Глава 9

Я вынул из-за пояса револьвер, снова открыл магазин и подал ей оружие рукояткой вперед. Они с мальчиком вытерлись полотенцем, пока я разжигал огонь. Включив газ, я зажег плиту, потом отыскал пакетики с чаем и поставил на огонь чайник, на случай, если ей захочется подкрепить силы.

– Кэти, я уже целую неделю разъезжаю по делам и так устал, что сил моих нет, но ты, если хочешь, можешь здесь спокойно расположиться. Кто бы за тобой ни гнался, здесь тебя он не найдет. Эти четыре стены – самое безопасное место на земле.

– Да, знаю, – прошептала Кэти. Она посушила волосы сына, потом свои, весьма коротко подстриженные, и стала очень похожа на Джули Эндрюс в «Звуках музыки», но только не улыбалась и не пела. Встав на колени перед кушеткой, она откинула волосы со лба мальчика.

– Джейс, – и она посмотрела на меня, – это мой друг Такер.

Я тоже опустился на колени и протянул ему руку:

– Мои друзья называют меня Так.

Однако ребенок спрятался за Кэти. По-дружески настроенный мальчик, с которым я познакомился на бензоколонке у Бесси, исчез – теперь это был до смерти перепуганный мальчуган.

– Все в порядке, малыш. В твоем возрасте я тоже очень боялся почти всех взрослых.

И я направился к выходу, а Кэти последовала за мной:

– Ты собираешься вызвать полицию?

– А это необходимо?

Она замотала головой и расправила плечи.

– Тогда нам лучше все обсудить завтра.

Я не видел Кэти долгие годы, но у меня было такое ощущение, что если она в чем-то и виновата, то лишь в том, что оказалась не в том месте не в тот час.

– А теперь пойду в это вульгарно-пышное здание, и, как только миную выложенный гранитом портик, так сразу спущусь в подвал и рухну в постель. И, конечно, на рассвете я не встану, не имею такого намерения. Твой автомобиль сдох, и ты, наверное, понимаешь, что в окружности на двадцать миль не найдется ни одного хорошего механика, а те, что есть и сейчас не спят, а работают, вряд ли смогут разобраться, в чем дело с «Вольво». Но если ты захочешь стянуть какой-нибудь агрегат, а потом улизнуть, то в амбаре есть трактор.

– Спасибо, – очень тихо ответила Кэти и едва заметно усмехнулась, сдерживая слезы, а Джейс приподнял голову и вцепился в подушку обеими руками. Я был без шляпы, но сделал вид, словно притрагиваюсь к полям:

– Спокойной ночи, дружище.

Джейсон улыбнулся и притронулся к бейсбольной кепочке.

– А завтра, может, мы с тобой опять что-нибудь поснимаем. – Он снова улыбнулся, теперь пошире, а у Кэти вид стал совсем растерянный. – Но это долгая история. До завтра.

Открыв дверь, я направился к главному входу, а Кэти последовала за мной, и на лице ее боролись страх, тревога и облегчение. Я пошел к портику, и мокрые плиты затрещали под тяжестью моих шагов, а Кэти осталась на пороге и словно онемела. Изнемогая от любопытства, я обернулся:

– Но почему ты оказалась именно здесь? Ведь прошло столько времени?..

Она пожала плечами:

– Сама не знаю, но каждый раз, когда я включала фонарик или смотрела на карту местности, Клоптон светился, как будто освещенный прожектором.

Я вышел в дождь, слишком усталый, чтобы вникать в ее слова. Я мечтал лишь о мягкой постели, тишине и, по крайней мере, десяти часах крепкого сна.

Когда я чересчур устаю и глаза закрываются чуть не сами собой, я вспоминаю, как мы, я и Мэтт, укладывались на кровать, и мисс Элла что-нибудь читала нам из Библии. Однажды, когда мы еще были слишком маленькие, чтобы спать в пижамах, и надевали вместо них комбинезончики, я почувствовал себя очень усталым, и мне было не до чтения, поэтому я спросил:

– Мисс Элла, а зачем вы нам все это читаете? Я половину не понимаю.

Она скосила в сторону глаза, словно обдумывая ответ, а потом подошла к окну, из которого можно было видеть и весь Уэверли Холл, и большую часть его окрестностей – высота для этого была подходящая:

– А ну-ка подойдите сюда, мальчики, – сказала она, и мы подошли, а она, обведя рукой всю открывшуюся перед нами ширь и даль, продолжила: – Вы это видите?

Мы кивнули.

– И все, что видите, – все в порядке: стены прямые, углы квадратные, постройки и террасы ровные, и все вокруг так, как следует быть. Видите?

Мы снова кивнули, хотя ничего не понимали.

– А это потому, что все здесь выстроено по отвесу, – и она достала из кармана медный отвес. – Инженеры берут в руки эту штуку, вешают ее на веревку и в соответствии с ним что-нибудь строят или меряют. И без этого никакого порядка не будет, а будет хаос. Отвес – вот с чего начинается стройка, это начало и конец, это…

– Альфа и омега? – перебил Мэтт.

– Да, милый, – улыбнулась мисс Элла. А мы опять прыгнули на кровать, и она погладила переплет Библии. – И вот так же я стараюсь направить вас, мальчики, на прямой путь. – И, помолчав немного, добавила: – на путь с прямыми стенами и квадратными углами, чтобы ваш дом устоял во время бури. Но я не смогу этого сделать, если в руках у меня не будет прямой меры, – и она снова погладила Библию, – отчего мы и читаем ее на ночь…

– Чтобы мы жили, как вы, а не как Рекс, – перебил я.

– Нет, дитя мое, но чтобы вы были такими, как люди, о которых рассказывается в этой книге. Я недостойна их, недостойна даже развязать шнурки на их сандалиях.

И теперь, проходя под дождем через двор, я вспомнил, как мисс Элла прошептала: «Я недостойна!»

Взяв оба кувшина, которыми одарил меня Уайти, я прошел через черный ход и спустился по винтовой лестнице в подвал – не для того, чтобы перелить их в другую емкость, но из опасения, что они вдруг неожиданно взорвутся и разнесут в щепки мой грузовичок. Хороший грузовик сейчас трудно отыскать. А с другой стороны, если кто-то взорвет весь дом, я усядусь во дворе на стул и стану наблюдать, а может, даже организую продажу билетов для желающих насладиться этим зрелищем.

Рекс построил винтовую лестницу, ведущую в подвал, для того чтобы было легко и быстро попадать в кухню и спускаться за растопкой, керосином и, разумеется, спиртным. Когда бы он ни навещал свои домашние владения, он начинал обход с подвала, где, в частности, хранились две сотни покрытых пылью бутылок. Я спустился в подвал и подождал, пока мои глаза привыкнут к темноте, а потом, обогнув винный погребок, прошаркал к своей кровати и сунул под нее кувшины Уайти.

На прикроватном столике я держал три предмета: фотографию мисс Эллы, сидящей на бадье возле амбара, – я сделал фото еще до того, как она заболела; принадлежавшую ей Библию – потертую, потрепанную, с вкладками, на которых сохранились отпечатки больших пальцев ее рук; и – медный отвес.

«Нет, мэм, – громко, вслух ответил я, – мне совсем ничего не известно, чем они занимаются и почему. – И лег. – А обо мне вы все знаете, что бы я ни делал. И даже, пожалуй, больше. – Подтянув холодные простыни к шее, я закрыл глаза. – и я радуюсь тому, что она не умеет стрелять».

Несмотря на любовь к проповедям, в церковь нас мисс Элла никогда с собой не брала. Это действительно так, то есть в настоящую церковь, в само здание, с хором, скамьями и пастором. Рекс бы избил ее за это в кровь. Помню, я еще ходил в детский сад, когда она собралась с духом и попыталась нас туда повезти. Он тогда выследил нас со второго этажа, когда мы, в нарядной воскресной одежде, возбужденные и сгорающие от любопытства, о чем свидетельствовали наши физиономии, садились в машину. Поездка представлялась нам почти приключением, хотя, если учесть, что нас ожидал черный «Кадиллак», могло бы вполне показаться, будто мы отправляемся на похороны. Но тогда Рекс выскочил во двор, еще в халате, лохматый, с опухшим лицом, налитыми кровью глазами, и, увидев, что мы уже выезжаем, завопил во все горло. Мисс Элла остановилась, опустила окно и сказала:

– Да, сэр, мистер Рекс? Вы хотите поехать с нами?

– Женщина, вы куда это направляетесь? – и он почти выдернул ее с водительского места.

– Но, мистер Рекс, разве вы не знаете, какой день у нас сегодня?

Рекс, очевидно, еще ничего не соображал, хотя было уже почти одиннадцать утра, а он уже был навеселе. Он ухватился за машину, стараясь не шататься, и пот крупными каплями выступил у него на лбу.

– Ведь сегодня Пасха, мистер Рекс! – И мисс Элла указала на двор. – Неужели вы не видите эти цветущие лилии?

Моз на собственные деньги купил несколько десятков луковиц и вместе с нами посадил их перед домом. Как раз на Пасху лилии расцвели и были похожи на крохотные бокальчики, поднятые во славу Небес.

– Женщина, да я двух центов не дам за это. – и Рекс, брызгая слюной, просунул руку в окошко машины и схватил мисс Эллу за воротник, да так, словно хотел ее задушить.

– Но, мистер Рекс, когда вы вчера вечером обедали, я у вас спросила…

Но он еще крепче стиснул воротник.

– Да мне плевать, какой сегодня день! И ты никогда, никогда, – он уже просто вопил, – не повезешь мальчишек в церковь!

Рекс протащил ее лицо в окошко и в бешенстве вонзился взглядом в ее глаза, а сбоку у него на голове взбухла вена:

– Ты поняла, женщина?

– Да, сэр, мистер Рекс.

Рекс втолкнул ее голову обратно в машину, поправил на себе халат и стремительно зашагал к клумбе с лилиями, где растоптал их, сколько смог. Он ходил все расширяющимися кругами, уничтожая все на своем пути, и был похож на ребенка, играющего в саду и закатившего истерику, потому что учитель запретил ему влезать на гимнастический снаряд. Тяжело дыша и стряхивая цепкие лепестки с халата, он вошел в дом, а мисс Элла легонько подала назад, к гаражу, стараясь скрыть от нас слезы. Помню, как она хлюпала носом, глотая слезы, как скрипели шины по мелким камешкам на дороге.

– Ладно, мальчики, – сказала она, – идите на лужайку и поиграйте там…

– Но, мисс Элла, мы в церковь хотим!

– Мальчики, милые вы мои, – и слеза капнула у мисс Эллы с подбородка, а сама она со страхом посмотрела на дверь, за которой скрылся Рекс, словно не веря глазам своим, – если я вас повезу в церковь, это будет последний день моей работы здесь, и вы меня больше никогда не увидите.

Я быстро согласился остаться. Даже в шесть лет я уже все понимал. Мэтт не понимал ничего и только моргал, наморщив лоб и глядя на дверь черного хода, в которой исчез Рекс. А потом мы с Мэттом направились к ущелью, мы знали, как стать невидимыми для Рекса, не попадаться ему на глаза. Обычно он трезвел к ланчу или хотя бы отвлекался на что-нибудь другое, начинал работать и, отделавшись от очередного партнера, уезжал опять в Атланту.

– И, может, попозже, – обещала мисс Элла и пригладила мои волосы, чтобы они не лезли в глаза, – мы пойдем куда-нибудь поесть мороженого.

Мы прошли мимо амбара, и тут я увидел Моза. Он приходил раз в неделю осмотреть лошадей и почти через день – проведать сестру.

Когда мисс Элла послала Моза учиться в колледж, в Южной Алабаме не хватало негров с профессиональным медицинским образованием, и он сразу определился в своих видах на будущее: окончил среднюю школу за два с половиной года, а потом два года проучился в медицинском колледже, приобретя познания и навыки хирурга, хотя большая часть преподавателей предрекала, что хирургом ему никогда не стать. Моз был долговязым, худым, и не просто худым, а таким тощим, что ремень у него держался не на поясе, а на бедрах. Руки все в мозолях, как у работника с фермы, уши большие, глаза огромные, кожа темная, но пока его наставники осуществляли контроль над тем, кто учится в медучилищах, и судили-рядили, кто чего стоит и чего может добиться, они не в силах были остановить действия человека по имени Адольф Гитлер, и началась Вторая мировая война. Моз получил повестку в армию, оставил колледж, сделал под козырек и стал рядовым, а потом его срочно направили в медицинскую часть на европейском театре военных действий, где он научился оперировать, не снимая каски и работая по два дня подряд с четырехчасовым перерывом на отдых. И, странно сказать, но одновременно, пока он учился врачевать людей, он также отдавал значительную часть времени лечению лошадей. На военных полях Европы ветеринаров не хватало, и когда один из офицеров, в чьем ведении находились четыре замечательных жеребца, которых он «нашел» в одном из оставленных имений, простужался или становился жертвой несварения, Мозес научился лечить и лошадей. В белом халате, покрытом пятнами солдатской крови, под крики раненых, под исповеди умирающих Моз научился ампутировать, накладывать швы на раны, изымать из человеческой плоти шрапнель, но, самое главное, он научился исцелению. И Мозес Рейн стал незаурядным целителем людей, а не только посредственным ветеринаром.

После войны Моз вернулся в Америку – вся грудь в медалях, включая «Пурпурное сердце», – и снова взялся за учебу, но на этот раз, что называется, для «галочки»: он был уже хорошим опытным врачом. С помощью солдатского удостоверения он осел в Эмори, где о нем уже знали как о замечательном враче и называли «сэр». Мозес работал акушером, чем в Европе занимался нечасто. Он окончил колледж, отклонил с полдюжины предложений по службе, женился на сообразительной и привлекательной медсестре Анне из города Мобил, вернулся в родные края и поселился в окрестностях Монтгомери, где новоиспеченная супружеская пара начала семейную врачебную практику. Пока большинство его коллег по медицинской части, упиваясь успехом, украшали свои стены дипломами, свидетельствами о получении ученых степеней, наград и званий, Мозес Рейн повесил на своей двери табличку, скромно оповещавшую, что здесь живет «Моз». Его врачебная практика основывалась на принципе: «Если пришел один пациент – придут и другие». И они действительно пришли и продолжали приходить отовсюду. Много денег он никогда не зарабатывал, но никогда и не голодал. У него всегда все было и всего хватало. Когда его автомобиль не заводился, какой-нибудь благодарный отец семейства уже копался в моторе и что-то исправлял и не брал за работу ни одного пенни. Когда на дворе случались заморозки и его обогреватель выходил из строя, у двери появлялась вязанка дров, и какой-нибудь благодарный пациент уже разжигал в подвале дома топку бойлера. Когда холодильник переставал морозить, а сегодняшний обед и завтрак следующего дня прокисали, они с Анной, придя с работы, находили дома завернутые в целлофан блюда с жареной курицей, вареными бобами, печеным картофелем и мясным пудингом, а в сторонке возвышался, вместо старого, новый холодильник вместе с двумя дюжинами яиц, беконом, молоком и лимонным пирогом. Когда однажды налетел ураганный ветер, обезглавив платан, который, падая, расколол дом Моза пополам, семейство Рейн, вернувшись домой, увидело, что восемь рабочих уже спилили дерево и раскалывают его на дрова. Через пять дней те же рабочие устранили весь ущерб, причиненный ураганом, покрыли дом новой крышей и начали пристраивать к черному ходу небольшой коридорчик. А когда в уязвимом возрасте пятидесяти семи лет умерла Анна, похоронная процессия растянулась на три мили, и потом потребовался целый час, чтобы собраться всем вместе на поминки, а похоронное бюро не взяло ни цента в уплату за расходы.

В течение пятидесяти лет Мозес Рейн каждый день проходил три квартала до своей приемной, работал до тех пор, пока не окажет помощь последнему пациенту, и, направляясь домой, по дороге еще навещал пять-шесть больных. В большинстве своем это были младенцы из бедных семей, черные и белые, не говоря уже о нескольких жеребятах в радиусе пятидесяти, а то и больше миль. Все они были рождены под самым зорким наблюдением доктора Мозеса Рейна.

С того самого дня, как он познакомился с Рексом, Моз его невзлюбил и уж конечно не доверял ему. Об этом ясно говорило выражение его лица. Рекс, ниже Моза ростом почти на фут и на несколько лет его моложе, всегда вел себя с Мозом оскорбительно, смотрел на него свысока и, морща нос, называл его «бой». Моз, как истинный джентльмен, только улыбался и по-прежнему лечил его лошадей. Будучи ветеринаром Рекса, но также и врачом в случае неотложной надобности, так как другие врачи здешних мест не хотели иметь дела с магнатом, Моз всегда был на подхвате, а это, в свою очередь, давало ему уверенность в том, что его сестра не лишится места работы, а он сам – возможности видеться с сестрой. Но часто я, стоя под окном мисс Эллы, слышал, как Моз пытается уговорить ее вызвать перевозку и под охраной полиции покинуть Уэверли Холл навсегда, конечно, захватив с собой и нас. Однако она слышать об этом не хотела и отметала предложение одним, но решительным взмахом руки. Наконец, однажды, когда обстановка очень накалилась, она буквально выставила брата, открыв дверь парадного хода:

– Моз, я никогда не оставлю мальчиков, я подписала этот договор на всю жизнь, и неважно, что хозяин сделает со мной. Он может меня убить, а я могу убить его, но этих двух мальчиков я никогда не покину. Я их не отдам даже под опеку властей штата. Ни сегодня! И – никогда!

С тех пор мы видели Моза каждые два дня. Чаще всего он приходил, когда Рекс отлучался в город. Тогда, как обычно, Моз приезжал к черному входу Уэверли Холл, пытливо всматривался в наши лица и спины в поисках синяков, выпивал чашечку кофе и, не торопясь, занимался делами.

В тот день, когда мисс Элла пыталась взять нас с собой в церковь, Моз приехал и все время где-то маячил на заднем плане, наблюдая за ситуацией. Думаю, он вполне представлял себе, что может выкинуть Рекс, когда узнает о намерении мисс Эллы. Когда Рекс уехал, Моз постоял у боковой двери в амбар, глядя на шоссе. В руках он держал мою деревянную биту и топорик для лучины. Губы его были плотно сжаты, а ноздри раздувались от гнева. Он не слышал наших приближающихся шагов, поэтому бормотал ругательства. Мы постояли минуту молча, но он нас все еще не замечал, и я потянул его за брючину: на нем был праздничный воскресный костюм.

– Доктор Моз, вы сегодня рубили дрова для мамы Эллы?

– А? – и Моз, словно очнувшись от транса, в котором пребывал, глядя на шоссе, спрятал руки за спину. – Тебе чего, Так?

Я указал на топорик:

– Вы хотите нарубить дров для мисс Эллы? Мы могли бы складывать их в поленницу.

Хотя Моз обращался с пациентами очень осторожно, чтобы не причинять им боль, с топором он управлялся достаточно решительно и почти никогда не заносил его дважды, чтобы разрубить полено пополам.

Моз улыбнулся, протянул нам биту и вытер лоб носовым платком:

– Нет, мальчики, сегодня я за вами буду убирать. Идите, играйте, а я пока… – и он поднял биту и внимательно ее оглядел. – Еще немного потру песком рукоятку, и, может, попозднее мы сыграем с вами в бейсбол. – И оглянулся на стойла. – А сейчас мне надо осмотреть лошадей. А вы идите, гуляйте.

– Да, сэр.

Моз снова пошел в амбар, поставил мою маленькую спортивную лопатку в угол, повесил на гвоздь топорик, вытащил стетоскоп из кармана и сделал вид, что его интересует исключительно сердцебиение лошади.

Мисс Элла никогда и не возила нас в церковь – она держала слово, даже если оно дано Рексу, – но, поместившись на заднее сиденье машины, мы прослушали десять тысяч проповедей. Каждый воскресный вечер, а кроме того, раз в неделю мисс Элла устраивала тайные, хорошо законспирированные походы. Она вела нас в бакалейную лавку или в магазин «Королева-молочница», а иногда мы ставили рекорд и успевали заскочить и туда и сюда. Мы с Мэттом вскоре усвоили, в каком отделе что продается, потому что мисс Элла давала каждому список – что надо купить, и мы знали с точностью до пенни, что сколько стоит – и простое ванильное мороженое, и два больших стаканчика с присыпкой. Но не поэтому садились мы в тот черный «Кадиллак». Когда мы подъезжали к самому концу круговой дорожки, мисс Элла, перегнувшись через переднее сиденье, включала радио, и нас снова приветствовал пастор Дэнни Рэндалл из церкви Христа, что в Дотане. Если это был воскресный вечер, мы слушали его вдохновенную воскресную проповедь. Если это была вечерняя передача на неделе или обычная послеполуденная, мисс Элла доставала из сумочки кассету и вставляла ее в плеер. Она хорошо разбиралась в делах церкви, и еще лучше в том, кто как читает проповеди, и двух центов не дала бы за мастерство всех проповедников, исключая, конечно, пастора Дэнни. «Ребенок, – как-то сказала она мне или Мэтту (я уж не помню, кому из нас), – я читаю Библию почти всю свою жизнь и знаю, о чем в ней говорится, – она погладила сумку с Библией, – и многие сплошь и рядом ошибаются, неправильно цитируют Писание. Такие проповедники не стоят пороха, чтобы их взорвать. Слишком они налегают на перец, а мяса-то и нет. А вот пастор Дэнни не такой. Он тебе дает косточку с мясцом». Думаю, что мисс Элла потом всегда покупала диски с записью всех проповедей пастора Дэнни.

Примерно раз в месяц в начале проповеди или в ее конце он упоминал наши с Мэттом имена, и мы на заднем сиденье нашего похоронного «Кадиллака» удивленно таращили глаза. Я никак сначала не мог понять, почему он так много о нас знает, но однажды утром в пятницу я подслушал, как мисс Элла, протянув телефонный провод в кладовку, шепотом разговаривает с секретаршей пастора Дэнни.

Куда бы мы ни приехали на «кадиллаке», в бакалейный магазин или на парковку, мисс Элла доставала Библию из сумки, находила соответствующую главу или стих, и мы читали ее в унисон с пастором Дэнни. К тому времени, как я поступил в колледж, мы, по словам мисс Эллы, прочитали всю Библию пять раз. Когда проповедь заканчивалась, мисс Элла хватала нас за руки, и, образовав кольцо, мы слушали, как пастор Дэнни молится, а когда он заканчивал молиться, она поворачивалась ко мне или к Мэтту и напоминала: «Твоя очередь», и мы опять все вместе возносили молитву о спасении и о том, чтобы Господь изгнал беса из Рекса, а потом мисс Элла, уже одна, молила Господа изгнать бесов из нас троих.

Когда мне исполнилось двенадцать, мы с ней поехали в Атланту повидаться с отцом – этот бездушный человек давал обед в своем небоскребе. Он, как будто Наполеон, избирал самое высокое место, чтобы оттуда озирать миры, которые покорил.

Мисс Элла, как заботливая наседка, втиснула меня в кабину лифта, и я оказался зажатым между бедрами человек пятнадцати, каждый из которых держал в руках кожаный портфель. На всех пассажирах были темные костюмы и у всех – несчастные лица. У двоих были еще и зонтики. Я поглядел вниз и увидел тридцать ног в блестящих, тесных на вид ботинках, явно неудобных. Зажатый со всех сторон, вдыхая запахи пятнадцати одеколонов, лосьонов после бритья и лака для волос, ощущая постоянное колебательное движение лифта, я почувствовал головокружение.

Если за мисс Эллой и числились грехи, то один из них явно заключался в стремлении как можно больше тратить на шляпки – она их очень любила, – но Рекс платил ей жалованье, едва превышающее прожиточный минимум, и ей приходилось проявлять изобретательность. Помню, как я смотрел на плечи, локти, сумки присутствующих, на покрытые красным лаком ногти и потом выискивал взглядом ее ярко-желтую шляпку с красным фазаньим пером. Желтое и красное в море черно-серого. Однако мисс Элла была именно такой – «светом в темноте»!

Помню, когда лифт еще стоял внизу, мисс Элла решила привлечь внимание плененной в кабине публики: «Хочу воспользоваться возможностью и прочитать Священное назидание: Господь наш, Иисус, любит нас и дарует нам свое прощение и возможность покаяться и всегда следовать учениям Святых апостолов».

Да, эта женщина нигде и никогда не терялась. Я оглянулся, посмотрел на все эти несчастные лица и улыбнулся: беднягам предстояло шестьдесят этажей слушать проповедь, хотят они того или нет. Я и сегодня убежден, что половина из них покидала лифт задолго до нужного этажа. Я уверен, что самым драгоценным достоянием своей жизни она считала Мэтта, меня и эту книгу.