Глава 8
Ноябрь сорок второго…
Подступала вторая военная зима. В начале ноября ударили морозы, которые сменились сырой оттепелью. Шел снег, смешанный с дождем, ноги утопали в жидкой ледяной каше. В землянки непрерывно просачивалась влага. На пол бросали охапки сосновых веток. А через пару-тройку дней выгребали ведрами и цинковыми коробками из-под патронов месиво грязи, крошево древесины и комки бурых иголок.
Сырость и холод проникали повсюду. За те несколько ночных часов, пока топились печки, одежда и обувь высохнуть не успевали. Ее досушивали на себе. Тепло от раскаленных печек обрушивало среди ночи пласты земли, нары. Из полузасыпанных землянок выбирались бойцы и начинали работать лопатами под снегом или дождем.
– Лучше уж мороз, – говорили бывалые бойцы. – По крайней мере слякоти такой нет.
Санчасть была забита простуженными. Кто говорит, что на войне не болеют? Через меру бодрые от водки командиры, живущие в сухих блиндажах? Сник всегда жизнерадостный Ленька Жердяй. Под гипсом у него воспалилась рана, делали повторную операцию.
Медсестра Люся застудилась и неделю отлежала, задыхаясь от высокой температуры. А Зоя закапывала в снег пропитанное кровью белье и находила для подруги сухие тряпки.
– Помру я, – шевелила горячими губами девушка. – Грешила много, вот Бог и наказал.
Люсю отпаивали иван-чаем с медом и топленым маслом, обкладывали низ живота мешочками с горячим песком. Оклемалась, выкарабкалась Люся, хоть и почернело лицо, а возле губ прорезалась сеть мелких морщин.
Боевые операции из-за плохой погоды никто не отменял. Взорвали эшелон со всяким хозяйственным барахлом. Два дня под насыпью тлели и догорали вагоны. Пахло паленой шерстью, лопались, разлетались в стороны консервные банки, текло расплавившееся масло.
Несколько бойких ребят, рискнув, притащили кое-что из харчей и теплые сапоги. Хоть и обгоревшие, но пригодные, чтобы проходить месяц-другой.
Василь Грицевич с тремя бойцами устроили засаду возле расквашенной колесами низины… Подожгли бронебойно-зажигательными пулями два грузовика и бензоцистерну «МАН». Пламя высушило низину, а обгоревшие тела убитых немцы сумели вытащить лишь через сутки.
В отряд пришли новые люди. Их тщательно проверяли, посылали на задания, и первый же бой показывал, кто чего стоит.
Пятеро подрывников угодили в засаду. Полицаи под пули лезть не торопились, но, имея ручной пулемет, крепко прижали группу. Бой затягивался, ранили одного, второго десантника. Надо было срочно прорываться, пока раненые могли идти.
Степан Пичугин, меняя диск, подозвал рослого новичка из окруженцев, просидевшего год в дальней деревушке:
– Обойди с фланга и брось две гранаты. Я добавлю из «ППШ», и будем отходить.
Новичок мялся: пугали пулеметные очереди.
– Как же к ним подберешься? Убьют…
Приказ не выполнил. Вызвался молодой сапер. Несмотря на простреленный бок, подполз поближе и швырнул две трофейные «колотушки». Когда поднимался, чтобы под шумок отступить, ахнул и повалился лицом в снег – перебило позвоночник.
Группа вырвалась. Спустя какое-то время, когда сидели, переводили дыхание после быстрого бега, Степан Пичугин подозвал струсившего новичка:
– Жить хочешь?
– Кто же не хочет…
– Ты же год под бабским подолом ошивался, а из-за твоей трусости человек погиб.
Хлопнул выстрел. Никто не заметил, как в руках у рыжего, всегда добродушного сапера появился пистолет. Новичок лежал в снегу, вокруг головы расплывалась лужа крови.
Редко такое случалось в отряде. Все ждали, что скажет старшина. Тот пояснил коротко:
– Не выполнил приказ в бою. Всю группу мог погубить.
Журавлев, выслушав доклад, покачал головой:
– А без этого нельзя было обойтись? Черт знает до чего дойдем, если своих стрелять начнем.
Пичугин молчал, а Кондратьев подвел черту, оправдывая своего лучшего сапера:
– Поступил правильно. Невыполнение приказа в бою… да и вообще! Нечего трусов в отряде плодить. Сегодня один откажется приказ выполнить, завтра другой…
Поддержал Пичугина и особист Авдеев. По лагерю разнесся слух о расстреле. Зелинский с подачи Журавлева собрал членов партии и резко высказался за укрепление дисциплины. Разговоры затихли, хотя на Пичугина уже смотрели по-другому. Может, и прав он, без дисциплины далеко не уйдешь. Не то время, чтобы слюни распускать…
Начальник районной полиции Тимофей Шамраев ценил свою жизнь. И ценить было что. Он получил от немецких властей просторный хороший дом, имел неплохое жалованье и спецпаек.
В доме хозяйничала молодая красивая экономка, неглупая, грамотная женщина, с которой Шамрай намеревался создать новую семью.
Тимофей Шамраев был не просто начальником районного отдела полиции, а объединял в своих крепких руках полицейскую охрану целого района. Шесть волостных участков, отделения в мелких деревнях и на хуторах. Заканчивалось формирование мобильной полицейской роты, для которой немецкие власти выделили грузовик, лошадей и даже артиллерию – две легкие полковые трехдюймовки.
Небывалая щедрость. В других полицейских отделах всяким старьем помощников вооружают. Лишней пачки патронов не выпросишь, а у Шамрая своя артиллерия.
Кроме штатных полицаев, Шамрай организовал в селах отряды самообороны. Оборонцы – так называли крестьянских мужиков, которых под угрозой угона в Германию заставили подписать обязательства сотрудничать с полицаями.
По сигналу тревоги они бежали в волостные участки получать винтовки. И хотя в боевых действиях участвовали редко, но оцепляли нужные места, патрулировали, охраняли дороги, и в первую очередь «железку».
Активности от оборонцев Шамрай не ждал, но безжалостно расправлялся с теми, кто прозевал диверсию на вверенной территории.
Оборотистым и энергичным главой полиции была создана довольно эффективная система охраны, повязанная круговой порукой. Бойцы из спецотряда Журавлева уже сталкивались с оборонцами. Не желая воевать, они едва не на коленях упрашивали бойцов взрывать дорогу и поезда где-нибудь в другом месте.
– Нас постреляют, а семьи в лагерь отправят. Не дайте пропасть!
Немецкий комендант ценил Шамрая. Чтобы отбить охоту покушаться на ценного для германских властей человека, были вывешены приказы, что в случае покушения на господина Шамраева будут немедленно расстреляны двести заложников.
После захвата Трегуба и обстрела немецкого патруля поплатилось жизнью около пятидесяти крестьян из ближней деревни.
Бывший лейтенант Красной Армии Геннадий Трегуб примирился со своей участью, давал показания. Когда особист Авдеев сказал, что это будет учтено на суде, полицай лишь усмехнулся:
– Не надо лишней болтовни. Буду молчать – вы все равно из меня нужные сведения выбьете. Методы я ваши знаю.
– Ну и хорошо, что дошло. Церемониться с тобой я действительно не собираюсь.
– Слава богу, поняли друг друга. А верность великой Германии я хранить не собираюсь.
– Медаль тебе на задницу!
Несмотря на желание облегчить свою будущую участь, Трегуб не мог сообщить что-то действительно важное. Он подробно изложил схему полицейских участков, перечислил их вооружение, назвал наиболее активных полицаев. Сообщил он и о тех, кто в полиции служил с неохотой, но к партизанам перебегать боялся.
– Их в первые же дни на вшивость проверяют. Обязательное участие в нескольких расстрелах, и чтобы люди видели. Какие им после этого партизаны?
– Но ведь сбегали? – уточнил Авдеев.
– Единицы. Во-первых, оставшуюся родню не щадят. Кого стреляют, кого в лагерь. Да и в лесу перебежчикам не слишком доверяют. Как правило, расправляются по-тихому и топят где-нибудь в болоте.
Но работа особиста дала результаты. Начальник волостной полиции знал многое, хоть и по мелочам. Начертил подробную схему своего волостного участка и внутренней тюрьмы.
– У нас пересыльный пункт. Неделю-полторы, больше не держим. Но десятка полтора, а то и два разных задержанных набирается.
Седьмого ноября, когда Трегуба привели на очередной допрос, он с удивлением оглядел Авдеева. Лейтенант был одет в отглаженную форму, на груди блестели орден Красной Звезды и две медали.
Трегуб хотел съязвить, что НКВД наградами никогда не обижает. Но увидел две нашивки за ранения и предпочел промолчать.
– Ну, с праздником, что ли, господин волостной полицай.
– Я уже наполовину труп, – отмахнулся Трегуб. – Чего издеваться!
– Ладно, оставим дурные мысли. Выпьешь за пролетарский праздник?
– Чего ж не выпить. Наливай. Не за здравие, так за упокой.
– Правильно мыслишь, – усмехнулся Авдеев.
Налил по половинке вместительной кружки самогона, подвинул алюминиевую тарелку с ломтиком хлеба, соленым огурцом и мелко нарезанным салом. Наголодался в подвале, да и самогон был нелишний.
Выпили, закусили, затем взяли по сигарете из яркой целлофановой пачки. Авдеев напомнил свой вопрос о судьбе арестованных.
– Кого стреляют, а кто интерес представляет, в районную тюрьму этапируют, – неохотно отозвался Трегуб.
– Кто эти люди?
– Бродяги, разные чужаки, евреи иногда попадаются.
– Подпольщики? – подсказал Авдеев.
– Хрен их разберет. Если соберетесь освободить, я точнее все укажу. Только тюрьму взять непросто. Инструкция четкая: при малейших признаках опасности всех уничтожать. Участок и тюрьму взять непросто. Колючка в два ряда, станковый пулемет, в ночную смену половина личного состава заступает. И постоянная связь с районом и соседними участками. Сейчас я вам схему оповещения нарисую.
Старался бывший лейтенант Трегуб. Особенно когда Авдеев намекнул, что шансы избежать расстрела у начальника волостной полиции имеются.
– Сладко поешь, да с трудом верится, – буркнул Трегуб. – Скажи еще, что жену и детей увижу.
– От тебя зависит. Все может быть. И обещаний я тебе пока не давал.
– Трофейные? – спросил Трегуб, кивая на сигареты.
– Они самые.
– Гляди-ка, сигареты испанские. Богато живете.
– Андрей Зиняков, командир «Сталинцев» угостил. Неплохо лейтенант разворачивается. Мы ему патронами и медикаментами помогли, а он вчера праздничный подарок преподнес. Сигареты, консервы, вино.
– Значит, «Сталинцы» снова силу набирают.
– Люди к нему идут, верят. Недавно немецкую автоколонну разгромил.
– Так уж и разгромил, – недоверчиво покачал головой Трегуб.
– Сходи, глянь. Шесть грузовиков и бронетранспортер обгорелые стоят. И друзей твоих, фрицев, с полсотни в канавах осталось.
Трегуб понял, что язвить обойдется себе дороже. Да и выпить хотелось еще.
– Слышал о Зинякове. Илья Бажан ни рыба ни мясо. Прятался, как крот в норе. Куда ж его подевали? Не иначе завхозом поставили. Пожрать и выпить он всегда любил.
– Без должности не оставили.
– Полгода дурака валял, в лесу прятался. Шамрай такого командира лично бы пристрелил. Сгубил отряд ни за хрен собачий. Я слышал, вы за ним охоту объявили.
– А тебе какое дело до наших планов? – разливая еще по сто граммов самогона, спросил Авдеев. – Давай за победу! Нашу, конечно.
– Давай. Хотя мне теперь все равно. Вспоминаю сорок первый год, и тошно становится. По дороге бредем, ни пушек, ни танков, только немецкие самолеты каждые полчаса пикируют. Гляжу, пыль столбом. А это наши генералы и полковники на автомашинах удирают. Последняя коробками да ящиками с харчами набита. Промчались, а мы дальше ковыляем. Кто раненый, кто без ботинок – развалилась обувка.
– Хватит стонать!
– Нет, ты дослушай. Бросили дивизию на произвол судьбы. На следующий день танки нас обогнали, кого подавили, кого постреляли, а основную массу согнали на поле и решают, что с нами делать. Вот так я в плену и оказался.
– Не оказался, а сдался. Оружие небось имелось, да еще взвод под командой. Крепко вы за свою жизнь цеплялись, поэтому до Волги дошли. А ты вообще в предатели подался.
– Слышал уже, можешь не напоминать. Ну, так что насчет Шамрая? Ловите его и не можете поймать.
– Твое какое дело?
– Мне дела до ваших планов нет, – закуривая очередную сигарету, ответил Трегуб. – Но район он как в петле держит. Если сумеете достать его, большое дело сделаете. Удав ведь вам встречную войну объявил. Зима подступает, по снегу он быстро вас вычислит.
– А ты нам помочь хочешь?
– Может, и хочу.
– Говори, не телись…
Осторожно, давая полицаю нить надежды, вел свою игру оперативник НКВД Авдеев. Главное, не спешить…
– Мои советы вместе со мной скоро волки растащат в каком-нибудь овраге. А перед этим получу пулю в затылок. Славно с тобой сидим, даже с водочкой, а конец у меня один.
Геннадий Трегуб, чернявый, с заостренным подбородком и запавшими от тоскливых мыслей глазами, явно ждал какого-то обещания. И оно последовало.
– Пулю ты давно заслужил, – сминая окурок сигареты, проговорил Авдеев. – Но жизнь порой так складывается, что сижу я рядом с предателем и не знаю, как с ним дальше поступить. Ладно, что ты хотел насчет Шамрая сказать?
– Его после трех покушений так просто не возьмешь. У него под руками целый полицейский гарнизон, не считая друзей-германцев. Жена молодая, кажется, беременная. Тимоха свою жизнь ценит и так просто по дорогам раскатывать не станет.
– Ну, дальше…
– Один он нигде не бывает, да и вдвоем редко. Минимум с десяток человек охраны с собой таскает. Но есть у Шамрая один секрет. Сомневаюсь, что про него даже любимая жена знает. Никита Филин в курсе, ну, еще я.
– Не набивай себе цену, – разозлился Авдеев. – Все тайны мадридского двора он знает!
– Никаких особых тайн, обычное шкурное дело.
Оказалось, что Шамрай, мужик предусмотрительный, регулярно наведывается к ювелиру, который обязан ему жизнью. Приносит ему зубные коронки, золотые часы, сережки, цепочки. А ювелир разбирает этот хлам, сплавляет в мелкие, высокой пробы золотые слитки-кирпичики.
– Не верит Шамрай, что Гитлер Сталина одолеет. Подвыпьет и повторяет, мол, слишком широко пруссаки пасть разинули, рано или поздно подавятся.
– А чего же тогда так усердно служит фрицам? – спросил Авдеев. – Деваться некуда?
– Вначале деваться некуда было, – подтвердил Трегуб. – А когда война затянулась, решил позаботиться о семье и будущих детях. Так вот, к чему я веду. К ювелиру Шамрай рано утром раз в неделю ходит. Пока на улицах темно и свидетелей лишних нет. Его сопровождает только Никита Филин. Вот, пожалуй, единственная возможность у вас имеется полицейского полковника прихлопнуть. Рано утром, в темноте, без охраны.
Пашу и Таню Шестаковых пристроили при санчасти. Пашка просился в строевой взвод, но старшина Будько коротко разъяснил парню:
– Помогай пока доктору Малеевой, а там посмотрим. Отряд у нас особый, кого попало не берем.
– Я не «кто попало», – доказывал мальчишка. – У меня два брата погибли и мамку фрицы расстреляли. Мстить буду.
– Шагай кухонный котел драить. Вот самая главная твоя месть на сегодняшний день.
Муторное и скучное занятие отмывать большой чугунный котел, в котором варят суп-кашу на весь отряд. С ночи запасают пару ведер горячей воды, а затем мелкий ростом Пашка в костюме химзащиты забирается в столитровую посудину и скоблит, моет котел.
Только стриженая голова и плечи торчат наружу. Ленька Жердяй от нечего делать помогает ему, а больше зубоскалит:
– Щеткой посильнее три. Как девку мочалкой в бане. Пробовал?
– Все я пробовал, – бурчит недовольный Пашка.
– Брешешь. Девку голую небось ни разу не видел.
– А тебе какое дело?
– Ты, Жердяй, придурок или от безделья таким стал? – осаживает его медсестра Люся. – Мальчишка столько пережил, а ты всякую чушь несешь.
– Я не мальчишка, – еще больше злится Паша. – Полицаев «лимонкой» разогнал и в лес с сестренкой прорвался.
Жердяй согласно кивает и сворачивает для Пашки самокрутку. Оба курят и рассуждают о делах на фронте:
– Товарищ Сталин шестого ноября так и заявил – будет и на нашей улице праздник! Чую, ударят скоро по фрицам. Дороги подмерзнут, танкам полный простор.
Жердяев Ленька хоть и зубоскал, но боец заслуженный. Поверх теплых больничных штанов-кальсон и телогрейки висит в кобуре трофейный «парабеллум», добытый в бою. Когда Паша просит подержать пистолет и пощелкать затвором, Леня никогда не отказывает. Перед этим вынимает обойму с тупоносыми массивными патронами и предупреждает:
– Осторожнее. В людей не целься.
– Дураку понятно, – солидно отвечает Пашка и сжимает в руке удобную, как влитую, рубчатую рукоятку.
Красивый пистолет, ничего не скажешь. Блестящая вороненая сталь, хищный тонкий ствол.
– «ТТ» лучше или «парабеллум»?
– «Токарев», пожалуй, надежнее, – отвечает Жердяев. – Затвор проще, а здесь шарнирно-рычажный, посложнее. Если в бою растеряешься, то может заклинить.
– А чего же ты тогда «парабеллум» таскаешь?
– На всех «ТТ» не напасешься. У «парабела» калибр сильнее – девять миллиметров. Если врежешь фрицу в башку, то черепушка вдребезги разлетится.
– Жаль, у меня его не было, когда полицаи к нам вломились. Перестрелял бы сволочей.
Шмыгая носом, подошла сестренка Таня. Вместо старенького пальто ей выдали бушлат. Шапки и сапог нужного размера не нашлось, она по-прежнему носит резиновые боты и беличью штопаную-перештопаную шапку с облезлым мехом.
– Как выздоровлю, добуду тебе хорошую шапку, – обещает Жердяев, но девушка не обращает на него внимания:
– Паша, верни Леньке пистолет. А то пальнешь в кого-нибудь ненароком.
– Он не заряжен, – важно заявляет Жердяй. – А ты чего такая строгая? Даже не улыбнешься раненому бойцу.
– Тебе улыбнись, ты потом не отлипнешь. Назойливый ты, Ленька, а я таких не люблю.
– А каких же ты любишь? В отряде без году неделя, а выделываешься, словно…
Он не может подобрать нужное слово. Таня ему нравится. Маленький Пашка в промасленном костюме химзащиты хмуро осаживает приятеля:
– Шагай по своим делам и к Таньке не привязывайся.
Брат и сестра присаживаются рядом. Пашка наконец избавляется от костюма химзащиты и закуривает. Таня просто молчит. Смерть матери сильно подействовала на девушку.
Первые дни она плакала, свернувшись в клубок в темном углу землянки. Врач Наталья Сергеевна ее жалела, а медсестра Люся однажды растолкала Татьяну и повела в санчасть:
– Хватит слезы лить. Раненого привезли, помощь нужна. Только сначала руки хорошенько вымой. А вечером я тебя постригу. Санитаркам нельзя с длинными волосами ходить.
Таня понемногу пришла в себя. С утра до вечера проводила в санчасти и гордилась, что зачислена в штат отряда в качестве санитарки. Оживившись, даже рассказала, как мамка запорола вилами полицая.
– Молодой, а такой гаденыш был. Ко всем девкам привязывался. Хвалился сережками, которые с убитых снимал. Пойдем, мол, прогуляемся, а я тебе сережки подарю. А у самого гнилыми зубами изо рта воняет.
– Крепко его твоя маманя-покойница уделала.
– Подох он после в немецком госпитале. А маму убили и дом сожгли. Из всей семьи мы с Пашей остались.
А Пашу Шестакова вызвал в тот день к себе капитан Журавлев. Принесли горячий чай с сухариками. В землянке сидели старший лейтенант Кондратьев и сапер Степа Пичугин, которого, по слухам, представили к ордену Красного Знамени.
Пашка мелкими глотками пил сладкий чай, гадая, зачем его вызвало к себе начальство. Но вопросов не задавал, ожидая, что скажет командир.
– Павел, у тебя брат на железной дороге ведь работал?
– Работал, – кивнул парень, отставив в сторону стакан. – Его фашисты заставили, а после взрыва эшелона расстреляли Лешку вместе с другими заложниками.
– Ты с ним до войны иногда вместе в рейсы ездил?
Пашка снова кивнул. Добавил, что не только до войны, но и после, в качестве второго помощника машиниста.
– Мост у станции Витемля помнишь?
– Конечно, помню. Последний раз в начале лета там бывал. Поезд тормознули из-за бомбежки, и мы целый час там простояли.
– Не сумели наши бомбардировщики его разрушить?
– Нет, – покачал головой Паша. – Охрана сильная. Четырехствольные пушки, пулеметы. Такой огонь открыли, что сразу два наших самолета подбили. А затем истребители с крестами появились, еще один самолет подожгли, он прямо в воздухе развалился.
– Ты можешь план нарисовать, где там у них охрана, зенитки и пулеметы стоят?
– Смогу… Может, сейчас что изменилось. А в те разы я хорошо запомнил.
Высунув от усердия язык, Паша Шестаков, единственный уцелевший мужичок из когда-то большой семьи, чертил схему охраны моста.
– Еще там полицаи с весны дежурят, – поднял голову паренек. – Близко к мосту их не подпускают. Метрах в трехстах патрули, окопы замаскированные. Что, хотите мост взорвать?
Неожиданный и наивный вопрос заставил Журавлева и Кондратьева переглянуться.
– Павел, ты ведь уже не мальчишка. Боец особого отряда НКВД, а задаешь ненужные, даже глупые вопросы. Ну как тебе верить, когда ты язык без нужды распускаешь? Чего от тебя дальше ждать? Придешь и все сестренке выболтаешь, а затем дружку Лене Жердяеву. Так?
– Простите, – встал по стойке «смирно» Паша Шестаков. – Болтанул не подумав. Ей-богу, буду молчать, ни слова никому не скажу.
Растерявшийся парень машинально перекрестился.
– Что, в Бога крепко веришь? – насмешливо спросил Федор Кондратьев.
– Мамка верила, а я так… За нас молилась, только Бог ей не помог. Старший брат на фронте погиб, среднего, Лешку, немцы расстреляли. Мамку тоже убили и дом сожгли. А я мстить буду.
– Ладно, замнем, – отмахнулся Журавлев. – К мосту можно приблизиться?
– Если полицаев обойти, то метров на сто пятьдесят можно, – кивнул Паша. – А дальше голое место, каждый куст вырубили. Говорят, мины кругом понатыканы.
– А это лодка нарисована? – показал карандашом Журавлев на середину реки.
– Там на якорях выше по течению небольшая баржа стоит. На ней пулеметы и прожекторы. Следят, чтобы мину на плоту не пустили. Говорят, даже сетка натянута.
– Сколько тебе годков-то, Павел Семенович?
– Шестнадцать пока. В январе семнадцать стукнет, как раз под Рождество.
– В общем, о нашем разговоре громче помалкивай. Возможно, завтра или послезавтра пойдешь с товарищем Кондратьевым на задание.
– К мосту?
– Забудь это слово! – не на шутку разозлился Федор Кондратьев. – Грибы собирать, рыбу удить… Устраивает?
– Так точно.
Спустя двое суток группа из семи человек в составе Федора Кондратьева, снайпера Василя Грицевича, четвертых саперов и бойца Павла Шестакова с рассветом двинулась в путь. Паша получил карабин, патроны и гранату-«лимонку», которой он собирался взорвать полицая.
Никаких вопросов он больше не задавал. Семь человек шагали по свежевыпавшему снегу, за спиной вещмешки с запасным бельем и сухим пайком на три дня. Куда, зачем идут, Паша мог лишь догадываться.
И еще одна группа покинула отряд. Переодетые в гражданскую одежду, шли в сторону райцентра лейтенант-особист Авдеев Виктор, старший сержант Николай Мальцев и боец-проводник из местных жителей.
У каждой группы было свое задание.
Ювелир, о котором подробно рассказал полицай Геннадий Трегуб, жил в небольшом доме ближе к центру районного городка. Хозяин дома и мастерской, еврей-часовщик, эвакуировался в глубину страны, забрав с собой семью, которой грозила в оккупации смерть.
Чтобы дом и мастерскую не растащили, остался зять Рустам. В партии он не состоял, держался в тени. За годы совместной жизни в семье тестя неплохо постиг ремесло часовщика и ювелира. По национальности Рустам был из обрусевших татар и надеялся, что немцы его не тронут.
Рустам официально открыл часовую мастерскую – немецкие власти одобряли предпринимательство, а вскоре познакомился с Тимофеем Шамраевым, чье имя нагоняло страх на многих. Часовщик-ювелир поначалу упирался. Не хотел иметь ничего общего с полицаем, на счету которого был уже не один десяток погубленных жизней.
Шамрай напомнил ему о родственниках-евреях, предположил, что и сам часовщик является иудеем, которому одна дорога – в песчаный карьер, где проводились массовые казни. Затем успокоил перепуганного мастера и сделал его своим доверенным человеком.
Рустам понимал, что сотрудничество с Удавом, которому убить человека легче, чем прихлопнуть муху, добром не кончится. Или сам Шамрай его прибьет, когда настанет время (зачем ему свидетель!), или вернется советская власть и упечет вражеского пособника лет на двадцать в лагеря.
Бежать было некуда. Света в конце туннеля Рустам не видел. Еще больше он испугался, когда к нему наведался лейтенант НКВД Авдеев и предложил оказать помощь в ликвидации начальника районной полиции. За активное содействие обещал простить сотрудничество с оккупантами и зачислить в отряд.
Трудно сказать, кого трусоватый Рустам боялся больше: Удава с его жутковатой улыбкой и волчьими глазами или лейтенанта НКВД. Тот тоже улыбался и мог в любой момент расправиться с ним за связь с немцами.
Но лейтенант был представителем власти, а не полицаем-палачом. И главное, он предлагал выход из туннеля, обещал забрать Рустама после ликвидации предателя в лес, где он будет чист перед законом.
В ту ночь Рустам долго не мог заснуть. Зная проницательность Шамрая, он не рискнул собрать даже самые необходимые вещи. Черт с ними: с дорогим инструментом, запасом хороших продуктов, накопленными деньгами и несколькими парами золотых часов.
Удав подметит любую мелочь. Рустам лишь сложил в бумажник документы, фотографию жены и ребенка, высушил на ночь теплые бурки и наконец заснул. Снять напряжение стаканом настойки Рустам также не рискнул – Шамрай учует запах и насторожится. Задолго до рассвета Рустам встал, выпил чаю и стал ждать «гостей».
Его не посвящали во все тонкости, только успокоили, что он выполнит свой долг и все пройдет нормально. Но страх перед хозяином целого района, который он крепко держал в руках, выбивал тридцатилетнего ювелира из колеи. Полицай догадается… обязательно что-то почует.
Через задний двор к дому приблизились двое энкавэдэшников и осторожно постучали в окошко. Рустам суетливо открыл им двери и, как договорились, провел в боковую комнатушку. Старший из них, оглядев ювелира, сказал с досадой:
– Не трясись ты так. Водки, что ли, выпей.
– Нельзя. Я ведь мало пью. Учуят полицаи.
– Тогда успокойся. Займись чем-нибудь. Деньги посчитай, говорят, успокаивает.
– Шутите, товарищ. Откуда у меня деньги?
– Может, и шучу, – сказал Авдеев. – Только запомни одно. Если что случится, тебя мы успеем достать. А с женой и всей родней расправятся наши. Хочешь их спасти – бери себя в руки и не трясись.
– Ладно… конечно… я постараюсь.
Через какое-то время появился Никита Филин. В коротком полушубке, со своим неизменным автоматом на плече, он весело и шумно поздоровался с Рустамом:
– Над златом чахнешь? Все в порядке?
– Да, все готово.
На этот раз Рустам выплавил из горстки зубных коронок и смятой цепочки два золотых бруска размером с шоколадные дольки.
– Чего морда мятая? Бабу, что ли, приводил?
– Какую бабу? У меня заказов на ремонт часов полно. До ночи сидел.
– Баба ушла? – не реагируя на слова Рустама, спросил полицай. – В доме никого нет?
– Ушла… давно ушла.
– А чего табаком пахнет?
– Курила она… такая вот девка.
Личный подручный Шамрая внимательно оглядел ювелира и прошел в глубь дома. Он делал это каждый раз, но в комнаты заглядывал не всегда. Филин и без того имел нюх не хуже, чем у хозяина. Сейчас он словно что-то почуял и шагнул к двери, за которой прятались двое «гостей».
Дальнейшее происходило стремительно и почти бесшумно. Мальцев, распахнув половину дверей, как кошка метнулся к полицаю и ударил его трофейным эсэсовским стилетом в живот. Лезвие вошло под сплетение ребер, туда, где находится брюшная аорта – самый крупный кровеносный сосуд в теле.
Филин в распахнутом полушубке словно сам указал место удара. Но столько силы и злости было в этом сгорбленном широкоплечем человеке, что он не упал, не обмяк, хотя кровь ручьем струилась по синему свитеру и брюкам.
Наверное, он хотел предупредить Шамрая об опасности, но захлебнулся и лишь успел выдернуть из-за голенища такой же узкий стилет. Не размахиваясь, выбросил лезвие вперед, зацепил Рустама, но сержант Мальцев, крепко обхватив полицая, опускал слабеющее тело на пол.
Шамрай, стоявший под козырьком крыльца, понял, что в доме что-то случилось. Он не ожидал здесь засады. Мелькнула мысль, что Рустам влетел в какую-то неприятность со своими махинациями. Может, уголовники? Они не рискнули бы связаться с доверенным человеком начальника полиции.
Шамрай решил, что благоразумнее поскорее уйти, а через полчаса послать сюда нескольких подчиненных и все проверить. Но он не хотел терять надежного человека, Никиту Филина, бросать его на произвол судьбы. Лагерные понятия крепко сидели в нем, а страха Шамрай не испытывал.
Не свойственная начальнику полиции минутная растерянность сыграла свою роль. Лейтенант Авдеев выскочил на крыльцо и столкнулся с массивным рослым человеком в кожаном плаще, которого узнал даже в темноте. Три выстрела в упор прозвучали глухо. Шамрай выронил из руки пистолет и тяжело осел на дощатое крыльцо. Авдеев быстро обыскал тело, достал документы, второй пистолет, замшевый мешочек с чем-то тяжелым, наверное с золотом.
Когда покидали дом, Рустам вдруг принялся торопливо собирать вещи и продукты, о которых он до этого не задумывался. Сейчас стало жалко банок с тушенкой, увесистый кусок ветчины, сахар, шоколад. Попытался надеть поверх теплой куртки еще одно пальто, но Мальцев встряхнул его:
– Сдурел? Уходим, пока шум не подняли.
– У меня деньги в столе. Надо взять.
Сержант вытолкнул его в коридор. Тело Шамрая с трудом затащили внутрь и зашагали по пустынному переулку. Вскоре к ним присоединился Иван Луков. Через полчаса они уже были в лесу, но продолжали шагать.
Над городком взвилось несколько осветительных ракет, отстучала автоматная очередь.
– Хватились! – сплюнул Иван Луков.
У Николая Мальцева мерзла раненая рука, которая еще толком не зажила. С рассветом пошел крупный сырой снег. На четверть часа остановились передохнуть под развесистым дубом, который еще не сбросил листву.
– Точно Удава прикончили? – спросил Рустам.
– Иди, проверь, – устало отозвался Авдеев. – И пули заодно посчитай.
Все невесело усмехнулись. Каждый из троих понимал, что им крепко повезло. Не успел первым выстрелить Шамрай, не встретился по дороге патруль, не было погони, и снег заметал следы.
Если ликвидация Шамрая прошла успешно, то попытка изучить подходы и систему охраны железнодорожного моста у станции Витемля закончилась гибелью нескольких бойцов.
Почти сутки группа добиралась до места, а затем, разделившись на две части, установила наблюдение. Середина ноября не лучшее время для ведения разведки. После долгого пути Кондратьев и его люди не имели возможности согреться.
Костер, даже самый маленький, исключался. Двигаться, чтобы размять застывшие мышцы, приходилось с большой осторожностью. В течение двух суток удалось установить, что стометровый железнодорожный мост охраняется усиленным армейским взводом в количестве не менее пятидесяти человек.
Но это была лишь часть охраны. С обеих сторон моста находились две счетверенные 20-миллиметровые зенитные установки, батарея скорострельных 37-миллиметровых орудий и не меньше десятка пулеметов.
На ночь включались прожекторы, а количество постов увеличивалось. Кроме того, как и сообщал Павел Шестаков, на расстоянии трехсот-пятисот метров подходы к мосту охраняли полицаи.
Как заметил Кондратьев, они не слишком усердствовали и больше отсиживались в землянках, надеясь на немецкую охрану. Однако полицаи не поленились опутать подходы колючей и сигнальной проволокой, на которой болтались пустые консервные банки – простой и надежный способ услышать посторонних.
Ночью полицаи также выходили на усиленное дежурство и несли его старательно, отсыпаясь днем.
Саперы Кондратьева уже настолько намерзлись и устали, что он дал приказ отходить. Обессиленные бойцы с обмороженными пальцами уже не могли передвигаться с такой осторожностью. Группа старшины Пичугина потеряла свои прежние следы в свежевыпавшем снегу и угодила на минное поле.
Одному из саперов оторвало ступню, другой был ранен осколками. Подступившая темнота сразу осветилась ракетами. Разноцветные пулеметные трассы вспахивали снег, косили редкие кусты.
Степан Пичугин прикрывал отход двух своих товарищей. Стрелять он не спешил, зная, что автоматными вспышками обнаружит всех троих. Но это не спасло его группу опытных саперов.
Они уткнулись в колючую проволоку, и сразу же оглушительно сработала сигнальная мина. Картонный пенал с тротиловой начинкой не дает осколков. Но взрыв оглушил сапера, который от неожиданности приподнялся и угодил под луч прожектора.
У охраны был жесткий приказ брать диверсантов живьем. Пулеметная очередь перебила саперу ногу. Степан Пичугин был прижат к колючей проволоке. Рядом лежали двое раненых товарищей. Старшина понимал, что ничем не сможет им помочь, да и сам он находился в ловушке. Но бросить товарищей на произвол судьбы Пичугин не мог.
Из темноты метнулись тени охранников. Степан открыл огонь и свалил одного из них. Ощупывая перебитую ногу, сапер крикнул Пичугину:
– Нам не выбраться! Живыми мы тоже не сдадимся. На куски изрежут, гады. Пригнись, Степа!
Прежде чем Пичугин успел что-то ответить, сапер выдернул кольца сразу из двух «лимонок», сдвоенный взрыв подбросил исковерканные тела и пробил брешь в колючей проволоке.
Оставляя клочья одежды, старшина протиснулся в отверстие и скатился по откосу. От пуль его спас снег, а через некоторое время он встретился в условленном месте с Федором Конд-ратьевым.
Его группа сумела выбраться без потерь, но немцы и полицаи не собирались бросать погоню. Еще двое суток они отходили, путая следы и отстреливаясь от преследователей. Погибли еще двое бойцов. В лагерь вернулись лишь три человека в изорванных, исхлестанных пулями маскхалатах, наскоро перевязанные бинтами и обрывками тряпок.
Повезло Кондратьеву, Пичугину и шестнадцатилетнему Пашке Шестакову, к которому сразу кинулась сестренка:
– Паша, ты же весь в крови. Куда тебя ранили?
Павел хотел что-то ответить. Обмерзшее, покрытое коркой крови лицо превратилось в неживую маску. Он все же нашел силы и шевельнул губами:
– Мы-то живы, а остальные…
Закончить фразу не смог. Всех троих повели в санчасть.
Позже, придя в себя, Федор Кондратьев докладывал капитану Журавлеву:
– Не возьмем мы мост. Даже если отряд Зинякова присоединится. Подходы под сплошным обстрелом. Четверых ребят потеряли, пока разведку провели. Теперь они больше насторожатся.
Кондратьева перевязали, он помылся, сменил одежду. Но на обмороженном лице клочьями торчала омертвевшая кожа. Губы почернели и едва шевелились.
– Ладно, насчет моста позже поговорим. Под Сталинградом наши крепко ударили. Паулюса с двух сторон окружают, наступление день и ночь идет. Кольцо вот-вот замкнется. Ну, как тебе новости?
– Бьем фрицев! – излишне торжественно объявил комиссар Зелинский. – Они думали, что Сталинград…
– Ладно, дай человеку отдохнуть, – перебил его Журавлев.
– Конечно, надо отдохнуть. А с мостом мы разделаемся. Разнесем вдребезги!
Но Кондратьев, истративший все силы на сообщение о результатах разведки, пошатываясь, опустился на нары. Он то ли терял сознание, то ли засыпал. Хирург Наталья Малеева, прослушав сердце, приказала:
– Отведите Федора в санчасть. Ему в себя прийти надо, а не мосты взрывать. И не привязывайтесь к нему, товарищ комиссар. Что мог, он все сделал.