Глава 32

В одиннадцать вечера Кэти погасила свет в своей комнате. Мэтт влез на сеновал сразу же, как мы приехали из церкви, но я сомневался, что он уже спит, поэтому решил подняться к нему. Его спального мешка нигде не было. И Мэтта – тоже. Я обернулся и обнял Глю, который в задумчивости стоял на трех ногах. Так прошло несколько минут, пока мы с Глю наблюдали, как лунный свет сочится в амбар через прорехи в крыше и высвечивает стропила и висящий на них баскетбольный мяч.

Хоть я и устал, но надо было отправляться на поиски Мэтта. Я достал электрический фонарик и осветил верхушку водонапорной башни. Безрезультатно! Когда я добрался до ущелья, там было тихо и спокойно. Луна сияла так ярко, что я разглядел внизу алюминиевую лодку Рекса, покоящуюся на дне под ровной толщей кристально чистой воды. Я не думал, что Мэтт решил укрыться от мира в котле на скотобойне, но все-таки заглянул и туда. Котел был доверху наполнен холодной водой, а под ним серел остывший пепел. Оставалось лишь одно место, где мог укрыться Мэтт, и я направился к соснам.

Мэтт лежал у подножия креста в спальном мешке, положив голову на груду иголок. Одно плечо высовывалось из мешка: он улегся в него, не сняв костюма. Глаза его были широко открыты, и, увидев меня, он подтянул мешок к подбородку. Я выключил фонарик, лег напротив и стал смотреть вверх, на небо, сквозь густые ветви. Сосны здесь были старые, высокие. Было им приблизительно лет сорок. Я подложил ладони под голову, и еще несколько минут прошло в молчании. Мы смотрели на крест, сиявший в лунном свете. От холода изо рта шел пар. Рождество в этом году обещало быть холодным. Вскоре после полуночи я встал и начал ощупывать землю в поисках фонарика. Мэтт открыл глаза и, увидев, что я дрожу от холода, спустил «молнию» на своем спальном мешке, приподнялся, расстелил спальник поперек на груде иголок, залез под одну его половину и закрыл глаза. На нем по-прежнему были туфли, на руках – резиновые перчатки, а на ремне все еще висела бутылка с чистящей жидкостью. И я вспомнил наш дом, Рекса, поднимающегося по ступенькам и ведущего с собой темноволосого мальчика. Он втаскивает его в дом со словами: «Это Мэтью… Мэйсон. Очевидно, это мой сын…» Я вспомнил, как Мэтт играл в мои игрушки и построил из кубиков красочный дворец, а из простейших деталей сооружал свои сложные механизмы; как он сидел у мисс Эллы на коленях, а ванильное мороженое капало у него с подбородка и пальцев. Я вспомнил о похоронах мисс Эллы и его неожиданном появлении, о его всклокоченных, нечесаных волосах. После похорон он совсем перестал следить за собой. Несколько недель мы прожили вместе, я был раздражен – меня мучила безысходность. Я вспомнил, как быстро я принял тогда решение отвезти его в «Дубы», как посадил его в машину и высадил у порога, а потом уехал, не оглянувшись и, по сути дела, вычеркнув его из своей жизни. А ведь Мэтт был самым чистым, самым безвинным человеком из всех, кого я знал, но я большую часть своей взрослой жизни третировал его так же, как Рекс третировал меня. Именно там, под собственноручно отполированным им крестом, минувшее вновь предстало передо мной. И мне стало больно. Я лег рядом с Мэттом, спина к спине, упираясь головой в подножие креста.

Закрыв глаза, я вдруг услышал шепот: «Спокойной ночи, мисс Элла». Это был тот самый шепот, который я слышал тысячи раз, он доносился с нижней полки, когда она целовала нас, желая спокойной ночи. И этот же шепот я слышал, когда он попал мальчиком в больницу. И он же прозвучал над ее могилой. Слезы покатились по моим щекам, и я опять, как прежде, отключился от всех бед в материнских объятиях мисс Эллы.