательную веру — в надежде на то, что таким образом увеличит шансы на превращение желаемого в действительное.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Сэрайс. А вас?

— Нисмайл. Где вы живете?

— В лесу.

— Значит, где-то неподалеку есть человеческое поселение?

Она пожала плечами.

— Я живу одна.— Она подошла к нему — он почувствовал, как по мере ее приближения его мышцы напряглись, что-то резануло в животе, а на коже, похоже, выступила испарина,— и легонько прикоснулась кончиками пальцев к глубоким царапинам, которые оставили на его груди и руках лианы и сучки, пока он продирался сквозь чащу.— Вам, наверное, больно?

— Немного. Нужно промыть их.

— Да. Давайте вернемся к пруду. Я знаю более удобную дорогу, чем та, которую вы выбрали. Идите за мной!

Сэрайс раздвинула стебли густого папоротника, скрывавшего узкую тропинку, и грациозно побежала вперед, а он бросился следом, не переставая восхищаться непринужденностью ее движений и игрой мышц на спине и ягодицах. Он погрузился в воду лишь на мгновение позже нее, и они начали плескаться рядом. Холодная вода мгновенно уняла жжение от царапин. Когда они вышли на берег, ему невыносимо захотелось притянуть ее к себе и заключить в объятия, но он не посмел. Они улеглись рядом на поросшем мхом берегу. В глазах женщины плясали коварные искорки.

— Моя хижина недалеко отсюда,— сказал он.

— Я знаю.

— Вы не хотели бы заглянуть в нее?

— Как-нибудь в другой раз, Нисмайл.

— Ну что ж. В другой, так в другой…

— Откуда вы? — в свою очередь спросила она.

— Я родился на Замковой горе. Слышали? Я был художником при дворе короналя. Но не таким, который кисточками накладывает краски на полотно. Нас называют еще психоживописцами. Говорят, что «психе» на каком-то из языков Старой Земли означало «душа». И я творил картины мыслями на специальном холсте, и… я мог бы показать это вам. Я мог бы нарисовать вас, Сэрайс. Я пристально всматриваюсь во что-нибудь, погружаю сущность увиденного в глубины своего сознания, а затем вхожу в своего рода транс, почти сон наяву, преобразовываю увиденное в некий образ и швыряю его на холст, запечатлеваю истинную суть единым всплеском…— Он приостановился,— Лучше всего я мог бы показать это, нарисовав вас.

Трудно было понять, слышала она его или нет.

— Нисмайл, разве вам не хочется обнять меня?

— Хочется. Очень хочется.

Густой бирюзовый мох, на котором они лежали, был подобен ковру. Сэрайс подвинулась ближе, и его рука потянулась было к ней, но повисла в воздухе — он на мгновение заколебался, поскольку все еще не избавился от ощущения, что она метаморф и всего лишь забавляется с ним некоей извращенной игрой с переменами облика. В душе его пробудилось наследие многотысячелетнего страха и ненависти, и он испугался, что, прикоснувшись к ней, вдруг обнаружит липкую и противную на ощупь кожу (такой представлялась ему кожа метаморфов) или что в его объятиях она изменится и превратится в чуждое существо. А ее веки были сомкнуты, губы приоткрыты, и по ним нетерпеливо блуждал розовый язык: она ждала. Он с опаской опустил руку на ее грудь… Но плоть оказалась теплой и податливой, именно такой, какой — вспомнилось ему после многих лет одиночества — следовало быть плоти молодой женщины человеческой расы. Негромко вскрикнув, она теснее прижалась к нему, и он заключил ее в объятия. На мгновение в его сознании мелькнул образ метаморфа — угловатого, безносого, с длинными гибкими конечностями,— но он отчаянным усилием воли изгнал его из воображения и всем существом слился с гибким, сильным и жадным женским телом.

А потом они неподвижно лежали рядом, сплетя пальцы, и молчали. Они не пошевелились, даже когда прошел короткий ливень, и позволили быстрым резким струйкам дождя смыть пот с разгоряченной кожи. Открыв глаза, Нисмайл обнаружил, что женщина рассматривает его с нескрываемым любопытством.

— Я хочу нарисовать тебя,— сказал он.

— Нет.

— Не сейчас. Завтра. Ты придешь в мою хижину и…

— Нет.

— Я не пробовал рисовать уже несколько лет. Для меня очень важно начать снова. И я очень хочу нарисовать тебя.

— А я очень не хочу быть нарисованной,— возразила она.

— Прошу тебя.

— Нет,— мягко, но непреклонно ответила она и с этими словами откатилась в сторону и поднялась на ноги.— Рисуй джунгли. Рисуй пруд. Только не рисуй меня, Нисмайл, ладно? Договорились?

Он удрученно махнул рукой.

— А теперь я должна уйти,— сказала она.

— И ты не скажешь мне, где живешь?

— Я уже сказала. И тут и там. В лесу. Почему ты спрашиваешь об этом?

— Я хочу иметь возможность снова найти тебя. Знать, где тебя искать, если ты исчезнешь.

— Я знаю, где найти тебя,— ответила она.— Этого достаточно.

— А ты придешь завтра? В мою хижину?

— Наверное.

Он взял ее за руку и притянул к себе. Но теперь она воспротивилась и отодвинулась подальше. В его мозгу, возбужденном тайной, лихорадочно пульсировала кровь. Ведь фактически она не сказала ему ничего, кроме своего имени. Он никак не мог заставить себя поверить, что подобно ему одиноко жила в джунглях, переходя с места на место, но притом сомневался, что мог за прошедшее время не заметить поблизости существования человеческого поселения. Так что наиболее вероятным объяснением оставалось то, что она была меняющим форму, по невесть какой причине решившим испытать приключение с человеком. И как он ни сопротивлялся этой мысли, прирожденная рациональность не позволяла ему полностью отказаться от нее. Но она выглядела человеком, она вела себя по-человечески, она воспринималась как человек. Насколько глубоко могли метаморфы преобразовывать себя? Его подмывало прямо спросить ее, верны ли его подозрения, но это было бы глупостью: она не ответила ни на один из его вопросов и уж конечно не станет отвечать на этот. Так что он решил оставить этот вопрос при себе.

Она мягко высвободила ладонь из его руки, улыбнулась, изобразила губами воздушный поцелуй, шагнула к тропинке, проложенной среди высоких папоротников, и через несколько секунд исчезла из виду.

Нисмайл ждал в своей хижине весь следующий день. Она не пришла. Это почти не удивило его. Их встреча была мечтой, фантазией, интерлюдией вне времени и места. Он даже не ожидал когда-либо вновь увидеть ее. Ближе к вечеру он достал из своего мешка холст и установил его, решив изобразить открывающийся от дверей хижины вид леса, окрашенного сумеречным освещением в пурпур. Он долго присматривался к пейзажу, к стройным деревьям, вертикально вздымавшимся над придавленной к земле горизонтали густого низкорослого кустарника, густо усыпанного желтыми ягодами, но в конце концов тряхнул головой и убрал холст. В этом пейзаже не было ничего достойного запечатления средствами искусства. Утром он решил, что отправится мимо луга вверх по течению — туда, где из глубокой расселины в большой скале подобно мягким шипам торчали мясистые красные суккуленты. Возможно, тот пейзаж окажется более вдохновляющим.

Но утром он нашел причины для того, чтобы отложить выход, а к полудню решил, что идти уже слишком поздно. Вместо этого он принялся возиться в своем небольшом садике, куда пересаживал из леса некоторые из тех кустов, плоды или побеги которых употреблял в пищу, и это заняло его на несколько часов. К концу работы по лесу молочной пеленой растекся туман. Он вошел в хижину, а спустя несколько минут в дверь постучали.

— Я уже перестал надеяться,— сказал он.

Лоб и брови Сэрайс были усыпаны каплями влаги. Туман, подумал он, а может быть, она танцевала по дороге.

— Я же обещала, что приду,— просто ответила она.

— Вчера.

— Вчера было вчера,— смеясь, возразила она и вынула из-под одежды бутылку.— Ты любишь вино? Я добыла немного. Мне пришлось далеко идти за ним. Вчера.

Это было молодое, бесцветное вино; оно играло, и пузырьки пощипывали язык. На бутылке не было никакого ярлыка, но Нисмайл решил, что это какое-то местное, зимроэльское, вино, неизвестное на Замковой горе. Они выпили его до конца, и Нисмайлу досталось больше — она снова и снова подливала ему в кубок. А когда вино закончилось, они выскользнули наружу, чтобы заняться любовью на прохладной влажной земле около ручья. Потом их обоих охватила дремота, а еще позже, в начале ночи, она разбудила его и полусонного отвела в хижину. Оставшуюся часть ночи они провели на неудобной кровати, тесно прижавшись друг другу. Утром Сэрайс не выказала никакого намерения покинуть его. Они пошли к пруду, чтобы начать день с купания, потом снова любили друг друга на бирюзовом мху и снова купались. Затем женщина повела его к гигантскому дереву с красной корой, возле которого он впервые увидел ее, и указала на огромный, просто колоссальный — три или четыре ярда в поперечнике,— желтый плод, упавший с одной из огромных ветвей. Нисмайл с сомнением посмотрел на него. Он раскололся от удара, открыв алую мякоть и множество огромных блестящих черных семян.

— Двикка,— сообщила Сэрайс.— От нее мы опьянеем.

Она скинула накидку — больше на ней ничего не было.,— сделала из нее мешок, сложила туда большие куски двикки, после чего они вернулись к хижине и почти до полудня ели. А потом до самого вечера пели и веселились. На обед они поджарили несколько рыб, попавшихся в плетеный садок Нисмайла, а потом лежали рядом, держась за руки, и смотрели, как на землю спускалась ночь, и она задавала ему тысячи вопросов о его прошлой жизни, его живописи, его детстве, его путешествиях, о Замковой горе, о Пятидесяти Городах, о Шести Реках, о жизни при дворе короналя лорда Трайма, о Замке с неисчислимым множеством комнат.

Вопросы лились потоком; не успевал он ответить на предыдущий, как она уже задавала новый. Ее любопытство было неистощимо. И оно, судя по всему, служило еще и тому, чтобы подавить его собственный интерес, ибо, хотя он страстно желал разузнать что-нибудь — нет, не что-нибудь, а все — о ней, у него не было ни малейшего шанса задать вопрос (притом он сомневался, что она вообще захочет ему отвечать).

— Что мы будем делать завтра? — спросила она наконец.

Так они стали любовниками. В первые несколько дней они только и делали, что купались, обнимались и поедали дурманящие плоды двикки. Страх, что она исчезнет так же неожиданно, как и появилась, который Нисмайл испытывал поначалу, начал постепенно оставлять его. Постепенно поток ее вопросов начал иссякать, но и несмотря на это, он решил не переходить в контратаку, предпочитая оставить ее тайны нераскрытыми.

И все же он не мог отрешиться от своей навязчивой идеи о том, что Сэрайс — метаморф, что ее красота ненастоящая, что за привлекательной внешностью кроется чудовищное чуждое обличие. Одна только мысль об этом угнетала его, особенно в те моменты, когда его руки блуждали по такой приятной на ощупь гладкой, прохладной коже ее бедер и груди. Он должен был постоянно бороться со своими подозрениями, но так и не мог отделаться от них. В этой части Зимроэля не было никаких человеческих поселений, да и слишком неправдоподобным казалось, что эта девушка — да, она оказалась девственницей! — подобно ему самому выбрала отшельническую жизнь в столь отдаленных местах. Гораздо вероятнее, думал Нисмайл, что она родом отсюда, что она принадлежит к расе меняющих форму — а их числа никто не знает,— которые скользят по этим сырым лесам словно привидения. Когда она спала, он иногда подолгу наблюдал за ней при слабом свете звезд, чтобы заметить, если она начнет терять человеческое обличие. Но она постоянно оставалась такой, какой он привык ее видеть. И все же, даже несмотря на это, он продолжал подозревать ее.

И все же, и все же… вовсе не в обычае метаморфов было искать общества человеческих существ или проявлять по отношению к ним малейшую теплоту. Для большинства людей, обитавших на Маджипуре, метаморфы были призраками давно прошедшей эпохи, существами нереальными, легендарными. С какой стати кто-то из аборигенов стал бы разыскивать Нисмайла в его уединении, предлагать ему себя, создавать настолько убедительную подделку любви и с таким рвением стремиться украсить его дни и оживить его ночи? В миг очередного приступа паранойи он представил себе, как Сэрайс в темноте возвращается к своему истинному облику и поднимается над ним, спящим, чтобы вонзить сверкающий кинжал ему в горло, мстя таким образом за преступления его предков. Но все фантазии такого рода были совершенной чепухой! Если бы местные метаморфы хотели убить его, то им не потребовалось бы прибегать к столь сложным методам.

Считать ее метаморфом было почти настолько же абсурдно, насколько полагать, что она им не была.

Чтобы избавиться от тревожных мыслей, Нисмайл решил снова вернуться к искусству. В один необыкновенно ясный солнечный день он вместе с Сэрайс направился к скале с красными суккулентами, взяв с собой чистый холст. Она затаив дыхание наблюдала, как он готовился к работе.

— Неужели картина целиком и полностью создается в твоем сознании? — спросила она.

— Именно. Я мысленно воображаю ту или иную сцену, преобразовываю, перестраиваю и усиливаю ее, а затем… впрочем, ты все это увидишь.

— А ничего, что я буду смотреть? Не помешаю?

— Конечно нет.

— Но если на картину наложится чья-то еще мысль…

— Этого просто не может случиться. Холсты настроены только на меня.

Он прищурился, привычным движением сложил рамку из пальцев, отошел на несколько шагов в одну сторону, в другую… В горле у него пересохло и першило, руки дрожали. Прошло столько лет с тех пор, как он занимался этим в последний раз: сохранились ли его способности? И навык? Он поправил холст и осторожно, не оставляя отпечатка, наложил на него мысленное изображение. Сцена была хороша! Яркие причудливые контрастные цветовые сочетания, неожиданные, можно сказать, вызывающие противопоставления элементов композиции, эта массивная скала, эти невероятные мясистые красные растения, увенчанные крошечными желтыми цветками, испещренный солнечными бликами лес…— да, да, это должно получиться, ему удастся передать и внешний вид, и сущность густой спутанной растительности джунглей, этого места, где меняются облики…

Он закрыл глаза… вошел в транс… затаил дыхание… А затем, резко выдохнув, перебросил сложившуюся в уме картину на холст.

Послышался негромкий удивленный возглас Сэрайс.

Нисмайл почувствовал, что все тело покрылось потом; он покачнулся и несколько раз глубоко вдохнул, но вскоре овладел собой и посмотрел на холст.

— Как красиво! — пробормотала Сэрайс.

Но он был потрясен тем, что увидел. Эти раздражающие диагонали… стертые и мутные цвета… тяжелое сальное небо, угрюмыми волнами нависающее от самого горизонта…— все это нисколько не походило на тот пейзаж, который он намеревался запечатлеть. Картина получилась неприятная и тревожная, нисколько не похожая на прежние работы Териона Нисмайла,— мрачная и болезненная живопись, извращенная непреднамеренными диссонансами.

— Тебе не нравится? — спросила она.

— Это не то, что сложилось в моих мыслях.

— Все равно… какое чудо — сделать картину таким вот образом, да еще столь прекрасную…

— Ты считаешь ее прекрасной?

— Изумительной! А что, ты не согласен?

Нисмайл пристально взглянул на девушку. Это? Прекрасно? Он пытался понять, льстит ли она ему, либо совершенно не обладает художественным вкусом, либо искренне восхищается тем, что он сделал. Эта вымученная живопись, это мрачное и чуждое произведение…

Чуждое!

— Тебе не нравится,— сказала она. На сей раз это был не вопрос, а утверждение.

— Я не работал почти четыре года. Вероятно, мне следует начинать постепенно, не торопясь, и тогда все понемногу встанет на свои места…

— Я испортила твою картину,— сказала Сэрайс.

— Ты? Не говори глупостей.

— Сюда примешалось мое сознание. Мое видение мира.

— Я же сказал тебе, что холсты настроены только на меня. Я могу находиться среди тысячной толпы, и это не повлияет на мою живопись.

— Но возможно, я отвлекла тебя, как-то вмешалась в твои мысли?

— Ерунда.

— Я немного прогуляюсь, а ты тем временем напиши другую картину.

— Нет, Сэрайс. И эта получилась отлично. Чем больше я смотрю на нее, тем больше она мне нравится. Знаешь что: давай пойдем домой, поплаваем, съедим двикки и займемся любовью. Как тебе такой план?

Он снял холст с подрамника и скатал его в трубочку. Но ее слова подействовали на него сильнее, чем он был готов признать. Вне всякого сомнения, в процесс его живописи вмешалось нечто странное. Что, если она все же сумела каким-то образом повлиять на него, если скрытая за очаровательной внешностью молодой женщины сущность души метаморфа каким-то образом отразилась в его собственной душе, окрасив импульсы его сознания чуждым оттенком…

Они молча шли вдоль речки. А когда оказались на лугу, где росли болотные лилии и где Нисмайл впервые увидел метаморфа, он вдруг как бы со стороны услышал свой голос:

— Сэрайс, я должен у тебя кое-то спросить.

— Что?

Он не хотел задавать этого вопроса, но не мог сдержаться.

— Ты не человек, не так ли? На самом деле ты метаморф, правда?

Она посмотрела на него широко раскрытыми наивными глазами, ее щеки зарделись.

— Ты говоришь серьезно?

Он кивнул.

— Я — метаморф? — Она рассмеялась, но не очень убедительно.— Какая дикая мысль!

— Ответь мне, Сэрайс. Посмотри мне в глаза и ответь.

— Терион, отвечать на такой дурацкий вопрос просто глупо.

— Прошу тебя.

— Ты хочешь, чтобы я доказала, что я человек? Но как мне это сделать?

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, что являешься человеком. Или же кем-нибудь еще.

— Я человек,— сказала она.

— И я могу этому верить?

— Это уже твое дело. Ты просил, чтобы я ответила, и я ответила.— Ее глаза сияли радостным блеском.— Разве я кажусь не человеком? Разве я веду себя не по-человечески? Я похожа на подделку?

— Возможно, я не в состоянии уловить разницу.

— А почему ты решил, что я метаморф?

— Потому что в этих джунглях живут только метаморфы. По-моему, логично. Даже несмотря на то… даже…— Нисмайл замялся.— Ладно, хватит. Я получил ответ на свой вопрос. Это было действительно глупо с моей стороны. Оставим эту тему. Ладно?

— Какой-то ты странный! Ты, наверное, рассердился на меня. Ты считаешь, что я испортила твою картину.

— Это не так.

— Ты не умеешь врать, Терион.

— Хорошо. Что-то — не знаю что — испортило мою картину. У меня получилось совсем не то, что я представлял.

— Тогда нарисуй другую.

— Так и сделаю. Позволь мне нарисовать тебя, Сэрайс.

— Я уже говорила тебе: не хочу.

— Но мне это нужно. Я должен увидеть, что происходит в моей собственной душе, и единственный способ выяснить это…

— Нарисуй двикковое дерево, Терион. Нарисуй хижину.

— Но почему бы мне не нарисовать тебя?

— Это будет мне неприятно.

— Ты все время крутишься вокруг да около. Ну что может быть в живописи такого…

— Пожалуйста, Терион.

— Ты боишься, что я увижу тебя и представлю на холсте в таком виде, который тебе не понравится? Я прав? Что, нарисовав тебя, я получу другой ответ на мой вопрос?

— Ну, пожалуйста…

— Позволь мне нарисовать тебя.

— Нет.

— Объясни почему.

— Я не могу,— беспомощно сказала она.

— Тогда ты не можешь отказаться,— Он принялся доставать холст из мешка,— Прямо сейчас, здесь, на лугу. Ну же, Сэрайс. Встань около ручья. Это займет всего несколько минут…

— Нет, Терион.

— Сэрайс, если ты любишь меня, то не станешь больше отказываться.

Это была неуклюжая попытка шантажа, и он сам устыдился своих слов. А Сэрайс они возмутили: Нисмайл увидел в ее глазах жесткий блеск, которого никогда не замечал прежде. Они долго и напряженно смотрели друг на друга. Наконец Сэрайс холодно, без выражения, произнесла:

— Не здесь, Терион. В хижине. Раз ты настаиваешь, я позволю тебе нарисовать меня там.

За весь оставшийся путь оба не проронили ни слова.

Нисмайл уже и рад был бы отказаться от своего решения. Он силой вынудил ее согласиться и почти жалел о том, что не может отступить с выигранной позиции. Но возврата к легким гармоничным отношениям первых дней быть уже не могло, и он должен был получить так необходимые ему ответы. Чувствуя себя неловко и скованно, он начал готовить холст.

— Где мне встать? — спросила она.

— Где угодно. Над ручьем. Возле хижины.

Ссутулившись, шаркая ногами, она поплелась к хижине. Нисмайл кивнул и, ощущая на душе неимоверную тяжесть, начал готовиться к входу в транс. Сэрайс с негодованием смотрела на него. В глазах у нее стояли слезы.

— Я люблю тебя,— во весь голос прокричал Нисмайл. Последнее, что он успел увидеть, прежде чем веки его сомкнулись, была внезапная перемена, произошедшая с Сэрайс: ее сутулость исчезла, плечи расправились, глаза ярко вспыхнули, на губах заиграла улыбка…

Когда спустя несколько секунд он открыл глаза, картина была готова, а Сэрайс робко смотрела на него, стоя в дверях хижины.

— Ну как? — спросила она.

— Взгляни сама.

Она подошла и встала рядом. Но не успела она поднять глаза на свой портрет, как Нисмайл крепко обнял ее за плечи. Она вздрогнула всем телом и прижалась к нему.

На картине на хаотическом беспредметном фоне из неправильных форм красных оранжевых и розовых пятен была изображена женщина с человеческими глазами, но ртом и носом метаморфа.

— Теперь ты узнал то, что хотел? — спокойно спросила она.

— Это тебя я видел там, на лугу? И еще два раза?

— Да.

— Но почему?..

— Ты заинтересовал меня, Терион. Мне захотелось узнать о тебе как можно больше. Я никогда не встречала никого, сколь-ко-нибудь похожего на тебя.

— Я все еще не могу поверить,— прошептал он.

Она указала на картину.

— Тогда поверь этому, Терион.

— Нет. Нет.

— Ты получил ответ.

— Но я же знаю, что ты человек. Живопись лжет.

— Нет, Терион.

— Тогда докажи мне! Изменись! Прямо сейчас.— Он выпустил ее и отступил на шаг назад,— Ну же. Изменись! Ради меня!

Сэрайс окинула его печальным взглядом. И внезапно, без какого-либо уловимого перехода — как и когда-то давным-давно,— превратилась в точную копию его самого: последнее доказательство, безмолвный ответ. Нисмайл почувствовал, что у него задергалась щека, но продолжал не мигая наблюдать за ней, и она снова изменилась, превратившись на сей раз в нечто ужасающее и чудовищное — в кошмарное серое рябое существо, похожее на воздушный шар, с дряблой кожей, глазами как блюдца и крючковатым черным клювом; а потом она приняла облик высокого метаморфа с невыразительным, лишенным черт лицом… И наконец снова превратилась в Сэрайс, юную женщину с ниспадающими на плечи и вдоль спины темно-рыжими волосами, тонкими руками, полными сильными бедрами.

— Нет,— сказал он,— Не так. Не нужно больше подделок.

Она снова стала метаморфом.

Он кивнул.

— Да. Так лучше. Такой и оставайся. Так красивее.

— Ты сказал, красивее, Терион?

— Да, ты красивая. Вот такая. В своем собственном облике. Обман всегда уродлив.

Он взял ее за руку и увидел на ней шесть пальцев, очень длинных, лишенных ногтей и заметных суставов. Кожа у нее была шелковистой и чуть глянцевой — нисколько не неприятной, как он ожидал. Нисмайл слегка погладил руками тонкое, почти бесплотное тело женщины. Она оставалась неподвижной.

— Теперь я должна уйти,— сказала она наконец.

— Останься. Живи здесь, со мной.

— Даже теперь?

— Даже теперь. В своем настоящем облике.

— Ты все еще хочешь меня?

— Очень,— ответил он,— Ну как, останешься?

— Когда я впервые пришла к тебе,— заговорила она,— то хотела лишь посмотреть на тебя, изучить поближе, позабавиться, посмеяться, возможно даже поиздеваться над тобой. Ты враг, Терион. Ваша раса, должно быть, навсегда останется враждебной и чуждой нам. Но когда мы стали жить вместе, я увидела, что нет никакой причины ненавидеть тебя. Не всех людей вообще, а тебя — отдельного человека. Ты меня понимаешь? — Из уст чуждого существа звучал голос Сэрайс. Как странно, как похоже на сон…— И я захотела остаться с тобой,— продолжала она.— Сделать эту игру вечной. Но забаве пришел конец. И несмотря ни на что, я все так же хочу остаться с тобой.

— Ну так оставайся, Сэрайс.

— Только если ты на самом деле этого хочешь.

— Я уже сказал тебе.

— Ты не боишься меня?

— Нет.

— Нарисуй меня снова. Терион. Подтверди свои слова живописью. Пусть картина покажет мне твою любовь, Терион, и тогда я останусь.

Снова и снова, день за днем, Нисмайл рисовал ее, пока не использовал все имевшиеся холсты. Все портреты он развесил по стенам хижины: Сэрайс возле двиккового дерева, Сэрайс на лугу, Сэрайс, полускрытая густым вечерним туманом, Сэрайс в сумерках, зеленоватая на фиолетовом. Он попытался изготовить новые холсты, но у него ничего не получилось. Впрочем, это теперь не имело значения. Они стали совершать длинные прогулки вдоль многочисленных ручьев и речек, забирались в отдаленные части леса, и она показывала ему деревья, цветы и обитателей джунглей: зубастых ящериц, золотых земляных червей и мрачных тяжелых аморфиботов, спавших целыми днями на дне илистых озер. Они мало разговаривали друг с другом: время вопросов и ответов миновало и в словах больше не было необходимости.

Так день шел за днем, неделя за неделей… в этой стране, где не было времен года, трудно было наблюдать ход времени. Возможно, прошел месяц, а возможно, и все шесть. Они не встречали никого. В джунглях было полно метаморфов, сказала она ему, но они держались на расстоянии, и она надеялась, что их навсегда оставят в покое.

Однажды под вечер, когда шел проливной дождь, он отправился проверить ловушки, а возвратившись через час, сразу же почувствовал неладное. Из хижины вышли четыре метаморфа. Он был уверен, что Сэрайс среди них, но не мог отличить ее от остальных.

— Подождите! — крикнул, когда они двинулись к лесу, и побежал следом.— Что вам нужно от нее? Отпустите ее! Сэрайс? Сэрайс?!! Кто они такие? Чего они хотят?

Один из метаморфов чуть замедлил шаг, и художник увидел девушку с темно-рыжими волосами, но это продолжалось лишь мгновение, и вновь четыре метаморфа удалялись от него, скользя подобно призракам среди деревьев. Дождь припустил сильнее, наползла густая полоса тумана, и уже невозможно было разглядеть что-либо в нескольких ярдах. Нисмайл остановился на краю поляны, напряженно вслушиваясь, пытаясь уловить хоть какие-нибудь звуки кроме грохота дождя и плеска ручья. То ему казалось, что он слышал плач, то — крик боли, но это могли быть и случайные лесные шумы. В непроницаемой пелене густого молочно-белого тумана не было никакой надежды догнать метаморфов.

Он больше не видел ни Сэрайс, ни какого-либо другого метаморфа. Некоторое время он ожидал, что вот-вот натолкнется в лесу на меняющих форму и они убьют его своими блестящими деревянными кинжалами, поскольку теперь одиночество стало для него невыносимым. Но ничего не происходило, и когда он наконец понял, что остался в своего рода карантине, отрезанный не только от Сэрайс — если она все еще жива,— но и всего народа метаморфов, он не смог дольше оставаться на поляне возле ручья. Он свернул в рулон все портреты Сэрайс, тщательно разобрал свою хижину и отправился в длительное и рискованное путешествие — назад, к цивилизации. За неделю до своего пятидесятого дня рождения он достиг подножия Замковой горы. Как выяснилось, пока он отсутствовал, лорд Трайм стал понтифексом, а новый корональ, лорд Вильдивар, не испытывал большой симпатии к искусствам. Нисмайл арендовал в Сти студию на берегу реки и снова занялся живописью. Теперь он работал только по памяти, изображая мрачные и тревожные сцены из жизни джунглей, и часто где-то на среднем плане можно было разглядеть фигуры метаморфов. Такого рода работы вряд ли могли завоевать популярность в таком веселом и несколько легкомысленном мире, как Маджипур, и на первых порах покупателей у Нисмайла было немного. Но спустя непродолжительное время его картины поразили воображение герцога Квирайна, уставшего от солнечной ясности и совершенных пропорций. Благодаря патронажу герцога работы Нисмайла вновь вошли в моду в высшем свете, и на склоне лет художника все его новые работы раскупались мгновенно.

Ему очень многие подражали, но никто не достиг успеха; его имя постоянно было на устах критиков и биографов.

— Ваши картины настолько сумбурны и странны,— сказал ему один ученый.— Неужели вы изобрели какой-то способ, благодаря которому можете переносить на холст свои сновидения?

— Я работаю только по памяти,— отрезал Нисмайл.

— Осмелюсь предположить, что в вашей памяти скрыто нечто болезненное.

— Ни в малейшей степени,— ответил Нисмайл.— Вся моя работа преследует единственную цель: попытаться вернуть время радости, время любви, самый счастливый и драгоценный период моей жизни.— Говоря это, он смотрел мимо собеседника, вглядываясь в стелившуюся вдали пелену тумана, густого и мягкого, как шерсть; туман бесшумно растекался между могучими стволами высоких стройных деревьев, связанных между собой запутанной сетью лиан.