Глава 47

Кэти направила в судебные инстанции обвинительное заявление, и судья приговорил Тревора к пяти годам тюрьмы, с отсрочкой исполнения приговора до тех пор, пока не окончится его первый срок – в тридцать пять лет за мошенничество, растрату и фальшивые данные по налогам.

После возвращения Мэтта в Уэверли Холл поместье преобразилось, и все благодаря его усилиям. С внешней стороны он смотрелся как новое здание. Мэтт дважды промыл раствором хлорной извести весь дом снаружи, и даже старинная мортира теперь блестела как новенькая; шиферная крыша сверкала чистотой, а медные водостоки выглядели так, словно их тщательно оттерли песком и потом отполировали вручную. Бóльшая часть внешней лепнины была заменена или приведена в надлежащий вид: все, что надо, – проконопачено и окрашено. Парадный подъезд отполирован, с большинства окон соскоблили прежнюю побелку и покрасили их, а часть наружных дверей заменили на новые, потому что прежние разбухли от дождей. Мэтт поставил также новые фонарные столбы и укрепил небольшие светильники на деревьях, окружающих дом. Он также обновил металлическую ограду вокруг главного входа, покрыв ее особо влагостойким лаком, и теперь он блистал и под утренней росой, и в лунном сиянии. Каким-то образом Мэтт, с помощью трактора и соответствующих механизмов, сумел приподнять главные ворота, так что теперь они уже не выглядели как передвижной цирк на тросах. Он посадил камелии, отремонтировал оросительную трубу вдоль подъездной дороги, обеспечил влагой плакучие ивы и дубы и привел в порядок кипарисы около въезда. Он даже собственноручно отполировал медную львиную голову на дверном молотке. А сказать, что и внутри Уэверли Холла стало чисто, означало бы утаить половину правды. Теперь все укромные уголки усадьбы были промыты, отчищены песком, заново покрашены или оклеены. Светильники, вентиляторы, дверные замки и кухонные очаги – все, не действовавшее последние десять лет, было отремонтировано. Но главное достижение Мэтта состояло в том, что он оживил молчавшие десять лет старые дедовские часы, и они теперь аккуратно, в семь утра, возвещали наступление нового дня.

Моз просто не мог глазам своим поверить, когда обнаружил все эти замечательные перемены. Он все ходил по дому, покачивая головой, что-то бормоча про себя, и улыбался, а потом пристально посмотрел на меня:

– Такер, моя сестра глазам бы своим не поверила.

– Так, Так, проснись! – Мэтт разбудил меня на рассвете. Я протер глаза и удивился, почему уже в 6.00 утра мой брат облачен в клоунское одеяние.

– Да, дружище?

– Мне сон приснился.

– А ты не мог бы мне рассказать его попозже, утром?

– Но уже и есть утро!

Он сел, снял парик, поправил съехавший набок красный нос и начал теребить рыжие лохмы парика. Гибби недавно смешал для него в единый коктейль два лекарства, которые, по-видимому, определяли его новую манеру поведения и делали его уравновешеннее. В результате Мэтт, со времени своих приключений на болотах, торазин больше не принимал.

– Я вдруг осознал, что стою на пороге огромного собора, – продолжил Мэтт. – Он больше, чем сотня других церквей, вместе взятых. И вот я изо всех сил, несколько часов подряд, стучу в двери, и, наконец, они открываются. Я прохожу внутрь, но собор пуст. И там нет ни одной скамьи. И он огромный, в милю длиной. А то и больше! А пол представляет собой как будто шахматную доску: из белых, как перламутр или слоновая кость, квадратов и из черных, словно гранитных. И все стороны у этих квадратов совершенно равны. Стены – высокие, в несколько этажей, и завершаются вверху отполированной полосой белого цвета. Она простирается очень высоко, на несколько сотен метров вверх, так что невозможно разглядеть, где она кончается. Но это не просто полоса, там есть места для сидения, и сидят на них ангелы. Сотни ангелов! Тысячи! А может, и миллионы! И все хором поют. Но сначала поют тихо-тихо, а потом начинают петь громче, и вот уже звучат оглушительные гимны, слова которых я прежде никогда не слышал. Но вдруг песнопения умолкают, и я слышу песенки, которые обычно мне напевала мисс Элла, хотя, конечно, ангелы поют куда лучше, чем она.

А в другом конце этого небесного зала, может, приблизительно в миле от меня, стоит стул. Правда, он больше похож на трон, хотя очень простой, ничего вычурного. И на нем сидит человек. Лица его я не вижу, но весь он светится, как солнце! Он просто само сияние! Нет, это не как видение из страны Оз, это все по-настоящему, никакой не обман. Я вхожу, и сразу же вокруг все умолкло, и лишь иногда слышится шепот или плеск крыльев. Я не знаю, почему вдруг я там оказался, но знаю, что сам хотел туда попасть. Более того: я хочу говорить с тем, кто сидит на стуле. Я хочу приблизиться к нему. Сесть у его ног. Но ноги у меня недвижимы. Они словно зацементированы в поверхность пола. Я оглядываюсь и вижу: я привязан к задней стене тысячью веревок, не дающих мне двинуться с места. Человек махнул мне рукой, приглашая подойти, но я все равно не в силах и шага шагнуть. Что бы я ни делал, сколько бы раз ни старался порвать путы, я не мог от них освободиться. И хуже того: я не мог и говорить с ним, потому что и язык мой словно онемел. Такер, я очень старался к нему подойти, но не смог.

С каждой секундой речь Мэтта становилась все возбужденнее:

– А веревки, которые удерживали меня, натягивались все туже, мне даже дышать стало трудно. Мне оставалось жить только мгновенье, и я уже чувствовал, как глаза вылезают из орбит. Но как только я подумал, что уже никогда не вернусь оттуда и настали последние секунды моей жизни, он соскочил со своего трона и побежал ко мне, словно спринтер. Надо было бы тебе видеть, как он бежал: высоко поднимая колени, длинными плавными скачками, причем большие пальцы ног едва касались земли! И при этом он широко размахивал руками. Когда он подбежал, я его узнал.

Мэтт немного помолчал, широко раскрыв глаза.

– Я хочу сказать, что это был Он. На Его терновом венце шипы были длинные, может быть, в два дюйма длиной, и они вонзались Ему в голову. Кровь стекала каплями по Его лицу. Я мог видеть отверстия на Его руках и ногах, а из раны на Его боку текли кровь и вода. Он остановился рядом со мной, но дыхание у Него было ровное, словно Ему часто приходилось бегать на эту дистанцию, и Он привык ее преодолевать.

А потом Он схватил все эти веревки, что меня связывали, одной рукой и протянул другую, и сжал кулак, и капли крови стали стекать из Его руки вниз, словно Он выжимал губку. Его кровь текла на мои путы, она разъедала их, словно кислота. И вот это сплетение веревок стало исчезать на глазах, и я почувствовал, что свободен. Взглянув вверх, я увидел, что все ангелы захлопали крыльями. И это было похоже на то, как если бы зажужжали сразу десять миллионов жуков, летающих в куполе этого великого дома, и все они светились. Раздалось пение, которое вселяло надежду. И у меня появилось такое чувство, будто я наконец совершил какой-то хороший поступок, а взглянув на свои руки, я заметил, что веревки на них исчезли. И не было вокруг никаких преград. Я был свободен. А песня надо мной становилась все громче, и, хотя я никогда прежде ее не слышал, я почему-то знал слова.

Мэтт встал и обвел руками комнату:

– Не зная, чем Его отблагодарить, я открыл рюкзак, вытащил сэндвич с ореховым маслом и джемом и предложил Ему. И Он отломил кусочек, ну совсем как это делала мисс Элла, и мы уселись прямо на пол и стали есть. Он сидел на перламутровом квадрате, а я на гранитном. Но вскоре в дверь постучали, и так отчаянно, что, не желая быть невежливым, я встал и хотел уйти, но Он взял меня за руку и застегнул на моем запястье серебряный браслет: он не имел ни начала, ни конца и никогда бы не мог упасть с моей руки. Я вывернул его, и Он начертал на внутренней стороне Свое имя!

Мэтт поднял руку и показал мне сплошной серебряный ободок на правом запястье.

– Дело в том, что мне очень не хотелось забыть про этот сон, и я сделал браслет на заказ.

И он наклонился ко мне, лицом к лицу:

– Так, ты не хочешь побросать камешки?

– Мэтт…

Но он показал на амбар.

– Там сейчас горит свет.

Выражение его лица ясно говорило о том, что отказывать ему бесполезно. Я встал и начал натягивать джинсы. Мэтт ждал меня у дверей амбара. Я взял биту и встал по другую сторону щита, через который можно было перекидываться галькой.

– Мне захотелось, чтобы ты сыграл вот с этим камнем. – Мэтт сунул руку в карман и вытащил закругленный, хорошо отполированный камень, который уже так давно носил с собой.

– Ты действительно этого хочешь?

Мэтт кивнул и подбросил камень битой через перекладину, а я его отбил, глядя, как он падает, крутясь в воздухе, так что можно было несколько раз прочитать имя «Мэтт», вырезанное на нем. Я шагнул вперед, стал в позицию, взметнул битой и ударил. Это были удачный поворот и разрушительный удар. Черный гранитный камень распался на мельчайшие кусочки и повис в воздухе темным облаком. Несколько минут мы с Мэттом молчали, глядя, как медленно оно уплывает из амбара. Но вот воздух снова стал прозрачным, и я вдруг подумал: а ведь на оборотной стороне того камня должно было быть нарисовано лицо Рекса!

Утром, еще до завтрака, мы вчетвером сели в новоприобретенный грузовой автомобиль. Раньше эта машина развозила, дымя, разные десерты, но теперь, став собственностью Мэтта, больше не дымила и не проседала на спущенных шинах. Все мы направились в «Роллинг Хиллз», а так как животик Кэти уже заметно округлился, то она попросила у меня мою широкую, на пуговицах, байковую рубашку. Смотреть на Кэти было приятно. Перед тем как выйти из машины, Мэтт захватил огромный пакет со сладостями, и мы направились по коридору в палату Рекса, а впереди всех шел Джейс. Судья, привыкший уже к нашим почти ежедневным посещениям, а еще больше – к шоколадкам, которые приносил Мэтт, открыл глаза.

Я сел рядом с ним, помогая держать во рту «сигару» из мороженого, а Джейс, уютно устроясь у меня на коленях, смотрел на двух сварливых голубей из породы так называемых «кардиналов», которые выясняли отношения за окном. Мэтт опустился на стул перед Рексом и кормил его ванильным мороженым с помощью обеденной ложки. Неизвестно, понравилось оно Рексу или нет: он не трудился извещать нас о своих впечатлениях. По-моему, мороженое – это все-таки лучше, чем ничего. Ну, а если оно ему и не нравилось, то он его, по крайней мере, не выплюнул. Почти две недели он ел, не переставая.